Подмосковные вечера

      — Ну наконец-то, — облегченно выдохнул Ленинград, когда увидел, что на станцию высыпает горстка светловолосых сонных воплощений во главе со столицей. — Спасибо, что хоть через машиниста соизволил сообщить, на какой вокзал вы приезжаете; на девятый час вашего отсутствия я начал думать о худшем.       Было пять утра.       Путь пригородной электрички, который должен был занять от силы часа два, занял у них больше десяти.       Как ни странно, Московские-то как раз такому совсем и не жаловались — взрослые отсыпались, да и кто помладше, набесившись и найдя газеты и журналы у проводника, успокоились и со временем уснули тоже. Таким бодрым Москва не чувствовал себя уже довольно давно; мог даже позволить себе использовать смелое слово “выспался”.       — Все по домам, у кого дом близко; кому далеко, могут поехать ко мне; Коломна, держи ключ, — быстро распорядился Михаил. — К полудню умытые, причесанные, в парадном, полным составом в штаб. Ясно?       — Ясно! — хором ответили его цыплята, разбредаясь по платформе и уходя в сторону здания вокзала.       Метель утихла, но мороз ничуть не ослаб; напротив, усилился настолько, что запотевшие от дыхания очки Невского покрылись причудливыми ледяными узорами, из-за чего он за ними почти ничего не видел и забавно морщился. Не то, чтобы они были сильно ему нужны, видел он неплохо и без них — ношение этого аксессуара стало, скорее, делом привычки и стиля.       Михаил аккуратно снял их с него, взяв за мостик, и достал из кармана платок. Под непонимающий взгляд Ленинграда, он обдал их своим теплым дыханием, чтобы тонкая ледяная корочка снова стала капельками воды, и протер, после чего с честным взглядом протянул их обратно.       — Подлиза, — вынес вердикт Александр, вопреки своим словам улыбнувшись краешком губ. — За эту трехнедельную каторгу ты мне все равно еще сполна ответишь.       — Всенепременно, — кивнул ему столица. — Какова обстановка в целом?       — На данный момент все спокойно, вмешательств не требуется. Но, естественно, по телефону я многого рассказать не мог, — надел очки обратно Невский. — Сводка произошедшего у меня с собой; до полудня с ней управимся, потом обращение.       — Отлично. Ближайший к Казанскому вокзалу защищенный от прослушивания кабинет… — начал рассуждать было Москва, но подпрыгнул, когда паровоз вдруг издал громкий звук, и, поскользнувшись на льду, чуть ни упал.       Подхватили его на пути к земле сразу четыре руки; Сашина левая подхватила его со спины, вторая — держала плечо, что заставило на пару секунд, пока они искали баланс, чтобы не упасть вдвоем, их выглядеть, будто они танцуют, и Москва был барышней, откинувшейся назад специально. Медленно падающие вокруг них снежинки только добавляли картине кинематографичности — место ей было явно на новогодних кинопленках.       — И что бы ты без меня делал, — тихо сказал ему на ухо, которое очень удачно оказалось совсем близко, Ленинград.       Как тот, кто все еще устойчиво стоял на ногах и не был обут в видавшие виды валенки, Невский выпрямился первым и подтянул за собой свою столицу, который не торопился его отпускать.       — Давно лежал бы в сырой земле, — шепнул ему в ответ Михаил, пока был близко.       Затем он обернулся, оставляя немного опешившего от такой откровенности среди бела дня Сашу за спиной, чтобы взглянуть на второго своего спасителя:       — А ты почему не мчишь домой? Или в таком виде собираешься перед страной явиться? — спросил он у отряхивающего упавшую шапку от снега Балашихи.       — Да думал Даню найти и с ним поехать, к нему ближе, — упер руки в бока один из его сыновей.       — Ты здесь один; он уже наверняка ушел, как и все, и тебе бы следовало, — заметил старший Московский, посмотрев, что вокруг них стало уже совсем безлюдно. — Давай, дуй домой; явишься, как на совещание в прошлом году, я тебя…       — Да-да, присоединишь к себе и лишишь статуса города, — отмахнулся тот. — До свидания, дядя Саша.       — До свидания, — махнул рукой Ленинград, перехватывая локоть Михаила, чтобы тот не поскользнулся снова, и тоже начиная двигаться в сторону вокзала. — Ты серьезно угрожаешь этим своим детям?       — Да нет, конечно, что же я, зверь, — поморщился на это предположение Москва. — Такие наказания даже для меня негуманны. Я по старинке: строчки писать, на Камчатку сослать…       — Как гуманно, — с явным сарказмом протянул Невский.       — А чего ты от меня ожидал? Что я запираю их в ледяных казематах, заставляя там смиренно ждать своей скорой кончины? — продолжил шутку Московский, выуживая из своего кармана жетон на метро. — Какого Вы, однако, обо мне мнения, мой милый друг…

***

      Даня за всю ночь так и не сомкнул глаз, насквозь продрог и каждую секунду ждал, что на горизонте снова появится фигура, пришедшая за его смертью. В своих руках он намертво сжимал ружье, которое казалось единственным, что отделяет его от неминуемой погибели.       Первый час была паника.       Он никогда и никому в этом не признается, но в некоторые моменты он даже начинал плакать, но быстро старался брать себя в руки: слезы делали изображение мутным, а за дорогой нужно было пристально следить. Слезы стирались с щек рукавом, и он продолжал трястись, вглядываясь в завихрения метели и вскакивая каждый раз, когда ему чудилось движение. Не помогало и то, что внизу все так же зловеще работало радио.       После он немного успокоился, но до самого рассвета каждый небольшой скрип и вой ветра заставляли его крепче прижимать к себе оружие. Радио на первом этаже становилось все тише и тише, пока, наконец, видимо, батарейки в нем не разрядились окончательно. Наступила тишина.       Теперь же солнце медленно поднималось над горизонтом, пусть в конце декабря ему и не было суждено встать высоко. Кристально белый снег искрился в его лучах, облаков почти не было, и метель утихла. Все стало казаться мирным, спокойным и понятным, но что самое главное, покой этот пришел и к утомленному Даниле тоже.       Он как будто за этот небольшой срок израсходовал весь и страх, и обиду, и теперь все, что в нем осталось — это ощущение того, что, в конце концов, все будет так, как этому позволит случиться он.       Можно жаться на чердаке в отцовскую дубленку, никуда не выходя и надеясь на спасение. Снова доверить себя в чьи-то чужие руки; снова разочароваться, как тогда, с елкой, потому что, в конце концов, перед лицом настоящей опасности он один.       А можно взять все в свои руки, и тогда то, что с ним случится, будет зависеть только от него.       И Химки принял свое решение за эти несколько часов.       Первым делом он, повесив ружье снова за спину и погасив догорающую свечу, спустился на первый этаж. Огонь в камине потух, и он смело разжег его заново; теперь уже не было никакого смысла скрывать дым из трубы в пелене ночи, ведь о том, что в этом доме кто-то есть, враг уже знал. Он отогрелся, съел пару конфет с елки и заварил себе отцовский растворимый кофе; запретный плод, что эти недели, чтобы не закончился, был доступен лишь столице и взрослому, который дежурил ночью.       Кофе был вкусным. Он позволил отодвинуть усталость от ночи без сна на второй план, взбодрил и дал сил.       После этого, глубоко вздохнув, Данила отпер дверь и вышел на улицу. Там не осталось даже следов — их забрала с собой ночная метель, — но он, смотря на эту полянку с чердака всю ночь, точно запомнил, где искать то, что выпало из карманов сбежавшего шпиона.       Фонарик. Даня забрал его себе в карман — пригодится.       Спички. Коробок отмок за ночь в снегу, но, кто знает — может, пригодятся.       Конфета, иностранная; судя по обертке, две палочки в шоколаде. Даня иностранные сладости любил, и, когда отец привозил их из поездок, готов был идти по головам, лишь бы заполучить несколько. Но эта конкретная не вызвала даже улыбки; он просто поднял ее, бросил куда-то в овраг и пошел осматривать поляну перед домом дальше.       Зацепившиеся за куст волокна какой-то ткани, вероятно, шарфа, за ночь покрывшиеся инеем, и теперь затвердевшие и блестящие в лучах солнца. Пусть и дальше висят — новогоднее украшение.       Удостоверение. По долгу службы под столичным крылом английский Химки знал хорошо, но этого не было нужно, чтобы понять, что было выдано оно на имя Нэйтена Джорджа Бронкса.       Нью-Йорк, значит. Хорошо, что не застрелил его ночью в порыве страха — имя большое, шуму бы было много.       Неподалеку нашелся и список, написанный от руки, криво, на английском и почти полностью перечирканный. В нем были зачеркнуты все названия городов, что были там написаны, кроме Нью-Йорка и Вашингтона. Вероятно, именно они сейчас готовили за ним охоту.       Дальше он наткнулся на телефонный провод под слоем снега, потянул его на себя — и, ожидаемо, тот легко поддался, вскоре выведя его к грубо обрезанному участку.       Неподалеку от этого места что-то тихо шипело и, идя на звук, Данила обнаружил импортную рацию. На выход она была отключена, работая сейчас, видимо, только на вход; он решил сохранить ее на всякий случай. Может, из нее можно будет узнать их скрытые каналы связи, или принципы шифровки: Химки почти мог видеть перед собой горящие глаза какого-нибудь Новосибирска, которому дали бы на разбор эту новую игрушку.       Более он ничего не нашел, и со своей добычей направился домой.       Чувствовал Даня себя все так же спокойно, когда более ни на кого не полагался. Теперь, когда на нем была полная ответственность, и нельзя было надеяться на то, что кто-то подхватит там, где он упустит, он почувствовал в себе новые силы; никто не ограничивал его идеи и мысли, его средствами было все, что он мог найти.       Его первой идеей было перенести все архивы с чердака в подвал, и накрыть вход в последний ковром. Теперь в самом крайнем случае, если он сожжет этот дом, они уцелеют — даже если не уцелеет сам Даня.       После он достал из фонарика своего незваного гостя батарейки и вставил их в радиоприемник; тот ожил снова, тихо вещая теперь о том, что сегодня ночью в Московской области ожидается метель страшнее прежней. Это вызвало у Химок мрачную, зловещую улыбку — такую, как иногда появлялась у его отца, когда тот точно знал, что у него появилось весомое преимущество.       Даня к таким метелям привык, был в них своим и нисколько не боялся ни холода, ни ветра, ни долгих безлюдных лесных дорог. Эти американцы — нет.       Под эту музыку он сперва занялся изучением инструкции к генератору — тот спустя полчаса поддался, и в доме загорелся электрический свет, — а после перешел к телевизору. Некоторые навыки у него имелись; за несколько раз дежурства на Урале по заданию отца, Челябинск — которому то ли было нечем заняться, то ли он по какой-то причине желал научить своему делу всех детей, и своих, и чужих, — обучил его на пару с Магнитогорском от нечего делать собирать на заводе мониторы для каких-то там сложных установок. Тогда Химки закатывал глаза и мечтал поскорее уйти, сейчас же — пытался вспомнить всё до мельчайших подробностей.       Телевизор был совсем старенький, но все детали были на месте, и антенна на чердаке была тоже. Как оказалось, он даже не был сломан — просто взрослые, когда пытались включить его по приезде сюда, неправильно подключили его к антенне.       В какой-то момент он заработал, и сквозь белый шум стали слышны искаженные голоса; Даня торжествующе хлопнул в ладоши и забрался на чердак, настроить его так, чтобы изображение и звук стали почетче.       Далее он соорудил несколько простеньких ловушек, которые спрятал при входе в дом и в коридоре. Ничего сверхъестественного — но в этом и была их хитрость.       Последним пунктом стало наивное, но почему-то кажущееся очень нужным желание.       Отец обещал, что на Новый год они пойдут на Красную площадь все вместе. Это обещание он сдержать не смог, и Даня, используя все навыки, полученные за многолетнюю службу в самых разных качествах, сваял себе из бумаги красную звезду наподобие той, что была на Спасской башне, и водрузил ее на ель. Она не сияла, даже ровной не являлась — но она у него была.       Так и прошел весь световой день.       К закату у него была “Москва слезам не верит” на экране, заряженное ружье рядом, дымящаяся чашка кофе под рукой, потрескивающий камин, наряженная елка и все те же зашифрованные документы, которые более не казались самым главным злом на этом свете.

“Ш твикфэ эдфъонымчэж нчньж д впрэщбфсэн ыъйнанч лицфеъфоынб “ящкшру” Нцшсчрхвхк цй яугвкцтц н селфтетрфщ цояуеэкътм ц ёцфъьпшакпт ыаунъбну, оана шибнчр дктчьй тсьъхтирукцтт чрфщ, аьь уп бцичцххцэ с фау жфщ рйжныспы.”

      Зная, что враги где-то неподалеку, Данила не то, что не проговаривал теперь переводимое себе под нос, но даже и думать о нем боялся. Все это было знаниями, которые знать было положено очень и очень узкому кругу посвященных городов — а остальные, к кому они не имели никакого отношения, могли идти, куда глаза глядят.       В конце концов, что, он тут сидит, потеет над этими табличками, а им все на блюдце подавай? Ну нет; даже если у него шифровки все же выкрадут, пусть помучаются и сами.       А Даня же как раз к посвященному кругу относился и помнил это непростое время. То, как он пытался выбрать сторону, как метался, как пытался понять, где правда, где ложь, а где паранойя смертельно уставшего, убитого горем и подозревающего каждый придорожный куст отца. Даня помнил, как его назначили ответственным за дела воплощений на севере РСФСР, и как его с назначения этого внезапно сняли; и, определенно, он никогда не забудет того, как однажды узнал то, чего знать был не должен никто.

“Оан уёзлщйп вйм льфнаднчцо, мдщ рйжнысц нмь н ёцыпйщцб вймшъ; чрукщтжн Дацюшп, Пвэуцтые, фамиъцюк Япкышнж у ъчхыуо гщъьнжж. Бысбнцфящъьй чрукщтжйл Еыихьжв, Гуйтюдмами щьифупщрсйпс шн кирв. Ькпнио кщ шся ш фбджмоядф уэчъьсх фщмэ ыечаосхяд сао шшячрршцеъ твтцжнтткцч.”

      Даня писал уже просто на автомате, сверяя начала слов по таблице и заканчивая их сам.       Он знал эту историю.       Он был непосредственным ее участником.

“Оана юъьнтруцнчь, ьфа хыш-ау сцынннр фамиъцюх Япкышуое уцюьхосбсз ь чрю, выш хе пъч ъхтибд, у мйфй ёахиснчжэжъьпе ядщхэ; айо яп хоыйж, бщ ъоч ижяж цоцмдцьычь, пфа ур ньфхкпцчиъ м вкъыщйёамичцг Оаьушпцмъа ёьь ёээ, у шшауое ъчн яржхьылцй ря шн щьфвэ у рй юейфцивтткц нчыбиввьылттпаф ыйчтэ вкъыахжэйц чт ёээ.”

      Даня сглотнул, быстро заканчивая перевод после этого момента и, встряхнув головой, отложил переведенное, взял чашку кофе и подошел к камину, вглядываясь в его пламя.       Вся эта информация не должна была попасть в неверные руки. Даже если бы ее узнали не враги, а просто кто-то из своих, это могло стать катастрофой и пошатнуть очень многое; а это все — лишь один из примеров, к счастью, закончившийся и оставшийся, как очередное не слишком приятное воспоминание. О судьбе настоящего Ленинграда, о том, чем годами занимался и отчего теперь не спал ночами товарищ Сибиряков, о том, как его отец с разницей в несколько лет стрелял своему ближайшему товарищу сначала в ногу, а потом и, уже полностью отвечая за свои действия, насмерть, в…       Он бросил взгляд обратно, на только что законченный перевод, выцепляя взглядом единственное;

“И именно эта жертва товарища Невского и сдача себя в обмен на свободу своих товарищей в конце концов и спасли вышеуказанных от приведение приговора в действие, переведя его на него самого...”

      Американцы не получат ни эту, и никакую другую историю его товарищей. Химки не допустит этого.       Даня отнес переведенное в подвал и взял следующую заданную ему шифровку, снова смотря на бессмысленный набор букв, которые совсем скоро станут еще одной рассказанной на бумаге и прожитой кем-то историей:

“Реанжх чянасчню ьувфчеъынлшг с ьйгвъх юбцьтбй ьлчщггнбнщъэ ремхыи н шьбз, о хчзячпггяй эоюъдям наюи гяём рс фбтрьтюю Южчрпчвтфчес и Гряпдхтдклк всомцеи ф ывулнрб бру гхусхбжпрбщв оувлъешюлс збръпу Яксхдкл.”

      Раз ждать его гостей, возможно, предстояло долго, можно было поработать еще немного.       Черт возьми, он превращался в своего отца.

***

      — Точно по расписанию, — взглянул на часы, выйдя из машины, столица.       Время было 11:50; Московские понемногу заходили в здание, где располагался их штаб, и сами Москва с Ленинградом подъехали теперь туда тоже. Они успели обсудить и рабочие вопросы, и личные, и, в целом, неплохо провели эти несколько часов; теперь, расслабленные, спокойные и полностью готовые к работе, они приехали в главное место принятия решений.       — Я пойду скажу своим, чтобы сворачивались; до Нового года домой не успеем, конечно… — начал Невский.       — Оставайтесь, — улыбнулся ему Московский. — Мы вас приютим. Между обращениями для нашей часовой зоны и следующей пойдем все вместе на площадь, и встретим, как следует; я как раз своим обещал.       — И они все у нас с тобой там пересобачатся, — обреченно вздохнул Ленинград, но идея ему явно понравилась.       — Всем нужно иногда спускать пар, не только нам, — подмигнул ему столица, зарабатывая подзатыльник, из-за которого с него слетела меховая шапка, которая почему-то, как и дубленка, и валенки, была на пару размеров меньше обычного.       — Встретимся, как запишете пробное, — махнул ему рукой Александр.       — Давай, — попрощался Москва, в приподнятом настроении заходя в лифт.       Путь до нужного этажа был коротким и легким, и за это время он повторил текст, написанный Сашей и подправленный ими час назад. Он сможет подсматривать, но лучше было знать его наизусть и смотреть ровно в камеру.       Кабина остановилась, двери открылись, и он вышел на один из своих этажей. Зал, где он обычно записывал обращения, был первой в этом коридоре дверью, он зашел в нее и увидел своих приглаженных и прилизанных цыплят. Теперь никто и не догадался бы, что они почти месяц провели на отшибе и в полной боеготовности.       — Встаем так, как обычно, давайте, опробуем, потом можете пойти пообедать, — поприветствовал их столица. — Товарищ Сибиряков, как оборудование?       — Полностью готово к эксплуатации, — показал тот большой палец из своего логова из проводов и каких-то диодов, сверху которого едва торчала его голова.       Он прятался здесь на случай, если о каких-то из его исследований в прошлом узнают. За ним определенно началась бы охота, узнай американцы о его навыках и знаниях; вернее, они наверняка подозревают, но подтверждений не имеют. За некоторые он мог бы попасть под международный трибунал, и тут даже Московский не смог бы его защитить.       — Тогда давайте начинать, — со своей фирменной широкой улыбкой сказал Москва, вставая по центру.       — Кого-то не хватает, — заметил Новосибирск очевидную дыру по правую руку столицы.       — Кто-то опаздывает, — поднял брови Михаил, оглядывая тех, кто был вокруг него.       Балашиха, Домодедово, Коломна, Королев, Железнодорожный…       — “Кто-то” по имени Даня, — буркнул мрачный Балашиха.       Точно.       Химок не было.       — Я уже готов; сдвиньтесь как-нибудь, мне нужно проверить технику, — подал голос из своей рубки Сибиряков, и, послушно закрыв дыру, Московские замерли.       — Хорошо, — прокашлялся Михаил, приглаживая костюм и поднимая свой пылающий энергией взгляд на камеру. — Уважаемые воплощение городов Союза Советских Социалистических Республик. Дорогие мои товарищи. Этот год был непростым…

***

      — …А у тебя какие новости? — спросил, заходя в кабинет, полный самых разнообразных телефонов, Ленинград. — Кто звонил?       Мурино, спешно перед кем-то извинившись, положил трубку.       — Опять использование аппаратуры в личных целях? — сложил руки на груди Невский; злиться и ругаться не хотелось — большая опасность обошла их стороной.       — Никак нет, — беззаветно солгал Денис. — И звонков было немного.       Встав, он подошел и указал на серебристый телефон.       — Константин Петрович звонил. Поздравил с наступающим и сказал, что берет отпуск с первого января по третье; кажется, он собирается справлять с Анной Петровной и Юрием Ивановичем.       — Их отпуска уже подписаны, заместители назначены; я просто забыл им это подтвердить, — пожал плечами Александр, не придавая никакого значения такому пустяку. — Дальше.       — Руслан Андреевич звонил, — Мурино показал на обшарпанный телефон в углу. — Судя по голосу, был под градусом; просил передать, цитирую, “чтобы почаще так забирали этого Новосибирского недоростка, а лучше — насовсем”.       — Оштрафуем за нецелевое использование прямой линии с центром, — поморщился Ленинград. — Что-нибудь еще?       — Вроде больше ничего важного или интересного, — сел обратно Денис, крутанувшись на своем стуле, но подал голос, когда отец уже пошел на выход. — А, еще этот звонил.       Александр обернулся; Денис указывал на совсем новенький телефон у самого выхода, от которого сам Ленинград не отходил, пока был здесь, почти ни на шаг, и даже уносил в свой временный кабинет.       — И… Кто же был на том конце провода? — осторожно спросил он, совершенно точно зная, что все, кто сейчас мог оттуда звонить, должны находиться на этаж ниже.       — Химки, — лениво ответил Мурино. — Позвонил, разок сказал что-то слабо понятное, и сбросил. Видимо, расстроился, что его там архивы охранять оставили.       Невский старший замер на месте, то и дело переводя взгляд с сына на телефон и обратно.       — То есть, ты хочешь мне сказать, — начал он медленно и с расстановкой, вмиг растеряв все свое хорошее настроение и приобретя неимоверную серьезность. — Что вот этот вот телефон звонил, и с тобой разговаривал Химки?       — Именно так, — кивнул Денис, смотря в журнал принятых вызовов, который вел всю ночь и утро. — В 19:42, если быть точным. Более звонков не поступало.       Ленинград поднял трубку телефона и быстро набрал на диске уже крепко отпечатавшийся в памяти за эти недели номер.       Гудков не было. Не было ничего.       Линия, скорее всего, была оборвана или обрезана.       — Его не должно сейчас быть там. Никого не должно быть, — объяснил он свою внезапную серьезность сыну.       За его спиной зазвонил телефон, и жестом он попросил Мурино поднять его, пока сам снова и снова пытался набрать на телефоне злополучный номер.       — Да, это приемная товарища Московского, — говорил сзади него Денис, а потом ненадолго замолчал. — Вы уверены? Это точная информация?       Не отводя мертвую трубку от своего уха, Ленинград обернулся на исказившееся в тревоге лицо сына.       Тот, увидев, что отец смотрит на него, протянул ему трубку и сказал негромко:       — Звонит наш из Америки. Польский самолет приземлился, — перед тем, как договорить, он набрал воздуха и выпалил быстро. — И Нью-Йорка с Вашингтоном на борту, вопреки спискам на посадку, не оказалось.

***

      — … С новым, тысяча девятьсот восемьдесят девятым годом! — договорил Москва торжественно.       — Снято! — объявил Новосибирск. — Я просмотрю ленту, а вы пока свободны.       — Он так и не появился, — заметил Михаил сразу, как затвор камеры закрылся, и картинная улыбка с лица исчезла. — Он ехал домой один?       — С кем рядом он сидел в поезде? — подняла куда более точный вопрос Коломна. — Потому что не со мной.       — Давайте так; — сказал Домодедово. — Нас было три машины, верно?       — Верно, — ответили ему.       — Он ехал не со мной, — продолжил он.       — И не со мной, — вторила ему Коломна.       Взгляды устремились на Москву.       — В моей машине его не было тоже… — сказал он, и все в его голове сложилось. — Вот же!..       Схватив с вешалки свою куртку и чуть не сбив с ног выходящего из зала с пленками Сибирякова, он понесся к лифтам, чтобы позвонить в тот дом. Большинство Московских пошли следом за ним.       Это всё было ужасно.       Они торопились, собирались в спешке и многое забыли; но как можно было забыть взять с собой целое воплощение?!       Конечно, еда у него была в достатке, вода — тоже, да и заданием благодаря вчерашнему он обделен не был; но в новогоднюю ночь никто не должен быть в полном одиночестве посреди леса, как бы не провинился перед своей семьей.       Нужно будет как-нибудь извиниться. Идей, как — не было, но было нужно.       И поехать забрать сразу после поздравления для последней часовой зоны. А, может, отправить кого-то сейчас? Хотя нет, показать всех в прямом эфире было надо, а дороги, кроме троих старших Московских, кто там был, никто не знал, поэтому…       Прежде, чем Москва успел вызвать лифт, его дверь открылась, и на него практически выпал из нее Ленинград.       — Химки остался там! Нужно с ним связаться!       — Пожалуйста, скажи, что ты так и задумывал, и у тебя есть план!       Их возгласы были одновременными и наложились друг на друга, превратившись в малопонятную какофонию.       — Нам нужно связаться с тем домом. Мы забыли там Химки, — сказал, пока Александр пытался отдышаться, столица.       — Что ты имеешь в виду, забыл? Он что тебе, варежка?! — прикрикнул на него Невский. — Да, он там. Но это не худшее. С чего бы начать, а, дорогой мой друг?       Он засмеялся, опершись рукой о стену, и его смех был истерическим. Попытку подойти к себе он пресек шагом назад.       — Для начала, он звонил. Звонил, но меня уже здесь не было, я поехал искать, откуда ты приедешь; вызов принял Мурино и, не зная всей ситуации, сбросил, — загнул Саша первый палец.       — Нужно связаться с ним сейчас же! — ответил на это Москва, но его порыв пойти к лифту остановила ладонь на груди.       — Во-вторых, связи с ним нет, — загнул второй палец Невский. — Провод обрезан или оборван. Скажи мне, и я очень надеюсь, что сейчас услышу уверенное “Да”; это вы обрезали его при отъезде?       Москва нахмурился, вспоминая, а затем нахмурился сильнее, понимая, к чему может идти дело:       — Нет, мы оставили его, как был, — и тут же высказал предположение. — Думаешь, он обрезал его сам?       На Сашином лице, которому, видимо, этот ответ все прояснил, застыло выражение ужаса.       — В-третьих, — сказал он сдавленно, и его голос сорвался к концу; он откашлялся и продолжил. — Звонили из Америки. Вашингтон и Нью-Йорк не были не борту того самолета. Это было дезинформацией. Скорее всего, они все еще здесь.       Теперь Миша понимал его ужас.       — Ну, что, товарищ Московский, у Вас появились идеи, кто мог обрезать провод? — спросил Ленинград с нажимом.       Москва молчал.       Внутри он уже казнил себя за преступную халатность, которая могла стоить одному из его подчиненных — из его области, его сыну! — жизни, и попутно выдать все его секреты.       — Практически все самые секретные архивы о воплощениях остались там. Если они добрались до них… — начал он уверенно, поднимая взгляд от пола, но в его щеку врезалась оглушительная для всех присутствующих пощечина.       Он не ожидал ее настолько, что его занесло вправо. Подняв взгляд на ударившего, он увидел ледяной взгляд серых глаз, смотревших на него с неприкрытой яростью.       — Ответ неверный, товарищ Московский. Попробуйте расставить приоритеты на данную секунду еще раз, пожалуйста.       Да уж, язык Москвы говорил куда быстрее, чем он успевал думать. Переживание за Химки засело у него глубоко, ныло и было очень личным; именно поэтому первой его реакцией было поверхностное суждение об архивах.       — Сибиряков, — рыкнул Михаил, не собираясь замечать ту пощечину; заслужил.       — На месте, — сказали где-то совсем рядом.       — Мне все равно, как ты это сделаешь, но запись у тебя есть; режь ее, как хочешь, но другого новогоднего обращения у страны не будет. Домодедово, Коломна, проконтролировать. Остальные, будьте здесь и перезаписывайте без меня, если понадобится, — отчеканил он быстро. — Выполнять!       Спустя десять секунд в коридоре остались стоять только он и Ленинград.       — Ты за главного, — сказал Москва, не смотря на него.       — Черта с два, — ответил ему Невский железно. — Я еду туда, с тобой или без тебя. Очевидно, что ты с подобными обязанностями справиться неспособен.       — Ты нужен здесь, — попытался вразумить его Михаил.       — А ты нужен своему сыну, и где ты сейчас? — плюнул ядом Ленинград, подходя и вырывая из внутреннего кармана его пиджака его ключ-карту. — Я беру внедорожник. Счастливого Нового года, товарищ Московский.       С этими словами Александр скрылся в прибывшем лифте и, бросив сквозь закрывающиеся двери на Москву последний разочарованно-злой взгляд, поехал вниз, на парковку служебных автомобилей.       Следующие минуты прошли для него в тумане ярости и концентрации. Очнулся он уже за рулем, полностью одетый, выезжая из здания, когда кто-то встал перед машиной, не давая проехать и вынуждая остановиться.       Сжав руки на руле, Ленинград, скрипя зубами, все-таки впустил Михаила на переднее пассажирское, и даже позволил втащить внутрь массивную спортивную сумку.       — Поехали, — сказал тот, не смея посмотреть на него и глядя только вперед.       — Что в сумке? — безэмоционально спросил Невский.       — Оружие, — так же бесцветно ответил Миша, как будто они говорили о погоде.       — Ясно, — сказал Александр, выруливая на заснеженные улицы Москвы.