Натянутые струны

Громыхнул далёкий рокот. По сухим улицам прокатился дождь, на карнизы окон полетели утренние громкие капли, а по радио началось регулярное приветствие и последние новости из внешнего мира, который будто никак не затрагивал Москву, эту маленькую квартирку, жизнь того, кто здесь находился. Казалось, никогда и не затронул бы. Раннее утро весны 1941 года. Шум приятного голоса диктора пробивался сквозь полусон, намереваясь пробудить всякого слушателя. Вот и один из них, сидящий на постели в потрёпанном состоянии уже как пару минут до начала приветствия — Роман. Раннее утро, а дел от этого не убавлялось — надобно было спешить на работу, в московскую филармонию, в любимый симфонический оркестр. Вопрос: а не был ли он слишком молод для этого? Не скучно ли было скрипачу, что выпустился из консерватории около двух лет назад? Нет. Он всецело горел музыкой, горел желанием к чему-то стремиться и получать новый опыт. Это была не просто профессия, а что-то большее. Особенное. Да и на работе всегда что-то случалось, и оттого Рома любил её ещё больше: то волнительный концерт, то разногласия, то ироничный смех, а то и самое главное — радость долгожданной встречи со знакомыми и с «ним». С дирижёром. Он, пожалуй, был самой главной причиной, почему сердце так рвалось в филармонию по утрам. Необычно было, что простой оркестрант приходился закадычным другом такому важному звену. Как ни странно, этот дирижёр был очень молод для своей профессии. Он говорил в одной из многочисленных дискуссий, что был одна тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, а стало быть, старше скрипача лишь на год, которому не так давно стукнуло двадцать пять. Вдобавок, этот столь развитой человек был вовсе не русским. Приехал из самой Германии лишь для того, чтобы отучиться в консерватории имени Чайковского, куда попасть и пройти отбор — та ещё задачка таланта и бесконечного труда. Стефан Трей — пример, на который стоит равняться. И именно из-за него каждый день делался не таким душным и тяжёлым, как, например, у какого-нибудь бухгалтера. Роман стал ходить по комнате с невесомой улыбкой, которая невзначай возникала на лице каждый раз, когда он думал о «нём». И невозможно было понять, отчего же его сердце билось так часто при виде товарища, ведь он считал это мимолётной нелепостью, неправильностью, думал, мол, пройдёт. Тогда отчего же было порою так больно, словно его обжигали железкой, каким-то клеймом со словом «чудак»?.. Может, ум за разум зашёл? Нет, пожалуй, это было всего лишь самое сильное проявление привязанности, сформировавшейся за два года непрерывного контакта — самая искренняя дружба. Наверное. Отбросив дурные мысли вновь и снова, он быстро собрался, подхватив на ходу чехол со скрипкой. Уже выходя в пахнущий сыростью подъезд, накинул поверх белой рубашки с чёрным галстуком лёгкую замшевую куртку, любезно присланную матушкой из Ленинграда. Он проходил по шумным улицам, ёжился, пряча голову под чехлом от скрипки в попытках спрятаться от дождя, проскакивал перед регулировщиками, пока КИМ-ы тормозили прямо у него перед носом, издавая колёсами характерный скрип. Что интересно, он, взрослый человек, относился к своей жизни достаточно легкомысленно. Нет, не из-за желания отправиться на свет иной, а из-за своей же глупости. Он считал жизнь чем-то нескончаемо длинным и безопасным, и редко задумывался, что когда-то она может измениться. Стремительно двигаясь дальше, скрипач нечаянно увидел знакомый силуэт под чёрным зонтом, выходящий из-за угла. От этого сердце почти сразу ушло в пятки и он машинально сглотнул, пытаясь затормозить, но в итоге не рассчитал и слабо толкнул поверхность этого заграничного, видимо, старого зонтика. — Доброе утро! — Ох! И тебе доброе… Следи, пожалуйста, за поворотами, — встрепенувшись, проговорил дирижёр, идущий туда же, куда и Державин. Он легко поправил своей рукой смявшуюся часть его защиты от дождя, приветливо, но сдержанно улыбаясь его визави. — А, прости! Я нечаянно, — пожал плечами тот, ответно приподнимая уголки уст. Вот оно, счастье, написанное на его лице яркой-яркой краской. Оба вновь зашагали по направлению к филармонии, но теперь вместе. Ах, а как же Роме были симпатичны подобные короткие прогулки, возникающие совершенно случайно. В утренней округе, но уже в бурлящей шумом дождя и далёкого грома, повисло неловкое молчание средь двух людей, ведь инициатор большинства диалогов попросту задумался, так и не оставляя своей улыбки. Только и было слышно, как капли барабанили по чёрному зонту и промокшей поверхности футляра для скрипки. Осознав, что собственная задумчивость стала результатом затишья, Державин решил разбавить это старым анекдотом, всплывшим в голове: — Безрукий мальчик шёл по улице и никого не трогал, — после этого он замолчал, держа на лице глупую, но по-своему умиляющую улыбку. Иностранец, не на удивление, понял шутку, слабо хмыкнув в ответ. Он являлся сдержанным и серьёзным на первый взгляд человеком и не хотел рушить сия впечатления даже перед самым близким другом. Так не было принято, по крайней мере, не у него в возвышенных понятиях. — …И что бы ты делал без ручек? — Печалился бы в уголке своей квартиры, Фени! Не возьму ж я смычок в зубы, — весело проговорил «шутник», вскинув руками вверх для большей иронии. На голову сразу же приземлилось некоторое количество капель, отчего тот моментально принял предыдущее положение. Те самые руки, с грубыми подушечками от постоянной игры на скрипке, всё время хотели хоть как-то коснуться своего товарища. Дёрнуть за рукав бежевого пальто, похлопать по плечу… хоть чуть-чуть приобнять, зарыться длинными и аккуратными пальцами в тёмные волосы. Но он прекрасно понимал, что нельзя — будет выглядеть максимально странно. Стефан же легко отвёл карие глаза в сторону, чтобы посмотреть на наручные часы, а после шуточно, но всё ещё сдержанно и деликатно, коснулся локтём предплечья друга. Он старался делать так чаще, ведь хотел больше физического контакта и сам. Не меньше, чем Роман. — Schneller, опаздываем, — так же шутейно добавил чуть повеселевший Стефан на родном языке, после чего ускорил шаг. Времени было в обрез, так что он решил спешить. Дорога к залу филармонии казалась короткой, ведь как только в воздухе между ними повисала неловкая тишина, скрипач мигом разбавлял её какой-либо темой, пусть даже самой глупой. А Стефан порой не всё понимал, если Державин начинал лепетать без остановки, добавляя новые слова или выражения, порой не совсем приличные, но давно научился распознавать все взгляды и улыбки, читая своего товарища, будто открытую книгу. За исключением долгих, непрерывных и странно мягких жестов, тех, которые можно было заметить только в чистейшей тишине. На душе у Трея было так же тепло, несмотря на дождливую погоду. Сердце начинало биться мотором от каждого взгляда зелёных, будто просторные поля, зениц. Казалось, это были самые красивые поля, которые он когда-либо видел. Такие яркие, выделяющиеся, безграничные, что в них легко потерять направление своего хода. Русские поля, наделённые особой и неповторимой красотой, уместились в этих развесёлых глазах, как бы тесно там ни было. Бывало и такое, что Стефан засматривался на него невзначай. Не отрываясь, так мягко, искренне, а сдержанная улыбка сама расплывалась на лице в более яркую, расцветала, как весенняя сирень. Потом вдруг объект воздыхания поворачивался в его сторону, искря своими глазами напротив. В обычной ситуации он бы спокойно отвёл взгляд или же начал разговор, но когда это был Рома… Ох, нет, всё было не так просто. Буквально каждое действие казалось безмерно глупым, неправильным. Неправильно вздохнёшь — будто бы крах. А правильный ход мыслей тут же начинал путаться, вбирать в себя немецкую грамматику, а ненавистный акцент, от которого тот почти избавился, с ещё пущей силой проскальзывал в речь. Часто Стефан желал провалиться под землю — не мальчишка ведь, у которого всё это впервой, чтобы пребывать в такой неловкости! Сказанёт же ещё что-то вопиюще неправильное с точки зрения русского языка: «Я могу, может быть, сегодня вечером к тебе с разговором о новых композициях зайти?» Через некоторое время они прибыли в филармонию. Прошли мимо вахты, покуда Трей взял ключ от своего кабинета, а после проследовали по коридорам прямиком к оркестру. В зале немногочисленные люди стряхивали влагу с одежды, настраивались, проверяли инструменты и перелистывали страницы нот, лежащие на подставке. Звучала из одного протяжного звука тихая и приятная какофония, которая, как ни странно, иногда ласкала уши. Трей же, доведя скрипача до зала, сказал что-то быстрое и направился вперёд по коридору. Роман постоял пару секунд, провожая жестом Стефана до тех пор, пока не поймал на себе взгляды своих знакомых. Пианистка крутанулась на низком стуле, отчего русые волосы, подстриженные под каре, развились по созданному ей же ветерку. После весьма энергичная особа вскочила с места, подошла к краю сцены и посмотрела вниз. — Ромка, ты чего так рано! Куда подевался привычный мне опаздун? — звонко проговорила та, привлекая внимание других к нему, в данный момент снимающему чуть промокшую куртку. Он решил кинуть её на сиденье в первом ряду. — И тебе не хворать, Ритка. Тот взошёл на невысокую сцену по короткой лестнице, отчего та натужно скрипнула. Уже постаревшее за годы такой ходьбы сотни музыкантов дерево давало о себе знать. Только тогда человек, находившийся в последнем ряду оркестра, увидел его светлую макушку, которую нельзя было перепутать ни с чем другим. Кудрявый баран — порой звучало в его речи по отношению к Державину. Литаврщик коротко поднял руку вверх, будто бы безразлично здороваясь. Роман, пусть и обладал множеством знакомых в кругах музыкантов, тесно общался лишь с четырьмя их них: Ритой Астровой — пианисткой, Сергеем Долиным — опытным литаврщиком, Алисой Журавлёвой — контрабасисткой и, собственно, дирижёром. Вскоре почти все, кроме немногочисленных опоздавших, уселись на свои места. Откуда-то со стороны кулис вышел библиотекарь, раскладывая на пюпитры необходимые ноты. Стало быть, начался массовый настрой. Почти все инструменты, кроме некоторых исключений, стали готовиться. Говоря об исключениях, например, арфистка, настраивая свой инструмент, обычно находилась не на сцене, а в отдельном помещении. Подготавливать арфу — сложная процедура, ведь у неё целых сорок семь струн, и каждую нужно было подтянуть специальным ключом, а на это уходило полчаса, иногда и больше. При этом арфа, как яркая краска, использовалась в оркестре лишь эпизодически. Недаром музыканты хохмили, что арфа как старый ловелас: настраивается долго, а исполняет мгновенно. Располагались, кстати, музыканты очень интересно: ударные и духовые инструменты на задних рядах, арфа и рояль отдельно, а скрипки, альты, виолончели и контрабасы впереди. Рассадка струнников по двое за одним пультом была связана прежде всего с тем, что так было удобнее переворачивать ноты. Тот, кто сидел ближе к дирижёру, назывался «ответственным такого-то пульта» (пульты считаются от дирижёра спереди назад), а сидящий рядом с ответственным — подручным этого же пульта, он и листал ноты, на какое-то мгновение прерывая игру, а затем вступая вновь. Для духовиков и ударников переворачивание нот не являлось проблемой. Они всегда без особых потерь могли освободить одну руку. Да и кроме того, в игре их всегда присутствовали замедления, а партии их инструментов печатались так, чтобы переворот приходился на паузу. Но вот инспектор дал знак к началу массовой настройки. Вступил гобой, а за ним и весь оркестр, ведь то был единственный инструмент, который не терял своего тона. Главный гобоист играл звук «ля» первой октавы на протяжении настройки и повторял его несколько раз, чтобы все смогли услышать. Затем концертмейстер-альтист, сидящий рядышком, подал знак, и весь оркестр взял этот звук одновременно. После этого пригласили Стефана, и репетиция началась. Стефан спешно выбрал палочку из небольшого отсека, пару раз стукнув ей по руке. После чего, он оглядел тёмными глазами оркестр, смиренно ждущий его команд. Он не разделял никого по иерархии, не желал делать этого. Тот считал, что был такой же частью симфонии, как и все остальные, не вознося себя ни на каплю выше других. Он не был учителем, никем другим. Просто дирижёром, выполняющим свою работу. Но всё же, иногда он «интеллигентно» ругался с оркестром, произнося словесные замечания без злобы, приправленные эпизодически проскальзывающим в речи немецким акцентом. На самом деле, Трей вправду любил своих оркестрантов, постепенно принявших его, но не мог не делать своим коллегам замечаний: «Нам осталось две репетиции до позора; Вы так возвышенно это играете, как будто лично с Прокофьевым пьёте; Не надо так терзать контрабас и путать его с нетрезвым мужем». Старый концертмейстер, по имени Михаил Гуров, являлся правой рукой Стефана. Он выполнял важную и незаменимую роль. Но люди, занимающие эту должность, порой представляли небольшую опасность, особенно для молодых дирижёров. Иногда концертмейстерам не нравились выбранные тональности или они попросту имели другое представление о произведении… И могло выйти, что такой концертмейстер старался подмять под себя дирижёра, а уже дальше навязать оркестру своё. К счастью, не в этом коллективе. Трей протёр лоб, вставая в нужную позицию, пусть у него и имелось кресло, вытащенное сюда. Стоять по пять-шесть часов репетиций — не совсем реально. Но, крепко закрыв тёмные очи, он взмахнул палочкой: Музыка сразу же полилась во все уголки зала, заполняя всё пространство резким и мощным звуком. Бетховен. Ужасно длинная симфония номер три. А конкретно, в «ми мажоре», она звучала особенно торжественно. Каждый из музыкантов выполнял свою работу на полную, следя за движениями рук и палочки Трея. Проделывая размеренный «крестообразный» жест, дирижёр указывал темп, добавляя аккуратные штрихи второй ладонью. Эта композиция была довольно сложной… К всеобщему несчастью. И потому приходилось выкладываться на полную, несмотря на то, что это было всего лишь регулярной репетицией. Однако немец по своей натуре был тихим человеком, даже, можно сказать, иронично не подходил под критерии этой профессии. Никогда не лез на рожон, был очень тактичен и воспитан. Но те, кто близко с ним общались, видели не только оболочку. Трей был, в контрасте со своими положительными качествами, довольно тревожным и нервным, а если его вывести на эмоции, поверьте, он становился страшнее огненного торнадо. Эта скрытая черта помогала ему раскрепощаться на концертах и даже на репетициях, но в остальное время, что он проводил не в стенах филармонии, лишь медленно убивала. Тот высоко взмахивал рукой, пока лицо принимало выражение под стать элементам композиции. Оно чаще всего был грозным на вид, ведь дирижёрство требовало того. Такой образ завораживал во всех смыслах. Скрипач был готов смотреть на него вечность, не отрываясь, так, что и партии игрались сами собой. Его глаза вглядывались в фигуру Стефана, совершавшую резкие, меняющиеся на мягкие взмахи. Сердце трепетало, и, казалось, оно вот-вот вырвалось бы на свободу, а сам музыкант взлетел бы куда-то вверх, отрастив белоснежные крылья. Но и на Романе было сосредоточено внимание одних пар глаз из оркестра, насчитывающего на данный момент семьдесят человек. Всё же, для некоторых произведений призывались музыканты со стороны, умеющие играть на том или ином инструменте. Москва — город большой. Имелись все. Контрабасистка часто заглядывалась на светлую макушку, что была почти напротив, в другой части сцены. Чем ей приглянулся Роман — никто так и не знал, ведь Алиса — ох, от неё внимания хотелось всем. А он же, обалдуй, редко обращал на это внимание, ведь попросту считал её хорошей знакомой и прекрасной коллегой. Ничего более, ведь он не желал устраивать служебный роман… Как бы иронично это ни звучало, с его-то внутренними проблемами. А Рита Астрова, в свою очередь, являлась ему и вправду верной и проверенной временем подругой. Они были двумя батарейками их компании, учились в одной консерватории и одном классе. Дуэт: «идиот и несокрушимый хаос». Этому нелепому сочетанию придавало специфичности то, что один был выше другой почти на две головы. Сергей Долин же был непростым человеком. Даже в какой-то мере загадочным. Он всегда вставлял саркастичные пометки в разговоре, ведя себя холодно и закрыто. Это буквальная противоположность скрипачу. Да и ещё, этот «четырёхглазый», как Рома называл его в отместку за «барана», был единственным, кто работал на задних рядах, где его никто не трогал. Можно было порой спокойно положить ногу на ногу, поверх литавров, и постукивать себе. Вся эта компания была почти одного сорта «ровесниками». Что ж, по крайней мере, их интересы не слишком различались, а возраст варьировался от двадцати четырёх лет до тридцати. Так сложилось из-за того случая, когда в симфонический оркестр набирали молодых участников, которые были ну уж позарез нужны. Из сотен желающих со всего города выбрали лишь тех, кто отличился. История получения этой работы была довольно интересной: Роман заявил себя, как новый Паганини, но взяли его с боем. Стефан же попал сюда по горячим рекомендациям от сильных учителей из германской консерватории, где он начал обучаться, а после переезда сюда и от преподавателей академии имени Чайковского. Это вам не шутки. Само нахождение в этой великой консерватории давало знать о многом! Время близилось к вечеру. Тяжёлые стрелки на больших часах, висящих над выходом номер «2», казалось, передвигались с удвоенной скоростью. Но не для всех участников оркестра. Смотря на столь эксцентричного во время репетиций иностранца, Роман словно вдохновлялся с каждой минутой всё больше, покуда остальные ставили в приоритет другие ценности. А ему хоть бы хны. Даже боль в плече от мостика не тревожила его, являясь чем-то не столь важным. Наконец, музыкант, назначенный на роль инспектора, дал знак, что сводный прогон окончен. Сразу же из толпы послышались бурчания и разговоры, покуда люди паковали свои инструменты, а кто-то заносил их в специальную комнату для хранения. — Фени, занят сегодня? — скрипач тут же подскочил к небольшому креслу на возвышении, держа в руках смычок и скрипку. — Коли нет, не желаешь пройтись вместе? Немец уже было приоткрыл рот, чтобы произнести определённое «да», безмерно радуясь в душе такому предложению, которое для него было уж подороже золота, но его слова перебила Рита, внезапно налетевшая на товарищей. — А давайте вместе пойдём! Завтра воскресенье, концертов нет. Трей чуть нахмурился, но продолжал с доброй улыбкой поглядывать в зелёные глаза, говоря всё без слов: «Видимо, не в этот раз». К собравшемуся трио через некоторое время вальяжно подошла и Журавлёва, неся в руках лёгкое пальто, сложенное через руку. Утащить контрабас в хранение — та ещё задача. Но, тихо прокашлявшись, она влилась в разговор. — Пойдём. А Серёжка с нами? — проговорила она, подступая ближе. Теперь из них словно выстроилась матрёшка, в плане роста. Все будто шли по постепенному убыванию, доходившего аж до полутора метров с пятнадцатью сантиметрами — Астрова была крайне возмущена подобным раскладом. Перед ней по некой «шкале» шла Лиза, после Сергей, а далее и Стефан — совсем чуть ниже Державина. Весьма иронично, что все те, кто был моложе средь них, были выше всех. А мужчина в очках дополнил эту картину собой только сейчас, с поддельным нежеланием придя к компании. — Это вы со мной, мои милые товарищи, — саркастично и интеллигентно проговорил тот, уже проходя к выходу номер «1», расположенному справа от сцены. — Да что ты! — буркнул в шутку скрипач, последовавший за тем. А уже за Романом потянулись и остальные, коротко переговариваясь между собой. Он сложил скрипку в футляр, собираясь нести его всю дорогу в руках, словно чемоданчик. Перед выходом из филармонии Рома сделал небольшой крюк, чтобы забрать свою замшевую куртку с сиденья, где она была брошена. Глядя на неё, он всегда вспоминал свой дом. Место, откуда её прислали: Прекрасный и живописный Ленинград. Протяжённая Нева, что завораживала своей красотой, её волны, несущие северные ветра. Лепнина на домах, скульптуры, зелёные парки и многочисленные тропинки — то, что наполняло его детство. Однако у этого была и обратная сторона: разорённые дома, маленькие коммуналки, скучковавшиеся в ранее просторных местах, где жила интеллигенция. Однако мама скрашивала все недостатки, старалась закрыть их. Сделать вид, что их не было. Но даже в невозможно тяжкие времена она была самым лучшим человеком на свете. Именно она подарила Роману скрипку на день рождения, пусть и жили они впроголодь. Сын для неё был не «Романом», а всем существующим вокруг миром. Она ласково называла того «Ромой, Ромкой, Ромочкой». И он держал с ней крепкий контакт даже по сей день. В его почтовый ящик часто приходили аккуратно и филигранно выписанные письма, мило и по-родному адресованные так: «От Анны Державиной сынку Роме». Это всегда согревало, даже в моменты великой печали, которую тот не хотел показывать ни единой душе на этом свете. Он с таким же трепетом писал ответы, старательно выводя чернильным пером буквы, пусть и писал он, мягко говоря, словно курица лапой. Рома всегда рассказывал о происходящих событиях, делился почти всем. Всем, кроме переживаний, не отпускавших его уже долгое время. Сердце не знало куда деться, ведь такого попросту не могло быть. Человек, являющийся причиной этих волнений, шёл по высохшей от сырости улице, совсем рядом, но одновременно и так далеко, и внимательно слушал каждого. Он редко являлся рассказчиком, ведь боялся, что нечаянно оговорится глупостью. Но наедине с Державиным он рассказывал намного больше. Бывало, болтал даже больше, чем бесконечно эксцентричный Роман. — Сегодня слышала и читала о том, что там Германия делает, ну, в военном плане! Они, говорят, совсем в Польше зверствуют, — вдруг переменила тему Рита, основываясь на последних новостях из радио и газет. Её голос звучал чуть нервным, не таким, как всегда. Она смотрела именно на Стефана, причём с каким-то весьма подозрительным выражением лица. — У вас с ними мирный договор, — спокойно и чуть отрешённо проговорил Стефан, помотав головой из стороны в сторону. Он поправил на руке ныне бесполезный зонт, помещая его на запястье. — Не нравится мне всё это, — буркнул литаврщик, покуда они стали приближаться к парку. Оттуда послышалась музыка, тихо и безмятежно играющая из рупоров, висящих на столбах. — Слышите? — спросил Державин, кивнув в сторону смеркающейся округи. Небо, теперь лучистое и светлое, постепенно приобретало тёмно-синий цвет, градиентом перетекающий в оттенки фиолетового. Воздух вновь становился более прохладным, а на небе начинали показываться звёзды, мелькая своими далёкими белыми крапинками. Будет безоблачная, тёплая, но свежая ночь. — Вон, вечерняя заиграла! — из громкоговорителя произносились ласковые слова, переплетающиеся с красивой мелодией:

Затихает Москва, стали синими дали, Ярче блещут кремлёвских рубинов лучи. День прошёл, скоро ночь. Вы, наверно, устали, Дорогие мои москвичи.

Скрипач стал пританцовывать по мере шага, глуповато, нелепо, но его это не волновало. На лице расплывалась улыбка, которая будто мерцала ярче звёзд каким-то люминесцентным светом среди темнеющей округи.

Можно песню окончить и простыми словами, Если эти простые слова горячи. Я надеюсь, что мы ещё встретимся с вами, Дорогие мои москвичи!

Добродушная музыка не утихала, а Державин стал только больше двигаться, словно зазывая к себе остальных. Единственной на данный момент, кто откликнулся на его идею, была Астрова, тут же вставшая рядом с ним. Усталые прохожие, идущие по домам, чуть странно смотрели на них, но по-своему весело и понимающе улыбались — пусть радуются. Люди имели такое качество, как терпимость, и если кто-то был весел — остальные тут же веселели в ответ. Стефан же растаял в миловидном выражении лица, наблюдая за этой картиной. Он был искренне счастлив только потому, что Рома улыбался и слабо посмеивался, а значит… Был в абсолютной радости. Хотелось как-то подступиться, как-то разделить этот момент с ним, но стыд за собственные действия попросту не давал этого сделать. А вдруг кто-то увидит?.. Следовательно, вопрос: ну и что? И что, если увидят? Трей ведь был не один, а значит не ему одному краснеть. С нахлынувшей решимостью он подошёл ближе, начиная равняться с Романом по такту. Негромко подпевавший тексту коллега вдруг сделал шаг вперёд, взяв дирижёра за руки, отчего тот чуть опешил, но заулыбался ещё больше. Их «танец», с позволения сказать, выглядел крайне нелепо, но по-своему умилительно. Движения были похожи на своеобразную мельницу, а может и карусель, с того момента, как Роман начал крутиться вокруг своей оси, затягивая в это медленное торнадо и Стефана.

Ну что сказать вам, москвичи, на прощанье? Чем наградить мне вас за вниманье? До свиданья, дорогие москвичи, доброй ночи! Доброй вам ночи, вспоминайте нас. И когда по домам вы отсюда пойдёте, Как же к вашим сердцам подберу я ключи, Чтобы песней своей помогать вам в работе, Дорогие мои москвичи. Синей дымкой окутаны стройные зданья, Ярче блещут кремлёвских рубинов лучи. Ждут вас завтра дела. Скоро ночь, до свиданья, Дорогие мои москвичи!

Песня, играющая из громкоговорителей, вскоре подошла к концу, как и неловкий танец. С виду он казался шуточным, но сердце каждого из «танцоров» билось в учащённом темпе. Нет, не из-за физической нагрузки, а только из-за того, каким трепетным и ласковым был этот запоминающийся момент. — Ну просто балетмейстеры, — саркастично вымолвил Сергей, всё же не сдержав улыбки. После этого товарищи проходили в парке аж до девяти часов вечера, с учётом того, что репетиция закончилась только в семь. У двух из них были супруги, но что, теперь с оркестровыми друзьями не веселиться? По мере расхождения по потрёпанным временем домам, остались вдвоём только они — Рома и Стефан. Между ними повисло небольшое молчание. — …Не зайдёшь на чай? — вдруг предложил блондин, неловко и чисто заулыбавшись. — Была бы моя воля. Поправки в композициях ждут… Да и какой чай в позднее время? — по-доброму усмехнулся Стефан, встав напротив. — Мне дальше в другую сторону, Рома. — Ах, да, конечно! — тот легонько ударил себя по макушке рукой, тихо засмеявшись. Казалось бы, такой человек, воплощение слова «шторм», сейчас был расслабленнее и спокойнее, чем море при штиле. Правда, это контрастировало и с мелкой волнительностью, приятно щекотавшей внутренности. — …Тогда не желаешь встретиться завтра? Проведём выходной вместе! Как раз сегодня всё доделаешь, — нерешительно предложил тот, заулыбавшись с новой силой. — Конечно! — Трей, по его же мнению, слишком быстро ответил на этот вопрос, даже с нервным и нетерпеливым тоном. — То есть, да, конечно… — Я буду рад! — воскликнул Роман, а его глаза словно засияли от счастья, споймав на себе свет тусклого фонаря, а действия стали более быстрыми и нетерпеливыми. — Давай встретимся около вокзала! — это место как раз, по удобному стечению обстоятельств, находилось не так далеко от места, где проживал Державин, а стало быть, не так далеко и от Трея. Различные забегаловки и маленькие сувенирные магазинчики, «старый базар», являлись причиной похода именно туда. Да и традиция как-то сложилась, когда Державин решил начать показывать приезжему Москву почти с самого нуля, по глупости не учитывая того, что он жил здесь и до этого. Однако Стефан лишь молчал, ничегошеньки не говоря по этому поводу. — Хорошо, Рома, — мягко сказал он, ненадолго задержав взор своих глаз на улыбающемся лице напротив, — я пойду! Tschüß, — сказав уже на родном языке, Стефан кратко помахал рукой, начиная медленно удаляться в сторону поворота. — До встречи, Фени! Тоскливо вздохнув, он зашагал по тротуару, прочь от того самого угла, на котором они встретились утром. В самый последний момент, когда скрипач, несущий чехол, уже подошёл к повороту на другую улицу, он обернулся назад. Их взгляды снова встретились, но совсем ненадолго. Лицо тут же обдало румянцем, но его не было видно в темноте, которую освещал лишь один неяркий фонарный столб. Он уже ждал следующего дня так трепетно, словно они разлучались не на одну ночь, а на целую нескончаемую вечность. Стефан стремительно шёл по улицам лёгкой походкой, покуда в бурых глазах мелькали фонари, включённый свет, льющийся из домов. Разными огоньками светились окна невысоких зданий: в каждом окошке своя жизнь, своя история. Кому-то готовили поздний вечерний ужин, а некоторые и вовсе видели пятый сон. Где-то слушали новенькое радио, кто-то ругался, где-то мама укачивала малыша и пела ему колыбельную, а где-то одинокая бабушка вязала носочки своему внуку. Стефан по приезде сюда любил придумывать истории для каждого окошка: какое-то притягивало своей теплотой, а от какого-то хотелось побыстрее уйти… Скоро уже выключится свет, все уснут, и только в редких домах ещё будет светиться почти незримый огонёк. Душу и сердце до сих пор согревали новые воспоминания, теплее, чем майская песнь. От своих же мыслей ему было слегка дурно, голова чуть покруживалась от невесомого волнения, а щёки краснели в темноте потрёпанных московских дворов. Тот представлял, как же начнётся завтрашний день, как они увидятся, в итоге проводя весь выходной день вместе. Сердце украдкой трепетало, словно птица в клетке, под запретом вырваться наружу, полететь ввысь, прямиком в небо. Но радовало то, что впереди было ещё столько времени, которое Стефан сможет разделить с ним, если только не побоится. Всё же, они были так молоды. Им ещё предстояло жить и любить. Жить и дышать. Жить и видеть, жить и слышать. Просто жить. Дирижёр неспешно и в то же время довольно энергично зашёл в подъезд своего дома. В глаза тут же бросился ободранный блок почтовых ящиков, среди которых Стефан всегда проверял собственный. Это уже было неким «ритуалом», ведь ему регулярно приходили конвертики с текстами благодарности за выступления, телеграммы от разных консерваторий города с просьбой прийти к ним в учителя или предложения о работе, о концертах. Порой это раздражало, но ответы он писал лишь из вежливости, мол: «Доброго здравия, дорогие товарищи. Вынужден отказаться». Всё же, несмотря на своё лёгкое восприятие информации, в его кратких и интеллигентных записках иногда были ошибки. Порою он путал местами «мне» и «меня», совершая нелепые, оттого и безобидные ошибки. Иностранцу трудно далась русская грамматика, но он делал всё, что было в его силах. Подойдя к своему ящику под номером «14», а иначе, под знаком квартиры Трея, он лёгким движением потянул на себя серую дверцу. На этот раз там лежало лишь одно письмо с ужасно знакомым адресом: «Нюрнберг». Сердце грубо сжало, так и не отпуская до того момента, пока тихое дыхание не стало подрагивать. В голову тут же полезли мысли и варианты о том, кто бы это мог быть. Оттуда Стефан знал лишь одного человека, кто мог бы про него вспомнить. Нет, не матушка. Отец. Но почему? Зачем теперь ему такой «предатель», как Стефан? Рафаэль Трей — серьёзный и угрюмый человек, с ликом сровне самой Костлявой. Он всегда был особо страшен для Стефана, и тот более не желал его видеть, когда покинул родину из-за обострённой политической ситуации. Ему крайне не симпатизировало это мышление — «нацизм», ему были противны эти жестокость и пафос новой Германии. Но он боялся об этом и заикнуться и там, и здесь, в России. Его отец был сторонником современных взглядов, даже успел дослужиться до звания подполковника СС, чем безмерно пугал. Сколько крови было на его руках? И этому человеку никогда, ни при каких обстоятельствах, категорически было нельзя перечить. Уважение отца — один из главных приоритетов. Сказал — повинуйся. Таковы были устои их семьи. Дирижёр с неким страхом, просыпавшимся у него в глубине души, достал конверт, словно это было нечто опасное. Аккуратно повертев предмет в руках, он понял, что его ожидания полностью оправдались — стоило вглядеться в адрес, тот вмиг узнал эти цифры и слова. Пальцы машинально сжали плотную и хорошо обработанную бумагу, когда Стефан стал открывать белоснежную депешу с парой марок на лицевой стороне.

«Lieber Stefan, Ich schreibe Ihnen, um Sie über die Hitze von Kriegsereignissen zu informieren. Ich sage dir, dass du mit dem ersten Zug für eine kurze Zeit zurück in deine Heimat fahren sollst. Der Fall ist dringend und dringend. Ich kann es nur bei deiner Ankunft erklären, lieber Sohn. Das neue Reich braucht dich. Die Verwirrungssituation mit dem Orchester wird sich bald von mir lösen. Die Ablehnung wird nicht akzeptiert». «Дорогой Стефан, пишу тебе для того, чтобы оповестить о накале военных событий. Я велю тебе ехать обратно на родину первым же поездом на небольшой срок. Дело срочное и неотложное. У меня будет возможность объяснить только по приезде, уважаемый сын. Новый Рейх нуждается в тебе. Ситуация неразберихи с оркестром будет улажена мной в скором времени. Отказ не принимается».

В горле словно встал ком. С какого перепугу он был обязан сорваться и поехать домой?! Ранее приподнятое, лёгкое и трепетное настроение перешло в апатичный оборот. Мысли закрутились бешеным темпом, уничтожая все ожидания. Когда он вернётся? Что будет с оркестром? Почему нужно уехать, что за накалённая военная ситуация?.. Его тотчас облила порция холодного пота, покуда Трей неуверенно и рвано схватился за голову рукой, в которой был конверт. Вдруг послышался тихий стук, нет, даже невесомое падение бумажки поменьше из глубин письма. Он вмиг оступился назад, оглядев лежащий на холодном и старом кафеле билет… Билет на завтрашний поезд до Нюрнберга. Видимо, он был куплен заранее. Но… Как?.. Неужели отец имел контакты и здесь? Ведь достать билет на этот «рейс» из Германии было попросту невозможно. Приходилось лично присутствовать на месте выдачи. В голове не укладывалось ровным счётом ничего. Но что он скажет «ему»? Как «он» отреагирует? Их встреча назначена почти на то же время, что напечатано на обратной стороне билета. Совпадения порой бывают удачными, а порой такими, что от них душа разрывается в клочья, разбивается на мелкие кусочки острого стекла, которое изрезает всё внутри, скребясь с оглушительным и леденящим кровь визгом. Молча опустив голову вниз, как и взгляд тёмных, теперь печальных глаз, Стефан стал медленно и не спеша, только от отчаяния, подниматься по лестнице. Он то и дело смотрел в пол, то на этот билет. «Пропади всё пропадом» — пронеслось в голове вместе с тем, как наступило принятие неизбежного. Трей привык быстро сдаваться. Безоблачное и яркое утро, бьющее тёплым светом в окна, начинало вновь пробуждать ещё спящий народ с новым, уже более поздним приветствием по радио. Медный маятник больших часов, стоящих в тесной гостиной маленькой квартиры, совершал качания из стороны в сторону, закругляя это в бесконечность. Такая цикличность никогда не обрывалась, но вдруг, когда чёрная стрелка на циферблате перевалила за цифру «8», раздался звон. Он был не таким громким, ведь Державин, живущий здесь, позаботился об этом, по «старому доброму методу» напихав внутрь целую дюжину тряпок, чтобы редуцировать звук. Он тотчас же подскочил на кровати в сидячее положение, оглядываясь по сторонам с такой же яркой улыбкой, как и само утро позднего мая. Роман прекрасно помнил об их решении провести весь выходной вместе, что заставляло сердце учащать свои удары, переходящие в рокот литавров. Он быстро встал с постели, почти забегав по комнатушке в весёлой и ожидающей встречи спешке, словно это было нечто особенное, а не товарищеская встреча. Лёгкой и всё же стремительной походкой тот почти летал по помещению, находя и быстро накидывая на себя нужные вещи. Классическая белоснежная рубашка дополнялась чёрным галстуком, который Роман снял с косяка двери, а бурые штаны дополняли эту картину, делая более брутальной. Он то и дело заглядывал в прямоугольное зеркало, висевшее в комнате, удостоверяясь во вменяемости и презентабельности своего вида. Через некоторое время он выскочил в квадратообразную гостиную, спеша к тем самым часам, отбивающим каждую минутку. Он поглядел на стрелки в ступоре, а после, осознав, что ему стоило встать раньше, рванул с места, причём прямиком к прихожей. Он, со скоростью пули надевая на себя чёрный пиджак из валяной ткани, стал рыться в карманах. Роман вынул из бездны в одёжке связку ключей, поблёскивающую от приятного света, разившего из окна спальни, дверь которой тот не закрыл. Скрипач начал открывать себе дорогу на выход, что получилось без всяких невзгод, которые могли произойти с его-то удачей. Роман уже не то, что спешно передвигался по улице, а буквально бежал. От такого потока ветра, созданного в ходе спешки к фойе вокзала, то есть к месту встречи, светлые кудряшки разлетались в стороны, а через самые корни проходил приятный ветерок. Державин не обращал внимания на гул автомобилей, ведь все его мысли сейчас занимал лишь один человек — Стефан Трей. Стефан. Стеф. Фени. Имя, которое почти всегда было у того на уме. Он был готов произносить его хоть каждую секунду. Но он находил это странным и столь необычным, ведь не понимал, что с ним вообще происходит. Какое чувство могло вызвать этот трепет и все мысли, так плотно засевшие в голове? — на самом деле Рома догадывался. Он просто не желал верить в эту чепуху. Но скрипачу было так хорошо, когда он находился рядом со Стефаном, проводил с каждым днём всё больше и больше времени в его компании, любовался каждым движением, не сводя глупого, но столь умилительного взгляда зелёных глаз. Ах, как же он желал, чтобы это продолжалось целую вечность. Зайдя в холл вокзала, в котором уже вовсю сновали туда-сюда люди, понемногу разбегавшиеся каждый в свою сторону, он внимательно огляделся, так и не найдя своего друга в пучине толпы. Неужели Стефан опоздал, с его-то пунктуальностью? Привычной фигуры не было ни у одной знакомой лавки. От дум об этом в душу вгрызалось новое, но отнюдь не приятное волнение, ведь у Державина внезапно появилось предчувствие, что могло что-то произойти. И явно нехорошее. Вдруг, к своему же удивлению, краем глаза он заметил искомый силуэт. Чёрная шляпа, иногда терявшаяся за мелькающими рядом людьми, приковала к себе всё внимание, которое было у Романа. Он тут же заулыбался во всё лицо, так искренне и ярко, что, казалось, сейчас затмит собою солнце. Сердце застучало быстрее, когда тот сделал шаг вперёд, уже желая махнуть Стефану, оглядывающемуся по сторонам так же, как тот. Однако намного потеряннее. Но счастье длилось недолго. Лицо Стефана опечалилось ещё больше в момент, когда он перестал искать. Даже с такого расстояния было заметно, что он очутился в абсолютной неизвестности, перепугался обстоятельствами, потерявшись среди толпы. Трей не имел понятия, как же сказать о том, что навалилось на него с такой неожиданностью. Ему не хватало смелости, уж тем более, он и вправду не мог противоречить воле отца в письме. В противном случае бы его ждала… Возможно, ссылка в Сибирь, когда придёт время. А может ещё что похуже. Стефану было чересчур страшно, до того, что и слова не мог бы вымолвить. «Я же ещё вернусь, верно?..» Нет. Похоже, сейчас тот лишь убегал. Он поджал уста, на момент жмурясь от собственного отчаяния, покуда из громкоговорителей внутри большого помещения объявили посадку на поезд в Минск, а далее и пересадкой в самый Нюрнберг. Она продолжалась уже как около десяти минут. Услышав это, Трей понял, что ждать возможности более не имелось. Он пришлёт телеграмму на уже давно знакомый адрес, чтобы объяснить всё происходящее, а после, когда приедет обратно, расскажет, что же такое произошло. Стефан до конца толком не знал, почему же его так резко и напористо выдернули из рутины и отправили на родину. Догадывался, но не мог сказать наверняка. Стефан сжал в руках чемодан, в котором находилось всё нужное для долгой поездки и короткого, как он думал, пребывания дома. После же он поправил чёрную шляпу, начиная идти в сторону нужной платформы, которая находилась на улице. Роман же застыл на месте, совсем не шевелясь. Выражение его лица изменилось с приветливой радости на тяжкое негодование и непонимание. Он хотел окликнуть того, но из-за гула толпы, нагрянувшей в большое помещение, товарищ бы не распознал его голоса, искажённого говором других. В сердце кольнуло, попав прямо по самой больной точке, когда зелёные глаза, чуть бликующие в свете ламп, увидели багаж в руках у того. Державин, полностью поддавшийся эмоциям, а не разуму, рванул с места. Он ничего не понимал, но чувствовал, что его было необходимо догнать, словно это являлось ситуацией противоборствия жизни и смерти. Спешащие по своим неотложным делам люди словно обволакивали его со всех сторон, сжимая, не давая пройти. Их будто становилось только больше и больше, а Роман начинал тонуть в этом болоте, затягивающем его по самую голову. Такая преграда затрудняла и без того нервное, сбитое дыхание по мере «бега», если это можно было так назвать. Стефан, сильно опечаленный и раздосадованный всеми событиями, уже вышел наружу, проходя к поезду — старому советскому локомотиву, перевозящему людей, в основном для путешествий в «незапретные» страны. Плацкартные бледно-зелёные вагоны с тёмными скатными крышами выстроились в ряд, поблёскивая на ярком утреннем свету, покуда в них заходили пассажиры. Долгая дорога с включённой в билет пересадкой обещала быть длиною примерно в два дня, что окончательно бы вынуло душу из Трея и вряд ли бы её вернуло. Медленными шагами, словно желая остаться здесь подольше, тот приблизился к нужному вагону. Проводник же, одетый в официальную форму, перенял билет, чуть помявшийся в потных от волнения руках. Молчание. Стефан шагнул в поезд, что через некоторое время уже начинал своё движение. Медленно, из-за своего веса, но с каждым метром набирая скорость. Державин в то неподходящее время только-только вырвался наружу, сбито вдыхая от спешки, а майский ветерок сразу же ударил в лицо. Он окинул беглым взглядом перрон: Фени не было видно нигде, хоть и вся станция опустела, когда люди уселись на своих местах в кабинах вагонов. Внезапно зашумевший локомотив, издавший сначала короткий гудок, а после и длинный, привлёк внимание скрипача, что вмиг дрогнул с места. Стефан, недавно уместившийся в своём купе, выходящим окнами на место посадки, безропотно наблюдал, как кафельный перрон постепенно удалялся назад. И всё это происходило в оглушающей тишине. Спутанные в тугой клубок думы заполняли всю голову: Каково же Роме быть буквально брошенным здесь? «Преданным»? Что станет с оркестром? Стоило ли ему хоть раз проявить смелость и ослушаться отца? Он ведь поступил ужасно? Но собирался всё объяснить, верно? Позже… Позже. Вдруг его глаза, сосредоточенные на своём отражении, бледно бликующем на стекле, заметили чрезвычайно знакомый силуэт, который начинал медленно оставаться позади. Сердце сперва дрогнуло, а после словно и вообще остановилось. Быстро оттаяв от некого шока, Стефан без всяких раздумий поддел руками форточку, открывающуюся толчком. Он высунулся наружу, пристально глядя на отдаляющегося скрипача, умоляя, чтобы его заметили, покуда поезд уже набирал приличный темп езды. — Рома! — вдруг крикнул Трей что было мочи, отчего растерянные очи тут же заметили фигуру, словно вот-вот полетевшую бы на рельсы, безнадёжно высунувшись по пояс из окна. В горле же тотчас пересохло, а мотор в груди застучал с новой силой, когда Рома узрел такую душераздирающую картину. Он не намеревался быть зрителем. — Стефан! Ринувшись вперёд, и без того запыханный ранее Державин побежал из последних сил, чтобы хоть немного догнать то самое выделяющееся окошко. Ноги будто сами понесли его, открылось «второе дыхание», ведь тот не знал, куда Стефан едет, на сколько, почему и зачем. Страшное неведенье разбивало ему сердце, трещины на котором проявлялись всё с большей силой при каждом метре, что отделял его от поезда. Конец платформы становился всё ближе и ближе. Локомотив разогнался уже до весомой скорости, будучи полностью готовым к переправе. Он создавал вокруг себя потоки ветра, отчего держаться на окне становилось труднее с каждой проносящейся в неизвестность секундой. Чёрная шляпа, которую Трей пытался удерживать на голове, окончательно стала жертвой этого потока, улетая в сторону перрона. Вместо приземления на холодную кафельную кладку, скрипач, достигший предела в своём беге, поймал её, сильно сжав в руках, отчего бархатная федора сразу же помялась. А глаза, искажённые в непонимании, пристально, не отрываясь, глядели вслед уходящему поезду. На душе разрасталась боль, которую оба не испытывали никогда. Всё внутри дребезжало, содрогалось, но каждая клетка тела хотела податься вперёд, только навстречу к другому. Необъяснённая разлука, чувство вины за неё гложили нутро. Причём с такой силой, что ноги невольно начинали подгибаться от рези. Осознав, что сейчас они не смогут друг друга догнать, те безмолвно сгибались от ужаса, холода и какой-то тоски, рождённой выражением безысходности в глазах друг друга. Они удалялись прочь друг от друга, боясь моргнуть, пусть ветер и палил своим потоком прямо в зеницы. Раздался громкий возглас, отчётливо слышимый даже в гуле колёсных пар поезда, покуда Трей опомнился и постарался хоть что-то разъяснить. — Рома, жди телеграммы! Прошу! — Стефан выпалил настолько громко, насколько хватило сил. И когда он представлял себе, как он увидит «его» вновь воочию, близко, как он скажет «ему» всё, как покается в своей вине перед «ним», как объявит «ему», что он сделает всё, что сможет, чтобы загладить вину в такой необъяснённой и болезненной разлуке — тогда особенно восторженное чувство охватывало дирижёра, и солёная печаль подступала всё ближе к глазам. — Прошу, возвращайся! — выкрикнул Державин настолько громко, насколько мог, присогнувшись в коленях. Его слов не было слышно. Только протяжный гудок, произведённый поездом в честь покидания станции, по стечению обстоятельств прозвучавший в это же время. Из трубы старого чёрного тягача, присоединённого к новым советским вагонам, повалил дым. Лязганье колёс становилось всё тише, когда последний отсек поезда пересёк черту конца платформы. За ним оставались девственные рельсы, ведущие в Нюрнберг, и уменьшающий громкость звук железных, быстро вертящихся кругов — «Тудум. Тудум. Тудум».