Хроника безумств

— Доложиться начальству мы всегда успеем, но перед этим мы с Виленом сходим к вчерашним гостям. Пусть отрабатывают должок, раз уж это из-за них к нему архиепископ вломился. Этой ночью Данута была не в настроении спрашивать разрешения у кого-либо: известила всех скопом да и потащила невезучего товарища за плечо на выход. В усадьбе после дневного нападения царил разгром, спина неприятно зудела, ну а пустые глазницы на обожженном лице Вилена вызывали одновременно и грусть, и глухую злобу. Она хотела раздраженно дернуть плечом, но крыло, даже спеленутое и скрытое слоями ткани, все равно напряглось. Черт, пока это были лысые уродливые зачатки, то они хотя бы не шевелились сами по себе! Теперь же... теперь крылья увеличились в несколько раз, обзавелись мембраной, будто готовые к полету — ха, мелковаты будут, только притормозить падение и годны, — и потребовалось не меньше получаса, чтобы свернуть их и встроить среди костей и плоти должным образом. Данута вспомнила свое отражение: падающие на лицо потемневшие пряди, руки, вывернутые в плечах под неестественным углом, горящие багрянцем глаза, что уставились прямо в зеркало, даром что она стояла к нему спиной. Изменчивость помогала совладать с проклятием ее клана хотя бы ненадолго, но в попытках вернуть себе человеческий вид Данута видела, что стала чем угодно, кроме. Дары моей крови раскрывают истинное совершенство, проплыла тягучая мысль. Пока мы не встретились, у меня была лишь одна метка Зверя, подумала она угрюмо. Ты щедро раскрыл и наследие моей крови тоже. Страх и попытки бороться отвлекают от сохранения контроля над Зверем — неприятность на пути любого птенца. Но это было раньше. Сегодня... чужие мысли неторопливо колыхались, текли густой патокой сквозь ее собственные. Сегодня это стало знаком нашего растущего единения. Я менял тела и души тысячи лет, девочка, потому меняю и тебя. Касание мастера на всем оставляет свой след. — Эй? — Вилен, который и раньше видел не слишком хорошо, привычно выставил скрещенные руки перед собой во избежание встречи с каким-нибудь столбом. — Мы куда вообще? — Адрес той котельной помнишь? — Д-да, конечно... — название улицы ей ни о чем не говорило, но Вилен, к счастью, помнил и некоторые ориентиры. Оставалось довести его туда, не попавшись никому на глаза: у чекиста, конечно, найдется десять тысяч бумажек с разрешениями гулять во время комендантского часа, но с таким лицом это не поможет. Было бы забавно посмотреть, как слепой змееныш тычется в стены, пытаясь сохранить невидимость и добраться до цели... нет, не забавно, древний, что за мелочность? Приходилось сосредотачиваться буквально на каждой мысли, чтобы разобрать, где заканчивалась она сама, а где начинался Аждаха. Время утекало сквозь пальцы, и радовало в этом лишь то, что такая перспектива не нравилась им обоим. Сослепу Вилен объяснял дорогу не лучшим образом, но теперь ее чутье было поистине, по-волчьему острым. Почуять даже остатки его запаха, щедро разбавленные пылью, чужими следами, дымом и птичьим дерьмом, оказалось не так уж сложно. Интересно, что будет, когда она перекинется?.. Но эти размышления могли подождать — поплутав по дворам, Данута все-таки вышла к невзрачному кирпичному зданию с трубой. Котельная гарантированно застала еще имперские времена, но, судя по приглушенному шуму внутри, котлы там работали исправно. Странное место для убежища, конечно... там и люди еле могут свои смены коротать, а для вампиров тут даже без удобств слишком опасный проходной двор. Неужели не могли найти ничего получше? Почему-то вдруг стало очень весело — такая мелочь, но весьма забавная и в чем-то даже красивая, жрица-малкавианка элегантно вывернулась, когда искала место, благословленное ее богиней... Данута моргнула. Довольные размышления Аждахи схлынули с разума, будто прибой с широкой полосы песка, оставив за собой лишь смутные воспоминания о римском храме с вечно горящим огнем в очаге. — Данута, так зачем ты меня сюда притащила? — Вилен чуть не споткнулся о какую-то выбоину, пришлось перехватить его за локоть. — Лечить, зачем же еще. — Она с силой постучала в дверь в качестве символического жеста вежливости. — Или хочешь неделю это все заращивать? — Может, не на... — но Данута уже распахнула дверь, не обратив внимания. По счастью, до слуха донеслись шаги лишь одного вампира — легкие, быстрые, без дыхания и биения сердца. Старую малкавианку она бы не услышала, не в этом теле и состоянии, птенчик-Джованни (это для тебя он юнец, Аждаха, меня он все еще старше лет эдак на четыреста...) более крепок и плотнее сложен, значит, остается их цель. В коридоре свет не горел, но он здесь никому не был нужен. Данута моргнула, и тьма моментально выцвела, открывая усеянный пыльными следами пол, пристроенный у стен хлам — а в конце коридора застыла невысокая женщина, предусмотрительно положив ладонь на рукоять меча. Для нормального человека это была бы максимально нелепая картина: и клинок, и потрепанный серый плащ, в который женщина плотно запахнулась, несмотря на царящую вокруг духоту, и намотанная на голову шаль, которой лет, кажется, было даже поболе, чем плащу. Ну а пересекающие пол-лица черные бугристые шрамы на безглазом, хотя и молодом лице нормального человека еще бы и напугали до жути. Но Данута еще до Становления привыкла видеть много странных нелюдей, часто, к тому же, изуродованных страшными ранами, поэтому и бровью не повела, только хлопнула Вилена по плечу: — Слушай, я как они шпарить не умею, так что объясни, что мы тут за лечением. Вилен любит казаться мягким в чужом присутствии, но они вместе прошли через слишком много дерьма, чтобы Данута поняла, насколько это поверхностный слой. Поскрести когтем, и станет видно, что он действительно прошел гражданскую войну. Сейчас, впрочем, по его лицу стремительно пробежала гримаса, и удивленная Данута всмотрелась тщательнее, впиваясь проницательным взглядом в самую его ауру. — Лучше б ты так оробел, когда под солнце лез! — она пихнула Вилена локтем в бок, и тот все же пришел в себя, прохрипев что-то на французском. Женщина в темноте кивнула, отступила назад в дверной проем и поманила их за собой ладонью. Данута без колебаний направилась вперед, потащив за собой невезучего товарища. За проемом оказалась жилая комнатенка: крохотная, уместились лишь три лежанки, да передвинутый — вон, на досках остались длиннющие царапины, — шкаф, видать, загораживает окно. Честное слово, лучше в земле ночевать, и это по мнению какой-то гангрельши! Данута представила лицо своего воеводы или его напыщенной дитятки, если бы им предложили поселиться в таком месте, и чуть не рассмеялась; где-то на дне разума согласно заворочался Аждаха. Женщина что-то тихо бросила Вилену, тот встрепенулся и, кажется, засыпал ее вопросами, затем схватился за голову. — Что происходит? — Шабашиты происходят, — простонал Вилен, слегка покачиваясь из стороны в сторону, — так что у нас большие неприятности. — С неприятностью на лице разберитесь сначала, — хмуро посоветовала Данута. — Об остальном потом подумаешь. Издав неопределенный звук, Вилен устало кивнул и снова перешел на французский. Женщина не ответила, вместо этого подшагнула к нему и положила ладонь на обожженное лицо, другой рукой сбросив свою шаль на плечи. Данута не слишком хорошо разбиралась в медицине, но вот у древней тени в ее разуме за тысячелетия опыта накопилось изрядно — и Аждаха с легким удивлением хмыкнул, а такое на их общей памяти случалось редко. Шрамы не просто пересекали половину лица, задевая глаза — они сходились вместе по центру лба. И даже в царящем тут мраке Данута прекрасно видела, как грубая черная корка словно бы треснула, края разошлись, и третий глаз открылся, выцветший и неподвижный. Скептицизм Аждахи заполонил голову, как пар баню. Лучше бы поискали того старика, с которым якшается мой потомок. Слушай, Савва сейчас очень далеко. И вообще, он это делал с помощью такого же глаза, у нее, как видишь, он тоже есть, в чем вообще проблема? Птенец... разочарованный вздох прозвучал почти по-человечески. Ты тоже прекрасно дралась без одной руки, может, продолжишь таким же образом? Данута недовольно дернула уголком рта, но затем вздрогнула: в комнате стало слегка светлее. Мертвый глаз налился бледным голубоватым светом, и под ним ожоги Вилена начали выцветать и растворяться, сменяясь здоровой кожей, а глазницы... Данута моргнула, и ей в ответ моргнул уже Вилен, прозревший и нервно вздрогнувший от вида двух алых углей во тьме. Глаза Зверя никогда не были приятным зрелищем. Аждаха вновь хмыкнул, но в этот раз скорее уважительно, чем насмешливо. Что-то похожее Данута не так давно — а чувство, будто уже целую жизнь назад... — услышала от воеводы, когда тот увидел, что она прикончила всю свору спущенных на нее гончих-гулей. Древние Цимисхи не терпят бесполезности. — А... о... спасибо. А свет можно включить? — Вилен снова выставил скрещенные руки перед собой. Данута хмыкнула, наклонилась и щелкнула кнопкой тяжелой лампы, пристроенной в углу комнаты. Женщина слегка поморщилась, но ничего не сказала. Чувства действительно пришлось приглушить: лампа гудела как улей потревоженных пчел. — Л-ладно, я тогда на улице подожду... — Вилен что-то быстро добавил на французском, по привычке указал на Дануту, затем хлопнул себя по лбу, извинился (тут и язык знать не надо, по интонации все понятно) и выскочил в коридор. Хлопнула входная дверь. Данута, подумав, снова щелкнула выключателем, и женщина благодарно кивнула. Спина все еще зудела, и стягиваемая через голову рубашка скользнула по ожогам настоящим наждаком. Данута поморщилась, вздрогнула, и крылья наконец ощутили свободу, тут же расправившись во всю длину. Кончики чужих пальцев скользнули по спине легчайшим из касаний, неожиданно не потревожив опаленную кожу; замерли у оснований крыльев, скользнули по усеявшей лопатки чешуе. "Да что ж ты там возишься?" — хотела было рыкнуть Данута, но чудом удержалась. Ох как не хотелось никому показывать, чем она стала всего за два проклятых года в ночи. Даже матери в тот единственный (и снова такой далекий) визит удалось набрехать, что волчьи глаза — это след от желтухи, даже при товарищах удавалось делать вид, что она все еще она, несмотря на оговорки, даже перед Юркой удалось один раз проканать за простую смертную... а от слепой, черт побери, чужачки скрыть истину оказалось невозможно. Снова темноту разогнал бледный свет, и зуд тут же утих. Данута облегченно выдохнула, крылья встрепенулись. Проклятье, их теперь опять полчаса сворачивать, может, полететь обратно соколицей? По плечу аккуратно постучали пальцем. Данута обернулась — женщина коснулась своего виска и указала уже на нее. Не требовалось семи пядей во лбу, чтобы понять, о чем ее спрашивали. Подумав, Данута пожала плечами и мысленно потянулась навстречу. Чужие разумы всегда ощущались по-разному: Джорно был как крутой лесной овраг — плотный и надежный, но для незнакомца полный подвохов, ступишь не туда, и можно ногу сломать; сознание Резы казалось зыбучим песком под равнодушным холодным небом, ловушка, готовая сомкнуться вокруг вторженца без жалости, хотя и без ненависти; Вилен вызывал прямые ассоциации со своим убежищем — уютный полумрак, мягкость бархатной обивки его любимого письменного стола, а под ней жесткость столетнего дуба. Аждаха тек сквозь ее мысли медленным могучим потоком, как когда-то затекала в ее нутро смешанная с витэ озерная вода — только для ее глупой маленькой головы это оказался целый океан, в котором приходилось прилагать чудовищно много сил, чтобы не раствориться. Здесь же их общий поток словно бы добрался до скалы, выеденной ветрами и обточенной бесчисленными штормовыми волнами — темной, потерявшей изначальную форму, пропитанной солью (моря или крови? забавный вопрос, птенец), но камень, тем не менее, упрямо отказывался раскалываться или обращаться песком. Чужая мысль пришла внезапно, не словами, но ощущением: жар обожженной кожи, только не от прикосновения, но… от самого присутствия? Беспокойство и озадаченность, смешавшиеся воедино и направленные на нее, на Дануту — ведь присутствие исходит от нее, ощущение опаленности, связанное не с плотью, но с душой. Вряд ли она когда-нибудь забудет свое отражение в ту первую ночь после битвы с Аждахой: встрепанная рыжая грива, перепуганные желтые глаза на бледном лице и обволакивающая все тело пелена тревоги — аура, к которой словно бы поднесли спичку, чтоб пронаблюдать, как она медленно обугливается по краям подобно листу бумаги. Тогда они, запертые вместе в нежеланном соседстве, вполне искренне ненавидели друг друга. Он хотел получить собственное тело, вернуть все свои силы полностью, ну и воссоединиться с другим осколком — а что в процессе станет с душой бестолкового птенца, то кому ли не все равно? И иногда казалось, что он вполне прав — матери лучше не знать, что с ней стало на самом деле, не нужно ей такое чудовище, и братьям с сестрой не нужно, а уж отцу-то и подавно, он не то что не защитил — даже не пришел прикончить своей рукой, просто забыл, как старую вещь… Только Джорно не бросил, за это и тысячу раз его крови испить не жалко. Джорно и Киннэйт. Отец — живой герой Народа, вожак, рвущий глотки за свою стаю, властитель, сражающийся за своих подданных, — бросил собственного щенка, а дух погибшей две тысячи лет назад половинной луны Фианна (казалось бы, кто может быть более суров к чужому уродству, равно физическому и духовному?) подал знак, привел на битву — и не отступился, даже когда дурной потомок слился с заклятым врагом. Но что станет с этой драгоценной и в самой сути своей невозможной связью, когда она с Аждахой станет действительно одним целым?.. Данута прикусила губу, чтобы не завыть, и мысленно отпрянула от чужого прикосновения — нет, нет-нет-нет, не хочу об этом думать, не буду об этом думать, у нас еще есть время, Джорно обещал, я буду собой, я буду собой, собой-собой-собойсобойсобойсобой аааааааааааааааааа …кем? НЕ ЗНАЮ! Соприкасаться с этими мыслями было настолько безумно больно, что она не выдержала и ударила в ответ — всей штормовой волной страха, сомнения и отчаяния, копившихся внутри в последние месяцы. Волна обратилась валом — Аждаха ничуть не больше желал потерять себя, и его тоже злили подобные мысли, но сейчас в нем мелькнуло еще какое-то странное чувство. Словно бы он не хотел, чтоб от этого круговорота тяжелых мыслей становилось больно не только ему, но и самой Дануте. Вал их совместной ярости обрушился на чужой — действительно чужой, о т д е л ь н ы й — разум, как штормовые волны налетают на камни. Но тот устоял, как утес, и только остатки их общих эмоций остались там меткой, как капли воды на камне. Ответным чувством пришло тихое, сочувственное удивление. Данута сердито выдохнула, ощущая поднимающееся недовольство Аждахи — куда уж сильнее пощечина гордой крови клана Дракона, куда уж больше презрение к потомку Сокола, я отвергаю твою жалость, мы отвергаем ее, не смей нас жалеть!.. В реальности тишину комнаты прорезал тихий смешок, и женщина отрицательно качнула головой. Чужое спокойствие, оставшееся непоколебимым несмотря на их общий гнев, отрезвило. А между жалостью и сочувствием на самом деле лежит бездна, это очень разные вещи: не вы одни знаете, что такое гордость Высокого клана, не вы одни знаете, какую боль причиняет открытая чужому взгляду слабость — и в чем заключается сила, если не скрывать ее от равного, не желающего вам зла. Аждаха раздраженно заворочался на задворках разума, явно готовясь показать во всей красе, насколько же они не равны, но в этот раз уже Данута потянулась успокоить его — в конце концов, в странном недоразговоре никто не был настолько глуп, чтобы пытаться оспорить его старшинство. Тень кровавого полубога прошлась по их разумам недовольной рябью, но все же затихла. Данута облегчённо вздохнула, но затем поняла, что на нее обрушилась просто ужасающая усталость. Что борьба, что сотрудничество с Аждахой отнимали слишком много сил, и все ради чего? Ради такой обыденности — такой роскоши, — как возможность побыть просто собой? Данутой Романовской из Варшавского воеводства? Даже не родичем Серебряных Клыков, или членом клана Гангрел, или слугой Гедеона Ярославича, или членом самой бешеной партъячейки Совета Бруха, или грозой шабашитов, или борцом с инфернальной заразой… а просто девчонкой далеко от дома, за каким-то лядом нагрянувшей в старую котельную в глубине московских дворов. Она устало привалилась плечом к створке шкафа и закрыла глаза. Женщина не стала мешать, замерла посреди комнатенки странной недвижной статуей; чужой разум же отстранился — не разрывая контакт, но словно бы давая больше простора. Данута расправила крыло, бездумно подняла руку, коснулась кожистой перепонки, затем сложила крыло обратно. Хорошо хоть, на звериные обличья это не повлияет… волк-то ладно, волк многое стерпит, а вот соколиную форму жалко. Кажется, она представила эти образы слишком ярко, потому что чужой разум снова слегка подался навстречу — так касаются руки собеседника, чтобы привлечь внимание. Она, пожав плечами, снова открыла сознание — надо соблюсти хоть какие-то манеры. А то сама прибежала, лечение вытрясла, так ещё и на сдачу попробовала превратить мозги в кашу, молодец, Данута, так держать. В этот раз вместо эмоции пришел образ: светлые сумерки на лесной опушке, шелест листьев над головой, плотная кожаная перчатка на влажной от пота руке — теплой, человеческой, — и восседающий на этой перчатке крупный сокол с недовольно взъерошенными перьями. Только глаз не видно — птичья голова скрыта под небольшой шапочкой. Данута озадаченно хмыкнула, но женщина только едва заметно развела руками, мол, понимай как знаешь. Впрочем, играть в загадки не хотелось. "Аждаха... можешь помочь со знанием языка? Она достаточно стара, должен же найтись хоть какой-то, который знаете вы оба!" Еще бы, раз она путешествует с римлянкой. Древний Цимисх снова потек сквозь ее мысли неспешной рекой. Среди его мыслей тенью тени мелькнуло недовольство — что-то связанное с руинами одной империи, затмевающими величие другой, — но оно тут же отступило на другой план. Можно уже было попробовать заговорить напрямую. "Зачем ты... — соединились они все же не до конца, из-за чего изначальная мысль самую малость обгоняла перевод. Наверняка это звучало в чужой голове как запаздывающее эхо голоса Аждахи следом за ее собственным. — Зачем ты показала мне это?" "Откликнулась на знакомый образ. — Данута ощутила слабое удивление в ответ на свою внезапную латынь, но но в остальном женщина виду не подала. — Правда, я уже успела забыть, как сильно хотелось сорвать ту перчатку... взгляд неоната выцепляет вещи, которые старики забывают." Данута приподняла бровь, ожидая какого-то подкола, но женщина только улыбнулась краями губ. "Серьезно? То есть я... мы тут тебе чуть не разбили разум на осколки, а ты показываешь в ответ кусок смертной жизни?" "Как показало время, я не так уж хрупка. — Показалось, или она услышала самый отголосок тихого смешка? — Что до воспоминания... тогда мой друг рассказал кое-что о соколах: вроде как им отвратительно видеть человеческое лицо. Они должны были привыкнуть к голосу, к хозяйской руке, а потом им начинали ненадолго открывать глаза — во мраке ночи. Затем их выносили уже наружу, но все еще в темноте, и уносили обратно, пока не забрезжил рассвет. Это могло длиться неделями, месяцами, а то и дольше, но постепенно сокол привыкал к жизни среди людей... и к жизни при свете, которого становилось по капле, но все-таки больше." Данута нахмурилась. "И зачем ты мне все это рассказываешь?" Женщина неопределенно повела плечами. "Считай это чем-то вроде аллегории. Тебе ведь тоже кажется, что ты утонула во тьме, а свой человеческий лик видеть просто невыносимо." Данута скрежетнула клыками, крылья хлестнули воздух: она ощущала себя одновременно задетой, польщенной и очень, очень напуганной. "Если желаешь, злись на меня. — Спокойствие в чужих мыслях не всколыхнулось ни на миг. — Только знай, что эту историю я уже вспоминала для кого-то еще." Аждаху что-то в этом сильно позабавило: его веселье нахлынуло поверх ее путаных эмоций, словно долгий прибой по песку. Уж не самой ли себе, маленький Единорог? "Как и подобает чаду Триглава, ты проницателен, древний," — сухо отозвалась женщина. Странная история для того, кто отрекся от человечности ради иной Дороги. "И я знаю, что потеряла, хоть ты и не сочтешь это поводом для горя, древний. Но дитя, с которым ты разделил душу... ты, Да-ну-та, — славянское имя далось чужачке не слишком легко, — думаю, поймешь меня. Ты можешь жить в свете. Можешь жить среди людей. Это тяжело, это страшно, темнота будет отступать очень медленно, но если ты выберешь этот путь — его не отнимет у тебя никто. Разум можно подчинить, чувства можно вывернуть наизнанку, и дело не только в проклятых дарах нашей крови или темных силах, но, когда твоя воля принадлежит тебе, только она тебя и определяет. Будь это одно мгновение в тысячелетии рабства — то, что ты сделаешь в этот момент, и покажет, кто же ты такая." "Это очень меня успокоит, если мы все-таки опоздаем и сольемся вместе," — буркнула в ответ Данута. "Да, я не сталкивалась с подобным ранее. — Женщина отступила на шаг назад и принялась неторопливо наматывать шаль на голову. — Но если я что-то знаю о том, как душу пожирает Зверь, как вкладывают в голову приказы, о которых ты потом ничего не помнишь, и как вроде бы твои чувства могут тебе самой не принадлежать... то этими крохами я могу поделиться. Не как наставник, нет, это право у нас давно отняли вместе с титулом клана, но как блуждающий в поисках ответа ученик? — она бледно улыбнулась. — Вполне возможно." Данута моргнула и вытерла большим пальцем капельку кровавого пота, выступившую на виске. Сами слова-то, может, звучали не слишком впечатляюще, но от Аждахи сейчас не веяло ни насмешкой, ни скукой, ни раздражением. Сейчас он был абсолютно серьезен, и это нервировало. — Мне... надо подумать, — выдохнула Данута вслух. "Воля твоя, — согласилась женщина. — Ступай с Богом." На этой мысли их связь оборвалась. Тратить время на попытки свернуть крылья посреди котельной уже совсем не хотелось. Прижав к себе рубашку, Данута добрела до входной двери, приоткрыла ее и крикнула Вилену, чтоб тот добирался сам, а она полетит. Небо успокаивало с тех самых пор, как она научилась обращаться птицей. Внизу простиралась поразительно темная громада столицы — ни фонаря, ни светлого окна, ни даже уголька горящей сигареты, — и в голову снова начал лезть дурацкий рассказ умершего черт знает сколько веков назад сына сокольничего. Странные у старой вампирши истории, конечно, и за такой посыл отец бы точно разгневался не на шутку... но сейчас, рассекая на крыльях темноту, Данута почему-то слегка приободрилась. Может, станет еще светло.