Подмосковные вечера

      Погода в канун этого Нового года, кажется, решила показать себя с самой нелицеприятной стороны. Проблема возникла даже не на участке дороги, где плохо убирают снег — они не могли пересечь даже МКАД.       Из магнитолы играло радио, но тихо, осторожно, чтобы не обращать на себя большого внимания и на него не обрушилось своим стотонным весом напряжение, висевшее в машине.       Москва заговаривать не решался по той же причине.       Молчал и Ленинград, но крепко сжатые на руле пальцы и взгляд строго вперед, ни разу больше так и не обратившийся к своему пассажиру, говорили сами за себя. Как и то, что он в принципе сейчас оказался за рулем; роль водителя ему никогда не нравилась, и практически всю его жизнь его возил кто-нибудь другой, пока он мог задумчиво смотреть из окна своей кареты.       Сейчас виды его интересовали в меньшей степени. Они стояли в чудовищной пробке; погода, скользкие дороги и уже начинающие праздновать и пить москвичи стали сценарием не одного десятка аварий. Убирать помятые и разбитые автомобили в этих условиях тоже было проблематично; пытаясь добраться до мест происшествий, дорожные службы попадали в эти же самые пробки, и в итоге, кажется, все машины в Москве сейчас стояли.       — Может, по обочине? — все же подал голос Миша.       — Из-за аварий дорожных патрулей здесь пруд пруди. Нас будет останавливать каждый, и, пока ты с ними объясняешься, пройдет весь день, — сказал, все еще не смотря на него, Невский.       Московский подумал с минуту, а затем, отстегнувшись, привстал, развернулся всем корпусом и начал копаться где-то на задних сидениях.       — Городские службы города Москвы и Подмосковья сообщают о сбоях в графике движения пригородных электропоездов из-за снегопада, — тихо вещал диктор радио. — К вечеру ветер усилится; за сегодняшний день ожидается выпадение половины месячной нормы осадков.       — Потрясающе, — с мрачным сарказмом заключил Александр. — Значит, бросать машину и ехать на вокзал смысла нет тоже.       Он убрал руки с руля и взъерошил свои волосы, опуская голову и опираясь теперь на руль своим лбом.       Ситуация казалась довольно плачевной. Даже если с Данилой все в порядке сейчас, не было никаких гарантий, что что-нибудь не случится в ближайшие часы; каждая минута могла быть решающей.       А могла и не быть. Возможно, не севшие в самолет американцы, перерезанный провод — все это просто чудовищное, странное совпадение. Возможно, следовало повернуть назад, собраться, как следует, дать нормальные обращения и поехать ночью, когда машин на улицах поубавиться; это казалось все более и более разумной идеей, пусть он и стукнул бы чем-нибудь Московского, если бы тот высказал ее вслух.       Да, сейчас в штабе были все Московские, кто были для столицы подручными уже десятки лет (за исключением Химок, которого там, естественно, не было), да, с ролью начальницы штаба в периоды коротких отсутствий Москвы прекрасно справлялась юная Красногорск, да, туда был вызвонен неделю назад для сложных технических задач даже Новосибирск, который, в случае чего, мог помочь, но…       Им нужна была помощь хотя бы одного из столиц. Записать новогоднее поздравление Михаила Юрьевича Московского без этого самого Московского будет проблематично; вернее, совершенно невозможно.       Упомянутый тем временем победно хмыкнул и вернулся на свое место, держа что-то в руках; посмотрев на Сашу, он сказал:       — Приготовься; сейчас все обочины этого города станут твоим раздольем.       Тот, не слишком убежденный и все так же не смотря на него, пробурчал, не предпринимая никаких действий и опираясь лбом на баранку руля:       — Я убежден, что с патрулями мы будем разбираться дольше, чем…       Москва же тем временем открыл окно, впуская ледяной ветер и ворох снежинок в салон, поставил что-то на крышу, и в следующую секунду от машин вокруг стал отражаться быстро мерцающий голубой огонек мигалки.       Звуковой сигнал тоже был и довольно раздражающий.       — Съезжай и едь теперь, как хочешь, — довольный собой произнес столица, закрывая окно.       — Сразу бы так, — быстро овладел ситуацией Ленинград, выпрямляясь, снова располагая руки на руле и давя на газ. — Если она была тут с самого начала, что заняло у тебя столько времени?!       — Не кипятись; мы же едем, — сохранял самообладание и даже приподнятое теперь настроение Михаил.       Аварию и стоящую рядом с ней машину милиции они проехали без происшествий; дальше была дорога по большей части свободная, после — еще одна авария, мимо которой они пронеслись, почти не замедлившись, по снегу у тротуара.       Все шло замечательно, пока у самого МКАДа их не остановила авария, занимавшая не только все полосы, но и обочину; одна из машин даже проломила ограждение. Теперь мигалка была бесполезна; машины были и спереди, и сзади, и даже поехать назад теперь не представлялось возможным.       — Я ненавижу твои шоссе, деревня ты радиально-кольцевая, — беззлобно выругался на обреченно смотрящего на пробку Московского Саша, успевший немного успокоиться от того, что они сдвинулись с мертвой точки. — И что теперь…       Наконец, посмотрев на него, он увидел, что столица нервно смотрит на свои часы, стуча по полу ногой.       — Представляешь, — сказал он негромко. — А ведь всего через час страна впервые за десятилетия не услышит меня по телевизору. Вашингтон добился своего.       Сперва Невский ничего не сказал.       После, проверив уже свои часы, он резко и холодно бросил:       — Так едь. Еще успеешь.       Москва посмотрел на него, словно до этого ненадолго забыл, что не один.       — Я все сделаю сам. Твоя помощь не требуется, — продолжил Ленинград. — Я лучше кого бы то ни было знаю твои приоритеты; то, что в принципе ты забыл его там, уже говорит все, что нужно знать. Выходи и езжай давать свое треклятое обращение.       Михаил посмотрел на часы, затем — снова на Сашу, потом куда-то вперед, прищурившись.       А после — вышел из машины, с силой хлопнув дверью.

***

      — Это идиотизм! Такое нельзя пускать в эфир! — воскликнул Сибиряков, вновь посмотрев на картинку в кадре.       Выглядело и правда неважно.       Посреди устрашающе неестественно улыбающихся от уха до уха Московских стояло слабо похожее на столицу чучело с наклеенной фотографией его лица.       — У тебя есть другие идеи? — крикнул хмуро Домодедово, и остальные быстро перестали улыбаться, поняв, что и так снимать не будут. — Просто снимай подальше, и дело в шляпе!       — Мне нужно будет снимать из своего Новосибирска, чтобы это было хоть немного незаметным! — нервно хохотнул Коля, прикрывая лицо ладонями и бросая взгляд на часы; начать трансляцию первого обращения нужно было уже через десять минут.       — Давайте оденем кого-нибудь из нас, и тогда движения будут живыми… — начала Коломна, и Сибиряков посмотрел на нее сквозь пальцы из-за камеры.       — Тебя? Меня? Лицом вы, может, и похожи, но комплекции его тут нет ни у кого.       Переругивания становились громче и все отчаяннее и отчаяннее, чем ближе стрелка часов подходила к трем.       У них не получалось записать новое обращение. Никак.       Зашедшая Красногорск подошла к столу Новосибирска и задумчиво провела кончиками пальцев по десятку кассет с обращениями прошлыми; каждое из них наверняка врагу было уже знакомо, его использовать нельзя. Нужно обращение именно этого года.       Их спасло бы сейчас только если бы сам Москва вошел в эту дверь.       Но дверь оставалась прикрытой, ругань не прекращалась, а до нового года в Петропавловске-Камчатском оставалось всего две минуты.

***

      — Есть! — торжествующе воскликнул Нью-Йорк, стоявший на корточках перед открытой передней настроечной панелью телевизора. — Дуй сюда, Джим, сейчас мы все увидим!       На часах было 2:58 после полудня, так что управился он как раз вовремя; первым в Союзе зачитывалось обращение для Камчатки, а потому сейчас раскроется, действительно ли Нэйтен вчера видел Московских в том доме, или у страха глаза велики.       Они точно знали, что заготовлено ничего не было — столица не светился у себя в городе и у своего штаба с начала декабря, когда спешно спрятался со всей интересной информацией, — а еще они знали, что из года в год для каждого часового пояса Москва заготавливает речь отдельно и говорит ее в прямом эфире, чтобы сигнал сложнее было перехватить. Правда, в этот раз они были на его территории; теперь это было проще простого, особенно после нахождения пустующей квартиры Колонны.       Или она Каменоломня… Неважно. Главное, что они ее нашли, к антенне ее подключились, и телевизор свой настроили, как надо.       Текст для каждого пояса тоже обычно отличался, и в каждом отдельном глава воплощений Союза упоминал то, в чем преуспели отдельные находящиеся в сем поясе города; забот в этот день у него было явно невпроворот, так что, если сейчас они увидят его на экране, навряд ли он сможет помешать их повторной вылазке сегодняшним вечером.       Хотя, если он не появится, и читать обращение будет кто-нибудь другой — или его вообще не будет, что оказалось бы для них даже лучшим исходом, — то эффект на и так неспокойную страну будет колоссальный. Москве еще не забыли и не простили ни дефицита товаров на полках, ни трудностей, ни того, сколько сил, денег и внимания он тратит на гонку с Джеймсом вместо того, чтобы обратить свое внимание на них. Отдельно на него до сих пор косо и с недоверием смотрели за еще свежую рану от потери Чернобыля с Припятью; никаких улыбок: то, как поначалу он пытался отнекиваться и скрывать произошедшее, как потом коротко и мрачно признал, что население нужно вывезти, а города — отчудить, как подписал им этим смертный приговор, — не забывается. Да, выбора у него не было, но он был главным — а именно на главных, в конце концов, и показывают пальцем, когда спрашивают, кто виноват.       Так что если он не появится сейчас, нарушит многолетнюю традицию, наплюет на своих дорогих товарищей в праздник — ему могут этого и не простить. Это может оказаться прутиком, что сломает этому непробиваемому верблюду спину; и тогда делом Михаила будет уже не противостояние Вашингтону, а сохранение страны.       Телевизор, в котором до этого мирно шуршал белый шум, ожил по-настоящему, и теперь на изображение на нем уставились оба американских города.       — Уважаемые воплощения городов Союза Советских Социалистических Республик. Дорогие мои товарищи. Этот год был непростым, — начал вещать с экрана одетый с иголочки Михаил Юрьевич Московский, а после, ехидно улыбнувшись добавил, раскрывая руки и демонстрируя стоящих вокруг себя. — Сегодня мы, ни от кого не скрываясь и гордо подняв голову, отмечаем этот праздник в окружении своих семей и друзей и сильны, как никогда…       — Это издевка, — фыркнул Нью-Йорк, морщась. — Нет, ты видишь? Он настолько хотел показать нам с тобой, что не боится, что привел всю свою ораву. Я все эти рожи вокруг него в досье знаешь, сколько раз видел?!       Вашингтон, не обращая на его ворчание внимания, придвинулся к экрану, достав из стеллажа под телевизором пару уже своих документов и начав водить по телевизору пальцем по, как показалось сперва, хаотичной траектории. Нэйт, придвинувшись, тоже коснулся экрана, поежившись от окружившего его статического электричества, от которого волоски на его спине встали дыбом.       — …Несмотря на все вызовы, которые бросала и бросает нам история, поверьте мне; мы сильны, вы сильны, и важен каждый. Никто не останется позади,— продолжал, как ни в чем не бывало, Москва с экрана. — Мы рождены, чтобы для наших граждан сказка стала былью; и я верю, что все, кто сейчас это смотрят, знают, что трудности не навсегда, и что в трудную минуту их товарищи с радостью протянут им руку и разделят любую ношу…       — Что ты делаешь? — спросил Нью-Йорк свою столицу. — Он там, всё. Может, это вообще не их дом; может, в меня вчера стрелял заплутавший и нашедший эту лачугу в лесу человек…       — Бога ради, заткнись! — шикнул на него Джеймс. — Я пытаюсь…       — …С новым, тысяча девятьсот восемьдесят девятым годом, дорогие товарищи, —произнес с экрана Московский, улыбнувшись в камеру, и его изображение сменила запись боя курантов.       — Черт! — воскликнул Анакост.       — Да что такое? — все так же непонимающе стоял у него над душой Нэйтен.       — А ты не увидел? Боже мой, где твои глаза, — встал Вашингтон, поднимая наспех разложенные на полу досье. — Ты видел, с кем он был?       — Со своей армией подсолнухов, чтоб их, — пробормотал Бронкс в ответ. — А на что там было еще смотреть? Говорил он вообще какую-то общую чепуху; и зачем они его всей страной каждый год смотрят?..       — Ты видел, сколько их было? — перебил его Джеймс.       — Э… — не нашелся, что ответить, Нью-Йорк. — Много?..       — Их было четырнадцать! — воскликнул столица. — И все они — из его “теневого фронта”!       — Но в нашем списке тех, кто из Московских был замечен в секретной службе, пятнадцать, — заметил Нэйтен.       Вашингтон посмотрел на него, как на полного идиота, а затем, тяжело вздохнув и поправив очки, сложил руки на груди со снисходительным выражением на лице:       — Я предоставлю тебе, Нэйт, самому сопоставить все эти факты.       На какое-то время повисло небольшое молчание; кажется, поначалу Нью-Йорк ожидал, что сейчас Анакост сжалится и расскажет все сам. Но тот молчал; думать пришлось самому.       — Он явно хотел показать нам, что они все в Москве, в полном составе; наверняка ему прекрасно известно, что у нас есть список, — начал он. — Но одного не хватает; следовательно, кто-то мог остаться охранять тот дом с их документами.       — И из-за твоей болтовни я не успел понять, кто именно; они все блондины и на одно лицо, — с облегчением от того, что его коллега не так уж и безнадежен, сказал столица Америки. — И теперь оно закончилось.       — Значит, подождем следующего, — невозмутимо сказал Нью-Йорк, совершенно не напрягаясь. — Оно же теперь каждый час будет?       Вашингтон просиял, поняв, что, действительно; ничего еще не потеряно, и бежать никуда не нужно.       — Тем более, сам Московский, вон, у себя, обращения дает; такое промедление нам погоды не сделает, при всем желании в этом году он уже до нас не доедет, — дополнил свое предложение Нэйт.       Следующие несколько десятков минут они провели, раскладывая по столу раскрытые досье на Московских и в очередной раз вглядываясь в их лица, чтобы отличить.       Было ли это частью стратегии столицы Союза, или просто совпадением, но отличить на глаз их было довольно трудно. Помнится, только начиная свою серьезную разведдеятельность по воплощениям городов этой страны, Джеймс нередко получал сообщения о том, что один и тот же город Московской области был замечен в двух местах одновременно. Тогда версий у него было много — от простой некомпетентности своих агентов до шальной мысли о том, а не решил ли товарищ Московский пытаться себя клонировать, — но дело довольно быстро прояснилось, когда Москва приехал на очередные переговоры с ним с двумя своими “москвятами”, как они назывались среди россыпи букв досье. Тогда Анакост, увидев их троих на пороге, сперва даже не понял, откуда его идейный оппонент взял до ужаса друг на друга похожих юношей; и только потом понял, что это были просто воплощения городов-спутников.       Они были у столицы Союза в великом множестве; мужчины и женщины, дети и старики, города большие и те, кто едва отличался по населению от деревень. И роли у них были разные; фотографии пятнадцати так называемых “правых рук” — вот же осьминог, — лежали сейчас перед ними, но этим дело не ограничивалось. Самый юный задействованный город, о воплощении которого было известно Джеймсу, Жуковский, был где-то в штабе и сидел на прямых линиях с республиками; самый старший, старше самого Москвы, охранял архив.       Сам Вашингтон городами-спутниками не грешил — Александрия не в счет, — а вот Москва купался в них, что столице Америки всегда было сложно понять. Возможно, дело было в сильной паранойе Михаила, и вызвано такое их количество и роль тем, что их всегда можно присоединить к себе, если ослушаются или станут не нужны; в любом случае, Джеймс находил такую политику жестокой.       — Начинается! — вывел его из мыслей Бронкс, и они оба припали к телевизору.       — Уважаемые воплощения городов Союза Советских Социалистических Республик. Дорогие мои товарищи… — начал Московский с экрана снова, но теперь двое американцев не обращали на него никакого внимания.       Они смотрели на тех, кто стоял вокруг него.       Они наперебой вычеркивали из составленного заранее маленького списка имена по одному, когда находили их взглядом и могли определить отличительные черты. Взрослые были вычеркнуты почти сразу, самые младшие — тоже; а вот юноши, как на подбор одетые совершенно одинаково, вызвали сложности. Тем не менее, их список удалось сократить всего до двоих.       Химки и Балашиха.       Последние минуты обращения были обращены на стоящего по правую руку Москвы юношу, и изучался каждый пиксель его лица. По нему было видно, несмотря на напускную улыбку, беспокойство и нервы; он едва заметно хмурил брови и переминался с ноги на ногу, постоянно скашивая глаза немного влево, где, видимо, всегда стоял его двойник.       — Это Балачшикх… Балащит… — наконец, сказал Вашингтон, вычеркивая предпоследнее имя, а затем плюнул это выговаривать и просто заключил. — В общем, он это. У того, что в телевизоре, характерная форма глаз и взгляд менее нахальный, чем у второго.       Михаил в телевизоре заканчивал свое второе за день обращение, еще даже не подозревая, что на листе в руках американской столицы осталось лишь одно имя, а на столе — один небольшой файл.

“Химки,

Московский Данила Михайлович, 1850 года основания.

Один из пятнадцати активных приближенных столицы СССР.

Воплощение замечено работающим с Москвой впервые в 1937 году во время Большого террора, далее во Второй Мировой, и далее по мелким поручениям внутри страны, на Урале и Западном Севере.

В важных поручениях замечен не был. Допуск к секретным документам неизвестен. Роль неизвестна.“

      — То есть, защищать дом оставили эту серую мышь? Может, он просто не поместился к ним в машины, и они его забыли? — предположил Нью-Йорк, падая на диван и запрокидывая голову.       — И взяли вместо него свои секреты… Что ж, я могу представить, как это, должно быть, обидно, — задумчиво проговорил Джеймс, проводя ногтем по фотографии, с которой на него с вызовом глядел из-под челки мальчонка, а затем оторвал ее от остального листа, чтобы вглядеться пристальнее. — А, как известно, ребенок, не получивший тепла от деревни, сожжет ее дотла, чтобы согреться. Слышал о таком?       — Да какая разница. Тогда там нечего ловить, — зевнул Нэйт, прикрывая глаза.       — Ну, не скажи… — опасно улыбнулся Вашингтон, убирая фотографию в карман. — Мне кажется, там все еще осталось нечто очень ценное. Выезжаем.       С тяжелым вздохом Бронкс поднялся с мягкого дивана, заранее думая о том, как будет холодно и неприятно, и побрел за своей столицей к прихожей.       Он думал, что они обманут этого мальчишку и пошарятся по дому в поисках забытых документов и заметок по ним на обрывках черновиков.       Он и не подозревал, что целью Вашингтона стал сам Химки, а не макулатура.

***

      — С новым, тысяча девятьсот восемьдесят девятым годом! — провозгласил Москва с шипящего помехами экрана починенного телевизора, и тот переключился на показ записанных когда-то давно курантов.       Даня же вслепую продолжил смотреть в пламя горящего камина, даже когда их звон был окончен, и все пошло помехами снова, до следующего часа, до следующего поздравления.       За ним не приедут.       За ним не выехал никто; все, кто жил в этом доме последние недели, улыбаясь, стояли по обе стороны столицы в обращениях. Даже место по правую руку Москвы, которое далось Химкам тяжело и больно, не осталось “его” — на нем, сдвинувшись, чтобы заполнить это пространство, встал Балашиха, и остальные тоже пододвинулись к Москве, словно все всегда так и было.       Словно бы Дани в их прочных рядах, не менявшихся годами, никогда и не было.       Как будто он играл роль настолько незначительную, что его даже не обязательно было заменять кем-то еще — можно было просто вычеркнуть.       Когда прозвучало поздравление для Камчатки, он прилип к экрану, силясь не найти на экране хоть кого-нибудь, кто мог бы вернуться за ним. Но все были на месте.       Тогда он начал ждать следующего часа; наверняка кого-то уже не будет. Ясное дело, не отца, но хотя бы Коломна могла покинуть их, чтобы вызволить его отсюда — если было так важно показать то, что все они в Москве и не боятся Вашингтона, первого обращения и так хватило бы.       Но и на втором обращении, для Магадана, все было так же. Все были в сборе, даже стояли тем же строем. Все так же улыбались, так же не оставили ему места; он даже не стал слушать, просто отвернулся, стараясь не смотреть никуда, кроме огня.       Только что прошло обращение для Владивостока, третье по счету, но далеко еще не последнее, и беглый взгляд назад показал, что все, как прежде; со своей опасностью на этот вечер Даня был один.       Архивы были в подвале.       Заряженное ружье лежало под рукой.       Включенная рация Нью-Йорка была готова принимать любые вражеские переговоры, если они будут.       Нехитрые ловушки в коридоре были заряжены и готовы к действию, а в кармане лежал коробок спичек на случай, если их не хватит.       Никто ему не нужен.       Он справится.       Один.

***

      — Нужно было записать заново, — нервно ходил с одной стороны зала до другой и обратно Домодедово. — В том полно недочетов; Михаил Юрьевич никогда бы не запинался в настоящем эфире.       — Что? — воскликнул Новосибирск, снимающий с себя наушники после проката обращения для очередного часового пояса. — И это Вы считаете основной проблемой, товарищ Московский?!       На это обращение на него обернулась вся комната, вопросительно и взволнованно хлопая своими голубыми глазами всех возможных оттенков и форм.       Коля заметно нервничал. Московские ходили по залу, сидели по углам и тихо, обеспокоенно переговаривались все последние часы, но, в конце концов, ответственность за то, чтобы обращение было, столица положил перед уходом на него лично; на него и падет потом его гнев. А Москва определенно доволен не останется.       — Мы же просто пускаем запись тестового обращения, которое вы успели записать еще вместе с ним, — схватился он за голову. — Оно одинаковое для всех регионов, и вы уж точно лучше всех знаете, что так быть не должно!       На столе, оставленная еще самим Москвой лежала стопка обращений для каждого часового пояса, с отдельными абзацами, которые упоминали достижения каждого большого региона в нем. Написано это было витиеватым почерком Ленинграда, но правки, зачеркивания и слова красной пастой на полях, словно учитель исправлял своего нерадивого ученика, принадлежали явно уже столице. Но их стране услышать было не суждено.       Вместо этого в последний, решающий момент, за минуту до обращения для Камчатки, Красногорск, слывшая начальницей штаба в отсутствие другого начальства, вручила в руки Сибирякова кассету с утренней записью и приказала ее поставить.       Идей лучше в ту секунду ни у кого не было. Любая инициатива была обречена на исполнение.       Поэтому дрожащими руками Новосибирск тогда взял кассету, удалился в свой закоулок с проводами и поставил ее играть, словно это был прямой эфир. С затаенным дыханием все наблюдали за тем, как он сидит в больших наушниках, из которых приглушенно раздавалась знакомая речь, а потом быстро меняет кассеты, вставляя ту, на которой были записаны ночные куранты.       И небо не упало на землю. Они не знали, как на это обращение отреагировали Анадырь с Петропавловском-Камчатским, что подумает Вашингтон, а, главное, устроит ли такое решение их столицу; но обращение вышло в эфир, и вышло вовремя.       Но такое же вышло и в следующий час.       И час за ним.       — Нужно было нарезать старые записи, чтобы получился заданный текст, — корил себя Новосибирск. — Или хотя бы менять местами части этой записи, чтобы они казались разными. Или наложить цветовой фильтр. Или…       — И это выглядело бы еще хуже, — сказала спокойнее него Красногорск, сидя поодаль и перелистывая стащенное у него руководство пользования телеоборудованием. — Или ты хотел вырезать и склеивать каждое слово? Представляешь себе, как бы это выглядело?       — Это-то да, — сказала Коломна, подходя к ней, нахмурившись. — Но если американцы увидят, что обращения одинаковые… Или даже наши…       — Вы все серьезно думаете, что они станут смотреть больше одного? — скептически протянула юная начальница штаба, подняв бровь. — Наши посмотрят, напьются и уснут; в Америке наверняка тоже есть дела получше, чем сверять их посекундно.       — А вдруг решат? — продолжила старшая. — Вдруг у них действительно нет дел получше?       — Дела получше есть у Вас, — уклончиво ответила Красногорск, кивая на угол комнаты, где группкой сидели младшие. — Никто из нас не в силах сделать что-то с тем, что уже произошло; так что выдохните, примите то, что мы с товарищем Сибиряковым знаем, что делаем, и поинтересуйтесь, чем заняты ваши младшие товарищи.       Коломна, взглянув в указанное место, направилась туда, краем уха слыша сзади тихий и осторожный вопрос Сибирякова “А мы знаем?..”, и шипение девушки, с ней только что говорившей.       В углу зала было неспокойно. Все собрались вокруг Балашихи, скрывая его своими спинами и негромко переговариваясь.       — …Там точно осталось ружье…       — …Метель…       — …Я знаю пароль от штабного архива с уликами, пистолет найдется…       — …Я поеду с тобой…       — Что вы делаете? — спросила Коломна, и ребята мигом повернули к ней головы с перепуганным видом, выстраиваясь так, чтобы загородить Балашиху еще сильнее.       — Ничего! — с готовностью ответил ей громко Королев, зачем-то отдав честь.       — Планируем празднование Нового года, — раздался из-за их спин совсем уж неожиданный голос; Мурино, видимо, сдал свое дежурство на телефонах и был теперь с ними, хотя лица не показывал тоже.       Говорили они, может, и громко, но шуршание бумаги, которую комкают, было не перепутать ни с чем. Тем временем подтянулся и Домодедово; Коломна решительно раздвинула ребят за плечи, и успела увидеть, как Балашиха прячет какой-то комок за пазухой.       Она протянула руку, строго на него смотря.       Тот не смотрел на нее в ответ, пряча глаза.       — Он просто очень расстроен; отойдите, пожалуйста, — попытался снова Королев, но женщина знала их, как облупленных, и таким ее было не провести.       За одно быстрое движение бумага оказалась у нее, и она развернула скомканный лист; на ней был кривенький план хижины, в которой они жили эти недели, перечисление маршрутов, как туда можно добраться, и список каких-то вещей:

“Мурино и Балашиха.

Оружие (сейф?)

Рации (взять рабочие)

Еда (буфет)

Лыжи

Деньги

Удостоверения повыше (взять в кабинете отца)...”

      — А мне кажется, вам очень весело, — взглянула на виновных снова Коломна. — Потрудитесь объяснить, что все это значит?       — Я не воспринял его звонок всерьез, — хмуро сказал Мурино, вертя в руках карандаш, которым, видимо, писал.       — А я даже не заметил его отсутствия, — сказал следом Балашиха.       — Как и мы все, — воззвала к разуму старшая.       — Это не то же самое. Он меня столько раз выручал, а я… Как я мог весь путь не замечать, что его с нами нет? — воскликнул мальчишка, вставая. — И я поеду туда, слышишь?       — Нет, — хором ответили самые взрослые.       — Да! — возразил тот, направляясь к двери и таща за собой за руку младшего Невского.       — Остановись! — строго прикрикнула Красногорск, когда он уже почти достиг выхода.       — Тебя забыл спросить, — выплюнул тот, когда дернул ручку. — Отопри!       — Никто за пределами этого зала не знает, что Москва не здесь. Даже те остальные, кто сейчас в штабе, — сказала она. — Даже столицы республик. И ты эту тайну выдать права не имеешь. Для остальных — все нормально, все в полном порядке, и вы все даете обращение за обращением в этом зале.       — Мы уже умудрились забыть одного из нас, — произнес Домодедово, подходя к мальчикам сзади и кладя руку на плечо одному из них. — Пожалуйста, не подвергайте этой опасности и себя тоже.       — Мы не беспомощны, — рявкнул из-за плеча Балашиха.       — И Химки тоже, — сказала Красногорск. — Москва уже на пути туда. И Ленинград. Думаешь, этого недостаточно? Хочешь мешаться у них под ногами?       Мальчики стояли лицом к двери, не смотря на них.       Не то, чтобы их ответ что-то значил, ключа им все равно никто не даст; но споров и истерик в этот и так неспокойный момент все равно не хотелось.       Первым снял руку с ручки двери Балашиха. Он отпустил ладонь Мурино, развернулся и сказал едва слышно:       — Я верю отцу, — и удалился обратно, в угол комнаты, ложась на пару стоящих рядом стульев и прикрывая глаза рукой.       Мурино не торопился, держа руку на дереве дверной рамы:       — Это все из-за меня, — сказал он, не шевелясь.       — Ты не мог знать. Ты ведь даже не из здешних; такая работа была для тебя в новинку, — успокаивающе потрепал его по волосам Домодедово, подходя ближе.       — Если он вернется, наверняка будет винить во всем меня, — продолжил Невский.       — Значит, не “если”, а “когда” вернется, тебе понадобится продуманное извинение, — сказала Красногорск, и ухмыльнувшись, добавила. — И очень, очень хороший новогодний подарок. Как удачно, что ты в комнате, полной его братьев и сестер, верно?       После этого стало спокойнее и куда живее. Опасность еще была, и выйти даже в коридор никто из них не решался; но сосуществовать без споров и найти понимание они всё же смогли.       В конце концов, дело, доверенное столицей, было у них общим; и загадочный молодой ученый, начальница штаба, десяток офицеров личной секретной службы столицы и мальчишка из Ленобласти собирались доказать, что оно им по силам.       Обращения и дальше шли без опозданий.       Страна встречала Новый год под бой курантов, в радости и спокойствии.

***

      — Значит, смотри, — сказал Джеймс, когда они остановились у въезда на подъездную дорогу к лесной хижине. — Бери запасную рацию, мешок — положишь бумаги туда, чтобы не промокли, — и свой пистолет.       Добрались они до места еле-еле, и представить, как сейчас придется идти по грунтовке, в метель, когда уже стемнело, по глубокому снегу и с воющим неумолимым ветром прямо в лицо, было невозможно. Но именно это предстояло сделать Бронксу — и он был не слишком рад такому положению вещей.       Но идти придется.       — Рация уже со мной, мешок мы собрали до выезда, сейчас возьму, — Нэйт потянулся на заднее сиденье рукой, забирая его, и проверяя рацию. — Пистолет… Мне взять мой глок?       — Да, — передал Вашингтон ему оружие.       Из рации между сиденьями, которая оставалась Джеймсу, послышалась речь Нэйтена — связь была исправна.       Снег, более не сбрасываемый с остановившегося теперь автомобиля силой его движения, начал налипать на лобовое стекло, блокируя любой обзор; несчастные дворники изо всех сил пытались выполнять свою работу, но едва справлялись, жалобно смотря на пассажира и водителя через прозрачный барьер.       Но видеть ничего в ближайшее время им через это лобовое стекло и не надо было; у черта на куличиках, в десятке километров от хоть сколько-нибудь приличного поселения, посреди леса, навряд ли их ждали какие-то большие опасности. Кроме них тут был, как раз-таки, лишь тот самый Химки; но и ему было незачем выходить, утопая в сугробах, им навстречу наперевес с отцовским ружьем.       — Точно! Мальчишку нужно будет запугать, чтобы убежал и не мешался под ногами! — понял Бронкс, принимая его и пряча во внутренний карман. — Он заслужил это после своих вчерашних фокусов…       — Нэйтен, — оборвал его столица. — Ты не понял своей задачи?       Нью-Йорк осекся, посмотрев на него непонимающе, а затем ошарашенно округлил глаза.       Глок, оттягивающий вниз его карман, вдруг стал неимоверно тяжел; он рад был им воспользоваться и по приказу, и без него — вторая поправка была одной из его любимых, — но…       — Ну нет, Анакост, это даже для тебя слишком.       — Иногда ситуация требует решительных мер, — спокойно ответил Джеймс, глуша машину.       — Он ребенок, который, кажется, ничем особенным не занимался! Его забыла собственная семья под Новый год! — воскликнул Нэйтен. — Не буду я его убивать!       Немного уставший скептический взгляд, которым его смерил столица, ясно дал понять, что Нью-Йорк опять сказал что-то быстрее, чем успел это обдумать, и выдал полную чушь.       — Боже правый, Нэйт, зачем заходить так далеко, — сказал, наконец, Вашингтон, и после небольшого выразительного молчания это прозвучало с куда большим укором, чем могло бы до этого. — Мы просто заберем его с собой, что тут непонятного?       — Заберем? — нахмурился Нью-Йорк. — Отпрыска Московского?       — Он крутится около Москвы уже долгие десятилетия, жаждущий признания, но, как мы видим, остается забытым и брошенным, — проговорил Джеймс, переводя взгляд вперед, на лобовое стекло, где дворники, наконец, проиграли битву со снегом и остановили свое движение. — Ему говорят, что делать, и он повинуется; выезжал из страны лишь пару раз, и то, с Московским, на день и для сопровождения, а до этого — в войну. И явно хорош в том, что делает; других мистер Московский-старший рядом долго не держит. И что он за это получил?       Мысль эту он не договорил, снова предоставив Нэйту додумать самому; радио, до этого тихо говорившее что-то о непогоде на русском языке, теперь он выключил совсем, и единственным звуком остались завывания ветра снаружи.       Бронкс достал из бардачка скрученный в трубочку файл с крупным “Московский Данила Михайлович”, развернул его и еще раз посмотрел на сделанную украдкой в их с Москвой визит в Америку фотографию мальчика.       На изображении он был частично закрыт рукавом пиджака кого-то, кто стоял чуть впереди, и, пусть лицо и осталось за кадром, было нетрудно понять, что принадлежала рука столице Союза. Химки стоял за ним, по правую руку, но не прячась, а, скорее, оглядывая местность на предмет опасностей. В его руках был небольшой портфель, и, несмотря на идеальный, как у отца, костюм из белоснежной рубашки и черного пиджака с красной звездочкой на лацкане, и прямую спину, видно было, что он здесь — лишь носитель этого портфеля, и ничего более.       Задание нетривиальное, но выглядел он так, словно готов убить каждого, кто к этому портфелю приблизится, лишь бы выслужиться перед отцом.       Совершенно блеклый, непредставительный персонаж. Забывающийся на следующий день после встречи.       Но, как показывает опыт, нередко именно такие проявляют себя в самый неожиданный момент, переламывая ситуацию и направляя историю течь в совершенно новом направлении.       — Прийти, предложить сотрудничество и понимание, и протянуть руку. Не поймет сразу — привести к тебе, чтобы ты рассказал покрасивее, — заключил план Нью-Йорк.       — Правильно, — сказал Вашингтон, все еще слепо смотря на заснеженное лобовое. — Переманим и узнаем столько, сколько и не мечтали узнать. Улыбка и похвала; дадим ему то, чего он наверняка никогда не видел. Московский давно разучился любить.       — Но… — неуверенно протянул Бронкс, но не нашелся, как сформулировать свое сомнение, и умолк.       Какое-то время казалось, что вопрос он так и не задаст; Нэйтен надел на себя шапку, накрутил на шею шарф и застегнул на молнию пуховик, нахмурившись и о чем-то крепко задумавшись. Все было собрано; рация проверена и включена, мешок взят, а рука — на ручке, которая открывает дверь автомобиля.       — Если Москва узнает, что он с нами добровольно, — сказал все же Нью-Йорк перед тем, как выйти. — Он же одним приказом присоединит его город к своему и лишит статуса. Химки станет районом и потеряет воплощение.       — Я сказал, что нужно показать ему улыбку, а не привязываться, Нэйт, — отрезал Вашингтон, а затем, повернувшись и дежурно улыбнувшись, добавил. — Что сделает потом Московский — ответственность Московского. Твоя задача сделать так, чтобы этот Кхимки почувствовал себя в безопасности и о таком сам не задумался, поэтому иди туда, будь обычным очаровательным собой и приведи мальчишку к нам.       — Есть, — ответил безлико Нэйтен, распахивая дверь и выходя на заснеженную грунтовку.       Ветер едва не сбивал его с ног, снег почти сразу начал налипать на шарф и залетать за пазуху, но он все равно выпрямился и, даже сейчас, пока у него еще не было зрителей, натренировано улыбнулся темной лесной чаще, включая фонарик.       Это просто очередное задание.       Не стоит жалости.       Москва делал вещи куда хуже, и это будет ему прекрасным уроком о том, как не нужно обращаться с подчиненными и врагами, и что не только он умеет пользоваться грязными приемами.

***

      — “Уважаемые воплощения городов Союза Советских Социалистических Республик. Дорогие мои товарищи. Этот год был непростым,” — провозгласил голос Москвы из шипящей магнитолы уже который раз за этот вечер.       — …Дорогие мои товарищи. Этот год был непростым! — попытался синхронно с динамиком сказать уже Московский настоящий, но звучал хрипло и устало; в последние пару часов эти обращения стали основным событием. — Ну, что, похож? Как из меня пародист?       — Ни капли сходства, — ответил Ленинград, не отрывая взгляда от дороги, но тоже уже с весельем в голосе от этой шутки.       Да, они ехали в машине по нерасчищенным дорогам, метель набирала обороты, а освещающие путь столбы остались где-то позади. Ситуация была неприятная, страшная; Данила Московский находится в потенциальной опасности, а местоположение и планы американцев известны им не были.       Но напряжения, какое было раньше, более не было. Оно не растворилось, нет; ехали они, не сбавляя скорости, так прямо и быстро, как было возможно. Но после того, как Москва не повернул назад, давать обращения, когда у него была такая возможность, после того, как помог своим жителям оттолкнуть заглохшую от холода у МКАДа машину, чтобы они смогли проехать дальше, атмосфера в салоне начала двигаться в сторону спокойной.       Когда дали первое обращение, — естественно, взятая из штаба машина имела нужное для улавливания необходимых волн и их расшифровки оборудование, — они оба вздохнули с облегчением, понимая, что их товарищи нашли выход из ситуации. И, улыбнувшись краешком губ, Саша впервые разорвал долгую, напряженную тишину коротким “С камчатским Новым годом Вас, товарищ столица”. Миша вернул любезность.       Ко времени, когда начали передавать второе, они уже вовсю обсуждали, как следует ехать. Поняв, что передают ровно то же самое, что и в прошлый раз, они прикинули, что это все равно лучше, чем ничего и поздравили друг друга с магаданским Новым годом.       Когда то, что может произойти, как им нужно будет действовать, как ехать, и даже чем поужинать на месте было обсуждено, они не замолкли. Напротив, заговорили пуще прежнего; они встретились сегодня впервые почти за месяц, а не говорили спокойно, без страха прослушки и любопытных ушей, наверное, годами.       А в этой машине, на богом забытых дорогах Московской области, они были отгорожены совершенно от всех и всего. Ненадолго, по поводу неприятному, со смятой бумажной картой на Мишиных коленях и какими-то сухарями с заднего сидения в качестве еды; но это был первый канун Нового года за года, за десятилетия, когда они без оглядки принадлежали себе и только себе. И им было, что обсудить.       Потрясающе эгоистично было наслаждаться отдаленностью от своих товарищей и работы, будучи двумя главными городами РСФСР.       Но здесь не было никого, кто мог бы сделать это наблюдение и осудить.       — “...С новым, тысяча девятьсот восемьдесят девятым годом, дорогие товарищи”, — заключил из магнитолы голос утреннего Москвы.       — С новым… — сказал Миша настоящий, поднимая руку и смотря на свои часы. — Свердловским годом.       — И тебя с тем же, — чуть промедлив ответил Невский, косясь на карту. — Долго еще?       — Учитывая, что до сюда из-за метели мы ехали восемь часов вместо положенных трех… — начал Московский, а затем, вскинув голову, встревоженно посмотрел на Ленинград. — Подожди, ты за рулем уже девятый час?       — Правда? — словно сам удивившись этому, переспросил Саша. — Время пролетело незаметно; я начинаю понимать, что люди находят в вождении. Бесконечная лента дороги перед тобой, сменяющие друг друга пейзажи…       — Давай я подменю тебя. Ты наверняка устал, — прервал начинающийся монолог столица.       — Все нормально. Ты даже не поспал по дороге; не думаю, что твоя концентрация будет сильно лучше моей, — отказался Саша.       Поворот дороги, а затем еще один взгляд на карту показал, что ехать теперь предстоит пару десятков километров по дороге по большей части прямой и без развилок. Единственным препятствием на пути оставалась темнота — до полуночи оставалось меньше двух часов, и погода и не думала давать им перерыва, но даже с пониженной немного для безопасности скоростью они должны были оказаться на месте примерно через полчаса.       К счастью даже эта дорога на границе Московской области была не так запорошена снегом, как могла бы быть; судя по всему, кто-то здесь все же совсем недавно проезжал.       — Ты можешь немного поспать сейчас; я разбужу тебя, когда мы подъедем близко, — предложил Ленинград, видя, как Михаил клюет носом; видимо, сон в поезде накануне образцовым не был.       — Я не сплю, — сонно произнес Московский, склоняя голову на плечо. — Мы еще столько не обсудили…       Его речь превратилась в малопонятное бормотание, а затем затихла вовсе; не обязательно было даже бросать на него взгляд, чтобы понять, что произошло.       Москва уснул. Череда бессонных ночей на телефоне взяла своё.       Ленинград же, зевнув, сосредоточился на дороге перед собой. Саша был немногим бодрее — на другом конце провода всегда был он сам, денно и нощно, — но силы у него еще были.       Машина стала ехать будто немного медленнее, с неохотой; двигатель начал ворчать откуда-то снизу, но его никто не собирался слушать.       Останавливаться было нельзя. Ни в коем случае.       А Миша пусть поспит и потом повезет их обратно.       Не сдержавшись, Невский все-таки посмотрел на тихо сопящего Московского на пассажирском сиденье, и хмыкнул с улыбкой и теплом на душе. Беззащитный, без окрашенного тревогами лица и сдвинутых бровей, без дежурных улыбок; в данный момент он не источал никакой опасности.       Тех, кому посчастливилось хоть раз в жизни увидеть такую картину, можно было пересчитать по пальцам. Несмотря на споры, различия в некоторых взглядах, на рабочие вопросы и старые, но не забытые, все еще кровоточащие раны, Ленинград всегда будет рад быть в числе тех, кто имел счастье знать эту сторону столицы.       Даже сейчас его все еще беспокоило, является ли главной целью Мишиной поездки Химки или его драгоценный архив со всякой дрянью, которой даже Невскому касаться не давали. То, как видел Москву мир, как сказал бы о нем каждый, кто его знает, и кто боится его больше жизни ответил бы, что верно второе; Саша хотел верить в первое, несмотря на то, что все реже угадывал последние годы, что было у него на уме.       Страна менялась. Михаил Московский менялся вместе с ней.       Что-то в нем эти несколько лет надламывалось, он метался, нервничал и иногда сам на себя не походил; особенно это стало видно, когда Таллин пришел к нему осенью, сказав что-то, о чем Миша молчал до сих пор.       Невский боялся, что история повторится. Что скоро он снова не узнает того, в кого история превратит Москву.       Равновесие было хрупким.       Одно неверное движение, и…       — Нет! — воскликнул громко Саша, теряя свою мысль, когда машина, потеряв управление, начала резко разворачиваться, и вдавил ногу в педаль тормоза так сильно, как только мог.       Миша резко проснулся, отрываясь от спинки сиденья, но ситуация уже устаканилась.       — Занесло, — сказал Ленинград успокаивающе. — Извини.       И, выкрутив руль так, чтобы выехать обратно на курс, нажал на газ.       Вот только автомобиль не тронулся с места.       Взгляд северной столицы на приборную панель и тяжелый вздох оповестили встрепенувшегося Москву о том, что причина найдена.       — Скажи, что у нас есть канистра с бензином в багажнике, — сказал он, откинувшись на кресло и посмотрев сквозь очки на Михаила.       Тот, ни говоря ни слова, вышел из машины, обошел ее и открыл багажник. В салон начал задувать холодный декабрьский ветер, и Ленинград, поежившись, накинул на себя шарф. Немного порывшись в багажном отделении, Московский, вышедший, кстати, даже без куртки, судя по звуку, снова закрыл заднюю дверь и вернулся на прежнее свое место.       — Новости у меня две, — сказал он ожидающему его ответа про канистру Александру. — Начну с хорошей: у нас есть две пары лыж…

***

      Нэйтен, преодолев стихию, несколько падений в сугробы, ветер в лицо и снег, попавший в сапоги, и теперь неприятно хлюпающий там мокрыми холодными носками, стоял уже перед домом, из которого вчера по нему стреляли.       Чертовы русские зимы. Чертовы советские мальчишки, не знающие своего места.       Вчерашний страх сейчас вспомнился куда ярче, чем до этого, в тепле машины и здания, где они с Джеймсом ночевали, и никакой жалости, сочувствия или еще чего у Нью-Йорка к Химкам не осталось.       Но задание есть задание. Что поделать.       Мудрено ли запудрить голову мальчику, никогда не знавшему внимания и понимания? Бронкс даже не сомневался, что Данила пойдет с ними сам; таким, брошенным, покажешь медный грош и веди, куда глядят глаза. На родине Нэйт в своем городе имел таких тысячи, десятки тысяч, сотни; что в этом море какой-то пригород Москвы?       В доме горел свет, из трубы шел дым; видимо, его житель осмелел и совсем не скрывался. Возможно, думал, что припугнул и больше не придут; возможно, понимал, что отпора все равно дать не сможет. Все равно было бы куда логичнее затаиться — неужели у него напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения?       Ощущая холодную неприятную липкость в промокших от попавшего внутрь снега ботинках, Нэйтен подошел к крыльцу и поднялся на него, отряхиваясь, как собака. Изнутри дома раздавалась какая-то величественная музыка, казавшаяся знакомой; голос Москвы, искаженный телевизионными динамиками, в очередной раз начал поздравление. Неужели было уже одиннадцать?       — Хэй, есть кто дома? — прикрикнул он, постучав дверь; нужно было произвести хорошее впечатление, если он хотел, чтобы его выслушали и за ним пошли. — Я не желаю тебе зла!       За дверью не было слышно ни шагов, ни хоть какого-нибудь шевеления; зато, дернув на пробу ручку двери, Нью-Йорк с удивлением обнаружил, что она не заперта.       Это было странно.       Но недостаточно странно, чтобы продолжить стоять под пронизывающим ветром на улице; он зашел в дом.       — Ну, что там? — подала признаки жизни рация; он даже не сказал Вашингтону, что дошел, но сейчас переговариваться с ним было бы совсем некстати.       — Все нормально, но я занят. Помолчи пока, — воспользовался он уникальной возможностью заткнуть своего столицу и не понести за это никакого наказания. — Конец связи.       Он выключил рацию на прием, чтобы Джеймс ненароком не выдал их планы прямо в разговоре с мальчишкой Московского, и осмотрелся.       Теперь, когда его глаза привыкли к темноте — а тут было даже темнее, чем на улице, и, как оказалось, единственным источником света был затопленный камин в комнате дальше по коридору, — он увидел место довольно мрачное и захламленное. Зайди он сюда случайно, никогда бы не подумал, что это могло быть базой столицы Союза хотя бы на одну ночь; оборванные старые обои, скрипящий пол, хилая лестница на чердак в самом конце коридора и неряшливо проведенные у подножий стен провода. Провинция; да какая провинция, даже бедные фермерские дома в штатах зачастую выглядели куда опрятнее.       Но он пришел сюда не на экскурсию. У него было дело.       — Эй, Кхимки! — воскликнул он, чтобы его точно было слышно из любой точки дома. — Я знаю, что ты один, но тебе нечего бояться; я не намерен делать с тобой ничего плохого. Я пришел помочь тебе!       Ответом ему стал треск со стороны комнаты с камином; навряд ли шаги, скорее всего, трещало полено, охваченное пламенем.       — Ты прячешься? Я понимаю, почему; вчера ты был наверняка напуган, извини меня, пожалуйста. Но и ты своим ружьем порядком меня напугал: думаю, теперь мы квиты, — продолжил Нэйт, медленно продвигаясь вперед по коридору с рукой на ручке пистолета у себя в кармане. — Я безоружен!       Ложь, одна из многих, которые еще ждут этого мальчика; но Нью-Йорк действительно не собирался стрелять. Это было для самообороны. Чтобы если на него снова выйдут с дулом ружья, направленным в голову, он мог этому что-то противопоставить.       На уровне ног перед одним из своих шагов — каждый из которых, кстати, вызывал душераздирающе громкий и противный скрип рассохшихся половиц, — он заметил натянутую, блестящую в слабых бликах с конца коридора леску, и не удержался от слабого смешка: как банально.       — Милая ловушка, — прокомментировал он, перешагивая ее. — Но давай лучше поговорим, как два взрослых человека, хорошо?       Комната, из которой говорил телевизор и где горел огонь в камине, становилась все ближе, и Бронксу уже не терпелось, наконец, заглянуть в нее, найти того, кто до смерти его вчера напугал, и насладиться страхом в его глазах, пока ему не объяснят правила игры. Он ускорился.       — Я отвезу тебя в город, идет? Просто отвезу туда, где тепло и откуда ты сможешь добраться домой, обещаю, — продолжил он, опуская то, что за время этой поездки Вашингтон очень убедительно разъяснит ему, почему не стоит возвращаться в Москву.       Он был уже за поворотом в эту комнату, уже схватился за раму этой двери, когда звук из телевизора резко стал очень громким, и он, не поняв, что происходит и как действовать, быстро шагнул вперед, доставая пистолет.       — …И пусть сбудутся Ваши самые сокровенные!.. — взревел Москва на максимальной громкости телевизора.       Последним, что увидел в сознательном состоянии Нью-Йорк, стал стоящий около телевизора с ножницами в руках Данила Московский. Он не был напуган, нет — на его лице застыла победная ухмылка, а рядом стояло, опертое на телевизор, ружье.       Спустя секунду в его голову с правой стороны врезалось что-то большое и тяжелое, заставляя потерять равновесие и качнуться назад. В попытке остаться на ногах он пытался схватиться за стены, но кусок старых обоев, за который зацепились его пальцы, оторвался и ничем ему не помог.       Во всей этой суматохе он совершенно забыл про натянутую леску, что стало его финальной ошибкой. Когда он смог сфокусироваться на двери, когда побежал к ней, еле понимая, что делает, он споткнулся об нее и упал, ударяясь головой об пол и теряя сознание. Пистолет он вытащил, но воспользоваться им не смог и не успел — тот отлетел из его руки куда-то под шкаф.       Все погасло.       Он даже не почувствовал, как его спустя минуту перевернули длинным дулом ружья.       Ему не было холодно, когда его тащили до сарая по снегу, и кровь из рассеченной при падении брови попала на снег у крыльца, расцветая на нем алыми цветами.       В этом году он больше так и не проснулся.

***

      Сперва Джеймс сидел в машине, ожидая либо слов из своей рации, либо фигур, выходящих ему навстречу из метели. Судя по всему, Нью-Йорк тогда на место назначения добрался — в его короткой фразе не было ни ветра в микрофон, ни страха, ни неуверенности. Можно было сделать вывод, что до дома он добрался и, скорее всего, даже в него зашел.       Так что первые минут двадцать он просто сидел, мирно слушая радио на русском языке и пытаясь понять слова предновогодних песен, что там крутили.       Песня про “Январскую вьюгу” ему не понравилась. Во-первых, еще декабрь, во вторых, вьюги хватало и за окном; печка машины справлялась из рук вон плохо, и ноги начинали мерзнуть.       “Три белых коня” тоже у него не откликнулась, когда он разобрал, о чем в ней, сквозь тонну помех и звуковых эффектов. С воплощениями городов, рек и всего остального уже было мороки, хоть отбавляй; олицетворений месяцев года им еще не хватало.       Остальные даже не запомнились. Так, прошли и растворились в памяти.       Это все было слишком чуждым. Непонятным.       Но вот прошло двадцать минут; ноги начали деревенеть, и появились мысли подогнуть их под себя, сев по-турецки. Сигнала от Нэйта не было, да и самого его на горизонте не наблюдалось. Хотя, самого горизонта не наблюдалось, в прочем, тоже — повсюду были лишь летящие завихрения бесконечных снежинок, и рассмотреть что-то дальше, чем в пяти метрах, было совершенно невозможно.       Еще через десять минут Вашингтон не выдержал и, нажав кнопку, заговорил в рацию сам:       — Когда Вас ждать?       Достаточно нейтрально, чтобы не сбить возможные переговоры с Химками, если они еще ведутся. Достаточно понятно, чтобы ему ответили, если находятся уже на пути к нему.       Он стал ждать ответа, смотря в окно, на первую полосу деревьев у дороги. Обычно дальше наверняка можно было увидеть больше их стволов, уходящих в темную, непроглядную чащу, но сейчас все было равномерно белым — местами желтым, там, куда еще попадал свет его фар. Лихорадочно извивающиеся в быстром потоке воздуха снежинки двигались будто бы беспокойно, некоторые, меняя свое направление совершенно внезапно и повинуясь сложным законам аэродинамики, врезались в стекло его окошка.       Но ответа не было. Он даже в какой-то момент выключил радио, чтобы точно не пропустить, и сидел теперь только с мерным гулом двигателя, но нет; никаких передач от Нью-Йорка не последовало.       Он поднял рацию еще раз:       — Нэйтен, ответь. Это срочно.       Теперь даже не смотря в окно, он прилип взглядом к небольшому устройству в своей руке, но то так же оставалось безжизненным.       — Это приказ, — сказал он строго в рацию.       Тишина была ему ответом и на этот раз.       Дело пахло керосином.       Оружия у него не было, пистолет забрал Нью-Йорк; осталось только его красноречие и не слишком выдающиеся физические данные. Но все равно безо всяких сомнений он вышел из машины, ежась от ветра, и пошел в направлении, куда вела грунтовка. На машине не поехал; возможно, придется подходить тихо.       Но, в любом случае, там был всего лишь мальчишка. Разве он не одолеет какого-то мальчишку?       Он, столица Америки, не одолеет?!

***

      — Речка движется и не движется, — пыхтел себе под нос Москва, вспомнив, наконец, как обращаться с лыжами, после долгих лет без практики. — Вся из лунного серебра…       — Как из машины и не вылезали, честное слово, — проворчал немного позади его товарищ, успехи которого были немного менее впечатляющими. — А можно радио погромче, товарищ Московский? Из-за ветра почти не слышно!       Но даже так, он не отставал, катясь по уже проложенной столицей лыжне перед собой. Даже недовольство его было больше напускным и от усталости; на самом деле, погода была довольно привычной для такого времени года, а ветра у него в городе бывали и похуже. Было не очень удобно с одним фонарем на двоих, но что поделать; приходилось довольствоваться слабым светом луны из-за облаков и светом впереди, под Мишиными ногами.       Тот, кстати, услышал его просьбу. Улыбнувшись — пусть Ленинград этого и не увидит, — он продолжил громче:       — …Песня слышится и не слышится, — вдыхать морозный воздух было непросто, и поэтому после каждой строчки следовала небольшая пауза, но никто и не просил сейчас идеала. — В эти тихие вечера…       Густой хвойный лес вокруг них приветствовал их тяжелыми, едва не ломающимися под снежными шапками еловыми лапами; иногда они были так велики, что их можно было спокойно достать, только протянув руку. Все было глубоко синего цвета, сверкало холодными оттенками, отражая малейший попадающий на снег цвет, как будто его, Мишину страну замело не вьюгой, а миллионами маленьких, хрустящих под деревом лыж бриллиантов. Такое внезапное богатство было бы, конечно, сейчас очень кстати, но таяло, едва возьмешь в руки — так что оставалось просто смотреть на него в восхищении.       Но была одна вещь, на которую смотреть решительно не хотелось. И Невский определенно заметил ее тоже, пусть ничего и не сказал.       Ехать на лыжах было так легко, потому что ехали они по следам от шин.       А учитывая то, какой сильной была метель, и что завывала она по всей области уже много часов, понятно было, что проехал сюда кто-то совсем недавно.       Сначала ехал по большой, пусть и плохо освещенной трассе Коломна-Рязановское. Что было нормально, на самом деле; кто-то вполне мог торопиться домой даже по такой погоде и в поздний час. Сперва это не вызвало никаких вопросов.       Вопросы появились только когда следы от протекторов шин скрылись на едва заметном, если не знать, куда смотреть, съезде на грунтовку. Туда никто бы не поехал, если бы не знал, куда направляется, невооруженным глазом этот съезд не увидел даже Саша, который знал, что в какой-то момент им придется поворачивать — а этот загадочный автомобиль, проехавший за час до них, если не меньше, и заметил его, и смело туда повернул.       А единственным, куда можно было по этой дороге приехать, был небольшой дом на опушке, где был оставлен Химки.       Была надежда, что это был кто-то из других Московских, не усидевший на месте, севший в электричку и доехавший-таки до Коломны, а потом раздобывший машину и поехавший вызволять Даню сам. Но после приказа им сидеть в штабе звучало это не слишком правдоподобно.       Но может быть, все же были шансы, что это не…       — Что это? — воскликнул из-за его спины Саша вдруг, и, обернувшись на него, Миша проследил взглядом направление, в которое была вытянута его рука.       Возможно, думать о следах шин, смотря под ноги, было не самым разумным занятием на их пути. Хотя, этот самый след как раз поворачивал туда, куда показывал Ленинград, так что Московский все равно заметил бы это свечение в темноте.       Светились фары незаглушенного автомобиля. Автомобиля незнакомого, но это ещё ни о чем не говорило.       Зато очень красноречиво говорили лежащие на пассажирском документы на английском языке. Москва, немного неловко переставляя лыжами, подошел вплотную, чтобы рассмотреть получше через замерзшее стекло, и оперся на ручку двери машины, воткнув палки в снег — но та неожиданно поддалась, отпирая загадочное транспортное средство.       Первым, что бросилось в глаза, был тонкий, почти декоративный цветастый шарфик, который никто в здравом уме в такую погоду бы не надел. И расцветка странная — в советских магазинах таких не найти, завезенный.       Вторым, конечно, были бумаги.       На бумагах вполне однозначно, не оставляя никаких сомнений о своем происхождении, был чертов лысый орел, которого Московский в гробу видал, а на следующей, в самом начале, напечатано:

“The collected data on KHIMKI incarnation, known to public by the name MOSKOVSKII DANILA MICHAILOVICH"

      Дальше читать было, в целом, необязательно.       — Это они? — спросил из-за его спины подъехавший на лыжах Невский.       — Американцы, черт их… — сказал Москва и засунул себе в карман документы с закипающей злостью. — Ну ничего, сейчас мы их с праздником-то поздравим…       Он вытащил взятый заранее из их оставленной далеко машины пистолет, взвел курок и решительно направил дуло на шины. Его рука была перехвачена за пару секунд до выстрела.       — Побереги патроны и пугай наших… Дорогих гостей, — сказал Ленинград, полностью серьезный, но не загоревшийся злобой, как столица, а со льдом застывшей в глазах ненавистью к врагу.       — Они могут сбежать… — предостерег его Московский.       Ответом ему стал блеск небольшого раскладного ножика, блеснувший в руке Александра, и тихий, но явно слышимый звук воздуха, выходящего из двух быстро пробитых шин.       — Идем, — почти прошипел, закончив, Ленинград, и тихо, как тень, рванул вперед, в метель.       Москва последовал за ним, крепко схватившись за лыжные палки и сохраняя свою злость на момент, когда она действительно понадобится.

***

      Первым, что напрягло Вашингтон, когда он подошел к полянке, на которой стоял дом, было то, что дверь этого самого дома была широко распахнута. Из-за нее был виден тусклый, трепещущий где-то в глубине здания свет; но никаких фигур там не наблюдалось, да и речи слышно не было.       Джеймс шел, ступая медленно и осторожно, всю дорогу смотря на уже почти полностью занесенные снегом следы перед собой. Судя по ним, Нью-Йорк без колебаний направился напрямую ко входу; Анакост таких ошибок совершать не собирался, и повернул вбок, чтобы подобраться к постройке с самой заросшей и темной стороны.       Подойдя к зданию вплотную и немного пригибаясь вниз, чтобы быть менее заметным, он заглянул в окно, из которого лился такой же трепещущий свет, как из-за двери. За стеклом была просторная комната с диваном, камином и стоящим на полу телевизором. Весь свет исходил лишь от каминного огня и настроечной таблицы на экране. Вашингтон осмотрел все, что мог, но не нашел в комнате взглядом ни одной живой души; горизонт, как ни странно, был чист.       Ни Химок, ни Нью-Йорка.       Он начал обходить дом, все еще стараясь оставаться незамеченным и вслушиваясь в звуки вокруг. Свистел ветер; в глубине леса скрипели под весом снега деревья и под его ногами хрустел снег; в остальном, кажется, более ничего звуков не издавало.       По крайней мере, до того, как он не подошел к крыльцу вплотную.       Едва он ступил на запорошенный слоем снега деревянный помост, со стороны невзрачного сарая с края поляны послышался грохот и звук падения чего-то тяжелого; приглушенные расстоянием русские ругательства, последовавшие за этим, раскрыли ему причину этого звука. Голоса же Нэйтена слышно не было; что напрягало, но не давало пока что делать никаких далеко идущих выводов.       Зато, только Анакост опустил голову, прикидывая, следует ли снова спрятаться за угол дома, или пойти на звук, раскрывая свое присутствие, он увидел то, что вполне однозначно поведало ему о произошедшем с его коллегой.       Из дома, через все крыльцо и на снегу дальше были четкие следы того, что совсем недавно в сторону сарая кого-то тащили.       Более того, на снегу можно было различить что-то красное.       И навряд ли советский мальчишка разлил здесь сок.       Бросаться на помощь прямо так, безоружным, было бы идиотизмом; судя по всему, мелкому Московскому каким-то образом удалось одолеть вооруженного их единственным пистолетом Бронкса. Но и бежать было нельзя; Москва или кто-то еще все равно когда-нибудь своего подчиненного отсюда заберет, и отдавать ему такой важный ассет, как целое воплощение Нью-Йорка, было слишком щедро даже для Нового года.       Нужно было что-то решать, и быстро.       Джеймс, сохраняя самообладание, юркнул через открытую дверь в коридор дома, останавливаясь в тени и слушая, нет ли в здании кого еще. Никого, кажется, не было, только белый шум из телевизора в дальней комнате; Вашингтон, еще раз бросив на улицу осторожный взгляд и поняв, что из сарая никто пока не выходил, выверяя каждый шаг двинулся вглубь.       За одной из дверей была девственно чистая кухня; может, там можно было найти нож, но греметь ящиками было бы наверняка слишком громко — услышать могут даже с улицы. За другой — какой-то чулан, дальше уборная, не слишком просторные и полезные в этот момент столице Штатов. Натянутая у пола леска — боже, неужели Нэйт попался на это? Какой позор, — была вовремя замечена и аккуратно переступлена, и совсем скоро Джеймс оказался перед дверью в, как он предполагал, гостиную. В дверном проеме висела, немного покачиваясь, какая-то жестяная банка, прямо на уровне головы; ловушка уже поумнее, если до этого она была подвешена сбоку, и, если Нэйтен попался на нее, то было уже не так за него стыдно.       В любом случае, его, Вашингтона, кажется, здесь не ожидали. Как он это понял?       Ружье, которое, судя по рассказу Нью-Йорка, было главным оружием мальчишки вчера, мирно стояло, опертое на телевизор.       Анакост зашел в комнату, осторожно и медленно подошел к телевизору и взял оружие в руки; оно оказалось заряженным. Теперь он был вооружен. Вопрос был лишь в том, стрелять ли в малолетнего врага, или все же попытаться воспользоваться мягкой силой.       С одной стороны, он избавляется от мальчишки, и спокойно вызволяет Нью-Йорк. Скорее всего, провоцируя этим международный конфликт; Москва вряд ли простит ему такое, и, быть может, у него откроется второе дыхание.       С другой, если у него получится сжать зубы, забыть на время о том, как обошлись с его ценнейшим коллегой, и убедить младшего Московского поехать вместе с собой — любыми методами, даже если это будет похищение, — он получит и живого Нэйтена, и бесценную информацию, и заложника, которого можно будет выменять на что-нибудь интересное. Мораль сомнительна; но столицы США и Америки это никогда не останавливало.       Зная, что творилось по его приказам эти десятилетия, и прикидывая, что делал Московский, Вашингтон мог только гадать, кого из них двоих в Аду ждут больше.       Но сейчас было важно не это; с улицы послышался скрип деревянной двери сарая, а, значит, времени на принятие решения у него было не слишком много.       Джеймс посмотрел на ружье в своих руках.       Прикрыл глаза.       Было слышно, как треснуло и раскололось одно из поленьев в камине, как, тихо щелкнув, передвинулась немного ближе к полуночи стрелка на настенных часах. Можно было уловить, как кто-то, с хрустом проминая под своими ногами свежевыпавший снег, приближается к крыльцу; особенно сильный порыв ветра, просвистев за окном, заглянул в дом и прошелся по коридору словно бы вслед за Джеймсом, подлетая к нему и обдавая лицо декабрьским морозом.       Решение было принято. Ступая тихо и медленно, Вашингтон положил ружье на пол под окном, далеко от двери, и отошел обратно.       Он крупнее, его присутствия не ожидают. Его слова — самое сильное, что у него есть.       Если словами столицы Соединенных Штатов заканчиваются войны и поднимают головы десятки миллионов людей, если его слова вели и ведут его национальную валюту и экономику ввысь, если одно его слово, и мир будет на его ладони, черта с два им сможет противостоять какой-то там пригород Москвы.       Даже сам Москва не всегда может. Даже сам Москва вынужден их слушать.       А это всего лишь его маленькая копия.       Шедший с улицы взошел на крыльцо и прошел дальше прямо по коридору вперед, не останавливаясь раздеться, снять ботинки или даже хотя бы просто закрыть за собой дверь; вероятно, просто зашел что-то забрать, чтобы потом вернуться к делам в сарае. Может, решил взять ружье; неважно. Главное, что, затаив дыхание, Джеймс ожидал его прямо за дверью, стоя немного сбоку, чтобы перекрыть пути к отступлению.       Хозяин дома тоже переступил леску, судя по тому, как замедлились его шаги по скрипучим половицам, и спустя пару секунд зашел в комнату, не заметив стоящего сбоку, за дверью, Анакоста, и тяжело выдыхая в пространство гостиной:       — Ну и где оно…       Его руки были пусты, и это было последним для Вашингтона толчком к действию.       Он быстро метнулся к мальчишке, схватил за запястье правой руки и резким движением завел его за спину; тот, кажется, сперва и не понял, что произошло. Конечно, начались брыкания и попытки вырваться, но, несмотря на не слишком впечатляющую комплекцию Вашингтона, он был взрослым мужчиной, а Химки — подростком, только начинающим выходить из этого возраста.       — Отпустите! — потребовал мальчик, поняв, что ни попытки вылезти из своей куртки, ни ударить напавшего врага не венчаются успехом.       — Если бы ты хотел по хорошему, то послушал бы Нэйтена. Но ты сам избрал такой путь, Кхимки, и теперь разговаривать мы будем так, — произнес Джеймс, стараясь звучать как можно более безразлично и авторитетно.       Схваченный замер, а после почему-то засмеялся нервно, выбивая Анакоста из колеи:       — Как Вы меня назвали? Кхимки? — Вашингтон не мог понять русских и то, как в подобных ситуациях они могли так искренне смеяться.       — Мой акцент должен быть сейчас наименьшей проблемой, — такая несерьезность Джеймса раздражала, и он решил поставить малолетнего нахала на место. — Твоими руками принесен вред второму городу Америки. Ты понимаешь, что мог бы лежать сейчас в сугробе с вышибленными мозгами, если я не счел бы, что твоя жизнь мне будет полезнее смерти?       Смех утих.       — И чем же я могу быть Вам полезен, товарищ столица Соединенных Штатов Америки? — все еще удерживаемый за запястье, Химки смог повернуться так, чтобы взглянуть на Анакоста из-под своей светлой челки.       — Я не желаю тебе зла, — сказал Вашингтон, смягчая тон теперь, когда его воспринимают всерьез. — У меня не было цели навредить тебе, даже сейчас ее нет; я не буду требовать от тебя ни бумаг, ни данных, ничего. Единственное, чего мы хотели — довезти тебя до города, только и всего.       — Спасибо, мне и тут вполне неплохо, — выплюнул Даня, отворачиваясь.       — Посреди леса, в новогоднюю ночь, одному? — с очевидной издевкой в голосе произнес Анакост. — Мы оба знаем, что это не так, Данила Микхайлович.       — А Вы что здесь делаете, в новогоднюю ночь посреди леса, один, а, товарищ Анакост? — огрызнулся Московский.       Американец проигнорировал этот выпад, продолжив свою мысль:       — Они забыли тебя здесь. Давай же; скажи мне, что я не прав.       — Скажу; не прав, — упрямо ответил Химки.       — Без нормального оружия, транспорта, связи и взрослых; да, наверняка твое нахождение здесь является стратегическим ходом Москвы, — закатил глаза на это жалкое оправдание Вашингтон. — Хотя бы себе-то не ври.       Данила больше отпираться не стал; просто слушал молча, смотря куда-то вбок, в сторону часов.       — Я тоже врать тебе не буду; выбора у тебя особенного нет. Ты поедешь с нами; но можешь не беспокоиться, с твоей головы не упадет ни волоска. Мы наслышаны о том, какой ты, на каких бывал миссиях и что для тебя важно, Данила, — большую часть фактов Джеймс брал из воздуха, не имея никакой базы; но это было совершенно неважно, пока они были неконкретными и подходящими каждому. — И, должен сказать, я сильно завидую Москве.       — И в чем же? — ехидно спросил мальчишка, явно ожидая какого-то комплимента своей стране или отцу.       — Я бы никогда не смог забыть настолько компетентного подчиненного. Если он позволяет себе такое, должно быть, ему слишком повезло с теми, кто рядом, — сказал Анакост. — Ты сам видел того, кто стоит по мою правую руку; и у меня нет сомнений, что он попался на натянутую в коридоре леску, как последний идиот.       Младший Московский усмехнулся:       — Не на леску. Не заметил подвешенную банку с гайками, — он все еще не смотрел на Джеймса, но уже приоткрывался и поддерживал разговор. — А я думал, что отец преувеличивает, когда говорит, что все американцы тупые.       Вашингтон проглотил и этот укол чести своей страны, и, тяжело вздохнув, подыграл этому образу.       — Что поделать; приходится работать с теми, кто есть. С одной стороны глобуса слушают и дают место проявить себя даже таким, как Нэйт; с другой же забывают тех, кто никогда не оставлял в трудную минуту своих друзей, и всегда помогал.       Немного опасный вывод, учитывая, что о мальчишке не было известно почти ничего; но, судя по тому, что тот застыл после его последней фразы, попал Джим в точку.       Телевизор вдруг, разорвав размеренный белый шум, прорезал пространство гостиной торжественной музыкой; Анакост и не заметил, как подошло время очередного обращения. Этим замешательством Химки попытался воспользоваться, резко дернувшись вперед; видимо до этого, смотря на часы, он выжидал именно этого момента.       Но попытка успехом не увенчалась; запястье так и осталось в цепких пальцах Вашингтона. Москва, окруженный остальными Московскими, появился на экране, готовясь произнести очередную речь — для своего города, для Ленинграда, и остальных городов этого часового пояса.       — Все они сейчас там; все четырнадцать, видишь? — посмотрел на экран Джеймс, а затем приподнял Даню, чтобы тот посмотрел в экран тоже. — Стоят, улыбаются и, как ни в чем не бывало, как будто бы ты не мерзнешь сейчас здесь, далеко и в полном одиночестве.

“Уважаемые воплощения городов Союза Советских Социалистических Республик. Дорогие мои товарищи…”

      — Ты все равно поедешь с нами, хочешь ты того, или нет. Но в качестве кого именно, решить все еще можешь, — телевизор Джеймсу приходилось перекрикивать. — Можешь стать заложником; и тогда, поверь мне, пока твой отец не предложит мне что-то действительно стоящее, ты не увидишь белый свет.       — Не предложит!.. — крикнул Данила в очередной попытке вырваться.       — Или же, — перебил его Вашингтон. — Ты поедешь с нами добровольно и станешь сотрудничать. И Москва об этом никогда не узнает, будь спокоен. Если ты станешь одним из нас, мы никогда не бросим тебя, как это сделали они.       — Нахер пошел! — воскликнул Химки, ужом извиваясь в заломе столицы Америки. — Я тут все к чертям сожгу с вами обоими внутри!       — У тебя есть только одна жизнь, Данила Микхайлович. Хотя бы попытайся сделать так, чтобы принадлежала она лишь тебе, — встряхнул его Анакост, продолжая давить. — Посмотри, где сейчас те, кому ты отдаешь всего себя, давай. Видишь?       — Пошел нахер! — повторил подмосковный город, не желая смотреть в сторону экрана.       Но вот уши ему никто не закрыл, и голос отца из оглушительно скрипящих динамиков телевизора он прекрасно слышал.

“…И пусть в новом году вокруг будут самые дорогие, самые близкие Вам товарищи.

С новым, тысяча девятьсот восемьдесят девятым годом!”

      — …С новым, тысяча девятьсот восемьдесят девятым годом! — сказал тот же самый голос, но уже без помех, из-за спины Вашингтона, словно кто-то включил там еще один телевизор.       И Химки, и столица Америки замерли.       По телевизору начались громкие куранты, и кто-то, обогнув Джеймса, прошел и выключил его; после чего оперся на теперь безмолвный черный ящик с экраном и, снимая свои круглые очки, усмехнулся недобро:       — Вашу маму, Данила Михайлович, и там, и тут передают.       — Мой сын выслушал Ваши предложения и вполне членораздельно попросил Вас “пойти нахер”, товарищ Анакост, — в затылок Вашингтона теперь упиралось ледяное дуло какого-то огнестрельного оружия, но даже холодный металл казался теплее, чем голос столицы Союза. — Советую последовать его совету и поднять руки над своей головой, если Вы не хотите, чтобы здесь случился маленький международный скандал.       Каким новогодним чудом только что находившийся в прямом эфире из своей московской студии Михаил за секунду оказался здесь, Джеймс не понимал. Этого не должно было произойти.       Как это произошло?       — Я похож на того, кто бросает слова на ветер? — резко отреагировал на его бездействие Московский-старший, с силой надавливая пистолетом на его затылок. — Руки прочь от моего сына.       Вашингтон медленно разжал свою хватку, отпуская запястье мальчишки, и тот вмиг оказался за спиной Ленинграда — тот тут же закрыл его собой, складывая руки на груди и осматривая оказавшегося теперь в очевидном меньшинстве Вашингтона.       — Что здесь происходит? — с плохо скрываемой яростью в голосе задал вопрос Москва.       — Вы несанкционированно находитесь на территории страны, товарищ Анакост. Дипломатический визит Вами запрошен не был, о своем прибытии Вы нас не уведомили, — обозначил то, что будет важно, если это дело будет поднято на международный уровень, Невский. — Объясните свое нахождение на нашей территории, цель визита и состав группы.       — Я здесь один, о других, если они есть, не знаю, — начал спокойно Джеймс. — Безоружен. Приехал в туристических целях в свой заявленный выходной. Готов уехать прямо сейчас.       — И как же нахождение в далеком Подмосковье, у черта на куличиках, можно считать “туризмом”? — выплюнул ядовито Москва. — А угрозы и захват в заложники моих подчиненных?       — Я прибыл сюда, потому что этот юноша, — не глядя, Анакост кивнул куда-то в сторону, где скрылся Химки. — Связался со мной и пообещал поделиться некой информацией. Я приехал, а он напал на меня; захват был самозащитой.       Его положение было хуже некуда, и он собирался хвататься за любые ниточки лжи и подставлять под удар кого угодно, чтобы выпутаться с наименьшими потерями.       Что есть слово маленького подмосковного города против слова столицы Америки?       Если у него вообще хватит духу сейчас показать лицо…       — Р-разрешите доложить, товарищ Московский, — голос Данилы, вышедшего из-за спины Ленинграда, все еще немного дрожал, но говорил он разборчиво и внятно.       Вашингтон даже поднял голову, чтобы взглянуть, как тот смог восстановить самообладание так быстро.       Мальчишка снял с себя шапку и стащил слишком большую для себя куртку, оставшись в каком-то невнятном свитере, который был ему явно мал. Из-за этого его запястья не были закрыты тканью, и на руке, которой он салютовал своему столице, было четко заметно покраснение от пребывания в сильной хватке Джеймса. Он замер так, ожидая, разрешат ли ему заговорить — не смотря ни на Анакоста, ни на отца, а куда-то в потолок над ними.       Выглядел он устало, под глазами залегли круги. Губа, кажется, немного тряслась; хотя это могло быть игрой трепещущего света от огня в камине.       — Докладывай, — сказал Москва.       — В данный момент помимо Вашингтона здесь находится Нью-Йорк, — Невский встрепенулся и начал озираться в поисках дополнительного врага, но Химки успокоил его. — Он обезврежен мной, и в данный момент в бессознательном состоянии находится в сарае…       — Я прибыл для вызволения своего коллеги! — сделал новое заявление поверх Химки Анакост. — После нападения Вашего мятежного подчиненного на моего…       — Оставьте оправдания для суда, Анакост, — перебил его Ленинград. — Продолжайте, товарищ Московский.       Данила все так же стоял по стойке, не шевелясь; страшно представить, сколькими десятилетиями он тренировался это делать.       — Вчера Нью-Йорк обрезал телефонный кабель, но мне удалось отпугнуть его. Сегодня он пришел за документами снова; я обезвредил его и планировал удерживать до установления связи со штабом, — продолжил Московский-младший свой доклад. — Мне было известно, что они работают сообща; но я не подумал, что Вашингтон придет ему на подмогу. Я вообще не предполагал, что он мог выйти в поле; согласно нашим разведданным, пачкать руки он не…       Даня осекся; из-за волнения и едва миновавшей опасности даже он не мог так сразу фильтровать свою речь. Он поправил себя сам:       — Это действие не соответствовало имевшимся в моем распоряжении данным о привычках этого воплощения, — ну не говорить же, что в деле Вашингтона разъяренный Москва когда-то написал красной пастой “трус”, и так оно и осталось. — Он схватил меня и, судя по всему, собирался брать в заложники.       — Данила Московский связался со мной и обещал стать нашим информатором, — продолжил гнуть свою линию Анакост.       За его спиной Москва тяжело вздохнул, прохлопал карманы столицы Америки и опустил оружие:       — Мне легче посчитать, скольких из моих ближайших товарищей ты не пытался так дискредитировать, Джеймс. Сегодня ты пойман за руку, и твоего с Нью-Йорком присутствия в моей машине на территории моей страны хватит, чтобы привлечь тебя хоть к какой-то ответственности.

***

      Это определенно было самым необычным началом года для Дани за всю его жизнь.       Они вывели Вашингтон на улицу; связывать столицу другого государства не стали, но, чтобы не рыпался, к нему приставили вооруженного Невского. В сарай его не стали заводить тоже; только встали рядом, все вчетвером, и начали думать, что делать теперь.       Единственной чертой праздника так и осталось чудесное появление двух столиц, спасших Химки от похищения, но на этом все; о нем, бегло осмотрев в самом начале, напрочь забыли.       — А наших слов и того, что мы привезем их и засвидетельствуем их нахождение в стране, будет достаточно, как думаешь? — отстраненно спросил Москва, выворачивая карманы Джеймса и выбрасывая ненужное в сугроб, а нужное оставляя себе. — Прецедентов не было.       — Должно хватить. Все выглядит довольно однозначно, как ни посмотри, пусть забрать они ничего и не успели, — устало ответил Ленинград, но, тем не менее, держался стойко и уверенно.       — Точно, самое важное! — встрепенулся Михаил, оживляясь и оборачиваясь на сына. — Я как раз хотел…       Москва подошел ближе, кладя руку на плечо Дани. Его взгляд все еще был непробиваем, каким всегда бывал в непосредственной близости от врага; но почему-то в этот момент Данила подумал, что он скажет что-то хорошее.       Может, спросит, наконец, как он. Может, похвалит за быстрые и грамотные действия, и за лежащий в сарае Нью-Йорк.       Может, извинится за то, что забыл в канун Нового года.       Глупые, наивные мысли.       Первым, что за все эти дни сказал Дане отец, было:       — Документы. Они в порядке?       Может быть, если бы Химки не был так иррационально ошарашен этим вопросом, то он бы, как единственный повернутый лицом к сараю человек, заметил что-то подозрительное. Возможно тогда Нью-Йорк, который за час успел прийти в себя и найти непрочно закрепленную доску в задней стене сарая, не смог бы подобно призраку прошмыгнуть куда-то за дом. Все это заметил только сосредоточенный и ищущий любой выход из своей незавидной ситуации Вашингтон; но не Даня.       Даня, который готовился отвечать совсем на другой вопрос, потупил взгляд, пытаясь подобрать слова.       — Да, в полном, — ответил младший Московский немного тише обычного. — Они спрятаны и почти полностью восстановлены…       — Вот и хорошо, — облегченно выдохнул столица Союза переводя внимание теперь обратно на Ленинград. — Так вот, я думаю, с таким уловом…       А его сын так и остался стоять с приоткрытым ртом, не договорив. Не зная, куда себя деть, он сперва поправил шапку, вытоптал под своими ногами небольшой островок и просто молча стал ждать, когда понадобится Москве в следующий раз.       В принципе, такой всегда и была его жизнь.       В какой-то момент он, кажется, услышал со стороны дома какую-то возню, но ничего конкретного; скорее всего, это был ветер, играющий с заснеженными верхушками елок и сбивающий с них снежные шапки, но никогда нельзя было быть уверенным в этом на все сто. Это могла быть опасность, может, заплутавший лесной зверек; в любом случае, об этом по инструкции нужно было доложить:       — Товарищ Московский… — начал Химки снова отдавая честь.       — ...Я могу пригнать машину… Не сейчас, отставить, — отмахнулся столица, даже не взглянув на него, и продолжил разговор. — В доме есть бензин для генератора; я возьму его с собой, и…       И слышать не захотел.       Зато, когда взгляд Дани вновь побрел вокруг, стремясь зацепиться хоть за что-то, от наткнулся на того, кто пристально смотрел на него, кажется, с момента, как он заговорил:       — Запомни, что я сказал тебе тогда, — сказал ему Вашингтон тихо, заглянув в глаза; отвлечённые решением насущных проблем Москва с Ленинградом никак на него не отреагировали. — Выбирай себя. Всегда.       На этот раз едко ему отвечать Химки не стал; ситуация больше агрессии не требовала, да и уловки Анакосту уже не помогли бы; как ни посмотри, если Москва утром предъявит его всем лично, а он предъявит, то столица Америки попадет впросак. Мировых масштабов. От ощущения того, что теперь, когда рядом отец, когда здесь Ленинград, он, Даня, точно в безопасности, и теперь американцы безобидны, младший Московский ослабил бдительность, и, наконец, позволил словам Вашингтона быть услышанными своим сердцем.       Он действительно был на подмоге у каждого, кто только мог его позвать, почти все эти десятилетия.       Когда помощь нужна была ему — и теперь, когда он думает об этом без паники, этот последний случай, когда его никто не защитил, вспоминался не единственным, — никто не бросал все свои дела, чтобы подставить ему плечо.       Его забыли те, о ком он привык думать, как о семье. В канун Нового года.       Его стойкость и находчивость эти два дня, — а скромностью Данила не отличался, и знал цену своим поступкам, — его не удостоили ни похвалой, ни даже ободряющей улыбкой.       Может ли действительно быть такое, что для близких он функция, а не равный товарищ? Неужели именно так все всегда и относились друг к другу, а он, дурак, просто что-то когда-то не понял?       Неприятно укалывали сейчас воспоминания о том, от чего он отказывался и чего лишал себя во благо остальных. Он единственный из “особого отряда” Московских, кто ни разу не сбегал во время иностранных командировок погулять и посмотреть мир, пока Москва отвернулся и работал бы. Да, он доставал иностранные сладости, любил полениться и пособачиться с братьями и сестрами; но все это не шло ни в какое сравнение с тем же Балашихой, что пару раз угонял штабную машину, чтобы покататься по вечерней столице. Он даже не покурил ни разу на своем веку.       В погоне за тем, чтобы его заметили, он совсем позабыл заметить у себя внутри себя самого.       Стало как-то пусто. Тихо.       Слишком явно, что без своих товарищей он, в общем-то, ничего особенного из себя не представлял.       — Эй, Московский! — раздалось со стороны дома громко и с вызовом.       Москва, Химки и даже вроде бы совсем не “Московский” — Ленинград, — недоуменно повернули туда головы. Что интересно, Вашингтон смотрел в ту сторону уже какое-то время, и удивлен не был совершенно.       На крыльце стоял Нью-Йорк; на правой стороне его лица был все еще явственно виден кровоподтек, он выглядел взъерошено и безумно. В левой его руке была канистра из-под бензина, о которой только что беседовали русские города, и остатки жидкости из нее впитывались Нэйтену куда-то под ноги, в доски крыльца. Он, кажется, и сам заметил, что емкость опустела; через пару секунд она оказалась откинута куда-то в ближайший сугроб. В левой же руке у него был какой-то лист.       Казалось, даже вьюга притихла, чтобы его было слышно четче:       — Ни с места, Московский. Я тоже вооружен! — сказал он даже с какими-то нотками истерики, доставая теперь из кармана куртки пистолет и демонстрируя его стоящим на улице. — Твой цыпленок даже не удосужился поднять его с пола, когда сбил меня с ног, ну что за бестолочь!?       У Дани перехватило дыхание, когда он, инстинктивно обернувшись на отца, поймал на себе мимолетный неодобрительный взгляд. Он понятия не имел, что Бронкс был вооружен, когда пришел; когда он начал тащить его в сарай, ничего подобного в его карманах точно не было!       — И я нашел твой маленький тайничок, солнышко, — продолжал издеваться Нью-Йорк. — Только послушай, что тут, Джеймс! “Данный документ содержит все известные данные о событиях, произошедших с воплощением Ленинграда с тысяча девятьсот сорок первого по тысяча девятьсот пятьдесят третий...”       Нэйтен нашел спрятанные Даней в подвал архивы.       — Молчать! — прикрикнул Москва, доставая уже свое оружие.       — Попробуй, догони! Только не обожгись! — широко, сумасбродно и, кажется, почти без страха улыбнулся ему Нэйтен.       В его руках что-то блеснуло; из-за расстояния и снега в лицо никому из стоящих не было понятно, что произошло. Но после яркий, оранжевый свет усилился, и Нью-Йорк бросил за спину подожженную тряпку.       — GTFO, Jim! Do not throw away your shot!       Дальше все произошло так быстро, что никто из присутствовавших так и не смог до конца понять, кто и что предпринял.       Нэйтен бросился куда-то в ночь; Москва рванул в его сторону, пытаясь подрезать на пути к грунтовке. Стрелять не стал; на ходу и при такой видимости дело гиблое, да и самообороной он потом точно не отделается. Нью-Йорк бежал, как только мог; выронил лист, с которого читал, и потерял по дороге шапку. Не то, чтобы потерял, скорее, швырнул в сторону столицы Союза в попытке сбить с толку; но это не помогло, и тот нагонял его.       Все изменилось, когда вдруг ярко вспыхнул коридор дома, который незадолго до своего перформанса Бронкс тщательно смочил бензином.       Полыхать он начал так, что огонь за считанные секунды начал охватывать и другие комнаты, и осторожно облизывать подходы ко второму этажу; в конце-концов, постройка была полностью деревянной, и никаких систем пожаротушения в себе не имела; здесь не было даже связи, откуда бы ей быть.       Даня бросился в сторону дома, не подумав ни секунды.       Он чувствовал, что облажался. Нью-Йорк не мог забрать всё, не унес бы под полами своей куртки — так что остальные архивы, наверняка, все еще в открытом подвале. Уничтожить то, что не смог унести, было очень в стиле этих двоих. Химки не собирался позволять череде своих ошибок лишить отца и остальных кропотливо собранных за десятилетия сведений.       Из-за них не спали днями и ночами. За них страдали. За них отдавали жизни.       То, что Данила Московский не подумал, что Нэйтен мог пронести оружие, не должно было стереть все эти жертвы и старания.       Он скрылся в здании, не слушая того, как Ленинград зовет его назад. Поэтому он не услышал и того, как Вашингтон, грубо оттолкнув отвлекшегося Невского в канаву, тоже бросился бежать, в противоположном от Нью-Йорка направлении.       Москва обернулся.       Первым, что он увидел, был бегом скрывающийся в лесу Джеймс.       Вторым — как Саша поднимается из оврага, и, едва встретив его взгляд, отчаянно показывает на дом.       И, наконец, Московский-старший посмотрел на горящее здание, чувствуя, как его берет оторопь. Языки пламени уже были совершенно повсюду, даже на крыше; и их переплетения даже в камине всегда заставляли Михаила замереть, не в силах отвести глаза и перестать мучать себя старыми ранами.       И он хотел отвернуться. Дальше побежать за Нью-Йорком, поймать его и представить, как доказательство, перед международным конгрессом. Это бы решило очень многие его проблемы; можно было рассчитывать на поддержку других стран и осуждение ими всеми Америки, можно было поставить себя и страну в новом свете, вернуть тех, кто начинал думать о том, что одним им было бы лучше…       Но все эти размышления растворились, когда он увидел в окне дома — горящего, все еще ярко полыхающего дома, — фигуру своего сына, который лихорадочно метался по охваченному огнем зданию.       После этого на Бронкса он даже не обернулся, оставляя его беспрепятственно убегать по грунтовке.       Москва побежал обратно. К горящему зданию.       Он ненавидел огонь всей своей душой.       Стыдно признаться, но, ступив на крыльцо, он замешкался, когда жар впервые полыхнул по его лицу, а в ноздри попал отвратительный запах гари. Он не остановился полностью; замедлил шаг.       Он не переступал сейчас через порог.       Он переступал через себя.       Первый шаг был самым сложным, дальше — он шел по наитию, пригнувшись и пытаясь не обращать внимания на то, как все хрустело и рушилось по бокам и над ним. Кажется, в какой-то момент обломилась и упала обугленными бревнышками лестница на чердак; Миша же продолжал искать, прикрыв рот и нос рукавом, чтобы не надышаться раньше положенного.       На кухне никого не было. Ковер с пола в коридоре, уже почти полностью сгоревший, был отогнут на целую половину, что впечатляло, учитывая его массивность и вес; и Москва точно запомнил бы, если бы тот был в таком положении, когда они застигли здесь Вашингтона.       Виновник такого положения ковра нашелся в гостиной.       Она была самой большой комнатой в доме, и, пусть и горела тоже, была объята пламенем куда в меньших масштабах, чем остальные помещения. Ярче всего полыхала елка; будь проклят тот, кто вплетал в судьбу подобный символизм.       Даня, метавшийся по ней из угла в угол, лихорадочно бормотал что-то себе под нос, копаясь в разбросанных теперь по полу вещах.       — Он должен быть где-то здесь… Где он?! — воскликнул он в отчаянии, снова не найдя того, чего искал, и теперь перебегая к телевизору, чтобы порыться там.       Вовремя услышав то, как из последних сил трещит потолок коридора, Миша рванул в комнату и закрыл за собой дверь. Это спасло его; спустя жалкие мгновения послышался чудовищный треск обламывающихся досок, и стало понятно, что вернуться в коридор больше не было вариантом.       Не думая дольше, чем было абсолютно необходимо, Миша схватил сына за руку, отрывая от его самоубийственного занятия, и потащил к окну. Стекло в нем поддалось за один удар кулака, и, для верности ударив по самому большому из торчавших из рамы осколков еще раз, Московский старший подтолкнул к нему сына:       — Лезь, живо!       — Я не могу найти ключ от подвала! — крикнул ему в ответ Химки со слезами на глазах, пытаясь вырваться и продолжить поиски.       Не было ясно, были слезы от безвыходности, или от того, сколько в воздухе было дыма, но это сейчас Михаила не волновало. От огня вокруг подкашивались и его собственные ноги; времени на то, чтобы думать о том, что за ключ, что в подвале, или о чем-либо еще, не было.       — Это приказ! Живо в окно! — взревел он, и Данила, загнанно взглянув на него, бросил свое сопротивление и повиновался.       Едва сын выбрался, Москва последовал его примеру и сам; падение на смесь снега и стекла было не из приятных, но морозный воздух после едкого дыма затмевал для него все на свете.       Где-то в здании обрушилось что-то еще, вероятно, та самая комната, из которой они выбрались; но Миша, лежа на снегу с закрытыми глазами и, подобно звезде, раскинув в стороны руки и ноги, не удостоил эту картину своим вниманием.       Все нормально.       В конце концов, все живы, все нашлись, и Новый год наступил.       Пусть Вашингтон считает свое чудесное спасение от суда подарком на праздник. Москва доберется до него другими способами.       Его начали трясти, не давая насладиться приятной прохладой снега под собой; он неохотно приоткрыл глаза. Была бы его воля, он бы подремал тут еще пару минут, сон в машине был слишком короток; но, кажется, для этого было еще не время.       Увидев, что он открывает глаза, Даня выдохнул с облегчением и протянул ему руку, чтобы помочь встать. Москва руку принял и встал; и перед ним тут же, отдав честь, но смотря только вниз, начали докладываться:       — Прошу простить мне неосторожность и преступную халатность в деле защиты наших архивов. Я не думал, что они могут быть так просто найдены и растащены; готов к любому возможному наказанию на Ваше усмотрение.       Москва сначала подумал, что слишком сильно ударился головой при падении, но, кажется, Даня был серьезен.       После того, как его здесь оставили, после попытки в одиночку защищать огромные неповоротливые стопки бумаги, после всего этого он считает, что виноват в ситуации?       Химки ожидал чего угодно, но не того, что его прижмут к себе, похлопав по спине:       — Единственное наказание, которое тебя ждет, будет за этот фокус с забеганием в горящее здание. Больше никогда не заставляй своего старика так за тебя волноваться; — кажется, Данила в этой его хватке даже не дышал, боясь пропустить хоть одно сказанное слово; и у Миши точно еще было то, что обязательно стоило сказать, особенно теперь, когда опасность миновала, и враги бежали. — Прости меня.       После этого Даня обнял его в ответ, теперь пряча лицо в его одежде совсем. Хотя, быть может, ему просто было холодно; теперь, имея возможность всмотреться, Москва понял, что на нем нет ни шапки, ни куртки. Шапку он тотчас же снял с себя, водружая сыну на голову; куртку, не долго думая, отдал тоже. Это было даже, скорее, для него самого; после огня вокруг померзнуть даже почти хотелось.       И тогда, когда Московский выпрямился, в очередной раз довольно втягивая холодный воздух в легкие и прикрывая глаза, его прервали снова. Никто сегодня не хотел давать ему и минуты покоя.       В этот момент, например, его развернули и с размаху ударили по щеке.       — Я ненавижу тебя, слышишь?       Голос Ленинграда после всего произошедшего казался ему прекрасной музыкой, но, стоит признать, аккомпанемент из треска досок догорающего дома ему совершенно не подходил.       — Я вылезаю из канавы, вижу тебя в коридоре, и потом падает крыша! Ты можешь себе представить, что я подумал?! — продолжил кричать на него Невский так, словно крышу поломал лично Москва. — А когда ты выпрыгнул и минуту больше не шевелился? Идиот! Сложно было хотя бы крикнуть, что все нормально?       — Дядя Саша, но все же обошлось… — попытался вразумить его Даня.       За это он получил и свою порцию ленинградской “любви”: его с силой потрясли за плечи, а затем крепко обняли; теперь дышать он не мог не из-за волнения, а от тесноты.       — А с Вами, молодой человек, мы еще обсудим Ваше поведение. Кто бросается, сломя голову, в горящий дом?       — Ну всё, всё, успокойся, — Саша взглянул на старшего Московского волком. — Даня, сходи в сарай; там должна быть куртка, долго даже я без всего в январскую стужу не выдержу.       Химки кивнул и, едва его хоть немного отпустили, вывернулся из рук Невского; того, видимо, чтобы снова не начал бросаться на всех подряд, приобнял столица:       — Все хорошо. Их здесь больше нет, мы в порядке; твое падение в канаву ничего не решило бы, даже если бы ты удержался на ногах, не кори себя. Ты не спишь третий день, выдохни и успокойся, — Ленинград после этих слов действительно как-то обмяк, опираясь теперь на Москву; тот же незаметно отмахнул Дане, чтобы шел, пока Саша затих. — Сейчас мы что-нибудь придумаем.       — Я думал, вы… — услышал уже у себя за спиной, направляясь к сараю, Данила тихий, теперь без истерики, голос Александра.       — А мы не, — ответил ему старший Московский, но это Химки уже почти не мог разобрать из-за ветра. — Не дождешься, заря моя се...       Даня шел к сараю, теперь неспособный уже понять и слова, и ветер подталкивал его вперед, будто подгоняя; отцовская куртка грела, но думать о том, что тот стоит сейчас без нее, было не слишком приятно, и он чувствовал себя еще более виноватым.       Дом сгорел. Его доски все еще дымились, но стали теперь малопонятной кучей посреди поляны; навряд ли кто-то захочет его восстанавливать. Даже не восстанавливать, перестраивать с нуля — кроме камина, труба которого не расплавилась, но погнулась, и выдавалась теперь из общей картины больным зубом, ничего не уцелело. Ясно было, что, раз отец готов был броситься даже туда, чтобы спасти архивы, оставляя за спиной возможность подставить Вашингтон, то их потеря, скорее всего, была действительно невосполнимой.       Если Москва, всегда недолюбливавший языки пламени, добровольно ринулся в них, значит, там действительно было что-то важное. Наверняка что-то, что не сможет восстановить ни он, Даня, ни кто-либо еще — большую часть своих секретов столица всегда предпочитал хранить в голове, а не на бумаге, оставляя листам только цифры, статистику и краткие выжимки. Если отец когда-нибудь решит восстановить все это, уйдут годы.       Химки зашел в сарай, подмечая попутно отходящую доску в задней части, которую, судя по всему, оставил за собой Нью-Йорк. Тоже ошибка довольно глупая: нужно было додуматься его хотя бы связать. Но сделанного не воротишь.       Даня взял висящую на ржавом гвозде у входа потертую, облезлую куртку, шапку он найти не смог; но лучше так, чем без всего вообще.       Посмотрев еще раз на место, где какие-то полчаса назад лежал бессознательный Нью-Йорк — подумать только, прошло всего лишь полчаса! — он повернул назад с курткой в руках, прикрыл дверь сарая и отправился обратно.       Взглянув на Москву с Ленинградом, он заметил, что они все еще стоят в объятии; отец был повернут к нему спиной, но отсюда было видно, что дядя Саша был совсем к нему близко, расположив ладони на его щеках. Папа не сопротивлялся, мирно стоя и, кажется, просто позволяя делать с собой, что угодно.       — …Сделай это еще раз, и я точно не замерзну больше никогда, — донеслась до него добрая усмешка отца.       — Посреди леса, когда он кишит блудными американцами? Это была минутная слабость, не обольщайся, — ответил ему Ленинград, не отрывая ладоней от чужих щек. — Ты уже как ледышка, посмотри на себя; сляжешь с простудой в первую же рабочую неделю — я никогда тебя не прощу.       — Я же знаю, что с тобой страна в надежных руках, — ответил ему столица, а затем обернулся на звук Даниных шагов и пошел ему навстречу. — Спасибо. Не то, чтобы я не дошел бы до машины и без куртки, но…       — …Но он не дошел бы, — перебил его Александр. — А шапка есть?       — Я не нашел, — развел руками Химки.       Невский оценивающе посмотрел на Москву, а затем снял шапку с себя и безапелляционно нахлобучил на него:       — Без разговоров. Я город северный, а ты — город позеров, ходящих в шубах и ушанках в минус два.       Москва насупился — скорее шуточно, но сказать-то действительно было нечего, — но отпираться не стал.       — Тогда, я думаю, нам нужно искать Дане лыжи и идти на них назад, к машине.       — Вы дошли до меня на лыжах? — удивился Химки.       — А бензин? — одновременно с ним спросил Ленинград.       — Да, на лыжах; вон, в сугроб воткнуты; я собирался даже на них американцев догонять, — неопределенно махнул Михаил рукой куда-то в сторону грунтовки. — А что до бензина, канистра у нас есть; возьмем в сарае насос, отольем его с машины Вашингтона; на проткнутых шинах он навряд ли смог бы куда-то в ней уехать.       — Хорошо, — сказал Александр, поправляя очки и отошел немного, кажется, приметив что-то в снегу.       В Даниной голове же осела фраза о том, что отец собирался догонять американцев. Снова очень четким стало понимание, что, если бы не совершенные ошибки, догонять никого было бы не нужно, и дом бы никто не поджег.       — Прости меня, — сказал он, поняв, что так нормально и не извинился за все это, только в формате доклада.       — О чем ты? — зевнув, спросил столица.       — Если бы не моя невнимательность, то тебе не нужно было бы бросаться в дом за документами; теперь все сгорело, и мы спаслись только чудом. Ты рисковал собой зря, отец. Архив, который ты пытался спасти ценой своей жизни, утерян.       Москва устало засмеялся; Даня не понял, над чем, но не решался поднять своей головы. Подошел Ленинград; оценив ситуацию, он коснулся Мишиной руки, приводя того в чувство, и тот, увидев, что остальным как-то совсем не весело, сказал:       — А, так это не было шуткой? Ты серьезно думаешь, что я в огонь за бумажками полез?       Ответом ему послужило весьма красноречивое молчание.       — Я спрятал все в подвал, но ключа найти не смог, и… — негромко сказал спустя пару секунд Химки.       — Я зашел в дом не за документами, Даня, — сказал ему со всей серьезностью Москва. — Я пошел туда за тобой.       Младший Московский, наконец, поднял взгляд; отец не шутил. Ленинград снова отошел куда-то, в сторону пепелища, оставляя их одних, а столица продолжил:       — Слушай: мне очень жаль, что мы оставили тебя здесь. Я понятия не имею, как это произошло, и был уверен, что ты оказался в чьей-нибудь еще машине, когда мы уезжали; спешка застала нас врасплох, — чтобы оказаться с сыном на одном уровне, он присел на одно колено; все равно его штаны промокли насквозь, терять было нечего. — И, как только мы поняли, что тебя среди нас нет, то тут же поехали обратно, на чем было.       Это не было первым разом, когда отец говорил с ним вот так, без посторонних, не на публику; но что-то в нем последние годы неуловимо, медленно, но верно менялось. Что именно, Химки сказать не мог — но сейчас, слушая, о чем говорит Москва, как он это говорит, он четко это понимал.       И лживые похвалы Вашингтона, приторный голос Нью-Йорка, и любые лести и щедрость меркли на фоне тех бесхитростных слов, что сейчас говорил его отец. В словах этих Даню не хвалили, не возвышали и не сулили золотых гор; но именно они имели значение.       — Да, сегодня мы потеряли многое; но ничего важного, — продолжал Михаил. — Но ничего такого, чего нельзя было бы восстановить. Самое важное сейчас стоит передо мной и задает мне глупые вопросы про то, важнее ли он стопки бумаг, которые я и так помню наизусть.       — Но они получили информацию о том, что происходило в Новосибирске… — начал Химки, но его голос затих, не зная, как продолжить мысль.       Москва отвел взгляд; эта новость не радовала его тоже.       — Что-нибудь придумаем, — сказал он после небольшой паузы. — Ни до Ленинграда, ни до Сибирякова они не доберутся. Я не позволю этому произойти.       — Мы не позволим, — поправил его Данила, осторожно улыбаясь.       — Не хотелось бы прерывать вашу идиллию, товарищи Московские, но у меня вопрос, — подал голос откуда-то сбоку Александр, и, когда оба блондина выпрямились, то увидели, как заветный Данин ключ от подвала блеснул в его руке. — Даня, я правильно понимаю, что ты искал его, чтобы отпереть подвал, где спрятал документы?       — Да! — взволновано посмотрел на него Химки. — Где он был?       — На камине, но это неважно, — отмахнулся от вопроса Ленинград. — Тебя… Да, впрочем, вас обоих, обалдуи, не смутило, что подвал заперт, а в руках Нэйтена был всего один лист?       Миша поднял бровь; его сын нахмурился, но не мог дойти до того, к чему вел Ленинград, сам. Северная столица выдохнул, явно разочарованный их уставшими, не выражающими никакой мысли лицами, и объяснил:       — Это был блеф. Нью-Йорк просто нашел один из твоих черновиков, и прочитал текст с него. Я почти уверен, что ваши драгоценные архивы все еще в этом подвале, под завалами, — увидев загоревшиеся надеждой глаза обоих Московских, он тут же отрицательно покачал головой. — И нет, прямо сейчас мы эти завалы раскапывать не будем. Мы встаем на лыжи и едем в Коломну, спать.

***

      — Джим! — завидев своего столицу крадущимся вдоль дороги, за заснеженными кустами, Нью-Йорк кубарем скатился к нему, чтобы поприветствовать и выразить свою радость. — Я уж думал, всё; ты как?       — Нормально; но за горячую ванну сейчас убил бы даже тебя, — сказал, стуча зубами, Вашингтон. — Далеко за тобой Московский бежал?       — Да нет, — пожал плечами Нэйтен. — Отстал почти сразу. Вообще ты, между прочим, может быть, потерял своего главного соперника; медведь-то твой русский в герои заделался, в огонь полез.       Все это время немного менее замерзший Нью-Йорк помогал Анакосту подняться на дорогу и отряхнуться; но из-за последней фразы столица штатов медленно повернулся на него со смесью непонимания и ужаса на лице.       — Только не говори мне, что по приезде на следующую конференцию меня обвинят в убийстве столицы Советского Союза…       — Он выбрался! — воскликнул Бронкс, но быстро растерял уверенность, добавив. — Ну, я так думаю. Я спрятался посмотреть, что будет — и, кажется, он успел выпрыгнуть из окна до того, как обрушилась крыша.       — Хоть так, — с некоторым облегчением выдохнул Джеймс. — А ты уже успел разобрать документы, которые стащил? Что-нибудь интересное?       — Да какие документы, Джим? Это был блеф, чтобы помочь тебе удрать; я взял из их дома первую попавшуюся бумажку и зачитал.       Они побрели в сторону, где должна была стоять их машина; вьюга их более не тревожила, ветер утих, и, в целом — погода как будто полностью успокоилась вместе с ситуацией.       — А я так надеялся на компромат по поводу Ленинграда; самого-то Москву задеть сложно, но, когда дело доходит до Невского, он как с цепи срывается. Я надеялся, что ты вынес оттуда хоть что-то полезное после того, как позорно попался на ловушку этого недоростка, — ворчал себе под нос Анакост, сложив руки на своей груди в попытке согреться.       — Полезное?! — воскликнул Нэйт возмущенно. — Я — единственная причина, по которой мы с тобой не попадем под трибунал!       — И единственная причина, по которой у нас вообще появился шанс туда попасть, — продолжил гнуть свою линию Вашингтон.       Их машина уже виднелась впереди, все еще светясь невыключенными фарами; перспектива сесть в ее теплый салон и уехать восвояси была подобна путевке в рай на земле. Перспектива эта не портилась даже свежей лыжней под их ногами; вот и хорошо, что они остались в этом лесу одни, оборачиваться на каждый шорох было излишне.       Правда вот наклонен их с Нэйтом автомобиль был как-то совсем неестественно.       Вбок.       Анакост сел на водительское, закрыл за собой дверь и выдохнул; Нэйтен занял переднее пассажирское, выглядя совсем не так расслабленно теплом салона, как его коллега.       — Джим…       — Если ты собираешься сказать что-то неприятное, потерпи до штаба.       Нью-Йорк открыл рот, но благоразумно закрыл его, что Анакоста очень обрадовало; он повернул ключ зажигания, пристегнулся и надавил на газ.       Машина не двинулась с места.       Быстрый взгляд на приборную панель показал, что автомобиль совершенно не верит в то, что заправлял его Вашингтон только сегодня утром; по мнению стрелки на панели, бензина не было.       — Замерз, наверное, — озвучил свое предположение столица.       — Джеймс, — снова решительно позвал его Нэйтен.       — Не сейчас, — повторился Анакост, собираясь найти способ растопить замерзший бензин.       — У нас проколоты обе шины, — сказал вопреки его просьбе молчать Нью-Йорк, а потом, после долгого и уставшего от всего мирского взгляда Джеймса, добавил. — И прострелен бензобак.       — Блестяще, — только и сказал Вашингтон, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза.       Минут с десять они посидели так, в тишине, наслаждаясь последними стараниями почти разряженного аккумулятора. За дверьми снова была неприятная, мокрая и до ломоты в костях холодная зима; возвращаться туда решительно не хотелось даже при том, что снег более не шел, а ветер — утих.       Но выбора не было.       — Автостоп? — спросил Нэйтен обреченно.       — Автостоп, — согласился Джеймс, тяжело вздыхая и открывая дверь обратно, в мороз.

***

      — Только представьте их лица, когда они поймут, что у них еще и бензина нет, — хохотнул уже совсем развеселившийся Даня, вливая жидкость из канистры в бензобак. — У них еще и куртки совсем тоненькие, не на наши зимы; я удивлюсь, если мы вообще услышим о них хоть что-то в ближайшую неделю.       — Навряд ли, — согласился с водительского его отец, следя за уровнем топлива по датчику. — Возможно, стоит послать отряд каких-нибудь спасателей, чтобы откопали их из снега.       — Обойдутся, — поморщился с заднего пассажирского уже замотанный в лежавший там колючий шерстяной плед Ленинград. — Включай печку и дуйте сюда, оба; пока не отогреемся, никуда не поедем.       — Есть, товарищ Невский, — беспрекословно повиновался старший Московский, выходя из двери переднего сиденья и подсаживаясь назад.       Его сразу приняли под плед, в тепло; правда, ледяные руки, которыми он неосторожно коснулся Сашиной спины, пока поправлял на них ткань и устраивался поудобнее, северную столицу приятно совсем не впечатлили.       — Убери от меня свои ледышки! — возмутился он, но был прижат к Мишиной груди головой.       — Говорит мне тот, кто всю дорогу был без шапки, и теперь его уши вот-вот отколются, — возражения не принимались, и то ухо, что не было напрямую прижато к телу Москвы, было закрыло его же ладонью, чтобы согреть.       — Я северный город!... — начал с вызовом Невский.       — А я — столица северной страны, — не стал слушать его на этот раз Михаил. — Даня, бегом в машину; я не хочу греть улицу нашим теплым воздухом отсюда.       Химки закрыл дверь, чтобы не выпускать прогретый воздух, закрыл бензобак и направился к багажнику, чтобы положить туда канистру. Это было непросто; машина была припаркована еще тогда, когда шел сильный снег, а потому занесло ее со всех сторон. Открыв багажник и положив туда полупустую емкость, Данила, немного подумав, взял оттуда лопату и закрыл его снова; все равно придется расчистить тот небольшой участок между их машиной и основной дорогой, где снег был не так высок из-за проезжающих изредка автомобилей.       Поддавался снег легко; на морозе он не был мокрым и не слипался, создавая тяжелые скопления, а потому подбирать его и отбрасывать было проще простого. Для этого не требовалось никакого ума и сосредоточения; поэтому мысли, как бывает всегда при монотонной и методичной работе, утекли куда-то далеко.       Он подумал о том, что сделал почти все, что от него зависело, правильно. Можно было даже сказать, что собой он гордился; и было, чем, в одиночку одолеть второй город Америки под силу не каждому.       Подумал он и о том, что никогда не предаст свою семью и страну. Сегодняшний день в очередной раз ему это доказал; даже представить, что он согласился бы на предложение американцев, казалось абсурдным. То тепло, которое он почувствовал от отца в этот вечер, было не купить никакой лестью и деньгами, сколько бы ни предложили; и навряд ли он когда-нибудь изменит это мнение.       Но, тем не менее, слова Вашингтона все-таки не прошли мимо него совсем.       Осознав, насколько он построил свою ценность на том, чтобы быть не собой, а “кем-то” для кого-то еще, он впервые увидел, что, на самом-то деле, “себя” никогда и не знал вовсе.       Он был сыном Михаила Московского.       Он был прекрасным агентом для своей страны.       Он был хорошим братом и племянником своей семье.       Но, если стереть из этих определений чужие имена, кто он такой, когда их нет рядом?       Это хотелось узнать.       Как? Он пока не знал. Но зернышко столица Америки это в нем все-же обронил; и то, каким он будет расти дальше, станет ли хулиганом, или эгоистом, или еще кем, в эту ночь кардинально поменялось.       Но это будет в будущем. Сейчас было важно другое.       Он расчистил выезд на основную дорогу и положил лопату обратно, и спросил, не закрывая его, чтобы тем, кто был внутри автомобиля, было слышно:       — Ну что, едем?       Ответа не было.       Он закрыл багажник и подошел к окнам задних сидений, чтобы понять, почему ему не ответили; ответ был прост и кристально понятен.       Облокотившись друг на друга, приобняв того, кто был рядом, и накрывшись теплым пледом, Москва и Ленинград, утомленные ночами без сна, нервами и их сегодняшними злоключениями, уснули, стоило им хоть немного согреться.       Даня не смог сдержать улыбки, и нарушать своим холодным присутствием эту идиллию не стал; вместо этого он сел на водительское место, обнаруживая, что ключ все еще там, и, прикинув все варианты, завел машину. Взрослых не разбудил не звук заводящегося двигателя, ни начавшаяся тряска; и это говорило об их усталости красочнее всего.       Это действие, которое ему никто не утверждал и о котором его никто не просил, стало первой из принятых Данилой полностью самостоятельных решений, первым маленьким и безобидным непослушанием.       Первым из многих.       Но это уже совсем другая история.