Натянутые струны

Стук колёс никак не прекращался. Лязганья металла раздавались эхом, били тяжёлым звуком по ушам даже после того, как он закрыл кабинное окно. Стефан ещё долго смотрел вслед быстро удаляющемуся назад перрону. Никаких фигур и силуэтов не было видно, а зрение мылилось от нахлынувших на глаза слёз. Голова начала кружиться, мысли скрутились в один большой клубок. Испуганные и потерянные зеницы сильно зажмурились, не желая больше видеть ничего перед собой, ничего. Глаза даже слегка начало пощипывать, пока тот пытался взять себя в руки сквозь сильный страх, который пробирал аж до мелкой, пунктирной дрожи. Успокоению сильно поспособствовало резкое открытие двери сзади него. Немец сразу же вдохнул в себя воздух, даже прошипел от неожиданности, не поворачиваясь, стал утирать накатившие эмоции рукавом прочь. Он даже не успел разглядеть того, кто был сзади, наружность человека, облик. Дирижёр как можно быстрее уселся на свою койку, делая вид, что он посматривает в окно. Таким нелепым образом он пытался скрыть чуть мокрые очи и всю печаль, что была у него на лице. Негоже мужчине даже хныкать. Его сосед по купе вежливо поздоровался, позже начиная заниматься своими делами. Трей же тихо и как можно старательнее выговорил простое русское «здравствуйте», но из-за нервов эти слова прозвучали с явным акцентом, картаво и нелепо, после чего Стефан еле заметно стукнул себя по колену, как бы ругая за подобный промах. Язык, на котором он говорил здесь, был прекрасен, так что он всеми силами пытался влиться в общую массу людей и соответствовать стандартам ровно с того момента, как начал учить русский. Он хотел быть «идеалом». Во всём. Но сколько бы Трей ни старался, в каком-то плане всегда оставался пробел: собственная же трусость его подводила, причём абсолютно всегда. Именно из-за неё он не мог раскрыться большинству встречавшихся на его жизненном пути людей. Он всегда боялся, что сделает что-то неправильно. Он боялся казаться напуганным, боялся казаться зажатым. Ошибся и выглядел бы глупо. А ещё того хуже — навредил бы себе и другим своей неумелостью и неопытностью в коммуникации. Выращенный под строгим гнётом отца, чужих решений, жёстких рамок «престижа», в которые его загоняли хлёстким прутом, в отрешённости от общества, Стефан уже и не мог найти себя. Нет. Самим собой он бывал только в порыве чувств, когда взмахи палочки, яркая люстра, освещающая каждый уголочек зала, симфония музыки, которой он руководил, составляли огромную часть его души. Там. В месте, откуда он позорно сбежал, как самый последний трус, ведь не смог ослушаться отца. И единственный человек, с которым ему было в разы спокойнее, остался там же, смотря доверчивыми глазами уезжающему в безызвестную даль. «Рома» — это имя всё никак не выходило у него из головы. Все эти слова извинений, которые он хоть сейчас гигантским потоком вылил бы на него, буквально спрыгнув с поезда ради этого, пульсировали внутри, не давая покоя. Они начинали сводить с ума. Эта беспомощность, желание поговорить. Ему просто хотелось крепко обнять того, объяснить всё, просто забыться в человеческом тепле. Но Трей не мог сейчас сделать ничего. Не мог развернуть локомотив, не мог сойти на остановке в Минске. По крайней мере, он так считал. Поездка до Нюрнберга, ставшего для него чужим, казалась безумно длинной. Ведь такой она и была. Трей словно врос в пределы этого купе, в тягостных думах шатаясь туда-сюда по нему, будто волк в клетке. Немец в попытках отвлечься успел прочитать половину какой-то русской книги, даже не взглянув на название. Родных с собою не нашлось, но тот текст, к которому он прильнул, наверняка был давно запрещён на территории той страны, в которую он возвращался. Новые устои Германии велели их сжигать, так же, как и книги других авторов, во что тот просто не мог поверить. Человеческая мысль летела в огонь. Чушь. Как можно было так легко сжигать таких всемирно известных писателей, как Толстого, Достоевского, Пушкина, Гейне, Хемингуэя, По, ей-богу, Уайльда! Да и откуда у него могла взяться родная литература, раз он жил около семи лет в СССР? С юношества, когда тот поступил в консерваторию имени Чайковского, он почти и не вспоминал про Германию. Может попросту не хотел больше её видеть, забыв своё детство и всё то, что осталось там, как страшный сон. Ему пришлось переехать сюда, в Союз, из-за музыкального обучения, ведь здесь оно являлось одним из лучших в мире, чему Стефан был безмерно рад. Был рад не только этому... Ещё и банальному побегу от железных оков своей семьи и тяжкого бремени на своих плечах. Только после пяти полных лет обучения в консерватории он вошел в состав того самого оркестра, подсидев старших. Сперва его приняли довольно скептически, долго не воспринимали всерьёз, мол, слишком юн, да ещё и вовсе не местный. Но конец этому положил именно Державин. Скрипач, который был и является до сих пор кипящим центром оркестра, быстро сдружился с ним, отчего дирижёр отлично влился в коллектив. Почти с первой их встречи Стефана преследовали непонятные мысли, эти странные чувства, так греющие душу. Очень долгое время тот не мог понять, что же с ним происходило. Не верил, отрицал, а позже попросту сдался и смирился со своей странностью. Ну и извращенец же он. Однако, Трей всё никак не упускал надежды на взаимные чувства в силу того, что именно Рома научил его видеть каплю хорошего даже в таких запутанных вещах, но это ему в то же время казалось невозможным и таким далёким. Около двух лет приязнь томилась под надёжным замком, в вольфрамовой клетке. Всеобще называемые «бабочки» не добавляли этого волшебного чувства лёгкости, а с каждым днём всё сильнее вгрызались в душу. У дирижёра попросту не хватило бы смелости открыть их, выпустить из самых закутков, а рассказать про всё — уж подавно нет! Он бы просто умер на месте! А статья под номером «121», про которую он узнал намного позже, чем та была добавлена в свод законов, ещё пуще подогрела сидящий внутри страх. Получается, человек, который так яро стремился быть «идеалом» — преступник? Нелепость. Единственной отрадой на пути домой было то, что он наконец смог бы увидеть свою младшую сестру — Софи. О ней он никому не рассказывал, ведь толком-то не застал на родине. Ей был всего год, когда Трей уехал в страну, из которой сейчас возвращался «домой». Дирижёр безмерно хотел её увидеть: наверняка она подросла, вытянулась, ей же теперь целых восемь лет! Ах, а как бы ему хотелось потрогать те светлые и рыженькие волосы, уже выросшие длинными, в которых он души не чаял. Тот и вправду был готов её воспитывать, как добрый и заботливый брат, в принципе, что и делал всегда, когда мог находиться рядом. Стефан вправду не хотел, чтобы она выросла под тем же давлением, что и он. Он хотел защитить её, забрать поскорее, но просто не имел права. Ему было страшно, что она изменится. Нет, вырастет не такой, как он желал для неё. Пусть у детей, безусловно, в таком юном возрасте ещё не сформировывался характер, но эту девчушку было видно сразу: смелая и добрая, наисветлейший ребёнок, готовый поделиться последней «конфетой». Как же хотелось её поскорее увидеть, да ещё и после такой долгой разлуки. А вспомнит ли его Софи? Что ж... То было очень маловероятно. Два дня поездки с пересадками на другой поезд, уже немецкий, наконец-таки подошли к концу. Тряска и лязганье колёс постепенно сошли на нет, а пассажиры уже приготовились выходить. Каждый в этой кутерьме прибытия собирал вещи, пытался втиснуться в проход, когда локомотив остановился. Дирижёр же предпочёл подождать и не лезть в самую давку. А вправду, вдруг затопчут? Хотя нет, пожалуй, люди там были явно не такие. Все покорно ждали своей очереди: от высокочинных и образованных личностей, которыми можно было с лёгкостью восхищаться, русских, явно не из простых сословий, спешивших в Нюрнберг по делам, до коренных жителей этого города, наконец прибывших домой с других станций. В глаза бросился сразу же один из таких: высокий, худой мужчина лет сорока, острые черты лица, как у орла, отвращение, искривившее его облик. Он смотрел на всех вокруг, за исключением людей своей нации, словно это был скот. Самый настоящий, отборный скот. От этого по Трею пробежала волна холодного пота, ведь лик этого человека по-настоящему пугал. Да и что в развитии мировоззрения своего народа он пропустил? Как можно было придерживаться такого мнения о самых простых людях, которые так же жили, дышали, веселились, имели свои переживания и радости? Чем они отличались от немцев? Нет. Не «немцев». Фашистов. Идеология города и страны, на землю которой сошел Стефан с поезда, воистину пугала до дребезга в костях. Сказать о них «звери» — мало. Фашист — нечто большее, чем животное. Это настоящее чудовище, людоед. Человеческая кровь, истребление людей — вот, что питало, вот, что держало его на ногах, давало силы для дальнейших зверствований. Фашизм — это высший предел человеческого зла. Он делал из людей машины, бесчувственные, стальные машины, которые не могли думать, а были способны лишь выполнять приказы и повторять жестокие лозунги за своими предводителями, «вождями», за этими тиранами, которые заставляли их забыть о ценности человеческой жизни, которые взращивали в них жесткость, злобу как лучшие из качеств. Если у них не было бы этих качеств — их самих истребили бы, как слабое звено арийской расы. Фашизм — проблема, затрагивающая сердца всех от мала до велика. Ненависть. Звериная ненависть переполняла этих людей «высшего» народа и его главных чинов в особенности. Страну довели до абсурда, поставив на колени, пока все вокруг считали, что это именно они смотрели сверху вниз на тех, кто, по их мнению, не заслуживал ни гроша. Стоило лишь поднять голову, как они прозрели бы, увидели бы эти опечаленные лица, которые вглядывались в их тёмные, наполненные дьявольскими пороками глаза со светлой мольбой. Уж сильно удручала вся эта ситуация. Здесь, воочию, всё было куда грязнее и порочнее, чем вещали по радио и писали в серых газетах. Отчасти поэтому он не хотел возвращаться «домой», ведь весьма догадывался о подобном. Это было ему мерзко. Все слова, сказанные и выше, и ниже — его мнение. Мнение чистой от этого изврата культуры головы. Как можно было ненавидеть так яростно и беспричинно буквально своих братьев? А чем другие народы не люди? Может, нахождение в Союзе не позволило промыть ему мозги этими пафосными, нервными, кричащими речами «вождя» — Гитлера, который называл свой же народ — «массы», будто самые последние отходы. Все выступления записывали на громоздкие камеры, а за каждую оригинальную копию любой был готов отдать состояние. Отец, мать, вся его семья давно окунулась в пучину нацизма, тех идей, которыми кормили всех в округе. Род «Треев» стал одним из примеров наилучших «образцов» арийской нации. Образцов. Понимаете, «образцов»? Один по отдельности не стоил ничего. Ни рейхсмарки, ни рубля. А вместе, той самой «массой», они уже были ценны. Были ценны тем, что могли продолжать и далее свой безупречный род. Даже собственный диктатор мог с лёгкостью назвать каждого немца по отдельности ничтожеством, будь то простой ремесленник иль чиновник. Им было плевать. Если вас много — то вы чего-то стоите. Да. Конечно. Именно так. Здесь нет и не было негодяев в кабинетах из кожи, как они говорили. И он истинно верил в то, что это когда-то бы закончилось. В то, что они познали бы ту судьбу, которую предоставили миллионам людей. Если и кто-то приходил с просьбой — пришёл бы и с ножом. По перрону раздался последний гудок поезда, оповещающий о конце прибытия, а из его большой трубы повалили последние и грузные выдохи дыма. Всё вокруг зашевелилось, люди засныряли туда-сюда по своим делам, а сам же Стефан шёл, держа спереди в двух руках чёрный лакированный чемодан, блестящий, сровне каскам офицеров в форме, эпизодически проходивших мимо. На левой руке каждого светила своим огнём ярко-красная повязка, алая, будто кровь. Вдруг взор пал на знакомый силуэт впереди. До боли знакомый. Поседевшие волосы, ровные, острые черты лица, серые глаза, пронзающие его насквозь. Мужчина пристально смотрел на вышагивающего в сторону выходов парня. Этот человек был в форме оберштурмбанфюрера, иначе говоря, подполковника, что давало громкое имя всей семье, нет, всему роду на несколько поколений вперёд. Издали тот был похож на чёрного орла, особенно когда склонял голову вниз и глядел серыми, блестящими на дневном свету глазами. Смольная каска особенно придавала ему вид того самого, «идеального» примера чистой нации, который был символом Германии в тот момент — величественный, чёрный, подобно тьме ночи, орёл. Дирижёр же сразу понял кто это. Отец — Рафаэль Трей. Взгляд тотчас изменился, став более взволнованным и нервным, можно сказать, даже напуганным. Тяжелые шаги по платформе были слышны даже сквозь шум и гам вокруг. Расстояние между ними начало взаимно сокращаться, оба шли прямиком друг к другу навстречу. А через некоторое время седой и высокий мужчина уже стоял напротив него, смотря чётко в глаза, находящиеся ровно на том же уровне. В воздухе повисла тишина, которая по-своему оглушала, пусть вокруг царила весенняя кутерьма сошедших на перрон, встречающих свою семью, близких к сердцу людей. — Здравствуй, Стефан. Всё это было сбито хриплой репликой отца, уже на родном языке. Разлука, длиною в семь лет между ними... Что, не сыграла почти никакой роли? — Здравствуй, отец. Вот... Я и приехал. Как там матушка? А Софи?.. — дирижёр нервозно вглядывался в серые глаза напротив, так и стоя на месте, словно он не мог пошевелиться. Не имел права. — С возвращением, — без лишних слов седой мужчина глухо хлопнул того по плечу, ненадолго прижимая к себе. От этого Стефан даже потерял почву под ногами на мгновение, буквально остолбенел, ведь абсолютно не ожидал такой реакции. Соболиные брови тут же вздёрнулись вверх от удивления, а уста чуть приоткрылись. Отец его почти никогда и не обнимал, а тут это. Может, разлука всё-таки пошла на пользу? Такое холодное воспитание, направленное лишь на то, чтобы взрастить в нём примерного арийца, мужчину, мужа, попросту не могло не оставить следа. Хорошо, конечно, что пока хоть невесту не подыскали... Но всё может быть. — Софи выросла, а мать твоя всё так же прекрасна, — оба ещё пару секунд глядели друг на друга, но в момент, когда лицо Рафаэля сделалось привычным, а иначе говоря — строгим и нахмуренным, любая надежда разбилась в прах. Они стали понемногу идти. Пока, правда, дирижёр не знал, куда. Семь лет разлуки и такое... Короткое «счастье» встречи. — Я рад, отец… Но заче- — Как работа? Обучение в этой русской консерватории прошёл, надеюсь, с отличием? Я знаю, что да, — Стефан даже не успел закончить свой вопрос, который сильно его тревожил, как мужчина стал заваливать его своими. Такими резкими и на самом деле столь безразличными. — …Верно. Дела идут прекрасно. Но я бы хотел знать — зачем Вы звали меня обратно? — в семье Треев было уж так заведено — обращаться на «Вы» даже к родителям, которые были некими «святыми и неприкосновенными». По крайней мере, хотели, чтобы их таковыми считали. Тот же замолчал. Это давящее ощущение попросту убивало и выжимало все соки, пока лишь чёткие шаги раздавались по асфальту, такие ритмичные, не сбивающиеся ни на секунду. Это удивило дирижёра — он и не помнил, может, не замечал, что его отец обладал прекрасным чувством ритма. Между членами семьи наступила тишина, которая всегда была слишком громкой. Но внезапный гудок автомобиля заставил обоих встрепенуться. — Ты останешься здесь и обратно не поедешь, — сперва голос седого мужчины в форме захрипел, но, прокашлявшись, он довёл фразу до конца. Стефана словно ножом по сердцу резанули. Кажется, даже небольшой кусочек откололся, позже разбиваясь вдребезги. Эти слова моментально изменили вид и настрой, отчего он даже невольно остановился, сбив темп шага. Его облило холодным потом: и вправду больше не уедет? Но как же работа, оркестр, всё то обучение, друзья, Рома? Не в его силах было сейчас что-то вымолвить. Горло пересохло, стало похожим на самую жаркую и гибельную пустыню. Вместо обычного вопроса получилось нелепое, удивлённое и вопросительное: «А?» — Советский Союз, бес бы их побрал, падёт на колени. Туда, к «красным Иванам», возвращаться будет опасно. Это всё, что я могу тебе сейчас сказать, — отец Стефана изъяснился настолько пренебрежительно, так высокомерно и презрительно, с великим отвращением по отношению к этой стране, что можно было подумать, будто он говорит не о людях, а о самых последних и вонючих крысах, побирающихся в мусоре. Молодой дирижёр чуть пошатнулся, продолжая идти и нагонять темп ходьбы за отцом. Волнение за оставшихся там взросло в неостановимый поток. Но он так и не смог сказать ничего на этот счёт. Страх и внутренние мысли заглушили абсолютно всё. Тот лишь изредка сухо отвечал на какие-либо вопросы в духе «расскажи о твоей должности», «оркестр хороший?» — всё только о работе и учёбе в консерватории, о деньгах. Поэтому он и не хотел вовсе сейчас говорить. Спустя некоторое количество времени и неспешной ходьбы, которая оказалась для Стефана чересчур нервозной, те подошли к чёрной машине. Её гладкое покрытие блестело, а на длинном капоте была серебряная статуэтка то ли орла, то ли сокола, который широко раскрыл свои крылья, режущие воздух. Такие символы сейчас были везде, куда ни посмотри. Отполированные покрышки, новейшие шины — от этой картины так и веяло аристократизмом, всем этим напыщенным величием. Единственным изъяном в ней был водитель, нагло свесивший наружу руку с сигаретой, из которой медленно шёл светлый дым. Поджарый мужчина экстренно и быстро очухался, выходя из кабины, потушил о землю табачное изделие. А после, кашлянув, открыл дверь Треям. — С возвращением, господин, — выговорил тот человек, который начинал всплывать в памяти у Стефана только теперь. Высокий, худой мужчина средних лет, казавшийся тому неприятной наружности. Может, тому виной была короткая борода и усы, а может просто то, как он себя позиционировал. Вернер, работающий у них в поместье уже очень долго, как с двадцать лет, никогда не симпатизировал дирижёру, начиная с самого детства. Он даже помнил его ещё совсем молодым, но сейчас в ответ на приветствие лишь кивнул, быстро юркнув на кожаное заднее сиденье машины. Автомобиль тронулся с места. Колёса завертелись, а мотор стал шуметь. За окном картинки и силуэты начали постепенно уходить вдаль так же, с нарастающей скоростью, как перрон, на который немец больше никогда не вернётся. Не в ближайшее время — никогда. Смотря на людей за окном, живущих своей жизнью, болтающих о своём, грозных офицеров с алыми повязками на плечах, он понимал, что все они изменились. Изменились до неузнаваемости. В глазах каждого он видел либо скрытый страх, либо это пафосное восхищение «подвигами» дорогого Фюрера, что так плотно засел на их языках и умах. Все говорили вместо «Господи» — «во имя Фюрера». Даже дети, понимаете, маленькие дети, которых в своих речах Гитлер называл «орлятами», были вовлечены во весь этот абсурд. Глядя на них, на улицах мелком по асфальту рисующих свастику и того самого чёрного орла, у Стефана перехватывало дыхание. Они не виноваты, они не плохие. Виноваты и плохи те, кто рассказал, что это хорошо. Понятия зла и добра перевернулись набекрень, попросту подменились, превратившись в полную ахинею. А с праведным просвещением светлых умов вообще беда. Библиотеки города, университетов, совсем исхудали. В них остались только пафосные газеты о военных подвигах и цитаты из «Mein Kampf». Девушки были готовы визжать от радости, полностью отдаться, если бы увидели «его». А кого «его»? Гитлера. В этом городе его прибытие было ежегодным явлением: эти масштабные митинги, о которых по мере приближения к машине с таким сдержанным интересом и восторгом рассказывал отец, вовсе не возбуждали в прибывшем таких же чувств. Там жгли книги, проводили воистину устрашающие факельные шествия, крутили пропагандистские фильмы, в которых только и делали, что восславляли «Вождя». Диктатор обладал харизматичной личностью, переполненной силой и решительностью, чего не было у его противников. Он объединил сильные стороны и, конечно, недостатки своей личности с искусно продуманными жестами и лозунгами. Фюрер создал удобную для себя среду, которая позволила ему достичь абсолютной власти над целой нацией. Такая новая энергия и решительность были именно тем, чего искали люди. Роду Треев даже пала честь сидеть на одной трибуне с ним, так как глава этого семейства — старший ефрейтор СС Нюрнберга, что являлось крайне почётной должностью, да и все они соответствовали стандартам арийской расы, исключая совсем некоторые параметры. Именно этот «некоторый» параметр был у Стефана — тёмные волосы и карие глаза. Выехали они из города быстро, направляясь в семейный особняк на собственной территории. За ламинированным окном уже мелькал лес, сменяющийся маленькими полями, стремительно несущимися, словно догоняющими машину. А может и наоборот, убегающими от неё. Сосны, ели, лиственные деревья мелькали за тёмным стеклом. Стефан уплыл в свои мысли, которые цеплялись одна за другую, пока опустошённые зеницы глядели в окно. Трей пытался сохранять надежду, но с каждой минутой становилось всё труднее. Это необъяснимое, неописуемое словами чувство тревоги медленно и мучительно убивало его. Грудь саднило, а слёзы, которые он сейчас тщательно прятал, вновь понемногу подползали к карим очам, не проявляясь, а просто сидя там, пощипывая нутро. Он был готов прямо сейчас закричать всем тем, кто остался позади, там, в Москве — «бегите». Из-за горизонта, когда машина выехала из тёмнохвойного и густого леса, стала видна макушка большого частного дома. Он всё пуще выплывал на том огромном поле, на котором серое здание было расположено. Две колонны у входа, крыша, все остальные «царапающие» части создавали идеальную картину классицизма. Очи Стефана тут же стали с удивлением и ожиданием оглядывать свой дом, по правде, в который не хотелось возвращаться. Он ничуть не изменился. Чёрный автомобиль через некоторое время подъехал к стальным и очень высоким воротам, казавшимся такими острыми, будто прорезали бы насквозь плоть от одного прикосновения. Весь двухэтажный аристократический особняк был таким мрачным снаружи, что хотелось поскорее убежать от него прочь, потеряться в поле, которое его окружало... и больше никогда в жизни не возвращаться. Внутри же он был довольно светлым, даже в некоторых местах уютным. Но холод высоких пустых стен и потолков всегда брал своё, извлекая всё тепло, высасывая душу, когда там было чрезмерно тихо. В нём проводились масштабные застолья, на праздники приходили высокочинные гости, отчего помещение не казалось таким хмурым. А если остаться в таком месте совершенно одному, чтобы ни звука, ни писка, то оно попросту сведёт человека с ума. Персонал же, «прислуга», как её называл отец семейства, играла здесь огромную роль. Будь это водитель Вернер, да и, впрочем, остальные. Без них весь дом порос бы грязью, наступила разруха, скажем прямо. Часто меняющиеся повара, никогда не вызывавшие доверия у Стефана, содержали кухню в порядке, готовили яства на празднества. Горничная; садовник, должность которого стала новой в поместье, ведь началась стройка сада; учитель музыки, которого юный дирижёр боялся сильнее, чем огня; добродушная няня — все эти люди были незаменимой частью их дома. Но мало кто это ценил и осознавал. Вдруг на крыльце показалась маленькая девочка, которая так стремительно бежала к заехавшему на территорию автомобилю. А за ней же та самая няня, слегка нагнувшаяся, чтобы схватить эту негодницу. От небольшой и столь смешной погони на лице прибывшего в страну тут же расплылась слабая улыбка, а руки сами потянулись, чтобы открыть дверь машины. Вернер же быстро нажал на тормоз, дабы господин не упал прямо под колёса. — Софи! — крикнул тот, буквально выскакивая наружу, ведь точно знал — это именно она. Рыжая девчушка, с которой он успел провести лишь год, такой короткий, но значимый год, неслась к нему на встречу. Неужто узнала после стольких лет разлуки? Невозможно! — Братик! — в ответ выпалила та, достигнув Трея, а после и вовсе впилась в него крепкими объятиями. — Я так скучала! Мне Имма, моя няня, столько всего про тебя рассказала! — маленькая девочка пустила тонкую слезу радости, повиснув на плече у Стефана. Он же своим глазам и сердцу отказывался верить, но ладонь гладила рыженькие и прямые, ещё не такие длинные, волосики, пока сам парень пытался насладиться каждой секундой встречи. Целых семь лет. Семь лет он не видел этого маленького человека, успевшего стать таким важным для него. — …Ты так выросла! Я помню тебя только совсем крохотной! — дирижёр чуть отодвинулся, согнувшись в коленях, опустился вместе с неким «грузом» в виде Софи на землю. Тёмные глаза с печальной радостью, которой и не суждено было появиться на лице Трея сегодня, оглядывали ту, буквально ликуя. — Я столько тебе всего расскажу! И ты меня научишь всему-всему! Стефан, я так рада, что ты вернулся! — слова этой девочки звучали так чисто и искренне, что аж в зобу дыхание спёрло. Откуда она вообще может помнить его?.. Ответ прост — ей всё рассказали про знаменитого и успешного брата. А именно, родители и няня, у которой, если честно, заслуга в воспитании намного больше, чем у их вечно занятой родни, включая мать, которая будто и вовсе не участвовала в их жизнях. Трей не хотел, чтобы сестру постигла та же участь, что и его. Холодное и строгое воспитание без капли любви — вот то, что он больше всего боялся увидеть в её жизни. — Стефан, пожалуйста, не уезжай от меня больше! — взмолила сестра, что отразилось громкими и режущими словами внутри души того. Он правда не хотел бросать её ещё раз. Но и не мог смириться с тем, что никогда больше не увидит своего главного человека. Нет. Он бы просто умер от тоски по нему, словно пёс, который так надеялся и ждал, чтобы вырваться отсюда, порвать стальной ошейник в клочья. Он просто не мог, ведь был слишком уж привязан. Дирижёр даже иногда словно чувствовал, осязал эту невидимую нить, крепко соединяющую их даже на гигантском расстоянии. Решимость на момент взросла в нём, Стефан хоть сейчас был готов всё высказать отцу. Он должен был договориться! Не смог.