Последняя воля павших небес

***

Судьба исполнителя

1908 год

Я совершил большую ошибку, заснув во время вьюги. Никогда не чувствовал такого отчаянного сожаления. Это было сродни тому, как если бы прыгнул в бездну, точно зная, что выбрал неправильный путь. Я понимал: стоило хоть немного дать слабину – и вьюга меня поглотит. Но усталость оказалась сильнее. Она подкралась медленно, как старый хищник, которому некуда спешить. Первым исчезло чувство времени, затем мысли стали вязкими, как мёрзлая смола. Тёплая волна забытья затягивала всё глубже, и я позволил себе закрыть глаза, надеясь, что смогу встать вовремя. Это был просчёт, и именно он заставил сожалеть так, как я не жалел ни об одном другом решении в своей жизни. Я знал, что холод не убьёт меня – какая-то внутренняя уверенность держала эту мысль в сознании. Но он мог превратить следующее пробуждение в самый настоящий ад. И оказался прав. Когда я начал просыпаться, внутри всё будто сломалось разом. Сначала пришло ощущение, что лежу в глубокой ледяной могиле, так глубоко, что до меня не дотягиваются ни свет, ни жизнь. Мои глаза были закрыты, а через маску на лице ничего не проникало. Ни света, ни запахов – только мутная, липкая темнота. Веки я попробовал поднять, но мышцы словно одеревенели, и глаза отказывались открываться, как заклинившая дверь. Боль просачивалась через оцепенение, колючими вспышками пронизывая конечности. Но чувств почти не осталось: тело оказалось отрезанным от сознания. Казалось, я – просто мысль, запертая в груде льда. Пальцы рук и ног я не ощущал. Словно их вовсе не существовало. Где-то на границе восприятия прокатывались редкие покалывания, слабые, как удары отдалённых молний. Это были единственные знаки, что я ещё жив, что кровь всё же пытается разогнать по телу последние капли тепла. Грудная клетка медленно поднималась, но каждый вдох был пыткой. Лёгкие не принимали воздух, а холод обжигал их, словно раскалённый металл. Под маской моё лицо почти не чувствовалось – губы, нос, щеки стали частью ледяной пустоты. Я даже не мог понять, есть ли у меня раны или просто застыл настолько, что боль ещё не успела добраться до нервов. Где-то в глубине головы стояла тупая пульсирующая боль – давление с каждой секундой нарастало, будто мой мозг пытался вырваться из ледяного плена раньше, чем это смогло сделать тело. Эта самая боль становилась моим самым надёжным проводником в беспамятство. Как только я начинал ощущать её слишком остро, разум словно срабатывал на защиту, погружая меня обратно в темноту. Снова и снова. Не один раз я пытался вернуться к реальности, но каждый раз боль ломала мои попытки, словно я был слишком слаб для того, чтобы выдержать её…

***

Я потерял счёт времени. Может, это длилось минуты, может – годы. Ощущения были смазанными, как в дурном сне, и я был уверен: чем дольше это тянется, тем хуже мне становится. Холод, который казался вечным, начал постепенно отступать. Сначала это было незаметно, но потом я понял – тепло по крупицам возвращалось в тело. И тут же пришли мучения. Боль была настолько всеобъемлющей, что казалось, будто я снова замёрз, но теперь не от холода, а от огня, который разжигался внутри каждой мышцы, каждого нерва. Чувства вернулись не как облегчение, а как напоминание о том, насколько я был близок к концу. Тело больше не было бесчувственным блоком льда, но это пробуждение не приносило спасения. Наоборот, я будто бы попал в другую, ещё более жестокую ловушку – в ловушку собственного тела. Сначала это были слабые уколы в конечностях, как будто кто-то медленно и методично вбивал мне иглы под кожу. Ощущения распространялись вверх, постепенно охватывая руки и ноги, будто моё тело оживало от кончиков пальцев. Но эта «жизнь» не была облегчением – она была проклятием. Мои руки и ноги казались не моими, словно это чужие конечности пытались ожить после столетнего сна. Мышцы ныли так сильно, что любое шевеление было непереносимым. Даже малейший намёк на движение вызывал такую боль, что я едва мог выдержать её. Потом пришёл слух. Возвращение слуха было таким же мучительным, как всё остальное. Левое ухо резко пронизал оглушающий, высокий писк, словно что-то взорвалось прямо у меня в голове. С этим звуком пришло осознание, что я снова слышу. Но это не было облегчением – окружающий мир был приглушённым, размытым, как будто я лежал под слоем воды. Я улавливал звуки – приглушённые шаги, приглушённые голоса. Они казались далёкими, но я понял, что рядом со мной кто-то есть. Люди. Они пытались что-то сделать, может, помочь мне, может, спасти, но мне было настолько плохо, что я больше не хотел спасения. Все эти звуки были ничем по сравнению с болью. Тело больше не принадлежало мне. Оно превратилось в ужасающий инструмент для пыток, который теперь ожил, только чтобы причинять страдания. Моё лицо, закованное в неощущаемую маску, было лишено всякого контроля. Я чувствовал, как что-то с регулярной периодичностью тянется вдоль подбородка – кровь, вязкая и тёплая, медленно капала с моих губ, но я не мог остановить её. Вместо слов изо рта выходила только кровь. С каждым хриплым вдохом, с каждым попыткой пошевелиться, вместо звуков из груди исходило лишь влажное хлюпанье. Я пытался говорить, но вместо слов вырывались болезненные стоны, и ещё больше крови заливало мой рот. Меня переполняло одно желание – чтобы это прекратилось. Чтобы кто-то пришёл и закончил мои страдания, просто положив конец этой боли. Смерть была бы лучшим исходом. Я молил об этом в своей голове, но никто не слышал. Всё, что я мог сделать – это лежать и ждать. Тело стало моим врагом, источником нескончаемой муки. Тёплая кровь на губах, сводящая судорогой боль в груди, раскалывающаяся голова – всё это смешивалось в единое ощущение: жизнь превратилась в пытку.

***

1909 год

Меня снова усадили на край кровати, и это вызвало лишь тяжёлую, гнетущую усталость. Я ощущал себя обессиленной куклой, с которой что-то делали по чужой воле, а не по моей. Тело дрожало мелкой, неуправляемой дрожью, словно в нём бился слабый, умирающий сигнал, который вот-вот угаснет. Управление было окончательно потеряно. Голова безвольно свисала, и перед глазами смазано мелькала чёрно-белая плитка пола. Взор падал на мои ноги в белых штанах – они казались чужими, как будто были приделаны ко мне без смысла и цели, больше похожие на сломанные кукольные конечности, чем на мои собственные. Каждое движение – даже если его удавалось изобразить – уходило в пустоту, не приносило ни облегчения, ни успеха. Я оставался всё таким же пленником собственного тела, запертым в этой немощной оболочке, хотя прогресс в восстановлении определённо был. Дар вкупе с действиями неизвестных врачей, обычно суетящихся вокруг меня, давал свои плоды, и я уже больше напоминал человека, но пока не смел себя таковым называть. Пока я не верну себе власть над телом, я – не больше, чем кукла или марионетка. В очередной раз мне вложили в руку какой-то прибор. На этот раз это был измеритель силы сжатия – гладкий, холодный, словно насмешка над тем, что раньше мне было подвластно. До этого были электроды, тонкие иглы, тесты на реакцию света – ни один из них не дал результата, удовлетворяющего моих лечащих врачей. Я чувствовал вес устройства, пальцы касались его поверхности, но это не имело никакого значения: они не слушались, оставались недвижимыми и безвольными, словно продолжали следовать сценарию полной беспомощности. Мой мозг кричал, приказывая сжать пальцы, но тело просто игнорировало команду, словно линия связи была разорвана и сигналы не доходили. Рядом звучали голоса – привычный фон, на который уже не хотелось реагировать. Женский голос был полон раздражённой насмешки, как если бы всё происходящее ей давно осточертело. Она не говорила со мной напрямую – её слова были обращены к мужчине, будто я был всего лишь объектом обсуждения, а не живым существом. — Да, состояние стабильное, но прогресса почти нет, — язвительно заметила она на русском языке с акцентом, будто отчитывалась нехотя. — Нервные пути разрушены, сосуды едва функционируют. Да и чего ещё ждать после двадцати лет под снегом? Единственная причина, по которой он вообще жив, – это его способности. Иначе его тело давно бы развалилось. В её голосе звучала холодная ирония, словно она давно смирилась с тем, что никакого чуда не произойдёт. — Синапсы не восстанавливаются, мышцы почти атрофированы. Все процессы регенерации идут так медленно, что их проще назвать остановившимися. Если всё останется так, как есть, мы вернёмся к нулю. Без прогресса, без улучшений, – в её голосе проскользнула нотка скрытой насмешки, словно она бросала вызов мужчине, стоявшему рядом. Мужчина тяжело выдохнул, и в его голосе прозвучали раздражение и усталость. — Мы не можем позволить себе такой роскоши, как сдаться, — резко сказал он. — Нам нужно сделать всё возможное. Если не получится, отправим его в лаборатории Ордена. Пусть разбирают по частям, изучают, что осталось от его способностей. Если он не сможет встать на ноги, хотя бы пригодится для исследований. Эти слова словно ударили меня в грудь. Сердце, давно покрытое ледяной коркой безразличия, вдруг ожило и забилось быстрее, пробудив что-то забытое – страх. Не смерть и не холод теперь пугали меня, а перспектива стать чем-то ещё хуже – объектом для опытов. Объектом, который могут разобрать на куски, изучить и выбросить. Этот страх прошёл по венам как горячий ток, разбудив не только разум, но и тело. Я уже устал от страданий, от боли и бессилия, но теперь, впервые за долгое время, я отчётливо понял, что не хочу умирать. Во мне снова зародилась искра жизни, искра борьбы. Тело, которое до этого было лишь пустой оболочкой, начало откликаться на зов разума. Я медленно, через боль, начал чувствовать, как мои пальцы шевелятся. Прибор, вложенный в мою руку, казался тяжёлым, холодным и чужим, но теперь я отчётливо чувствовал его. Желание жить, желание бороться, даже если это кажется невозможным, вновь захватило меня. Я сосредоточился на приборе, вложенном в руку, на этом последнем символе моего испытания. Мышцы, ослабленные и дрожащие, начали напрягаться. Пальцы медленно сомкнулись, усилие шло через боль, словно я преодолевал невидимые цепи, сковывающие меня. И вдруг прибор начал скрипеть, выказывая моё первое проявление силы. Это было едва слышно, но этот звук был для меня словно победный сигнал. Мужчина замолчал, потом прозвучал его одобрительный голос, полный неожиданного удовлетворения. — Вот это другое дело, — коротко сказал он, голос впервые прозвучал почти с удовлетворением. — Кое-кто всё ещё способен ценить жизнь. Я сжал прибор сильнее, чувствуя, как он начинает поддаваться под моими пальцами. Боль была ничем по сравнению с той искрой, что теперь горела во мне. Смерти я больше не хотел.

***

1910 год

Пятое мая 1910 года стало для меня днём, который я никогда не забуду. Я наконец покинул свою палату, где провёл несколько лет, медленно восстанавливаясь. Это был первый шаг к возвращению к полноценной жизни. Дар в этом деле сильно выручал, но он не был всесильным, а я был слишком плох. Хотя мои ноги уже начали подчиняться, до полноценной ходьбы было ещё далеко, и я передвигался в кресле-каталке. На мне был красивый чёрный китель, плотный и строгий, несильно обтягивающий тело, как будто диктовавший собранность и порядок. Высокие кожаные сапоги с мехом неприятно давили на икры – одежда для меня непривычная, но теперь она стала частью моей новой реальности, которая таила немало тайн. Меня везла девушка с молчаливым, но проницательным взглядом. Её почти белые волосы слегка развевались за спиной, а голубые глаза блестели в тусклом свете свечей, расставленных по стенам длинного коридора. Она выглядела молодо, даже миниатюрно, но в её присутствии чувствовалась сила и уверенность. Ряса, которую она носила, хоть и напоминала церковную одежду, была поразительно приталенной, почти элегантной, сдержанной, но не лишённой некоторой женственности. Она не говорила много, лишь коротко бросила при нашей первой встрече, когда она с грохотом вломилась в палату, тараня дверь креслом-каталкой: — Рада, что ты восстанавливаешься. У тебя много вопросов, я знаю. Наместник ответит на них. Её слова оставили во мне странное чувство. Кто этот «Наместник»? И что я должен был узнать? Множество вопросов вертелось в голове, но я понимал, что скоро получу ответы. Коридоры были массивными, гулкими, со сводами, уводящими взгляд к небесам. На стенах висели картины святых и ангелов, а в окна проникал мягкий свет, рассеянный через цветные витражи. Лучи переливались оттенками зелёного, красного и синего, как будто пространство само по себе дышало святостью и тайной. Пол из тёмного камня казался холодным и беспристрастным, словно всё вокруг напоминало о божественном присутствии, о вечной правде, перед которой человек ничтожен. Запах ладана окутывал меня с каждой минутой, тонкий, почти сладковатый, и смешивался с холодом воздуха, пробирая до костей. Эти стены видели больше, чем я мог себе представить, их молчание таило вековую мудрость. И вот, наконец, я оказался перед массивными деревянными дверями. На их поверхности были выгравированы сложные узоры – сцены из Священного Писания, ангелы с мечами, обороняющие праведных, и христианские символы власти. Пока ехали, я не на шутку задумался, а не попал ли я в рай или чистилище, о котором только слышал краем уха? Когда двери с тихим скрипом распахнулись, я увидел просторный кабинет. Первое, что бросилось в глаза, – это величественная простота. Окна здесь были высокими, с витражами, освещающими пространство мягким золотистым светом. Стены украшали иконы и старинные картины, а на одном из них был изображён сам Христос, благословляющий землю. Всё здесь говорило о власти, но это была власть не физическая, а духовная, основанная на глубокой вере. В комнате царила особенная тишина. Высокие окна с витражами пропускали мягкий свет, который озарял просторное помещение. Иконы, картины, скульптуры святых окружали стены, а в центре стоял массивный дубовый стол. За ним сидел мужчина. Его светлые длинные волосы плавно падали на плечи, лицо было благородным, но добрым. Он внимательно смотрел на меня, и в его взгляде ярких зелёных глаз читалась странная смесь сострадания и мудрости. Я сразу почувствовал, что этот человек важен. Он сидел с достоинством, словно знал ответы на все вопросы, которые терзали меня. Его одежда, украшенная тонкими золотыми нитями, говорила о высоком статусе, но в ней не было показной роскоши – всё было сдержанно, но безупречно. От его лица исходила удивительная доброта, но что-то в нём говорило о власти, которой я не мог объяснить. Он не спешил начать разговор. Лишь молча смотрел на меня, давая время осмотреться. Окружающее пространство вызывало смесь благоговения и трепета: иконы, книги с потрёпанными страницами, старинные символы веры – каждый предмет здесь будто хранил в себе историю веков и позволял мне почувствовать нечто родное, знакомое из прошлого. В углу комнаты стояли большие подсвечники, их свечи горели ровным светом, отбрасывая длинные тени. Моя неразговорчивая спутница остановила коляску и чуть отступила назад. В комнате стало ещё тише, словно воздух сгустился. Мужчина поднялся со своего места и, всё так же внимательно глядя на меня, сделал несколько шагов навстречу. В его движениях была лёгкость и величественность, словно каждый его шаг был продуман заранее. — Здравствуй, Александр. Рад видеть тебя в добром здравии, — его голос был глубоким и мягким, словно тихий шёпот ветра среди колонн храма. Это были не просто слова – в них таилась сила, которая заставляла доверять ему с первой минуты. И я не стал противиться этой силе, внимая каждому слову человека, благодаря которому я был жив и находился в этом месте. Он представился как Отто фон Каслана, Верховный Прелат и Наместник Божий на земле, Четвёртый Патриарх Священной Церкви и Главный Предсказатель Воли. Его голос был негромким, спокойным, но каждое слово, как мне казалось, разливалось по моим жилам горячей волной, проникая в самое сердце. Я почти физически ощущал тяжесть его титулов, как будто их значение нависало надо мной, сдавливая грудь. В те минуты я не мог осознать, что эти титулы означали для меня, но чувствовал, что передо мной стоял не просто человек. В его присутствии была какая-то неуловимая сила, какая-то грандиозность, которая казалась абсолютно естественной. Я был ничтожен перед ним, как песчинка перед огромной горной вершиной, и не мог сопротивляться этому ощущению. Мои мысли путались, и я просто слушал, как каждое его слово опускалось на меня, будто удары колокола, заставляя трепетать сердце. Отто говорил о Церкви – не той, которую я привык видеть в своём родном городе, где священники служили литургию и раздавали благословения. Нет, Церковь, о которой говорил он, была величественной, таинственной организацией, которая всегда оставалась в тени. Она была не просто духовным центром, как её видели простые люди, она чуть ли не управляла миром, следила за его балансом и направляла течение истории. Я даже не мог представить себе весь масштаб её настоящей власти. То, что казалось обывателям священными ритуалами и заботой о душах прихожан, на самом деле было лишь малой частью той работы, что велась в глубинах этой древней структуры. Церковь была как невидимый маяк, управляющий человеческими судьбами, контролирующий и защищающий мир от катастроф, о которых никто из нас и не подозревал. И когда Отто говорил это, я не мог не поверить. Его уверенность и спокойствие притягивали меня, словно он раскрывал мне истину, которую я всегда знал, но не мог осознать. Каждое его слово, казалось, проникало в моё сознание, разливаясь внутри странным чувством уверенности. Я ощущал себя частью чего-то великого, чего-то, что было выше моего понимания. Я пытался сопоставить свои прежние представления о Церкви с тем, что он рассказывал, и чувствовал, как привычный мне мир рушится под тяжестью его слов. Мой разум пытался сопротивляться, но сердце уже приняло его правоту. Это была истина, которой я никогда не мог бы дойти сам, но в его устах она звучала непреложно. Когда Отто заговорил о «истинных святых», я ощутил лёгкую дрожь по телу. Он говорил, что я был одним из тех редких людей, что рождались с божественным даром. Даром, который был не просто случайностью или благословением, а связывал меня с великим Преподобным Иоанном Каслана, святым, который, по преданию, был первым учеником самого Христа. Отто уверял, что моя кровь – как и кровь других избранных – имела в себе частицу этого древнего наследия, и именно поэтому у меня проявился этот дар. Это звучало невероятно, почти сказочно, но в его голосе не было ни капли сомнения. Он говорил о том, что кровь рода Каслана разошлась по всему миру, распространившись среди самых разных людей – от знатных дворян до простых крестьян. Этот дар мог проявиться у кого угодно, но всегда – только у тех, чья кровь была связана с этим великим родом. Я вспомнил о том, как в детстве впервые почувствовал в себе эту силу, этот дар, и как никто не мог объяснить, откуда он взялся. На грани жизни и смерти дар просто появился. И теперь, когда Отто говорил об этом, я наконец-то начал понимать. Он раскрывал передо мной правду, которая была скрыта всё это время. И хотя его слова были полны величия и силы, они не вызывали страха. Я чувствовал благодарность, что наконец нашёл ответы на свои вопросы, и тревогу, понимая, насколько велико моё предназначение. Это было странное чувство – одновременно гордость и неуверенность. Гордость от осознания, что я был избран, что мой дар был не просто чудом, а частью великого замысла. И неуверенность – потому что это предназначение несло с собой огромную ответственность, к которой я не был готов. — Мы следили за тобой, — продолжал Отто, его голос стал чуть тише. — С самого детства, с самого момента, когда твой дар проявился. Мы охраняли тебя, направляли твою судьбу, оберегали от мира, который мог бы разрушить тебя. Даже царский визит был частью этого плана. Царь. Я вспомнил тот день, когда ко мне приехал сам правитель империи, чтобы исцелиться от неназванного недуга. Тогда я не понимал, почему выбрали меня, простого целителя из маленького городка, но теперь всё становилось ясно. Это был не просто визит – это было подтверждение того, что мой дар был уникален, что за мной наблюдали великие силы. Вспомнив тот день, я вновь почувствовал трепет и непонимание. Как могло случиться, что за моей жизнью стояли такие могучие силы? В тот момент я чувствовал себя маленькой фигурой на огромной шахматной доске, где каждый ход был продуман заранее. Мужчина продолжал говорить, его слова были как ручей, что неумолимо течёт и уносит тебя с собой. Он рассказал, что моё предназначение было далеко не случайным. Меня должны были забрать в Европу, как и всех «истинных святых», чтобы подготовить к великой миссии, но всё изменилось с приходом Великой Зимы. Мир начал стремительно рушиться под натиском ледяных бурь и снега. В тот момент Церковь, занятая другими катастрофическими событиями, потеряла контроль над многим и упустила меня из виду. Меня тайно вывезли в отдалённое место, где, как полагали, я буду в безопасности. Люди, которые принимали это решение, серьёзно ошиблись. — Но мы всегда знали, что ты жив, — тихо сказал Отто. — Мы знали, что твой дар слишком силён, чтобы тебя могла погубить ледяная смерть. Мы знали, что ты нужен миру. Его слова снова вонзались в меня, как удары молота, заполняя всё сознание уверенностью. Он знал, он верил, и эта вера передавалась мне. Даже несмотря на хаос и разрушение, что царили в мире, Церковь не потеряла меня из виду. Они искали меня, и нашли, спасли, чтобы вернуть к жизни и исполнить моё предназначение, как носителя дара божьего. В какой-то момент Отто неожиданно подошёл ко мне ближе и положил руку на мою голову. Его прикосновение было удивительно мягким, тёплым. Этот жест не был угрожающим или властным. Наоборот, он был успокаивающим, почти отцовским. В этот момент я чувствовал, как тёплая волна спокойствия проникает в меня. Я не мог объяснить, почему, но именно этот жест заставил меня поверить, что всё будет хорошо. Отто как будто чувствовал мои страхи и сомнения, и его прикосновение их развеивало. Затем он обошёл меня и взялся за ручки моего кресла, мягко покатив его по длинному коридору. Мы двигались медленно, и тишина окружала нас, нарушаемая лишь его голосом. Он продолжал говорить, рассказывая о Великой Зиме, о том, что это было испытание, посланное Богом. Он говорил, что это было «очищение», подобное Великому Потопу, только на этот раз мир был покрыт льдом, а не водой. Это был суд над человечеством, но не конец. Церковь готовилась к этому испытанию. Отто, обладая дарами и предвидя катастрофу, но не зная точной даты, начал строить «Ковчег Человечества» – место, которое выживет в любых условиях. Его слова эхом отдавались в моём сознании, когда огромные двери в конце коридора медленно распахнулись. Свет ударил мне в глаза, и я прищурился, не привыкший к такому яркому свету после месяцев, проведённых в мрачной зимней тьме. Когда мои глаза привыкли, передо мной открылся невероятный пейзаж. Когда мои глаза привыкли к свету, я замер, не в силах сразу осознать увиденное. Передо мной открылся совершенно иной мир – мир, который, казалось, не мог существовать на руинах того, что я знал. Небо было безмятежно голубым, без единого облака. Оно казалось бесконечным, как неведомая мне даль, и в нём, в этой безмятежности, ощущалась жизнь. Лёгкий, почти неуловимый ветер ласково касался моей кожи, напоминая о тех днях, когда мир был ещё целым, когда природа не была поглощена ледяной пустошью. Город, который я увидел, выглядел как воплощённая мечта. Невысокие белоснежные здания выстроились вдоль ухоженных улочек, светлые каменные фасады были украшены зелёными растениями, которые, казалось, пульсировали жизнью. Цветы – яркие, живые – словно специально росли, чтобы их краски контрастировали с белизной стен. Тяжёлые деревянные двери, украшенные бронзовыми ручками, плавно перекликались с христианской символикой, которая встречалась повсюду: кресты над входами, фрески на стенах домов, изящные витражи, которые отражали свет. Птицы сновали в воздухе, щебет их перекликался с шелестом листвы. И это было не просто место для жизни – это был город, который дышал верой, надеждой и неким священным предназначением. Я смотрел на это всё, и во мне рождались чувства, которых я давно не знал. Было странное ощущение, словно я перестал существовать в том мире, что знал, и попал в какое-то идеализированное пространство, где каждый миг напоминал о чуде. Это было так противоположно тому, что я видел в последние годы: бесконечным бурям, холодной пустоте и отчаянию в холодных бараках. Но теперь, в окружении этой красоты, мне казалось, что всё это было лишь дурным сном. Сначала я просто не мог поверить, что это реальность. Внутри всё сжалось, комок подкатил к горлу. Сердце учащённо билось, казалось, оно вот-вот выскочит из груди. Слёзы, незаметные в первое мгновение, начали обжигать глаза. Это не были слёзы боли или страха – это было что-то иное, глубинное. Впервые за долгое время я почувствовал нечто большее, чем просто физическую усталость и холод. Словно во мне вновь зарождалась жизнь, тепло разливалось по венам. Но я не мог показать этого, не мог дать волю чувствам. Только тихие слёзы выдавали тот бурлящий внутри ураган эмоций, который я не мог контролировать. Все эти мучения не были напрасными… Отто, мягко ведя моё кресло по гладкому, выложенному камнями пути, не сказал ни слова, словно давая мне время осознать увиденное. Я был почти уверен, что он понимал, что творилось в моей душе, хотя я и не произнёс ни звука. В его присутствии казалось, что любые эмоции – это лишь часть игры, которую он давно знает наизусть. Его уверенность во всём, что он говорил и делал, захватывала меня. Он не просто говорил – он дарил знание, словно открывал мне глаза на мир, который я не мог бы увидеть сам. Через некоторое время Отто заговорил вновь. Его голос, теперь более мягкий, проникал в меня, как тёплое молоко сквозь ледяную стужу. — Это Ковчег, — сказал он, ведя меня через город. — Не вымысел, не мечта, но реальность. Город, который выживет в любой катастрофе. Мы построили его, чтобы возродить человечество. Это наш новый мир… Эти слова запали в моё сознание. Они казались обнадёживающими, будто мир действительно мог переродиться из пепла. Но одновременно с этим во мне росло смутное ощущение тревоги. В словах Отто была какая-то тёмная подоплёка, которую я не мог уловить. Я ловил себя на мысли, что готов был бы сделать что угодно, чтобы стать частью этого мира, чтобы быть среди этих людей, среди тех, кто избежал смерти в ледяных пустошах. Но что-то в его тоне говорило мне, что цена за это может быть слишком высока.

***

1911 год

1911 год стал для меня временем, которое я никогда не забуду. Это был лучший год в моей жизни, возможно, единственный светлый период за все долгие годы до и после. Я восстановился почти полностью – тело, конечно, ещё не было таким сильным, как прежде, и подвижность оставляла желать лучшего, но по сравнению с тем, каким меня нашли в пустошах, я чувствовал себя не мумией, а просто пожилым человеком, лет эдак за семьдесят. В руках трость, ноги слушались, хотя и были слабыми, и спину иногда клинило, но я мог сам ходить, перемещаться без посторонней помощи. Это чувство независимости, даже в таком виде, возвращало мне веру в себя. Мне в этом невероятном городе выделили целую квартиру, небольшую, но мою собственную. Отто преподнёс её как подарок, добавив, что это не должно быть чем-то удивительным – здесь так заботятся о людях, тем более о тех, кому было суждено оказаться в столь непростых обстоятельствах. В этой квартире было всё необходимое: новая, чистая одежда, аккуратная мебель, простые, но уютные вещи. Пища, которой снабжали меня, оказалась на удивление вкусной и питательной – всё это было доступно совершенно бесплатно, и казалось, будто в этом городе никто не знал ни голода, ни лишений. Я выходил на улицы и начинал чувствовать жизнь. Гулять стало моим ежедневным ритуалом. Город был огромным, чистым и ухоженным до такой степени, что я иногда не мог поверить в его существование. Чувство безопасности окутывало меня каждую минуту, и это было что-то новое. Привыкший к страху за свою жизнь и постоянному холоду, я впервые за долгое время чувствовал, что могу просто дышать и наслаждаться настоящим моментом. Улицы были спокойными, людей было сравнительно немного, и каждый встречный улыбался мне, приветствуя с добротой, которую я давно забыл. Эти люди были невероятно красивыми – светловолосые, с чистыми голубыми или зелёными глазами, их тела казались сильными и здоровыми, без следов болезней или усталости, что я видел в эвакуационной колонии на краю мира. Особенно памятным для меня стал день, когда я зашёл в православную церковь. Настоящую, обыкновенную церковь, не ту извращённую пародию, которая стояла в эвакуационной колонии, где последние месяцы несли отборную чушь. Здесь, в этом храме, было всё, к чему я привык ещё в Рязанском кремле. Простота и торжественность. Речи на родном языке, знакомые молитвы и иконы, а также люди. В тот момент я вновь почувствовал себя человеком – человеком, вернувшимся к своим корням, к той вере, которая поддерживала меня всю жизнь. Но я не был одинок в этом новом мире. Рядом со мной была Тереза – та самая невысокая девушка, которая вывезла меня из больничной палаты в первый день. Её приставил ко мне Отто, и, как я позже узнал, она была его внучкой. Тереза помогала мне во всём – в повседневных делах, ответах на вопросы, хотя я видел, что русский язык давался ей с трудом. Она была угрюмой и немногословной, редко улыбалась, но её помощь и забота были искренними. Господин Отто, будучи постоянно занят важными делами, не мог лично следить за моим восстановлением, поэтому поручил эту задачу своей самой верной и близкой соратнице. Она жила в соседней квартире и каждый день проверяла моё состояние, отвечала на любые вопросы. Иногда мне казалось, что она не просто выполняет задание деда, но действительно переживает за меня. Однажды, после первого месяца моей жизни здесь, она призналась, что эта задача для неё – самая простая за последние годы. Возможно, именно поэтому она иногда позволяла себе расслабиться, посидеть рядом со мной у фонтана или просто поговорить о жизни в тени деревьев. Она была рада, что ей выпала эта миссия – это было заметно в её спокойном голосе. Тереза часто рассказывала о Ковчеге и о том мире, что остался за его пределами. Этот город был настоящим чудом – искусственно созданным убежищем, местоположение которого знал лишь Отто, и которое было абсолютно защищено от внешних угроз. Тереза говорила, что Ковчег способен поддерживать жизнь тысяч людей и животных без каких-либо проблем. Здесь можно было не бояться холодов и бурь, но при этом город поддерживал связь с внешним миром. Мир, который теперь был погружён в хаос и едва держался на плаву. Из всего человечества выжили только девять больших городов, которые продолжали сопротивляться стихии, объединяя вокруг себя выживших людей. Среди них был и Санкт-Петербург, теперь известный как Петроград или город тысячи труб. На вопрос, почему всех не переселили в Ковчег, раз он такой невероятный, она объяснила, что и у этого города есть свои ограничения, связанные с родом Каслана. Тереза рассказывала, что Ковчег построен не из камня или металла, как какая-нибудь крепость, а из некоей «энергии», сущность которой была для меня почти невообразимой. Оказывается, весь этот город держится на источнике, который излучает губительную для человека силу в огромных количествах, называемую «тёмной материей» или «хонкаем», как иногда называл её господин Отто. Но в центральной башне Ковчега находится сложное устройство, созданное Отто, которое очищает её и преобразует уже в Чистую Силу, в нейтральную к человеку энергию. Этот механизм сводит к минимуму вредное воздействие на людей, но не до конца. Простые люди всё равно страдали и постепенно умирали через три-четыре года, медленно истощаясь под её воздействием. Но люди с кровью Каслана, как мы с ней, например, обладали иммунитетом к этой угрозе. Энергия для нас не представляла смертельной опасности, хотя и нам было рекомендовано проявлять осторожность. Когда Тереза рассказывала мне об этом, её голос был слегка растерянным – было видно, что она сама до конца не понимала всю глубину процесса. Я тоже с трудом мог осознать всё, что слышал, но как-то интуитивно улавливал суть. Это звучало, как сказка, однако я видел доказательства этой силы во всём, что окружало меня. Город, его здания, его чистота и порядок – всё это было плодом работы этого загадочного механизма, удерживающего жизнь здесь, в Ковчеге, несмотря на разрушительный мир за его пределами. Однако, то, что Тереза была внучкой Отто, многое объясняло. Кровь Каслана текла в её жилах, как и в моих, пусть и далёкая, но родственная. Мы все здесь были одной семьёй. Но несмотря на это, она велела называть её «старшей сестрой», хотя в ней я видел больше младшую сестру, которая мне таковой и стала со временем…

***

— Вот-вот, сейчас будет самое интересное и важное! Смотри внимательно и всё впитывай!.. — с лёгким трепетом прошептала Тереза, сидя рядом. Я почувствовал её взгляд на себе и, не успев что-то ответить, перевёл глаза на сцену, где занавес медленно поднимался, вновь открывая величественную картину. Передо мной развернулась сцена, словно сошедшая с иллюстраций старинных книг. Стены театра, обитые глубоким бархатом тёмных оттенков, словно поглощали свет, оставляя его только для сцены. Великолепные люстры под потолком тихо покачивались, отбрасывая золотистое мерцание на резные колонны и изящные скульптуры, украшавшие зал. Я впервые в жизни оказался в таком месте, и само его величие завораживало меня. Величественные архитектурные линии казались сказочными, но холодными – как будто время здесь не текло, замерло в этом совершенном пространстве, где каждый элемент зала был частью чего-то вечного. Публика, сидевшая в креслах вокруг, говорила тихо, шёпотом обсуждая происходящее. Люди вокруг выглядели обычными горожанами, но я заметил пару знакомых лиц. С кем-то я уже успел пересечься в последние недели, покупая что-то для дома или помогая лечить раны или избавлять от болей. Город начал мне всё больше открываться, и, хоть я всё ещё чувствовал себя чужаком в сказочном месте, кое-кто здесь уже знал меня как нового целителя. Но всё это казалось далеким сейчас – мой взгляд был прикован к сцене, где продолжалась история. Спектакль рассказывал о событиях, которые когда-то перевернули мир. Начало XIX века, время, когда сам Отто, святой Наместник Бога, и его сподвижники из рода Каслана и ордена «Шиксал» сразились с древним злом – Тысячелетним Графом, последним из четырнадцати мёртвых апостолов. Казалось бы, давно ушедшие дни, но не для Терезы. Для неё это была не просто театральная постановка, а память о событиях, в которых она участвовала, хоть и не в первых рядах. Я уже знал, что внешность её обманчива – под личиной юной девушки скрывалась древняя бабка, пережившая столько, сколько мне не снилось. В её глазах иногда мелькало что-то глубокое, что невозможно увидеть в людях её «возраста». И хотя она видела это представление много раз, в этот раз её волнение было заразительным. Актёры вышли на сцену. Их движения были настолько естественными, что только знакомый мне взгляд мог уловить: это не люди. Это марионетки, созданные не из плоти и крови, а из Чистой Силы, которую здесь называли просто «магией», чтобы не путаться. Представление шло больше часа, а меня до сих пор поражало их сходство с настоящими людьми. Лица, жесты – всё было выполнено с такой точностью, что простому человеку трудно было бы отличить их от живых актёров. Но я знал правду: эти тела не принадлежали людям. В них заключены человеческие души, отданные Церкви в обмен на прощение грехов. Эти души, как рассказывала Тереза, были заключены в куклы на определённый срок – как акт искупления перед тем, как их отпустят в рай. Марионетки двигались по сцене, и я не мог избавиться от ощущения, что внутри этих «тел» горят души, лишённые свободы. Они жили в этих куклах, пока их время не истечёт. В этом была какая-то жутковатая, но непоколебимая логика. Я знал, что эти люди сознательно шли на это, добровольно отдавая свои тела и свободу Церкви, чтобы искупить грехи. Но внутри меня всё равно что-то ёкало при мысли о том, что души используются подобно дровам, сжигаемым в печи для поддержания порядка. Эти люди стали источниками силы – не спящими, не устающими, не подверженными болезням или воздействию тёмной материи. Они были идеальными рабами, не испытывающими боли и страха, выполняющими поручения Церкви и поддерживающими город в рабочем состоянии. Некоторых из них использовали в качестве «полицейских», чьи механические движения легко выдавали их неживую природу. Считается, что в таких сосудах заключены души опасных людей, чьи души используются просто как источник, но есть и свободные в воле, как эти марионетки на сцене, демонстрировали живость и эмоциональность, заставляя меня забывать, что передо мной – не люди. Постепенно развернулась финальная сцена. Марионетка в образе святого Отто стояла над поверженным тысячелетним графом, и его золотой меч блеснул в свете прожекторов. Голос Отто раскатился по залу, его слова звучали как приговор и обет одновременно: — Сегодня человечество обрело свободу! Тьма, что веками глотала души и жизни, уничтожена! Зло не вернётся, ибо отныне мир принадлежит свету! С этими словами Отто поднял меч и проткнул грудь графа, с головы которого тут же слетел высокий чёрный котелок. Свет, словно откликнувшись на это действие, вспыхнул ярким сиянием, заливая сцену. Актёры замерли, а затем тишину в зале разорвали громкие аплодисменты. Зал воспринял эту кульминацию как знак триумфа, как окончание долгой и страшной эпохи. Я, однако, чувствовал не столько восторг, сколько смятение. Вокруг меня люди восторженно хлопали в ладоши, но я не мог не думать о том, что происходит за пределами этого города. Я время от времени вспоминал внешний мир, страдающий от холода и боли, от разрухи и хаоса. Внутри Ковчега жизнь текла размеренно и спокойно, казалось, что здесь нет места страданиям и бедам. Я оглядывал лица людей вокруг – они были расслаблены, наслаждались представлением, не думая о том, что происходит за пределами Ковчега. Каждый сидел в своём мире, в своём маленьком уюте, в то время как остальной мир сражался за выживание. Я чувствовал тяжесть от этих мыслей. Я не мог избавиться от ощущения вины за то, что нахожусь здесь, в этом спокойном и безопасном месте, пока другие сражаются, голодают и умирают. Может, это всего лишь часть моего человеческого сознания, часть того, что делает меня целителем – желание помочь всем, даже если это невозможно. Но я также знал, что не могу изменить всё. Я был лишь малой фигурой в этой огромной игре, прекрасно осознавая своё положение. Господин Отто точно знал, что делает. Он был мудрее, сильнее и опытнее меня, и если он выбрал этот путь, значит, он был верным. Возможно, именно такой путь необходим для поддержания мира, и я, хоть и испытываю сомнения, должен был довериться тем, кто стоял выше меня.

***

1912 год

Причина, по которой меня так отчаянно искали в заснеженной пустыне, наконец стала ясна. Всё сводилось к загадочному механизму, который находился в самом сердце города, в высокой серой башне, возвышавшейся над городом внутри Ковчега. Устройство перерабатывало «тёмную материю» в «чистую силу», которая была основой существования всего Ковчега. Без процесса очищения эта сила не могла бы существовать. Однако механизм не мог работать сам по себе. Ранее у него был постоянный «исполнитель», как его называл Отто. Этот человек, выдерживающий воздействие тёмной материи, поддерживал работу устройства долгие годы в одиночку и лично построил этот город с нуля. Но прошлого «исполнителя» с нами больше не было, однако для работы механизма нужен был человек, способный выдерживать прямой контакт с тёмной материей. Это не была обычная субстанция. Она несла в себе что-то гораздо худшее, чем обычный яд. Это был духовный яд, который разрушал не только тело, но и душу. Обычный человек, как бы крепок он ни был, не продержался бы и двух дней рядом с тёмной материей – их тела просто разлагались бы под её воздействием. Даже носители крови Иоанна Каслана, которые имели большую сопротивляемость, не могли продержаться более недели, прежде чем яд начинал разрушать их изнутри. Никакое лечение не могло помочь, оно лишь замедляло неизбежное. Яд накапливался, постепенно убивая человека. Но мы, целители, обладали силой, которая позволяла нам не просто замедлять разрушение, но и восстанавливать себя, нивелировать все последствия после контакта. Мы были единственными, кто мог выдержать это длительное воздействие из раза в раз. Наши души были устроены иначе, и наш дар позволял не только исцелять других, но и лечить самих себя. Я был одним из семи таких целителей на Ковчеге, и теперь мне предстояло стать частью этой системы. Шестеро других уже несли на себе эту ношу, сменяя друг друга, чтобы не дать тёмной материи поглотить их окончательно. Господин Отто преподнёс это как великую честь. Он говорил с присущей ему религиозной риторикой, возвеличивая наш дар и предназначение, ссылаясь на древние тексты, традиции и волю Бога, которую, по его словам, он исполнял. Он, подслащая предложение, также назначил меня полноправным экзорцистом «Чёрного Ордена» – структуры, некогда связанной с Ватиканом, но расформированной после победы над четырнадцатью ложными судьями. Теперь, по его словам, настало время возрождения ордена. Люди с божьими дарами должны снова встать на защиту человечества. Мужчина утверждал, что мой дар исцеления – это не просто способность помогать людям. Это дар, способный на большее, дар, который должен служить великим целям, как это делали мои предшественники. Господин Отто говорил с уверенностью, словно знал что-то, что было скрыто от всех остальных. Его слова заставляли меня задумываться, но внутри я не мог избавиться от ощущения, что что-то было не так. Почему механизм не мог работать без нас? Почему мы, целители, должны были служить своими телами и душами, подвергая себя такой смертельной опасности? Как долго сможет проработать Ковчег в таком состоянии? Я, конечно, принял это как честь – отказ был невозможен. Я понимал, что это был мой долг, и что ради этого я был спасён. Но глубоко внутри меня росли сомнения. Я знал, что за всей этой ситуацией скрывается нечто гораздо более тёмное, чем казалось на первый взгляд.

***

1915 год

Красивые слова столкнулись с жестокой реальностью. Таинственным механизмом оказалось пианино. Белоснежное, сверкающее, стоящее в центре пустого зала, словно алтарь. Весь зал утопал в том же белом цвете: стены, потолок, пол – всё было гладким, безукоризненным. На одной из стен – массивные зеркала, отражавшие не только пианино, но и искажённое отражение меня самого: измученного, измотанного и отчаянного. Я вглядывался в собственный облик – чёрная форма, заляпанная кровью и потом, потемневшие руки, которые дрожали так, что я едва мог удерживать их на коленях. Белые клавиши передо мной казались чистыми, но я знал, что это лишь иллюзия. Каждый звук, вырванный из них, вытягивал что-то живое из моего тела. Отто назвал пианино «управляющей частью» – самой простой из множества конструкций, что когда-то рассматривались. «Самый удобный вариант», – сказал он как-то, пожав плечами. «Но не обманывайся: это лишь верхушка айсберга. Настоящая работа куда сложнее». Слова Отто оказались правдой. Игра на этом инструменте действительно была пыткой. Казалось бы, обычный музыкальный инструмент, а каждый аккорд вызывал боль, настолько разнообразную и неожиданную, что я никогда не знал, что меня ждёт при следующем нажатии. Иногда это были молнии, пронзающие пальцы, в другие моменты – будто кто-то вонзал раскалённые иглы в запястья или рвал связки на части. Но боль не была постоянной: она нарастала, как лавина. Чем дольше я играл, тем сильнее становились её удары. Это была работа на износ. Она проверяла пределы, сталкивала мой дар с чем-то абсолютно чуждым и разрушающим. Адская энергия, с которой мне приходилось работать, с каждым нажатием клавиши вытягивала из меня всё больше сил, словно стараясь сломить волю и истощить тело до полного отказа. Учиться играть никто не заставлял. Стоило прикоснуться к клавишам, как пальцы сами начинали двигаться, выводя одну определённую мелодию. В сознании возникало странное ощущение – будто часть меня давно знала, как и что нужно играть, как будто эти звуки вплелись в мои мышцы и нервные окончания. Но чем больше я играл, тем отчётливее понимал: инструмент не просто исполняет музыку. Он служил для чего-то гораздо большего, чем рассказывал Отто. Целителей в Ковчеге действительно было шесть, как говорил Отто. Но все они оказались старыми – изношенными жизнью и долгом людьми. Им было за семьдесят, и они выглядели так, будто существовали лишь ради этой службы. Я встречался с ними в разных церквях города в разное время, и их взгляды оставляли странное впечатление: затуманенные, пустые, будто в них уже не осталось ничего человеческого. Только долг и безоговорочная вера в правоту «Наместника Бога». Они говорили о жертве с пугающим равнодушием и фанатизмом без доли сомнения, словно это нечто само собой разумеющееся. Четверо из них уже умерли к 1914 году, а остальные не проявляли признаков человеческой жизни. Лишь исполнение обязанностей держало их на ногах. Тереза также играла несколько раз, когда мне нужно было отдохнуть. У неё не было дара целителя, только защита рода, что едва спасала от воздействия механизма. Каждый раз после игры она едва дышала, а моя сила исцеления не помогала – её страдания были слишком глубоки. Но Отто не испытывал ни малейшего сожаления. Он отправлял её за пианино снова и снова, прекрасно понимая, что однажды это её убьёт. — Ты же понимаешь, что без этого механизма все погибнут? — как-то сказал он, когда я пытался уговорить его оставить Терезу в покое. — Если ты не справишься, она займёт твоё место. Я знал, что должен играть чаще, чтобы защитить её. Каждый раз, когда она приближалась к пианино, я чувствовал, что становлюсь частью его плана. Отто использовал её как инструмент шантажа, намекая, что это я, а не он, виноват в её страданиях. — Значит, тебе просто лень. Ты ведь можешь играть больше, если по-настоящему захочешь. У меня действительно была особенность, которая отличала меня от других. Двадцать лет подо льдами и в снегах изменили моё восприятие боли. Мой болевой порог повысился так сильно, что большинство ощущений едва доходили до сознания. Благодаря этому я мог выдерживать нагрузку, которая сломала бы любого другого целителя. Самый опытный из них мог играть лишь пару дней, после чего неделю восстанавливался. Я же мог продержаться неделю и вернуться через несколько дней, как ни в чём не бывало. Но даже это не делало меня бессмертным. Я сидел на полу перед пианино, глядя на свои руки. Они выглядели потемневшими, будто обуглились, хотя это был лишь цвет. По коже тянулись пурпурные и голубоватые полосы, расходившиеся вдоль рук. Меня била слабость, каждый вдох давался с трудом, а голова кружилась. Чёрная форма на теле казалась такой же мёртвой и безжизненной, как мои руки. Зал погрузился в тяжёлую тишину. Только моё сбивчивое дыхание нарушало её. — Продолжай играть, — голос прозвучал неожиданно, глубокий и холодный, пробравший до костей. Я медленно поднял голову, не веря своим ушам. — Четыре дня… — прошептал я, чувствуя, как голос дрожит от усталости. — Я не могу больше. Руки не слушаются… Голос Отто оставался холодным и бесстрастным. — Прогресс твоей адаптации к агрессивной энергии Ковчега почти остановился. Без постоянного повышения нагрузок ты не успеешь синхронизироваться с ним в достаточной степени до того, как его излучение начнёт убивать людей внутри. Эти слова легли на меня, как камень, от которого невозможно избавиться. Я чувствовал себя в ловушке. — Я могу предложить, чтобы… — продолжил голос. — Тереза вновь заняла место исполнителя на время твоего отдыха. Но не забывай, что только у тебя есть способности к самоисцелению и выносливость, какой нет ни у кого. Думаю, Тереза не справится и дня, но зато ты отдохнёшь. — Ты… Манипуляция? — прошептал я, чувствуя, как волна гнева подступает к горлу. — Мотивация, — спокойно ответил он. — К боли можно привыкнуть, и ты привыкнешь. Стиснув зубы, я попытался подняться, заставляя своё тело двигаться через боль. Каждое движение давалось с трудом, но я знал, что выбора нет. Шатаясь, подошёл к пианино и медленно положил пальцы на клавиши. И тут голос изменился, смягчился: — Я подменю тебя на два дня. Я замер, не веря своим ушам. Мысль о передышке была спасением. В горле встал ком, и на глаза почти навернулись слёзы. Хоть ненадолго, я мог забыть о боли.

***

1916 год

Я сидел на скамейке у фонтана, чувствуя, как усталость медленно проникает в каждую клетку тела. Солнце мягко касалось моей кожи, но не приносило покоя, как раньше. Голубое небо над головой больше не казалось таким ярким, а его бесконечная гладь тянулась куда-то вдаль, оставляя меня здесь – в этом медленно умирающем городе. Птиц не было. Они исчезли уже давно, как и всё живое вокруг. Город будто затихал, погружаясь в какую-то неестественную тишину. Раньше здесь кипела жизнь, люди гуляли по улицам, радостные и полные надежды, но теперь... Теперь всё было иначе. Шесть целителей умерли. Те, кто вместе со мной поддерживал Ковчег, давно избавились от своего «долга». И только я остался – последний, одинокий целитель, на котором лежала непосильная ответственность за поддержание этого проклятого города. Каждый раз, когда я брал на себя обязанности, раньше разделённые на семерых, я чувствовал, как внутри меня что-то ломается. Механизм, который поддерживал город, давал сбои, но Отто, как всегда, был уверен в своём пути. Словно ему кто-то шептал в ухо, что всё идёт по плану. Но я знал правду. Без шести других целителей эта безумная система трещала по швам. И неважно, каким бы уникальным в восприятии боли я ни был – был предел тому, что я мог выдержать. Святой город умирал. Я видел это в каждом лице, что проходило мимо меня. Людей становилось меньше, они выглядели усталыми и измождёнными с первыми признаками проявления отравления тёмной материей. Когда-то сияющие глаза Каслана тускнели, улыбки исчезли. Казалось, фанатизм, которым они жили, не мог спасти их от той темноты, что накрывала сказочный Ковчег. Всё, что когда-то казалось утопией, теперь было больше похоже на ловушку – огромный гроб, в который медленно забивали последние гвозди. В этом я видел нечто страшно знакомое. Когда-то я уже был в эвакуационной колонии, на краю замерзающего мира. И здесь всё начинало походить на ту же обречённость, то же отчаяние. Но не все слепо следовали за Отто. Рядом со мной, в кресле-каталке, сидела Тереза. Она молча смотрела на фонтан, её руки безвольно лежали на коленях, и в её глазах не осталось ни искры. Она уже давно не играла – её пальцы больше не могли касаться клавиш с той лёгкостью, с какой она делала это раньше. Я видел, как она медленно затухала. Её лицо, когда-то полное жизни, стало измождённым, а под глазами залегли тёмные круги. Я чувствовал себя беспомощным, наблюдая, как она увядает, как угасает её здоровье. Отто не переставал использовать её как инструмент, и это постепенно убивало её, как и всё вокруг. Я глубоко вздохнул, стараясь отогнать мысли, но Тереза заговорила первой, нарушив тишину: — Всё-таки Каллен – та ещё идиотка... Её голос был странно отрешённым, без эмоций, словно она произносила эти слова лишь потому, что они вдруг всплыли в её голове. Я посмотрел на неё, не понимая, к чему это: — Ты о чём? Она посмотрела на меня краем глаза, будто усмехаясь, но её улыбка была горькой и пустой. — Да так, вспомнила бабушку, — продолжила она, глядя куда-то вдаль, словно возвращалась к давно забытым воспоминаниям. — Она куда-то исчезла, и дедушка окончательно потерял рассудок. На полном серьёзе начал строить из себя невесть что, а теперь место, что создала она с таким кропотливым трудом, он превращает в одну большую могилу, — она взмахнула перебинтованной рукой в сторону фонтана, как будто указывая на весь город. — И Касланов взял не всех – только тех, кто был ему верен. Остальных он оставил в Европе и Азии, чтобы они замёрзли насмерть или умерли от голода. Ненависти к нашему роду ему не занимать, и лишь Каллен была исключением. Я замолчал, переваривая её слова. Раньше Тереза никогда не говорила так о своём деде. Её тон был слишком резким, слишком откровенным для неё. Я спросил, почти машинально: — Значит, Отто не Каслана? Она фыркнула. — Конечно нет. Он взял фамилию бабушки, чтобы примазаться к роду и стать его главой. Не все это приняли, но те, кто возражал, уже не с нами. Они где-то там, — её палец указал на небо, на далёкие края, где бушевали холод и снег. — Их мнение теперь точно не волнует Отто. Он царь и Бог здесь. Никто не осмелится ему противостоять. Мы снова замолчали. Я слушал фонтан, его тихое журчание казалось мне единственным напоминанием о жизни. Вода текла, как и время, но что-то внутри меня словно застыло. — Тереза. Она не сразу ответила, её глаза продолжали смотреть на воду. — Сестра. — А? Я почувствовал, как внутри что-то перевернулось. Я не хотел спрашивать, будто что-то внутри противилось этому, но вопрос всё равно сорвался с губ: — Как можно убежать из Ковчега? Тереза посмотрела на меня так, будто давно ждала этого вопроса. Её глаза слегка сощурились, и в них мелькнула странная искра – что-то непонятное, почти неадекватное, словно её разум постепенно выходил из-под контроля. — Хм... Тебя тоже достало это место, да? — Лучше бы меня не достали из снегов… Она тихо засмеялась, её смех был горьким, почти безумным. — Понимаю тебя, но помочь тебе я не могу. Врата во внешний мир открывает Исполнитель. Для этого нужна особая мелодия и «право исполнителя», как дед это называл. То, что мы бренчим на клавишах – это ничего не значит. Мы не настоящие исполнители, хотя связь с Ковчегом имеем особенную в отличие от остальных. Но дедушка никому не расскажет, как это работает на самом деле, если сам не захочет. А он не захочет. Тебя он уж точно не выпустит, не для этого столько времени искал замену бабушке на роль пианиста. Можешь не надеяться. Её слова тонули в шуме фонтана, но я всё равно их слышал. Это не были те разговоры, что мы вели раньше. Её голос был странным, почти лишённым логики, но в нём была правда – суровая, жестокая правда, которую она не решалась сказать раньше. — И что делать? Тереза усмехнулась, и её лицо стало почти безжизненным. — Просто скажи «нет». — Как это? — Ты что, подробную инструкцию хочешь? — она фыркнула. — Я говорю – перестань следовать его словам. Учитывая его способности, это будет непросто, но дедушка ведёт Ковчег в ад, ради своих личных целей, и ты не обязан идти за ним, как остальные фанатики, которыми он обложил себя со всех сторон в этом проклятом месте. Ты ведь не инструмент, верно? Пускай голоса в его голове помогают ему справляться с этой ситуацией…

***

1917 год

Когда я последовал словам Терезы, в её голосе, полном усталости и горечи, я неожиданно нашёл то, чего мне не хватало все эти годы. В этих простых, почти отрешённых словах: — «Просто скажи 'нет'», — было освобождение. Я не сразу понял, насколько глубокое влияние они на меня окажут, но этот момент перевернул всё внутри. То, что раньше казалось мне незыблемым – моя роль, святость этого места, само моё предназначение – внезапно рассыпалось в прах. Оставшиеся крохи веры и терпения, которые удерживали меня на месте, испарились. Ковчег, который я когда-то считал спасением и раем наяву, теперь казался мне тюрьмой, а Отто – не благодетелем, а безумным тираном, загнавшим людей в ловушку. В тот день, когда пришёл посыльный, я уже знал, что всё это мне окончательно осточертело. Я не мог больше терпеть эту бессмысленную боль, эти страдания без цели. Я проснулся и почувствовал это сразу. Каждый аспект этой лживой жизни заебал меня до предела. Это ругательное слово Тереза очень любила использовать в последнее время, и теперь я понимал почему. Ни одно другое слово не могло описать моё внутреннее состояние настолько точно, как это… Отто заебал. Этот бесконечный цикл, когда смерть казалась единственным избавлением, заебал. Бесцельные страдания, которыми люди пытались найти спасение, заебали. Смерть всех, кого я когда-то считал близкими, заебала. И больше всего меня заебала эта невозможность пожить нормальной, простой жизнью. Жить, как обычный человек, без какого-то долбанного «долга» и непонятной цели, которую я не выбирал! Посыльный, марионетка в руках Отто, как всегда появился у дверей вежливо, со своим неизменным холодным выражением лица. Как только он открыл рот, чтобы произнести привычную фразу: «Вас ждут в башне», я даже не стал раздумывать. Я просто послал его на хер. — Нет, вали нахер отсюда, — сказал я твёрдо, даже не взглянув на него. И это было таким облегчением. На его лице появилась короткая тень недоумения, но он не стал спорить. Я знал, что он был всего лишь посредником, куклой, которая не имела собственного голоса. Он вернулся к своему хозяину, чтобы передать мой отказ. На следующий день пришёл сам Отто. Его шаги по пустынной улице, его присутствие – всё это всегда вызывало у окружающих благоговейный трепет и страх. Но не у меня. Уже нет. Очередной несчастный, которого он убил о механизм, лишь бы не мараться самому, возможно, верил, что его страдания зачтутся на небесах, которые нарисовал им «святой Отто». Но я знал лучше. Мы стояли друг перед другом, и между нами повисло напряжение. Он посмотрел на меня с выражением лёгкой усталости и какой-то непонятной отрешённости. Мне вдруг показалось, что он уже знал, что я скажу, но всё равно попытался: — Ты отправишься исполнять свой долг, — сказал он спокойно. Я почувствовал, как что-то едва уловимое поползло вглубь моего сознания, словно невидимые руки тянулись ко мне из его слов, пытаясь что-то подчинить. Это было не просто команда – это было воздействие на уровень, которого я никогда прежде не замечал. Отто пытался взять мою волю под контроль, влиять на меня на недосягаемом уровне. — Нет, — ответил я без колебаний. Он замер на секунду, будто не веря, что кто-то осмелился сказать ему это. Но тут же повторил: — Ты отправишься исполнять свой долг. Его слова звучали теперь иначе, как будто становились тяжёлыми, как пелена. Я снова почувствовал эту силу, пытающуюся пробраться глубже, овладеть моей волей. — Нет, — повторил я, как заклинание. В моём голосе не было эмоций, не было злобы или страха. Только абсолютная усталость. Отто не останавливался, его голос стал чуть громче, а воздействие сильнее: — Ты отправишься исполнять свой долг! Каждая фраза ударяла в меня, как волна. Я ощутил, как его слова становятся почти физическими, заползающими в разум, как яд, который медленно разъедает сознание. Но я уже не мог отступить. — Нет, — мои губы разогнулись в странной усмешке, и я начал откровенно издеваться. — Ты отправишься исполнять свой долг. Отто остановился. Его глаза пристально изучали меня, будто он разглядывал не человека, а сломанную вещь, которую надо починить. — Ты проявляешь чудеса свободной воли, — сказал он, и в его голосе прозвучало нечто, что я не мог понять. — Но не переживай, это временно. Можешь пока отдыхать. Он развернулся и ушёл, оставив меня одного с этими странными словами. Моё сердце билось быстро, адреналин пульсировал в жилах. Я стоял посреди комнаты, чувствуя, как через меня прокатывается волна освобождения и ужаса одновременно. Я не знал, к чему это приведёт, но внутри меня уже что-то изменилось. Слова Отто эхом раздавались в моей голове, и с каждым ударом сердца я понимал: что-то страшное уже на подходе.

***

Просыпаясь, я сразу понял, что что-то не так. Слишком тяжело было открыть глаза, будто веки налились свинцом. Вокруг стояла странная тишина, слишком холодная и стерильная, напоминающая мне тот первый день в Ковчеге, когда я только очнулся после долгих лет во льдах. Я моргнул несколько раз, пытаясь сфокусировать взгляд, и осознал, что уже не в своей уютной квартире, где всё вокруг было знакомым и привычным. Вокруг меня – те самые серые стены медицинской палаты. Лёжа на холодной металлической кровати, я попытался пошевелиться, но тело оказалось как-то странно неподвижным, ватным. Каждый мускул был парализован, словно кровь в венах заменили на густой сироп. Тело будто накачали чем-то, обесточив до такой степени, что даже дыхание давалось с трудом. Паника поднималась внутри меня, когда я осознал, что мои руки и ноги крепко связаны кожаными ремнями, врезающимися в кожу. Пытаясь дёрнуться, я только наткнулся на бесполезную боль в онемевших конечностях. Мои попытки вырваться выглядели жалкими. В голове гудело, как будто она была переполнена странным туманом, и я ничего не мог вспомнить. Как я здесь оказался? Ещё вчера я был в своей квартире, размышлял о своём решении не подчиняться больше Отто. А теперь – снова здесь, в этой ледяной палате, словно весь этот путь был одним сплошным кругом, который снова затянул меня в ловушку. И тут я его увидел. Фигура стояла у изножья кровати, неподвижная, с лёгкой тенью на лице. Мои глаза медленно фокусировались, и сначала я увидел блестящие чёрные сапоги, затем строгую чёрную форму, плотную ткань, аккуратно подогнанную по телу, и серебряную звезду в виде астры на груди. Но что заставило моё сердце сжаться в комок – это лицо. Лицо, которое было моим собственным. Я был шокирован, не веря тому, что вижу. Передо мной стоял я сам, как зеркало, но в этом отражении было что-то холодное, чуждое. Лёгкая улыбка на губах, которая казалась насмешкой. Как будто этот другой «я» знал что-то, что было скрыто от меня. — Удивлён? — произнёс он, и его голос был моим собственным, но с неким ледяным оттенком, будто каждое слово отдавало эхо пустоты. Этот другой «я» подошел ближе, его лицо оставалось непроницаемым, словно каменная маска. Он смотрел на меня сверху вниз с лёгкой улыбкой. — У тебя было всё, — он говорил ровно, как человек, привыкший диктовать условия. — Божий Дар, изменения, произошедшие с твоим телом после времени, проведённого в вечном холоде, столь драгоценное время и помощь самого Наместника Бога. Всё это дало бы тебе право стать настоящим Исполнителем, подчинить Ковчег своей воле и дать человечеству тот самый необходимый шанс. Но ты упёрся, как самый настоящий Каслана, несмотря на нашу с тобой родственную связь. Его слова прозвучали с неким пренебрежением, словно я оказался неудачником в его глазах. — Воли хватило, чтобы перечить, — продолжал он, подходя ближе, его взгляд был пронзительным. — Но не хватило, чтобы овладеть Ковчегом Ноев. Это просто смешно, Александр. Он наклонился, его лицо оказалось слишком близко, и я почувствовал его холодное дыхание. Моё собственное лицо, но его выражение было чужим, извращённым. — Но переживать не стоит, — прошептал он почти ласково. — Так уж и быть, я «отправлюсь исполнять свой долг» и сделаю всё сам. Мне не привыкать, всё же Судей в этом мире я также уничтожил лично без чьей-либо помощи. А до тех пор можешь наслаждаться покоем и тишиной, которого так хотел, что даже пошёл против людей. А это тело... — он провёл рукой по «моему» неподвижному телу, которое на самом деле было его. — Оно тоже может пригодиться потом. Так что не повреди его, договорились? Я хотел что-то сказать, закричать, но рот был стянут чем-то плотным, и лишь приглушённый стон сорвался с моих губ. Я смотрел на него с бессильной яростью, но это только доставляло ему удовольствие. Он выпрямился, довольный, словно получив контроль не только над моим телом, но и над моей душой. Отто развернулся и медленно направился к массивной стальной двери, которая, с глухим щелчком, захлопнулась за ним, оставив меня одного. Я остался лежать в полной тишине, связанный, беспомощный, окружённый холодом серых стен. Никакого света, никакого спасения. Только медленное осознание того, что теперь я был пленником в чужом теле, и этот кошмар только начинался.

***

1918 год

1919 год

1920 год

1921 год

1922 год

1923 год

1924 год

1925 год

1926 год

1927 год

…

***

1932 год

Мелодия пианино тихо звучала у меня в голове, словно эхо далёкого прошлого. Это было единственное, что я мог удерживать в этом бесконечном потоке пустоты. Ни молитвы, ни надежды, ни желания не помогли мне вырваться отсюда. Только она – простая мелодия, игравшаяся когда-то давно. Я уже не знал, сколько времени прошло, сколько дней я провёл в этом чужом теле, которое словно умирало, но никак не могло закончить своё существование. Голод, жажда, усталость – всё это мучило меня, как обычного человека, но я не чувствовал себя человеком. Это было как забытое воспоминание, где ощущения становятся размытыми, потерявшими связь с реальностью. Мелодия... Почему именно она? Я не раз слышал её раньше, будто сквозь стены этого плена, доносящуюся откуда-то издалека. И это казалось единственной связью с реальностью. Как будто за пределами этого места существовал кто-то, кто знал меня. Я вспомнил слова, сказанные когда-то разными людьми, что окружали меня здесь: «Чудеса свободной воли», «Особая связь с Ковчегом», «Всё здесь состоит из энергии», «Пианино – это лишь верхушка айсберга». Тогда я не придавал этим фразам значения, но теперь каждая из них обретала новый смысл. Эта мелодия, простая и незатейливая, была единственной надеждой, что она сможет достичь самого сердца Ковчега, пробудить его и вместе с ним освободить меня. Отто, вероятно, ожидал, что я сдамся. Что перестану сопротивляться. Он думал, что время сломает меня, но я продолжал. Я напевал мелодию снова и снова, варьируя её, меняя темп, ритм, внося в неё все свои мысли, все эмоции, что ещё оставались во мне. Не было никаких других вариантов, кроме как верить в то, что она дойдёт до цели. И однажды это произошло. Напевая, я закрыл глаза на мгновение и почувствовал нечто странное. Когда открыл их, передо мной был уже светлый зал. Знакомое пианино стояло прямо напротив меня, как будто все эти годы не существовали. Я сразу не осознал, что произошло. Руки дрожали, тело словно не верило в свою свободу. Неужели у меня получилось? Я вернулся в своё тело? — Ох… Я медленно выдохнул, позволяя себе поверить в это, но вместе с радостью пришла неуверенность. Это правда или очередная иллюзия? Я поднял взгляд на зеркало на стене – и замер. Передо мной был не я. Это было отражение Отто, только помоложе. Я подошёл ближе, вглядываясь в свои черты. Он сделал это. Как-то он изменил меня, превратил в себя. Я изучал своё отражение, подмечая, что наши черты всегда были похожи. И если я сейчас обрезал бы волосы, смыл бы пудру с лица... Возможно, я бы снова стал собой. Но всё ли было так просто? Внезапно в зеркале появился другой силуэт. Я напрягся, но страха не было. Это был кто-то чужой, но не угрожающий. Я встретил его взгляд, ожидая ответа. — Кто ты? — мой голос прозвучал глухо в тишине. — Действительно ли это сейчас важно? — ответил силуэт. Его голос был молодым, но резонировал с чем-то глубинным. — Я услышал твою мелодию, экзорцист. Она пробудила мою волю, заключённую здесь, как это уже сделала одна девушка... Хоть ты этого не понимаешь из-за обмана, возведённого вокруг тебя, но своим незаурядным упорством и волей ты разрушил то, чего так желал этот безумный иномирец, что возомнил себя Богом. Это существо убило мою семью и считало, что может играть с душами, как захочет… Ха. Ха… Но не мни из себя невесть что: помощь тебе и передача права Исполнителя – лишь побочный результат того, что я сделал на самом деле. Игры с душами опасны, особенно когда ты в чужом доме. Силуэт начал растворяться, как тень, что исчезает на рассвете. — Это наша первая и последняя встреча, экзорцист, — его голос звучал всё тише. — А тебе советую отправиться за своим врагом. Теперь ничто не удерживает его здесь... Когда он исчез, в зале воцарилась тишина. Я стоял, всё ещё не веря до конца в то, что произошло. Но времени на размышления не было. Ненависть к Отто с новой силой всколыхнулась во мне. Этот человек мучил меня годами. Лишил меня жизни и тела, превратил в свою игрушку. Я не собирался прощать ему это! Я выбежал из зала, направляясь прямо к госпиталю, находящемуся на первом этаже башни. В голове была только одна мысль: убить его. Тот, кто лишил меня всего, должен заплатить. И я сделаю это. Собственными руками.

***

Я сидел на холодной скамье у фонтана, того самого, где Тереза любила останавливаться, когда мы гуляли по городу. Вода давно перестала течь, лишь тишина заполнила пустое пространство, но в этом месте всё ещё ощущалось её присутствие. Воспоминания о её лёгком смехе и постоянном ворчании, о том, как она, задумчивая, смотрела на игру воды, будто притягивали меня сюда снова и снова. Казалось, что вот-вот раздастся её голос, но вместо этого лишь ветер шуршал по опустевшим улицам. Я пытался понять, как это могло произойти. Я вернулся в своё тело, но Отто… Эта мразь исчезла, будто растворился в воздухе. Когда я добрался до лечебницы, всё было на месте: дверь заперта, ремни на кровати не тронуты, всё выглядело так, будто никто и не уходил. Но его там не было. Взрыв ярости заполнил меня в тот момент. Я обрушил всё, что мог, разрушил каждый уголок той проклятой лечебницы, а затем сжёг её дотла, надеясь, что огонь поглотит не только стены, но и все те ужасные воспоминания, что преследовали меня. Но это не вернуло мне покоя. Город оказался полностью мёртвым. Ни одной души, пустые улицы, мрачные дома с тёмными окнами. Кладбище разрослось, его могилы заполнили новые кресты, но их всё равно было меньше, чем людей, которых я когда-то знал в этом городе. Что произошло с остальными? Обратил в своих марионеток и сбежал? Городской театр отличался от прочих заброшенных тем, что там явно произошла какая-то серьёзная потасовка. Марионетки и куклы, некогда украшавшие сцены, теперь валялись по всему театру в хаотичном беспорядке. Их тела были разорваны, части рук и ног разбросаны повсюду, словно они не просто участвовали в спектакле, а вступили в ожесточённую схватку. Казалось, будто фигуры ожили и сражались с невидимым врагом, безжалостно разрывающим их на части. Куклы, которые раньше были исполнителями на сцене, теперь выглядели как свидетели и жертвы какого-то кошмарного события. У некоторых всё ещё были прикреплены нити к потолку, но эти нити были порваны или перекручены, будто что-то с силой оторвало их. На полу были следы — глубокие порезы, будто кто-то сражался с оружием, рассекая плоть и дерево. Этот хаос был настолько явным, что в воздухе всё ещё витала напряжённая атмосфера битвы, хоть она и закончилась давно. Сломанные лица кукол казались застывшими в масках ужаса, их пустые глаза смотрели в никуда. Театр был местом, где произошла не просто драка, а нечто более зловещее, оставившее за собой следы разрухи и безмолвного страха. Какова была роль Отто во всём этом? Ответов не было, ни записей, ни дневников – только зловещая тишина и пустота, словно «Наместник Бога» подметал за собой все следы. С того дня я больше не подходил к проклятому пианино. Не играл ни одной ноты, хотя раньше это было неотъемлемой частью моей жизни. Но странное чувство охватило меня: я не ощущал прежней боли или влияния тёмной материи, ранее витавшей в воздухе Ковчега. Возможно, Отто как-то сумел нейтрализовать её эффект, а может, дело было в моём теле, явно изменённом под его нужды. Я больше не был уверен ни в чём, как и не знал, что делать дальше. Теперь я был заперт, но уже в городе. Это ощущалось повсюду – от пустых улиц, заброшенных зданий до кладбища, которое словно высасывало жизнь из всего вокруг. Уходить было некуда, но больше всего угнетало чувство невыполненного долга. Я не смог попрощаться, не смог удержать обещаний. Внутри меня разрывалось от сожаления и боли, как будто сам воздух был пронизан этим чувством. Я встал и медленно подошёл к старому дереву, у которого стоял крест. Простая деревянная табличка с выжженными буквами гласила: «Тереза фон Каслана». Этот крест был её единственным памятником. Я долго стоял перед ним, не в силах отвести взгляд. Казалось, что все слова потеряли смысл. Ведь она была единственной, кто до самого конца верил в меня, кто оставался со мной, несмотря на всё. Её сила была моей путеводной звездой, её вера – моим спасением. Я аккуратно поставил лампаду у подножия креста, огонь медленно затеплился, осветив её имя. В тот момент я понял, что должен сказать что-то важное, хоть и знал, что она меня не услышит. Тереза была той, благодаря кому я ещё стоял здесь, дышал, жил. Не её вина, что обстоятельства были сильнее нас. Я должен был благодарить её, не обвинять себя в её потере. Я наклонился ближе к кресту, касаясь его деревянной поверхности, пропитанной дождями и ветрами. — Спасибо тебе, — прошептал я, с трудом сдерживая ком в горле. — За всё. За то, что верила в меня. За то, что ты сделала для меня. Я жив, потому что ты никогда не сдавалась, даже когда я почти сдался. Ты спасла меня... И благодаря тебе я теперь на шаг ближе к настоящей свободе. Я закрыл глаза, на мгновение позволяя себе забыть обо всём. Ветер прошелестел листьями деревьев, словно напоминание о том, что жизнь продолжается. Я знал, что должен идти дальше, но уходить от этого креста было невероятно тяжело. В конце концов, я медленно поднялся, взглянул в последний раз на лампаду, что мирно горела у подножия креста, и, отдав ей последний взгляд, развернулся, уходя в город, пустой, как и я сам.

***

Год неизвестен

Я перестал считать дни, месяцы, годы – всё слилось в одну непрерывную полосу времени, которая шла бесконечно, без начала и конца. Прошло «много» времени, но сколько именно, я уже не знал. Всё, что я мог сказать точно – обычный человек столько бы не прожил. Отто явно постарался, укрепив тело, которое украл у меня, возможно, это было его единственным реальным «достижением». Как бы там ни было, моё долгосрочное пребывание в неподвижном теле закалило мою психику. Теперь я знал, что такое быть запертым внутри себя, без возможности двигаться или что-либо изменить. Это знание, пусть и болезненное, придало мне уверенности. В этом заброшенном городе, который я помнил полным жизни, я больше не чувствовал себя чужим. Эти пустые улицы, давно лишённые дыхания людей, уже не угнетали меня так сильно. В одиночестве я нашёл силу и возможность сосредоточиться на себе, на обучении и освоении новых сил Исполнителя, которые мне передал тот таинственный силуэт. Теперь это была моя судьба – быть тем, кто управляет Ковчегом. С пианино больше не было боли. Клавиши, которые раньше казались орудием пыток, теперь отзывались легко, мягко, как будто сами были рады этому. Со временем я понял их истинное назначение: пианино было чем-то вроде панели управления, где каждое нажатие определяло действие. Но секрет скрывался не в музыке. Нет, дело было в воле Исполнителя. Мелодия одна и универсальна, но команды закладывались в мои мысли, в мои желания. Хочешь чего-то – и оно появляется. Пожелал, чтобы дверь в комнате открывала проход в башню, и она откроет. Но инструмент, на котором ты играл, не был обязателен. Я мог просто напевать мелодию Ковчега, и результат был тем же. Этот мир был полностью подчинён моей воле, и иногда мне казалось, что здесь я действительно мог быть чем-то вроде бога. Но, несмотря на всё это, оставались вещи мне неподвластные. Ковчег не мог вернуть умерших, и он не мог выпустить меня наружу. Я пробовал всё: просил, умолял, приказывал, но выход оставался заперт. Словно снова находился в клетке, которая отказывалась подчиниться моим новым силам. Это было как в палате лечебницы, где я был пленником собственного тела, только теперь я был пленником Ковчега. Я не собирался сдаваться, не теперь. Какой смысл во всём этом «могуществе», если я остаюсь здесь навсегда? Однако реальность оказалась куда жестче, чем я ожидал. Одна лишь воля и музыка не могли дать мне свободы. Время шло, а я оставался заперт внутри. Моё терпение истощалось, но я продолжал искать выход. Единственным зацепом остались слова Терезы о какой-то особенной мелодии, которая, по её словам, использовалась Отто для выхода. Право у меня было – Ковчег подчинялся мне, он не причинял мне вреда, но я так и не нашёл ту мелодию, которая могла бы открыть двери. Может, это был обман Отто? Он сбежал без особых усилий, не оставив ни единой подсказки о том, как он это сделал. Судя по всему, никакого права Исполнителя у него не было, он контролировал Ковчег иным способом. Но как? Через человеческие жертвы? Несмотря на это, я не мог позволить себе остановиться. Я не сдавался тогда, в лечебнице, и не сдамся сейчас.

***

Год неизвестен

Снежная

Я стоял посреди бескрайней заснеженной равнины. Вокруг бушевала метель, снежные вихри так сильно и безжалостно хлестали лицо, что казалось, они хотели стереть с меня любую частицу тепла. Ночь была непроглядной, но высоко в небе сверкала луна, чьё ледяное сияние пробивалось сквозь снежную пелену. Оно выглядело холодным, как всё вокруг, и будто насмехалось над моей беспомощностью. Холод был слишком реальным, слишком острым, и проникал в самое сердце, пропитывая всё до последней жилы. Я чувствовал, как моё тело буквально застыло от этой ледяной хватки, каждая мышца словно окаменела. Мои губы дрожали, зубы скрежетали, но не от холода. Внутри меня разрывалась буря – не меньше той, что бушевала вокруг. Слёзы, горячие, солёные, текли по щекам. Я не мог их остановить, хотя каждый новый поток обжигал кожу так, будто кто-то выжигал на моём лице клеймо. Эти слёзы были словно безмолвный крик души, который разрывал меня изнутри. Я упал на колени, мои ноги просто больше не выдерживали. Каждая частица моего тела была истощена, но больше всего болела душа. Свежий, морозный воздух впивался в лёгкие с каждым вдохом, но вместо ощущения свободы приносил лишь жгучую боль. Я отчаянно глотал его, как умирающий, только что спасённый из глубины вод, но вместе с ним поглощал и невыносимое осознание. Это было настоящим ударом по всему, во что я верил, по всему, что я терпел. Покинуть Ковчег… Это оказалось так просто. Осознание этого разрывало меня изнутри. Я мог вырваться раньше, намного раньше. Мне нужно было лишь правильно задать детали, подбирать нужную мелодию и удерживать желание в голове, следя за длительностью музыки. Я мог всё это сделать! Всего лишь несколько правильных шагов, и я был бы свободен... но я не понимал этого. Как мог я быть таким слепым? Как мог не увидеть простоту этого? Истерика настигла меня внезапно, словно молния, ударившая в самое сердце. Горло сжалось, дыхание стало прерывистым. — Ааа!!! Я закричал. Громко, но ветер поглотил звук, оставив его где-то в бескрайнем пространстве. Моя душа кричала громче, чем любые слова. Я не мог больше сдерживать эту боль, эти слёзы, эту ярость. Я бил кулаками по снегу, чувствуя, как пальцы замерзают, но не обращал на это внимания. Всё вокруг теряло смысл. Всё. Я обернулся, и в тусклом свете луны увидел за собой вытянутый, неровный кусок стекла торчавший из земли, словно нечто, не принадлежащее этому миру. Его поверхность была разбита, по краям виднелись острые осколки, которые мерцали слабым светом. Сквозь него можно было разглядеть пустынный город. Ковчег. Яркий, но пустой. Мёртвый. Он казался таким далеким и одновременно близким. Я напел мелодию, и, как по щелчку пальцев, в моей руке появилась сабля. Она материализовалась прямо из воздуха, тяжёлая и холодная. Силы Ковчега работали и здесь. Даже в этом мире. Это понимание принесло мне новую волну ужаса. Истерика усилилась. Сабля выпала из моих рук, когда ноги вновь подкосились. Я упал на колени, затем рухнул на спину, обняв руками снег, как утопающий, ищущий опору. Лежал на холодной земле, чувствуя, как мороз пробирается всё глубже, но этого холода было недостаточно, чтобы заглушить всё то, что творилось внутри меня. — Это сон… это просто сон… — начал я шептать, почти умоляя, словно от этих слов могло измениться всё, что произошло. Я повторял их снова и снова, но они не приносили облегчения. — Не было Ковчега… не было святого города… не было Отто… и… — голос предательски сорвался, когда я дошёл до её имени. — Не было и Терезы… не было… Я закрыл глаза, позволяя снегу окутать меня. В груди бушевала пустота, которая становилась всё больше с каждым повтором. Это сон. Я никогда не был в Ковчеге. Никогда не встречал Отто. Никогда не видел Терезу. Это всё сон. Леденящая мысль, что всё это – бред моего истерзанного ума, обволакивала меня, но реальность, как бы я ни пытался, не отпускала. Холод больше не казался таким болезненным. Он словно притуплял мои чувства, помогая уйти в этот сон, из которого я больше не хотел возвращаться…