Хроника безумств

Зима в этих землях не знала жалости. Она продиралась сквозь сугробы упрямо и грубо, оставляя в снегу длинную просеку; может, и стоило бы заметать следы, продвигаться более скрытно, но дом не ждал. Ни один септ не продержится при долгом отсутствии альфы, даже если он невелик. Холод пытался просочиться к самым костям, но она не останавливалась. Густому меху нипочем любой мороз, а сила племенного тотема питала саму ее кровь. Зима безжалостна — ну так на то и волки этого края ее чада. Небо нависало над миром низко, тяжелыми снежными тучами, но пока что воздух оставался чист. На четырех лапах она успеет преодолеть еще несколько миль, прежде чем задумываться об укрытии, а возможно, что пройдет и дальше. Метель — не то, что должно остановить дочь Вендиго на пути домой. Она поднырнула под ель, и смерзшиеся комья снега посыпались на загривок и между лопаток с пушистых, горько пахнущих ветвей. По ту сторону темного купола земля начала резко уходить вниз, открывая взгляду широкий овраг. Здесь склон пологий, там — чуть покруче, но ничего невозможного. Она проскользнула вперед, потрусила вниз, принюхалась. Свежесть снега, едкость еловых игл, остывший след кролика, птичьи перья, холодная мякоть гриба, отдаленная вонь какой-то падали, просочившаяся даже сквозь накрывший ее сугроб. Где-то под обледеневшим настом тихо похрустывали осторожные мышиные шажки, на другом краю леса шумно заухал филин, а за ним уже слышался вой ветра на пустой дороге, по которой редко, но ездят люди. Впрочем, сейчас царило спокойствие — ни лошадей, ни грохота повозок, и это хорошо. Лишние глаза ни к чему. Серая тень в темноте незаметна: люди, даже если бы и блуждали в этих местах после захода солнца, не разглядели бы ничего даже у себя под носом. Факела им бы тоже не помогли — вплетенный в шкуру, кровь и сам дух Дар скрывал ее от чужого взгляда надежно и легко. Детям Вендиго не нужно благословение новой луны, чтобы растворяться в воздухе, если путь ведет по дикой земле. Лапа поехала по подмерзшему насту, и волчица вздрогнула, вздыбив мех и на миг оскалив зубы. Все хорошо. Все в порядке. Она скоро доберется до родного септа. Ничего сложного. Мелочь, это всего лишь глупая мелочь, что случалась бесчисленное множество раз в былые времена. Ей нет нужды выверять каждый свой шаг. Она не хрупкий ледок, чтобы идти трещинами из-за малейшего дуновения ветра. На дне оврага она встряхнулась, взглянула на уходящий вверх склон, тяжело, почти по-человечьи вздохнула, и из пасти вырвался теплый парок. Над краем оврага мерцали рассыпавшиеся по всей бесконечности неба звезды, бледные и манящие; среди них плыл тонкий изгиб серебряного серпа. Волчица начала подъем, продираясь сквозь снежные заносы, пробираясь к сверкающей вышине. Тяжелые навязчивые мысли начали таять — путь давался привычно и легко. Все возвращалось в норму. Шаг, шаг, шаг по снегу, переступить извилистый толстый корень, обогнуть узкую выемку в земле, упереться в глубоко засевший в земле камень, подскочить, шаг, шаг, шаг по снегу... Тело насквозь прошило болью, мышцы свело судорогами, и она не удержалась. Оставалось катиться по склону вниз, ничего не разбирая из-за залепившего глаза снега, пересчитывая ребрами все булыжники и в ужасе дергая непослушными лапами, что никак не могли найти опору. Хруст разламывающегося наста и панические топотки бросившихся врассыпную полевок заглушали все вокруг, чтобы затем голова чуть не раскололась от громогласного уханья совы где-то над головой. Я не... я не... досточтимый дух... не говори стае. Не говори стае! Если там, в ветвях, восседал их тотем, то этого никак нельзя было понять. Может, всего лишь случайная птица? Можно было бы гадать, или можно было бы подняться и разглядеть, если б только удалось подняться на ноги. Но ее колотило, словно в припадке, и когти лишь беспомощно скребли по земле. Она пыталась заглотнуть жадно распахнутой пастью немного снега — вдруг холод внутри отрезвит, вдруг поможет собрать волю в ледяной кулак и наконец-то встать... Все, на что ее хватило — лязгнуть клыками, чтоб не завыть. Мышцы сводило ужасной судорогой, и все попытки сопротивляться боли проваливались одна за другой, хотя этим умением обладал почти что любой Вендиго. Что толку от вплетенного в дух Дара, если приступ раздирал на части саму суть этого духа? Корчиться на снегу, подавляя вой, и лишь беспомощно ждать, когда пройдет боль, либо же смерть явится за ней уже в последний раз... как унизительно. Она поднималась снова и снова после ран, что прикончили бы многих других гару, выцарапывала себе путь обратно на поле битвы, вырывала тварям Змея сердца и глотки, чтобы жар их крови жадно поглотил вечный холод — тотем племени пил ее подношения с ожесточенным восторгом и делился бесконечной Яростью в ответ. Все шло как должно, но она подвела его, племя, септ, стаю, себя. Она была достойна когда-то, но теперь силы в ней осталось не больше, чем в сломавшем ногу старом олене. Бесполезная, беспомощная — именно та добыча, которую вычищают волки. Болезни и падали в лесу не место. Где же ее народ, чтобы покончить с ней?! Кажется, она все-таки взвыла, когда сведенные судорогами лапы дернулись, высвободив копящуюся внутри боль. Нельзя шевелиться, нельзя, иначе агония станет лишь сильнее, можно только затаиться, замереть, бояться, бояться, бояться... разве когда-то было иначе? Что было раньше? Было ли? Сквозь звенящий вопль и гул ветра где-то послышался хруст снега. Волки вычищают лес. Волки. Родичи. Покончат с этим? Холодно и невыносимо. Станет горячо и прекратит болеть. Надо только не дышать и не дрожать. Не бояться и замереть. Умереть. Хруст снега стал громче, затем почти оглушил — кто-то добрался до нее, но не было слышно ни дыхания, ни движений ушей и хвостов, ни ворчания звериных глоток, а у нее не осталось сил ни поднять голову, ни сморгнуть пелену с глаз. Да и имело ли это значение? Враг — тоска, что не получится забрать его с собой, но этого ужаса больше не будет. Друг — ну так он знает закон, и ужаса тоже больше не будет. Она уже не кричала. Просто замерла, стараясь не шевельнуть ни мускулом, беспомощная и бесполезная, в ожидании последней милости. По меховому боку скользнула чужая ладонь, и ее наконец поглотила темнота. *** Проснулась она отдохнувшей и полной сил. Под боком ощущалась твердость досок, и запах древесины приятно щекотал ноздри; от пыли, однако, очень хотелось чихнуть. Приглушенно завывал ветер, отсеченный стенами и крышей, явно не самыми крепкими, но точно плотными, не пускающими внутрь сквозняки. Лениво потянувшись, она поднялась на лапы и огляделась. Небольшая хижина, почти заброшенная — разве что следы на полу от передвинутого старого шкафа, загородившего окно, да какое-то тряпье, наброшенное на ставни, намекали, что кто-то приходил в это пустое логово. Но зачем эти перестановки? Подготовка к осаде? Но люди предпочитают в таких местах отстреливаться через окна... Добычу хотели заманить через дверь? Или причина в чем-то совсем ином? Оглянувшись, она заметила в полутьме очертания люка. Тайник для хранения припасов, если путешествие по миру людей чему-то ее научило. Но пахло оттуда лишь пылью, сосной и дубом, остатками мышиного помета, а еще легко-легко, едва заметно — холодной человечьей плотью. Ни следа разложения, лишь тончайшая нотка засохшей крови, и это заставило мгновенно напрячься. Кто-то перенес ее, полную луну, сюда, и в логове уже лежит какой-то мертвец. Могла ли она от боли впасть в безумие и кого-то растерзать? Могла ли от силы Ярости впасть в рабство Змея и пожрать добычу, оставив от нее едва ли клочья? Мог ли кто-то обставить дело так, чтобы она так думала?.. Переход в человеческий облик дался с непривычки сложно. Она не принимала эту форму уже несколько недель, да только волком по лестнице не спуститься. Пришлось пошарить руками по краям люка, чтобы поддеть — кольцо в крышке было словно бы предусмотрительно выдрано, оставив лишь ворох торчащих щепок. Становилось все страннее и страннее. Она соскользнула вниз, в темноту, придерживаясь за деревянные перекладины. По привычке принюхалась, но человечье обоняние оставляло желать много лучшего. Она вздернула на миг губу, недовольно оскалив зубы, но затем сосредоточилась, и холодок духовной силы ласково скользнул по коже, обостряя чувства. Мрак тут же выцвел, оборачиваясь полутьмой, и взгляду открылся ряд черных массивных бочек; в ноздри бил все тот же запах пыли, смолы да тени мертвечины. Нет, если бы здесь бушевал оборотень в форме войны, все выглядело бы не так аккуратно... Она приблизилась к бочкам и заглянула за них. На полу лежал труп. Укутанный в серую шерсть и клочковатый мех — вполне достойный для путешествий суровой зимой, но, судя по бледной, ни кровинки, коже да посиневшим губам, все же не спасший от ледяной хватки Вендиго. Она присела на корточки, задумчиво нахмурившись. Показалось, или это и правда самка? Вся верхняя половина лица замотана шарфом, не разобрать, и запах... запах давно выцвел, оставив лишь безликую мертвечину. Человек умер очень, очень давно, и только холод сохранил плоть, не дав ей расползтись гнилью. Странно, что во всей хижине не видать ни следа попыток развести огонь. В одиночку странствуют либо очень опытные, либо очень глупые люди. Глупец бы замерз далеко-далеко отсюда, еще на подходе, пытаясь найти сюда путь — она не помнила вдоль той пустой дороги никакого жилья, по крайней мере, не там, где успела побывать сама. Опытный же путник попытался бы обогреть логово, недаром человечий род, при всей своей оторванности от Матери, сумел заключить пакт с духами огня, пусть и сам того не зная... Труп тяжело, будто бы сонно пошевелился. Она вскочила, выбросив руку в сторону, и дубовый посох возник в пальцах как из воздуха. Движение мысли, и он раскроется несокрушимым щитом, но сейчас ей требовалось не это: сделать шаг вперед, одним тяжелым концом подсечь ноги, другой сверху вогнать между ребер, и не понадобится даже форма войны. Полная луна умеет убивать в любом обличье, а не так давно она все же была очень хорошим аруном. Впрочем, пока что она замерла натянутой тетивой, не спеша наносить удар. Если чему ее и научил Народ, так это пониманию, что вожак на войне всегда должен знать, что происходит вокруг. Умертвие наверняка знает хоть что-то о том, что они тут делают — и если надо вспомнить уроки Старшего брата, чтоб оно все рассказало, то пусть так. Труп медленно сел, и меховой капюшон упал на плечи, увлекая за собой и шарф. Народ чтит шрамы на телах своих воинов как клейма доблести. Это настолько въедается в привычку, что сложно не испытывать уважение даже к врагам, отмеченным схожим образом: боль есть боль, как и желание выжить вопреки всему, ей ли, волкорожденной, это не понимать? Каждый шрам — это уязвимость, все возрастающая угроза не пережить зиму, опасность подвести стаю... и в том отличие воина Матери от простого волка, что он живет вопреки этому всему, движимый не инстинктом, но высшей волей. Она сама носила на коже целую россыпь таких отметин, которые до Первого изменения убили бы ее давно и надежно. Что могло двигать умертвием — та еще загадка, но шрамы на лице впечатляли. Бугристые, почти черные полосы пересекали глаза, соединяясь на лбу, и почти что завораживали своим рисунком. Снести пиявке голову — более чем удачный способ покончить с нею, но то ли чья-то рука дрогнула, неумело направив удар, то ли череп твари оказался прочнее, а это уже многое о ней говорило. И, даже ослепнув, пиявка еще смела блуждать в одиночку по Чистым землям, не боясь ни ее рода, ни солнца, ни голода. Была б она в родной форме, мех на загривке бы встал дыбом. Но вместо этого она лишь процедила: — В твоих же интересах быстро сказать, как мы обе тут оказались. Та села на скрипучем холодном полу с идеально прямой спиной, и бровью не поведя на вроде как неожиданные слова. — Я нашла в лесу страдающую волчицу и принесла ее сюда. — Голос у кровопийцы оказался тихий, хрипловатый, как от долгого молчания, что было очень знакомо ей как волкорожденной: человечья речь слишком причудлива и многослойна, чтобы пользоваться таким способом чаще необходимого. Ей не нравилось все нарастающее число сходств с какой-то пиявкой. — И ты не знала, кого нашла? — резкость в словах скрывать и не хотелось, и не получилось бы в любом случае — такое подобало бы крови Старшего брата. Та пожала плечами: — Я подозревала. Древко посоха почти что скрипнуло под хваткой пальцев: — Признавайся, что ты сделала?! Кровопийца бледно улыбнулась: — Помогла тебе заснуть без боли, только и всего. В горле сам собой задрожал рык: — Как? Опоив мертвой кровью?! Та едва заметно покачала головой: — Разве в волчьем обличье ты ощутила подобный вкус? Вопрос задел за живое, но в нем был смысл. Слабые-слабые нотки давно засохшей крови, которые удалось почуять совсем недавно, запечатлелись лишь на самом умертвии, но вовсе не на ней. — Гррр... — пальцы самую малость разжались. Надо довести допрос до конца, а не впасть в Ярость и не забить тварь священным посохом окончательно насмерть. — Ладно. Но зачем? Кровопийца медленно, очень медленно разгладила длинными пальцами упавший на колени шарф. — Почему нет? Тебе было плохо, а я могла это прекратить. Ох, если бы только здесь была Эришка... хитрая серповидная луна Уктена мигом бы пронзила кружевную завесу красивых слов и скрытых намерений. Но сестра по стае оставалась где-то далеко, да и к лучшему это. Не надо другим видеть ее слабость. — Ты пиявка, — только и смогла она ответить. Просто и прямо, как и надлежало ее природе. — Пиявки никому не помогают. — Обижаешь. Помогают, когда им это ничего не стоит. — На посиневших губах мелькнула тень усмешки. — Я все равно собиралась вернуться сюда к рассвету, а волчица, даже крупная — невелика тяжесть. — Тебя здесь вообще быть не должно! — Не должно, — согласилась пиявка. — Но и перевертышам негоже странствовать в одиночку. Мы обе не оправдываем ожиданий. Возможно, посох все-таки стоило вогнать в грудь прямо сейчас. — Насмехаешься надо мной? Та покачала головой: — Скорее над самой собой. Прости, я не слишком ловко управляюсь со словами. Чего она пытается добиться? Ни сама крови не выпила, ни своей не опоила, а теперь сидит совсем безмятежно, будто над ней не нависает гару, пусть и пока в человечьей форме! Вопрос вырвался сам собой: — Да чего же ты хочешь?! Пиявка вновь пожала плечами: — Узнать бы, как к тебе обращаться. Это... ...опасно, как сказала бы мудрая сестра, знающая пути темных тварей. ...легкомысленно, как сказал бы брат, знающий толк равно в хитрости и шалостях. И все же она стояла на ногах, сильная и отдохнувшая, и это стоило благодарности. — Шерсть-в-крови, рожденная волком под полной луной. Не настолько сильной благодарности, чтобы раскрывать благосклонность духов, подаривших ей племя и ранг, но все же. В этот раз в улыбке умертвия мелькнуло что-то живое. — Зверь, обретший образ и подобие... замысел этого мира не прекращает меня поражать. Она не поняла ни половины слов, ни неожиданной радости, потому лишь насупилась. — Красивое имя. Знаковое, — продолжила кровопийца, снова посерьезнев. — Но, кажется, не слишком счастливое. Она только фыркнула: — Так меня называют рожденные людьми, но смешные звуки едва ли способны передать суть. У них дурацкое желание называть все вокруг, чтобы прочувствовать свою власть, но они не чуют. По запаху не позовешь, но это то, кто я есть. Ты хищница, пиявка, и потому должна понимать. Раз ты пьешь кровь, то должна узнавать свою добычу по запаху. Она никогда не была склонна к многословию, но в этот раз все же попробовала донести мысль. Да, хомиды не слишком понимали, что она имела в виду, из них очень немногие учились действительно становиться волком, а не надевать эту шкуру время от времени, и тогда, казалось бы, чего ожидать от умертвия, лишенного благодати Матери, если ее путаные уроки не могли понять даже собратья-оборотни? Но слепой зверь, пусть и бывший когда-то давно человеком, должен был отбросить дурацкую людскую привычку смотреть, теряя за красивыми цветами всю суть. Может, она полагается на обоняние достаточно сильно, чтобы внять, почему для волкорожденного имя кроется совсем не там, где его ищут все остальные. Кровопийца помолчала, затем медленно кивнула: — Кажется, я начинаю понимать. И все же, разве твоя шерсть всегда пропитывалась только кровью врагов, и никогда — твоей собственной? Она глухо заворчала: — Что за игры словами? Нет такого воина, что не был бы ни разу ранен. Мои враги мертвы, а я все еще жива, и дело в моем умении, а не в странных звуках. Посиневшие губы едва-едва заметно шевельнулись, и не будь ее чувства сейчас обострены до привычного, то не удалось бы расслышать вообще ничего. — Имена имеют силу. Она раздраженно дернула плечом: — Силу имеет моя суть. Я оставляю след на всем вокруг, где бы ни прошла и кого бы ни встретила, и вот так-то я... — пришлось слегка запнуться, подбирая нужное слово, — пред-став-ля-юсь. А что кто скажет — не имеет значения, если это не горбатая луна. Вот они пусть подбирают звуки, им Мать поручила хранить оставленные нами следы. Если кровопийца и не поняла, что она сказала (конечно, не поняла, откуда ей, вот пусть так и остается), то не подала виду, только медленно подняла шарф и принялась заматывать голову. От вида чужих шрамов резко засаднили ее собственные. Она и сама какое-то время ходила без одного глаза, пока его не восстановил своей силой брат-серп, а про остальные и думать не хотелось. Каждый напоминал о позорном падении в черную пустоту, где ее встречал рык Вендиго, а последний и вовсе жег не хуже огня мыслью, что это была действительно смертельная рана. Медвежий целитель вырвал ее из-за грани, но вернулась она слабой и бесполезной. С этими проклятыми приступами сражаться как раньше стало невозможно. Она не могла ни вести кого-либо в бой, ни достойно защищать собратьев, ни выполнять свой долг. Она действительно умерла как арун. — От тебя веет тоской, — тихо сказала кровопийца. Знакомый жар Ярости прокатился под кожей, но она сдержалась, разве что огрызнувшись: — А тебе и нравится потешаться над подобранным глупым зверьем?! Та еле заметно покачала головой, но больше ничего не сказала. Может, и правда всадить посох в ребра, а затем оставить умертвие на поляне в подношение Катанка-Соннаку? Хоть что-то она сделает правильно, как положено Младшему брату, как положено полной луне, как положено волкорожденной. Последний год посеял в ее голове множество дурных мыслей. Наверняка всему виной хомиды и Уктена. Мать, где же та столь давно утраченная простота Твоего порядка... прости, что Твой воин тоже из него выпал. — Ну и стоило того твое горе-подобие жизни? — вопрос вырвался резко, надтреснуто и против воли. Спрашивала ли она пиявку или саму себя — это уже другая загадка, к которой не удавалось найти ответ. Мертвая замешкалась, но неожиданно призналась: — Очень часто кажется, что нет. Ответом стало сердитое фырканье: — Неужто есть моменты, когда ответ меняется? Та вдруг легко, почти безмятежно улыбнулась: — Конечно. Как сегодня. — Опять потешаешься? — Нет. Ты встала на ноги, и это стоило того. Она ошарашенно уставилась на кровопийцу. Нет, это не было ложью — пусть хомиды и владели искусством плетения слов и сокрытия намерений намного, намного лучше, звериное чутье помогало раскусить многие из их трюков. Но причины подобной искренности оставались полностью непонятными, и это сбивало с толку. — Что? — Кровопийца пожала плечами. — Я кое-что смыслю в лекарском искусстве, я оказалась рядом, мне это ничего не стоило. В чем проблема? — В том, что теперь мне снова остается ждать, когда приступ подкрадется из-за спины. Вот оно. Слова пришли на ум, и все стало кристально ясно. Страху стало тесно под развороченными когда-то насмерть ребрами, и его пришлось выплеснуть вслух. В конце концов, это такой же яд, как отравленный кусок мяса, который желудок извергает сам собой. Волк — существо простое, и не должен держать подобную дрянь внутри. Кровопийца, к ее чести, не стала насмехаться. — Ты боишься слабости. — Да. — Дубовый посох вдруг стал самой надежной опорой в мире. — Я испорчена. Братец-медведь не дал мне уйти, вернул мой дух в тело, но тем самым что-то сломал. Он великий целитель, но Мать не зря дала всем жизнь одну и смерть одну... я обманула порядок мира — и потеряла свою суть. Я полная луна, а мы никогда не живем долго, но мы должны погибать на Ее благо, на благо Народа, защитив других, дав им шанс продолжить бой. А теперь... — она только устало махнула рукой. Кровопийца молчала, только спина будто стала даже прямее, чем до того. — Не думай только, что я не смогу тебя прикончить, если решила, как вы там говорите, "душу излить". — Я повзрослела достаточно давно, чтоб научиться отвечать за свои решения, — тихо заметила та. — Я понимала риск, когда несла сюда люпина. — Сломанный гару, сломанная пиявка... вот это встреча, всем рагабашам на зависть. — "Сломанный" — сильное слово. Не думаю, что оно здесь уместно. В горле задрожало низкое ворчание: — Моя благодарность не настолько горяча, пиявка. Та на угрозу и бровью не повела. — Темные мысли подтачивают изнутри куда сильнее наших увечий. Поверь, я знаю. Очень сильно захотелось перекинуться в лютоволка, чтоб прижать ее к земле и звучно так рявкнуть в лицо. — Ты отвечаешь лишь за себя, а я за многих! Кровопийца грустно улыбнулась: — Ты сама недавно сказала, что оставляешь свой след везде, где прошла, и на всех, кого встретила. Это, к счастью или горю, верно для любого существа. Для меня тоже. Парировать было нечем. — Ладно, пиявка. Ступай своей дорогой. Дала ж ты мне... пищу для размышлений, будто мне дурных человечьих привычек без того мало. — Никуда нам не деться от людской натуры, верно? — та усмехнулась и медленно поднялась на ноги, мудро держа руки на виду. — Даже если кажется, что мы от нее сбежали... Она только издала горлом неопределенный звук, качнув головой на лестницу. Затем вспомнила, что слепая так явно ничего не поймет, и добавила вслух: — Вылезешь первой. Та кивнула и шустро вскарабкалась наверх. Половицы едва слышно скрипнули под чужими шагами, затем по полу поехала дверь, и откуда-то снаружи донесся шелест ветра. Пора идти. И так тут слишком много времени потратили. ...в разные стороны от заброшенной хижины посреди снегов уходили двое: волчица, которой оставалось жить менее года, и мертвая, у которой, как и у мира, оставалось еще полтора века существования. Обе, что странно, после этой встречи чувствовали внутри вновь разгоревшуюся решимость, и от этого даже морозный стылый воздух глухой ночи казался самую малость теплее.