Хроника безумств

Шеффилдский лес погружен в осеннюю тьму. Девнет выходит на крыльцо, ступая по пыльному дереву босыми ногами, и ни темнота, ни холод ее не тревожат ни капли. В ее руках — несколько деревянных трубок, пронизанных щедрой чередой отверстий и связанных вместе лентой. Кто-то мог бы сказать, что глупая девица пыталась вырезать флейту, никогда не видев оную в глаза, но люди редко доходят до брошенной фермы далеко на отшибе. Девнет подвешивает связку на торчащий черный гвоздь рядом с дверью, какое-то время разглядывает результат, склонив голову набок. — Холодный дует ветер, чей полон горя стон... — нараспев говорит она, затем резко хлопнув в ладоши несколько раз. Легкий сквозняк ерошит ее волосы, затем уже порывом посильнее проходится по ногам, вызывая мурашки. Покачивающиеся трубки издают тоскливую долгую ноту. Девнет опирается на остатки перил крыльца, прикрыв глаза. Колдовство удалось, ну а что слышанная где-то, когда-то краем уха песня засела мотивом в голове, как занозой в боку — кому не все ли равно? Это ее владения, куда без ее ведома не вступит ни одна живая душа. Можно себе и позволить такую мелочь. Девнет подбирает слова по памяти, пробуя их как бы на вкус. — Холодный дует ветер, чей полон горя стон, в одном краю жила жена, мечтая об одном: о детской колыбельке, чтоб смеха полон дом... Она хмурится — слова опять ускользают из памяти. — Но на двенадцать лет то оставался сон... Старому дому перед ней, может, и того больше. В Аркадии время не важно и не нужно, и Девнет понятия не имеет, сколько там провела. — О мать, дитя которой дал лишь эльфийский холм. В оставленном в темных стенах большом сундуке нашлась пара полуистлевших камиз. Девнет долго смотрела на них, пока в голове царила полнейшая пустота: спросить, какая женщина их носила, она не смогла даже саму себя. — Ввысь устремились камни, скрыв шелковым плющом, как пляска королевы фей привела в восторг... — Девнет раздраженно цокает языком и спрыгивает с крыльца. Думать о глупых вещицах смертных чаду Аркадии не к лицу. Лес вокруг старой фермы красив даже в полутьме. Подобные ей дети Самайна властвуют над сумерками, а не ночью, но в этой магии хватает холода и смерти, чтобы уже никогда не бояться темноты. Странную горькую меланхолию, впрочем, не гонят никакие чары. — Жена вошла, и до утра кипел горячий торг, и наконец ушла она с младенцем под плащом. За спиной вновь заливаются долгим воем подвешенные ею флейты. Только вот Девнет подвесила их не для красоты. Охранный знак делает свою работу, а значит — рядом бродит кто-то незваный. — Не то время и не то место, чтобы искать себе добычи, — говорит она громко. — Запоздалых гостей все ещё полагается принимать... но то гостей, а не ночных татей. Выходи, и мы поговорим. Затаишься — твое горе. Пару мгновений царит тишина, но затем с высоты одного из деревьев слетает рыжевато-бурая сова, чтоб в нескольких футах над землёй обернуться человеком. Женщина поднимается, отряхивая колени, непокрытая рыжая грива спадает за плечи. Девнет усмехается и достает из собственных медных кудрей багряный кленовый лист: — Держи, гостья. Женщина осторожно, как недоверчивый зверь, подходит ближе, с легкой заминкой берет лист и, убедившись, что ничего не произошло, отшагивает назад. Ее лицо бледно, а глаза огромны и горят желтым совиным огнем. Девнет небрежно разворачивается и идет к дому, движением ладони поманив мертвую за собой. Та идет. Перед темным пустым проемом Девнет останавливается: — Вряд ли ты захочешь заходить внутрь. Там неприбрано. — Она едко посмеивается над собственной шуткой. — Зачем пришла? — Ивэйн сказал, что заключил с вами сделку. — Юный мертвец с пылким сердцем и разбитым разумом? Помню его. Да, это так, и как видишь, я здесь. Даже не одна, но мои товарищи не настолько рады гостям. Совиные глаза не дают гостье привычно хмуриться, но она в неудовольствии стискивает рот: — А пропавшие люди в чаще тоже входили в сделку? Девнет иронично приподнимает бровь: — Раз уж они решили, что золотые яблоки, выросшие на мертвом дубе — это для них, то пусть отплатят за это службой. Сильно ли скучают люди по тем, кому жадность застилает ум? — И когда эта служба закончится? — мрачно спрашивает мертвая. Ответом ей служит безразличное пожатие плечами: — Пока мы здесь — так точно. В Аркадии полно слуг потолковее. Та скрипит зубами, но неохотно кивает. Недавние мертвецы поразительно сильно беспокоятся о смертных, лениво размышляет Девнет, слишком уж сильно для тех, кто должен видеть в живых лишь пищу. Лиши она эту женщину последнего скота для пропитания, то можно было бы и поторговаться, но у той остается и селение, и замок, а потому причина не в голоде. К чему тогда все это? Возможно, в темноте леса не одна только Девнет позволяет себе глупые мелочи. — Чем Ивэйн вам заплатил? — тихо спрашивает за спиной гостья. — Всем, что имеет. — Девнет, прикрыв глаза, вновь облокачивается на перила. — О, не пойми меня превратно, никто его за язык не тянул. Он лишь повелел не трогать жар его сердца, и мы прислушались. Но сбивать цену ниже той, что предложил покупатель, не станет ни один хороший торговец, верно? В глотке мертвой зарождается короткое глухое рычание, но быстро затихает. Она понуро бормочет "да" и садится на доски крыльца. Девнет приоткрывает глаз — да, свернулась в клубок, обхватив колени руками, мрачно разглядывая черные дыры пустого окна да лишенного двери проема. Повисает тишина, и Девнет быстро становится скучно. Она поворачивается поглазеть на лес, вскоре снова начав напевать. — И было счастье, но вот мать пробил холодный пот: ее сын в колыбели лежит не первый год... Гостья не перебивает и не вмешивается, и Девнет довольна этим. Когда надо, хозяева приглашают присоединиться сами. Мудрая девочка. — Что ни визит, что ни мольба — молчали камни снова... Она дитя просила — они сдержали слово. Гостья невесело хмыкает. — Нет, мы не будем кончать с этой чумой, вырезав всех смертных до единого, — неожиданно зло цедит Девнет, стиснув перила ладонью. — Мы чтим данное слово, беда в том, что другие ему цену не знают! Гостья серьезно кивает, шепнув "прости". Раздраженная Девнет немного успокаивается. Полузабытые слова наконец всплывают в памяти. — Холодный дует ветер, чей полон горя стон, полвека в том краю жена все грезит об одном: ее рука качает нежнее тихих волн ту колыбель, в которой сын спит вечно детским сном... Плачь, мать, дитя которой дал лишь эльфийский холм. — Не совсем такие там строки, хозяйка, — говорит гостья. — Но не мне осуждать, очень уж красиво поешь. — Знала бы ты, как поют истинные дети Аркадии, — бросает Девнет, отступив от перил. Из проема за ее спиной веет холодом, несмотря на осеннюю ночь вокруг. — Не знаю, видимо, там им лучше поется. Почему ты здесь, хозяйка? Почему обещаешь мне, что с людьми не станется ничего, хотя видишь меня впервые? Что тебе в этом доме? Подобные вопросы должны вызывать гнев. Фэйри наказывают наглецов и за меньшее. Но Девнет ощущает все ту же растреклятую тоску, и ее надо куда-то выплеснуть. — Этот дом всегда был моим, дорогая гостья. Всегда, но я не помню об этом. Этот лес, эти люди, эта жизнь — все должно было стать моим. И я ищу, ищу хоть какие-то намеки на это, но во мне ничего не отзывается. Мир смертных чужд мне не меньше, чем Аркадия, но ее я хотя бы помню. А здесь... какая девочка родилась здесь? Когда? Радовались ли ее родители этому, или же ворчали, что хотели сына? Кто бросил то роковое слово, что привлекло внимание фэйри? Она бродит вдоль крыльца, одновременно тоскливо и зло размахивая руками, и голос становится все резче, неприятно-визгливее, как у готовой разреветься крестьянской девки. — Я хотела оказаться наконец дома, где буду полноправной хозяйкой и в сердце своем в том числе. Но здесь нет ничего! Нет! Ни тени, ни эха, ни намека. Девнет протягивает руку в зияющую темноту окна: — Я не знаю, что должна там увидеть. И я ненавижу это.