Больше не буду

На следующий день я отправляюсь в полное распоряжение Карми, своей стилистки, гиперактивной молодой женщины с длинными, до пояса, огненно-рыжими волосами и нарисованными фиолетовой краской веснушками. — Ну как? Готова к интервью? — спрашивает она, копошась в банке со шпильками. На кой чёрт они ей — непонятно. Учитывая длину моих волос, соорудить какую-то сложную причёску будет весьма проблематично. Если бы мне платили за каждый вопрос, касающийся моей подготовки к чему-либо… Что ж, можно было бы прокормить половину Дистрикта-12. — Не особо, — зато честно. С недавних пор слова, которые говорю искренне, можно пересчитать по пальцам. Почему-то это коробит, хотя никогда прежде я не чувствовала себя рьяной приверженницей правды и чести. — Надеюсь, тебе понравится твоё платье. — О, вообще -то я надеялась что пойду голой. Карми смеётся. — Обычно трибуты умоляют, чтобы их не раздевали. — А я не стесняюсь, — поворачиваюсь к стилистке, просматривающей плечики с нарядами. Интересно, какой из них мой? За полжизни, проведённые в месте, где о таком понятии как «личное пространство» не слыхали, нагота перестала казаться чем-то постыдным, а тело — сакральным. Какая разница? Те люди, что будут смотреть интервью, увидят нас на Арене в самые неприглядные моменты и в самом ужасном состоянии. Убивающих, раненых и убитых. Они, возможно, будут созерцать то, чего я никогда не увижу: моё безжизненное тело во всём его посмертном уродстве. Радует, что трупы с Арены убирают быстро и зрителям не покажут уже окоченелого тела, которое совсем недавно кормили изысканными блюдами и рядили в дорогие костюмы. Тело, которое ещё совсем недавно было моим. Силясь отвлечься от мрачных мыслей, рассматриваю платье, что сделала для меня Карми. Оно мне и правда нравится: ткань дивная, переливающаяся от ярко-голубого до тёмно-синего, драпируется на плечах и водопадом спадает за спину. Материал на этот раз не полупрозрачный, а больше напоминает шёлк. А ещё платье не чёрное, что несказанно радует, ведь синий — гораздо более жизнеутверждающий цвет. Тёмно-синий — это оттенок ночного неба, освещённого сиянием звёзд, каких не увидишь здесь, в Капитолии. Голубой — это окраска маленьких цветочков, что распускаются на Луговине летом, когда одуванчики уже отцветают. Может, Дистрикт-12 и серый, как я всегда считала и как кажется всем остальным, но теперь, когда я вдали от него и жуть как хочу вернуться обратно, то вижу его именно синим. Иссиня-чёрным, как тлеющий уголь, кобальтовым, как ночь и голубым, словно непритязательные летние цветы. Этот цвет кажется спасением из тяжёлой и густой безысходности, в которой я завязла по самые уши. — Очень красиво, — говорю тихо, словно боясь спугнуть надежду, зародившуюся где-то глубоко внутри, робкую, но тёплую, как огонёк свечи. Надеть платье без помощи Карми возможным не представляется: я попросту запутаюсь. Стилистка аккуратно разглаживает складки и, там где это необходимо, формирует новые. — Выбрала самые устойчивые каблуки, которые нашла, — говорит Карми, протягивая мне обувь. Примеряю. Неплохо: кожаный ремешок удерживает туфли на щиколотках, а значит я их не потеряю, когда буду выходить на сцену. — Спасибо. Ты, возможно, спасла меня от перелома шеи. — Ну, я же не стилист-маньяк, чтобы поставить тебя в такую ситуацию, — Карми подводит мои глаза тёмно-синими тенями и теперь радужки кажутся жёлтыми, как у кошки. Позже, когда я уже готова к выходу, мешкаю у двери. Нужно понравиться спонсорам. Если собираюсь выжить на Арене, то интервью не должно оказаться непосильной задачей. Вежливая и дружелюбная — такой я должна предстать в глазах зрителей. *** Все присутствующие за кулисами взвинчены до предела. Кажется, что если эту пружину отпустить, произойдёт взрыв. Хеймитч осматривает нас с Джеем критическим взглядом. Сегодня наш ментор кажется особенно недовольным жизнью и даже хороший костюм и аккуратно уложенные волосы не могут замаскировать угрюмость: брови нахмурены, губы поджаты. Встреть я его на улице, то испугалась бы и пошла другой дорогой. И этот человек говорил, что у меня недовольное лицо! Дружок, ты в зеркало сегодня смотрелся? — Я бы убрал эту штору сзади: наступишь ещё, — заявляет он, глядя на сборку платья на спине. Меня задевает его сомнение в моей расторопности. — Ну, я же не буду пятиться. — Кто тебя знает, — ехидничает ментор, — а то ещё сплясать захочешь. Ты ж мой маленький массовик-зайтейник, — он хитро щурит глаза и легонько щиплет меня за щеку. Вот придурочный. Про случай с застольной песней Хеймитч будет напоминать ещё долго. Это уже перестаёт быть забавным, но Джей всё равно хихикает, а я прячу предательскую улыбку в уголках губ. На сцену выходит Цезарь Фликерман. Он широко улыбается выкрашенными в оранжевый губами. Жутко, а если принять во внимание его напудренную до белого цвета кожу, то ведущий начинает напоминать морковный салат, заправленный сметаной. Ужас какой. Каждое интервью длится всего три минуты. Я подавляю желание закинуть одну ногу на другую и съёжится — Синтия строго-настрого запретила так делать и я, вооружившись терпением, продолжаю сидеть прямо. У каждого трибута свой образ: профи, естественно, смертоносны, Элле спокойна и холодна, будто глыба льда. Такое амплуа отлично сочетается с её светлыми волосами и с красивыми, но строгими, чертами лица. Маркус немногословен, но даже в его скупых ответах на вопросы нет никакой нужды. Спонсоры уже покорены и штабелами уложены у его ног. Дистрикт-12. Ева Монтгомери. После Игр сменю имя, а то, боюсь, в будущем его звучание каждый раз будет ввергать меня в панику. Поднимаюсь с кресла, аккуратно, чтобы не запутаться в подоле, направляюсь к Цезарю. Должна отдать должное Синтии, я передвигаюсь на каблуках без проблем и, вопреки предсказанию Хеймитча, не растягиваюсь на полу. Улыбаюсь так дружелюбно и уверенно, как никогда прежде. Надеюсь, меня не вырвет — внутренности уже скручивает в тугой узел. Хотя, если я оставлю свой завтрак на сцене, то мою персону точно запомнят надолго. Цезарь с неистовой радость закидывает меня вопросами. — Что ж, Ева, ты уже познакомилась со своими соперниками. Можешь ли что-то сказать о них? Слишком быстро. Чувствую, как потеют ладони. Стараюсь держаться легко и естественно, но не уверена в том, как это получается. — Всё они люди: две руки, две ноги, уши, глаза, — начинаю я. Ага, ещё перечисли все внутренние органы, гений, — и, бьюсь об заклад, у всех есть слабые стороны. Молодец. Выкрутилась — А у тебя? Я приподнимаю брови. Задумываюсь на секунду. В голове проносится тысяча мыслей. «Сказать, что их нет?» — глупо и самоуверенно. Ляпнуть что-нибудь легкомысленное вроде: «Пирожные с заварным кремом — вот моя главная слабость»? — Я смертная. Если перерезать горло — умру. Цезарь смеётся: — Ладно, а сильные стороны? Видел, что ты получила девять баллов. Поздравляю! Прошу тебя, не спрашивай за какие-такие заслуги. — Спасибо. Если говорить о талантах, то наверное самый выдающийся — это умение пародировать животных. — Животных? «Что за околесицу я несу?» Приподнимаю брови и поясняю: — Да, мой ментор утверждает что мне отлично удаётся роль слона, — посылаю Хеймитчу озорную улыбку, — но я считаю, что лучше всего у меня получаются собаки. Я неплохо лаю. Это и правда одно из моих странных умений. Его я обнаружила ещё лет в пять, когда стала передразнивать соседского пса. Не думала, что во время интервью меня занесёт в такие дебри. Цезарь, кажется, тоже: — Ого. Я бы хотел это услышать. Думаю, наши зрители со мной согласны. Толпа согласно зашумела. Теперь понятно, почему нужно думать о том, что именно я говорю. В будущем стоит всё-таки включать мозг и, самое главное, соединять его с языком, потому что иначе получается какой-то кошмар. — О, боюсь, не смогу. Нужно разогреть связки… Хотя, это просто отговорки, — слегка взмахиваю рукой, — на самом деле, моё лицо выглядит не очень привлекательно когда я лаю, вот и всё. Не хотелось бы оказаться поднятой на смех в родном Дистрикте. — Раз уж мы заговорили о Дистрикте-12, расскажи ждёт ли тебя там кто-нибудь? Родные? Друзья? Может, молодой человек? — О, щекотливая тема, — нарочно опускаю глаза. Нужно пробить зрителей на сочувствие, раз уж пошёл такой разговор. Может это хоть чуть-чуть заглушит позорный ответ на предыдущий вопрос, — мои мама и папа умерли, когда я была маленькой, — по залу проносится сочувствую вздох, — но у меня есть замечательные опекуны, Рэйни и Анника. Помимо этого, они — мои самые близкие друзья. Если говорить о молодом человеке… Что ж, его нет. — У такой красивой девушки и нет парня? Да ладно? — Цезарь нарочито удивлённо округляет глаза. Да уж, даже моя «яркая мимика» померкнет на фоне этого клоуна. У меня никого нет, чудила! Ни семьи, ни нормальных друзей (которые не являются моими законными опекунами), а тебя почему-то трогает лишь отсутствие парня! Эта его реплика отчего-то раздражает гораздо больше, чем всё происходящее вместе взятое и я отвечаю резче, чем планировала: — Лучше быть одной, чем с кем попало. На этом интервью, к счастью, заканчивается. После меня вызывают Джея, который произвёл впечатление очень приятного молодого человека. Едва мы выходим со сцены, к нам присоединяется Хеймитч и только он открывает рот, чтобы что-то сказать, как из-за угла вылетает запыхавшаяся Синтия: — Что это было? — Ты про.? — я, несмотря на всё ещё не отпускающее меня возмущение, неловко переминаюсь с ноги на ногу. — Про театр пародий! Я почти умерла, там, в зале. Думала ты залаешь, взвоешь или ещё бог знает что! — Эй, я не настолько дура. Просто пыталась отвести внимание от расспросов об индивидуальном показе, — чувствую, как щёки заливаются краской. Да уж, я — ходячее позорище. — Тебе это удалось, — Джей улыбается, — видела бы ты лица остальных! Будь я спонсором, то подкинул бы тебе деньжат. На лечение? Ладно, он хотя бы попытался меня приободрить. — Спасибо. — Я просил не петь, но это не значило что… Впрочем, неважно. Впечатление ты произвела. — Хеймитч хлопает меня по плечу. Его тёплая шершавая ладонь слегка задевает открытый участок кожи на плече и это прикосновение заземляет меня, гася не унявшуюся до конца злость непонятного происхождения. Когда я успела стать такой нервной? — Какое? — Разное. Если я раньше только догадывался о твоём раздвоении личности, то теперь окончательно в нём уверился. Как всегда, Хеймитч, ты себе не изменяешь. Сказать что-то хорошее и утешить — нет же, лучше подразним бедную Еву, которая и без того сгорает от любопытства. Когда мы смотрим повтор интервью, я понимаю о чём он говорил. Мою скромную персону за жалких три минуты, отведённых на интервью, расспросили о многом. Наверное, в этом и кроется профессионализм Цезаря: показать трибута с разных сторон. Ему это удалось: меня мотало из угла в угол. От девочки с чудинкой до человека с собственными взглядами на жизнь. А потом я отправляюсь к себе в комнату, чтобы, возможно, в последний раз в жизни поспать на тёплой постели. Или вообще в последний раз в жизни поспать.