Подмосковные вечера

      — Мы уезжаем завтра?       — А я откуда знаю, — на него даже не обернулись.       — Уже двадцать девятое! Отец говорил, что мы встретим его на Красной площади!       — Говорил, значит — поедем, — грубо отмахнулся от него еще кто-то.       — Но он же говорил, что в стране американские шпионы, и поэтому с секретными документами работать он пока должен…       — Ну, значит, не поедем, — встряхнул его за плечи Балашиха, с крайним раздражением взглянув ему в глаза. — Тебе заняться нечем? Дрова у камина иди разбери. Елки-то все равно нет.       Даня стоял посреди широкого коридора домика посреди леса, приставая с вопросами к каждому, кто попадался ему на глаза. Но теперь уже никто даже не останавливался, чтобы его выслушать.       Они находились здесь всей толпой уже не первый и не второй день. Две недели назад Москва собрал почти все воплощения своих городов-спутников, кто был задействован в его шпионаже и секретном документообороте, и коротко бросил, что они все должны укрыться как можно дальше и глубже.       Выехали они на нескольких машинах, и везли их старшие Московские: Коломна возмущалась громче остальных, но и то было естественно, когда Москва был вне зоны слышимости. Только те, кто вел, имели хоть какое-то понятие о том, куда они направлялись; ехали колонной, ночью, во главе со столицей и долго; так долго, что каждый, кроме водителей, успел поспать по паре часов и потому совершенно пропустил за окном все, что могло бы раскрыть им направление их движения.       В конце концов оказались они в каком-то домишке в лесу, который стоял там одиноко, печально и не имел даже подведенной линии электропередач; только одна грунтовая дорога через лес, ведущая к нему, сам дом, небольшой сарай-пристройка — и всё. Ни фонарей, ни людей.       — А елка будет? А подарки? — насупился дежуривший сегодня по кухне Железнодорожный, самый маленький из находившихся в доме.       — Я не знаю. Не трать воду зря; мой давай, — вернула его с небес на землю Коломна, замечая после стоящего в коридоре Даню. — А ты что стоишь? Про разваленные по всему полу дрова забыл?       Химки повиновался, заходя в гостиную — по совместительству, свою обитель последних недель.       Сам дом был довольно неплохим. Два этажа — вернее, этаж и чердак, помещение сверху было совсем небольшим, — и, в общем-то, всё. Отец расположился наверху, отгородившись ото всех тяжелым люком и открывая его только чтобы иногда спуститься за кофе, или как в тот раз, когда старшие Московские притянули к нему телефонный провод. Остальные разбрелись по комнатам, диванам и коврам на первом этаже; Дане досталось место в кресле у камина.       Что произошло? Известно ему было немногое; знал он лишь то, что в страну проникли какие-то воплощения американских городов, что отец взял с собой сюда абсолютно все засекреченные на данный момент документы по воплощениям Советского Союза, временно вызвонил на свое место из Ленинграда товарища Невского и руководил теперь по телефону, шифрами.       Когда это закончится? Даня не знал. Да, на самом деле, кажется, не знал вообще никто; отец сказал, что Новый год они встретят в Москве, но было это в самые первые дни, и информация явно устарела.       Так что так они и сидели; дядя Саша — в Кремле, третью неделю работая за десятерых, отец — на чердаке, в окружении своих сверхсекретных бумаг и разработок, а остальные Московские — на первом этаже, отчаянно не зная, чем заняться. Выходить им было запрещено без четкого задания от столицы; тот каждому выходящему выдавал ружье, конкретные инструкции и фонарь.       Но Даня устал, был один и без дела — дрова не считались.       В конце концов, отец всегда говорил о необходимости самостоятельно анализировать ситуацию и принимать решения на благо остальных своих товарищей.       — Раз уж мы все равно, скорее всего, остаемся тут, может, елка… — начал зашедший из пристройки в дом Балашиха.       — Цыц! — оборвал его кто-то из старших. — Марш вниз, за консервами на ужин!       Его охватила идея; немного безумная, совсем капельку безрассудная и абсолютно точно детская. Но, в конце концов, ребенком Даня Московский и был, и это не порок; а когда ребенок долгое время заперт в замкнутом пространстве, он придумает всё, что будет угодно, лишь бы оттуда вырваться.       Поэтому он взял фонарь, который стоял у камина и его импровизированной постели, топорик, взял одну из тяжелых зимних дубленок, висевших у входа, валенки — остальные Московские так и шныряли по своим делам, не обращая на него совершенно никакого внимания, — и отворил дверь, выходя из нее в декабрьский мороз.       Вышел он впервые за все эти три недели — и видеть солнце, отраженное в огромных сугробах вокруг, отблескивающее россыпью бриллиантов от снега под его ногами, было потрясающе. Дверь за собой он тут же поспешил тихонько прикрыть, зная, что навряд ли кто-то в ближайшее время решит проверить, заперта она или просто закрыта, и сошел с крыльца.       И тут же почувствовал, как увязает в глубоком нерасчищенном снегу. Чтобы не застрять, он, высоко подняв фонарь, широкими шагами пошел вперед, ко входу на лесную дорожку.       Ночью был снегопад, но все еще можно было приметить, как старые следы тех, кого выпускал отец, сворачивали к сараю и машинам, накрытым тканью, припорошенным снегом и напоминающим сейчас сугробы; Химки чувствовал себя почти первопроходцем, бодро шагая к дороге, с которой они приехали.       — Не слышны в саду… — начал мычать он себе под нос, но сам едва слышал себя из-за своих шагов по свежевыпавшему снегу. — Даже шорохи…       Было светло, приветливо и вокруг не наблюдалось совершенно никого и ничего: ни дыма от чьего-то дымохода, ни отдаленных звуков дороги; и почему отец не выпускал их, раз они все равно в такой глуши? Снег хрустел под ногами, солнечный диск неспешно, но уверенно катился к горизонту, а Даня, смотря то по одну, то по другую сторону от дороги, все никак не мог найти того, чего искал.       Блеск снега на верхушках огромных елок завораживал. Мороз кусался; ресницы покрылись инеем, а шарф одеревенел. В отдалении стало слышно автодорогу — нужно находить сейчас, иначе придется возвращаться ни с чем.       Эта слишком большая, не дотащит. Эта какая-то чахлая. Эта — кривая, смех, да и только.       Неужели на весь еловый лес…       — Если б знали Вы, как мне дороги… — наверное, он пел ее уже по двадцатому кругу; дом остался вне поля зрения уже с десяток минут назад. — Подмосковные…       Нашел!       Да, эта была идеальна. Отличная высота, впишется в углу у камина; пушистая, ровная и совсем близко к обочине, достать будет проще простого. Улыбнувшись — и сразу пожалев об этом, когда его губы неприятно коснулись заледеневшего шарфа, он спустился с дороги и замахнулся топором.       У Московских в этом году, все-таки, будет елка. Поддалась она достаточно легко, как будто только его и ждала. Спустя несколько жалких минут она рухнула на снег, заставляя все свои иголки на секунду подпрыгнуть. Вечер уже овладел небосводом; солнечных лучей не было совсем, а все вокруг стало загадочно синим, но Даня не боялся несмотря на свой юный возраст — на дороге стоял его зажженный фонарь.       Он поднялся обратно на грунтовку, затащил туда елку, схватив за низ ствола, и, выставив перед собой фонарь на вытянутой руке, побрел обратно.       Нужно было успеть к ужину, пока не спустился отец.       Жаль, что он даже не подозревал, что со стороны автодороги его свет, все-таки, заметили.

***

      — Это он?.. — Балашиха поднял голову с кулака, на который раньше ее упирал и широко распахнул глаза, смотря на то, как к хижине приближается темный силуэт. — Ребята, он вернулся, он здесь!       Стайка младших и Коломна подбежали к окошку, выглядывая в него и с облегчением выдыхая, когда там стало отчетливо видно знакомый фонарь. Кто-то побежал к двери, кто-то — пошел смотреть, не спускается ли еще со своей обители наверху Москва. Его гнев не нужен был никому; что бы там не натворил непутевый Химки, прикрывать его собирались всем миром.       — Где ты был?! — воскликнул Звенигород, едва отпер дверь.       — Мы тут все чуть с ума не посходили! — прикрикнула в его поддержку Коломна. — Тебя нет, фонаря нет, валенок нет… Это, что?...       — Елка! — перебили ее сразу несколько голосов, елку, которую вслед за собой с улицы заволок облепленный снегом, замерзший и красноносый Даня, несколькими руками потащили глубже в дом.       — Но он же не знает, что… — надавила Коломна, укоризненно смотря на Химки, который выглядел весьма самодовольно.       — И что теперь, забирать ее у них обратно? Смотри, как все обрадовались! — сорвав с себя шарф, ответил Даня смело. — Да ладно тебе, он проходит до кухни и обратно; поставим в гостиной.       На него испытующе посмотрели, а после махнули рукой, сдаваясь:       — Ладно. У нас были заготовлены на новый год конфеты; я принесу, украшайте ими.       — Спасибо! — просиял Даня.       И следующие двадцать минут все, от мала до велика, эту ёлку украшали. Кто-то делал снежинки и бумажные гирлянды из обрезков старых, уже неактуальных документов, другие нашли фольгу и делали что-то замысловатое уже из нее. Даня, как главный герой всех детей этого дома, с гордо поднятой головой занимался развешиванием конфет и следил, чтобы никто не съел ни одну раньше срока. Конечно, хотелось бы все съесть и самому — не позволяли приличия.       Но одну он все равно стащит ночью, пока все будут спать.       Обстановка в доме по сравнению со всей последней неделей была живее некуда; наконец-то видеть оживление в этих стенах, смотреть на улыбки на лицах и слушать воодушевленные голоса было очень жизнеутверждающе. Но ничто хорошее не длится вечно.       — Сворачивайтесь, сворачивайтесь! Он спускается!       На мгновенье все замерли. В следующее — уже наперебой бежали ставить чайник, прятать все еще покрытые снегом валенки, а, главное, закрывать дверь в гостиную. Не то, чтобы был реальный шанс того, что Москва просто так решит зайти туда и погреться у камина — даже звучало это просто смешно. Просто для того, чтобы не заглянул, проходя мимо, и не увидел ничего того, чего там быть не должно.       Раздался характерный треск верхней ступеньки приставной лестницы, который все здесь уже успели выучить наизусть. Затем — треск второй. Даня, все еще раскрасневшийся с морозу, стоял за закрытой дверью гостиной и едва дышал.       — Как обычно, — устало и напряженно прозвучал голос столицы из коридора, и сразу послышались шаги в сторону кухни. — Всего пока хватает?       — У нас заканчиваются молоко и хлеб, но, мы так понимаем…       — Нельзя, ни в коем случае, — строго отрезал Михаил. — Они все еще в городе и наверняка уже рыскают по области. Насколько еще хватит запасов?       — До Нового года, — Даня из-за двери даже не успевал замечать, кто из взрослых и когда говорит.       Но даже так было слышно, что Москва тяжело вздохнул и прикрыл лицо рукой, из-за чего его речь стала для скрытого слушателя куда более непонятной:       — Значит, на Новый год у нас будет березовый сок из сарая, — Химки почти мог увидеть в своей голове лица всех стоявших в коридоре. — Ну, где он?       Даня замер; неужто отец уже заметил?       В доме их было восемнадцать человек; навряд ли. В лица всматривались лишь при разговоре, и иногда — при сборах. Не было никакого смысла выстраивать всех в шеренгу каждый раз, когда Москва спускался.       — Ваш кофе, товарищ столица, — так вот, о чем шла речь.       — Спасибо, товарищ сын, — отзеркалил Михаил обращение. — Прохладно тут у вас.       Снова послышались его тяжелые шаги, но не к лестнице, как было обычно после того, как он получал, что ему было нужно — к небольшому окошку у двери.       — Почему не зашторено? — спросил главный из Московских. — Уже вечер. Камин можно зажечь, дым заметен на темном небе слабо, но горящий в окнах све…       Не договорив, он замолк на полуслове. После окно, судя по звуку, было очень резко зашторено, и уже строго и быстро он произнес:       — Кто-то нашел нас. Королев, Подольск, бегом наверх; берите расшифрованные архивы и в топку их, — раздался лихорадочный топот и треск приставной лестницы. — Коломна, Домодедово, ружья из подвала, раздать всем, кто старше ста. Железнодорожный, Зеленоград, проверьте, что зашторены остальные окна.       Все забегали, засуетились и начали хлопать дверьми; кто знал, что именно мог увидеть в окне Москва?       Только Даня, кажется, понял сразу.       Или не только.       — …Коломна, отойти от окна! — рявкнул Москва.       — Михаил Юрьевич, всмотритесь, — сказала она отстраненно, словно не хотела быть той, кто расскажет всю историю.       Но даже Химки понимал: иначе нельзя, ситуация вышла из-под контроля.       — Следы начинаются от нашей двери. И ведут к ней же. Вы же говорили о них?       На какое-то время в коридоре стало тихо; только те, кто был отправлен наверх, все еще быстро ходили по чердаку, выполняя данное им задание и не подозревая о том, что происходит.       — Я не давал никому сегодня разрешения выходить, — раздался, наконец, голос Москвы.       Ответом ему служило молчание.       — Американцы до сих пор шныряют по всей области; кто посмел выйти?! — спросил он уже громче и строже.       Но все продолжали молчать.       Поняв, видимо, что ответ выпытывать будет долго и нелицеприятно, Михаил решил взять ситуацию в свои руки — судя по звукам, раскрылась сначала дверь кухни, гулко ударяя по стене, затем дверь кладовой. Обе нижние спальни были осмотрены тоже, и, едва успев понять, к чему идет дело, Химки успел отскочить от двери в сторону прежде, чем она распахнулась, кажется, оставив на обоях царапину от силы удара.       Главная улика стояла прямо посреди комнаты; у Данилы не было никакой возможности скрыть ее на эти пару минут. В окно елка бы не пролезла, сжигать долго…       Что ж, это была хорошая жизнь.       Подняв глаза, он мигом встретился взглядом с глазами отца, который смотрел на него так, что хотелось провалиться сквозь землю.       — Это был ты, — прозвучало даже не как вопрос; скорее, утверждение.       — Да, — сказал Даня правду, потому что скрывать смысла уже никакого не было.       — И ты считаешь, что поступил правильно? — повысил голос Москва. — Что рискнул ради такой мелочи всеми здесь и собой? Это стоило того?!       В конце концов, его не загрызли волки, и за ним не пришли никакие шпионы; да и его товарищи явно такому подарку обрадовались. Его определенно защитят и поддержат — еще пять минут назад каждый подходил к елке, наряжал ее, вдыхал ее запах и радовался. Он сделал доброе дело; и доброта определенно к нему вернется.       — Я считаю, стоило, — не опуская головы храбро, почти нагло, ответил Даня отцу в лицо. — И, думаю, каждый здесь готов меня поддержать.       Если до этого Москва сдерживался, стоял на месте и только начинал кричать — ждал извинений? — то теперь крепко схватил сына за запястье, подтащил к двери, у которой теперь собрались почти все, кто мог, и поднял его за руку так, что Даня едва мог коснутся пола носками тапок.       — Давайте, кто готов? Выходите вперед; мне будет очень интересно услышать ваши доводы, товарищи.       До этого зажмурившийся от боли в запястье Химки с надеждой раскрыл глаза, но увидел лишь то, как все прятали взгляды, а самые юные — прятались за спины взрослых, лишь бы не попадать под горячую руку столицы.       Давайте же, кто-нибудь! Круговая порука, ну же! Если их будет много, то каждому отдельному попадет не так сильно! Данила сам так часто разделял наказание с теми, кто был близок, что его просто не могли не поддержать сейчас!..       — Это действительно подвергло нас опасности. Такое поведение недопустимо, — подал голос первым Балашиха.       Предатель. А ведь Даня как-то переписывал вместе с ним документы, которые брат случайно испортил, взяв вину и на себя тоже.       — Мы не давали добро; это было полностью самостоятельное решение, — сказал Домодедово, высказываясь, видимо, от имени всех старших.       — Он утащил ружье, валенки и умыкнул; мы заметили только спустя пару часов, когда он уже почти вернулся, — добавила Коломна.       Да уж. Товарищи.       — Как видишь, никто из них не… — начал с издевкой столица, пока мимо него к камину не пробежали Королев и Подольск. — Нет, отбой! Остановитесь!       Было поздно; несколько папок уже оказались в огне. Михаил отпустил Химки и махнул рукой, когда два непосвященных в ситуацию города, испуганно осознав, что, видимо, ничего сжигать более не следовало, попытались кочергой вытащить уже охваченные пламенем документы.       — Да ладно уже, — устало потер переносицу столица. — Остались зашифрованные; и я уже точно знаю, кто будет переписывать их от руки.       Даня намек понял; ближайший месяц он потратит за унылым переводом и переписыванием нескольких сот страниц старых архивных дел где-нибудь в темном углу.       — Не убирайте ее; свежесрубленная ель у дома выдаст нас сразу. Следы, будем надеяться, занесет ближайшая метель. Главное, чтобы…       На чердаке зазвонил телефон, и Москва мигом замолк. Обычно звонил он в условленное время, ему — лишь в крайних случаях.       — Химки, за мной. Остальные, ждать указаний.       Столица быстро поднялся по лестнице, Данила — за ним. На чердаке было довольно уютно, если не смотреть на то, что окна были наглухо заколочены, чтобы с улицы не было видно света электрической лампы; свечи отец не любил. Стол его стоял рядом с дымоходом, где было теплее всего, а все самые секретные архивные папки были разложены у ног. Самыми важными, которые Москва поручил сжечь, были, конечно, те, что с пометкой “СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО, категория В”.       Государственные тайны, связанные с воплощениями. Доступ к ним имели единицы; и то, что он к этим единицам относился, Химки и радовало, и удручало одновременно.       Отец стоя поднял трубку.       — У аппарата, — сказал он быстро. — Слушаю. Как дела дома?       Фамилий не называлось на случай, если кто-то все-же умудрился их линию найти; даже говорили они каким-то своим кодом, нигде не записанным и понятным только им. Со стороны можно было подумать, что это простой человеческий разговор.       Даня подошел ближе, чтобы послушать и попытаться понять, о чем они; с его работой под крылом столицы навыки нужно было развивать как можно чаще.       — Не очень. Василий взбудоражился, бегает по комнате, хотя раньше вел себя тихо и хорошо, — голос Ленинграда звучал напряженно, несмотря на беззаботную речь как будто бы ни о чем.       Так, “Василий”... Вашингтон?       Взбудоражился… Наверное, он активизировался после того, как надолго залег на дно.       Это было нехорошо. Особенно, если окажется как-то связано с Даниной выходкой. Маловероятно, конечно; но, все же.       — Не царапается? — спросил Михаил серьезно.       — Нет. Только мяукает громко, то на своем, кошачьем; как его поймешь, — дядя Саша на том конце провода явно нервничал. — Думаю, он соскучился по твоему голосу. Надеется услышать его через пару дней.       Через пару дней — Новый год. Вашингтон ждал новогоднего обращения городам Союза от Москвы, чтобы понять, где он, начать следить за ним и, когда он будет отвлечен, найти и выкрасть что-то из архива. Попытки, кажется, уже бывали, и не совсем безуспешные; именно поэтому теперь, едва заслышав о планах врага, все основные Московские так быстро спрятались.       — Мне приехать? — сказал, немного обождав, Москва.       — Ни в коем случае, все под контролем. Не оставлять же детей в одиночестве в Новый год, — возразил Невский. — Придется в этот раз всем, и ему в том числе, послушать меня.       Новогоднее обращение от Ленинграда… Это будет почти как признать поражение.       — Нельзя. Может подняться паника, и тогда у меня не будет иного выхода, кроме как приехать домой и выдать ему, где весь его корм.       Ну и бред. Два престарелых кошатника.       Может, шифровались они и хорошо, но, если бы эти переговоры стенографировались и попали бы в руки к американцам, смеялись бы они долго.       — Утро вечера мудренее; гасите свет, ложитесь спать. Я завтра еще позвоню, подумаем.       Им говорили затаиться и никак себя не выдавать.       Москва положил трубку.       — Если это из-за твоей выходки, — сказал он негромко, сперва даже не поворачиваясь на Химки. — Поверь мне, ты очень сильно пожалеешь о том, что твой город появился не где-то на Камчатке полумертвой деревней.       Данила поежился, но разумно решил промолчать.       — Тебе повезло, — уже живее и громче сказал отец, находя под столом несколько пустых папок “Дело №__” и много листов бумаги. — Они сожгли всего два архива, и с операциями обоих ты был неплохо знаком.       Из-под стола был вытащен массивный ящик с оригиналами документов, копии которых были расфасованы по архивам; там же лежали сжатые зашифрованные выжимки основных событий.       — Виженера русской раскладки. В первой кодовое слово — “Невский”, во второй “Металлург”, — передав бумаги с едва читаемым шифром, Михаил начал перебирать документы, выуживая нужные, после чего выпрямился и протянул и их, с ухмылкой посмотрев на исказившееся лицо сына. — А ты что думал, спокойно посидишь пару дней с шифром Цезаря?       Даня посмотрел на первый попавшийся текст.       С листа бумаги на него посмотрело “Сепяёт ньпхюпць яуёцыпта жуц урлтцфяён ннтпмп ч ыьёэдузя, эхрътчвтиъъа ъ льфнаднчцйо Эпцтызтсои ы ааурви нтжбджъша црвщу щтхданч щь чэгйай сйдрэеыьч срэентцбд эщоанл фщм.”.       — Я ненавижу шифры, — сказал он сквозь зубы. — На это уйдут недели.       — Я знаю, и, как видишь, мы никуда не собираемся, — легко ответил отец, выдавая ему пишущие принадлежности, несколько свечей и подсвечник. — Надеюсь, подвал тебя устроит. Продуктивной тебе ночи, сынок.       — Спасибо, отец, — отзеркалил Данила.       Когда он спустился, никто не смотрел на него, все отходили и прятали глаза. Стыдно, что не вступились.       Перед тем, как спуститься в свою новую мрачную обитель на ночь, Даня подошел к своей многострадальной елке, окинув ее взглядом. Она была прекрасна, ее колючие пышные лапы выглядели приветливо и радостно, но его плачевной ситуации это не исправляло. Химки сорвал с нее одну иголочку и разломил пополам, высвобождая аромат.       Праздник обещал быть веселее некуда. Просто блестяще.       Никто не защитил его, отец дал худшее из заданий; хотелось на один, всего на один этот Новый год самому решить, как он хочет его провести.       Сейчас, например, ему бы очень хотелось провести его с этой елкой и камином одному.       Без лжи, без лицемерия и неприятного задания.       Без никого.       Но пора было идти; с невеселыми мыслями Данила отошел от деревца и пошел восвояси.

***

      Ночью Дане не спалось, и он провел ее всю, рисуя таблицу для декодировки и начав переводить всё в нормальный, человеческий текст.       В подвале оказалось не так уж и плохо. Даже почти и не холодно, если сидеть с накинутым на плечи шерстяным пледом и греть руки у свечи, когда становилось зябко. В какой-то момент шаги над ним, в доме прекратились; видимо, все ушли спать. Сосредоточиться стало куда легче.

“Сжвхбиьй цжхжхшру бямиъм чэгйай сйдрэеыьч уаычф ейфупщььзр фщмй аудсысгц Сргхчляпкы Ч.Ж., Льрчам Ъ.Ъ. ц Сжягсфьж Ё.С. шивщн фамиъцюв Япкышуеа К.Ш. л рутаон Хтткянщйсй. Уъцицц Цктущишудс Ш.И. щьцнцоцтч ёээ ънътжжщпц л оунншсаб зрвщмй Ыудаьскцхуьк, рйпйёцшцшт ижэщ цйгуёъэъи п ХЕСОИ.”

      — “Двадцать седьмого января… Тысяча девятьсот сорок четвертого года…” — бубнил себе под нос Данила с остервенением, медленно проговаривая каждую букву и выводя ее на бумаге, когда находил в таблице. — “Товарищи Московский М.Ю., Волхов С.Р. И Меншиков Д.А. Нашли товгдсд…” Черт!       Он скомкал лист и бросил его куда-то за спину; опять сбился, очередной лист — испорчен. Завтра нужно будет сходить к отцу за карандашом и черновиками — писать сразу ручкой и на чистовую было невыносимо.       — “Двадцать седьмого января…” — начал он с уже наизусть выученной первой фразы. — “…Тысяча девятьсот сорок четвертого года товарищи Московский М.Ю., Волхов С.Р. и Меншиков Д.А. нашли товарища Невского А.П. в городе Ленинграде”. Да? Ура!       От радости тому, что он, наконец, смог нормально перевести предложение, он со всех сил бросил ручку на столик, за которым писал, и тут же пожалел об этом; по какой-то роковой случайности она прямо своим чернильным кончиком попала на только что написанный лист, оставив там заметный след и вмятину; не критично, но на документ уже никак не походит.       — Ну и ладно, — забросил он идею писать сразу на чистовик и решил сделать этот лист черновым. — Так, что там дальше? “Силами Сибирякова Н.А…”       Он, кажется, влился, и дело пошло куда быстрее, когда не нужно было задумываться о чистовике и почерке. Рука скользила по таблице с буквами, и мысли потихоньку стали отходить из этого подвала наверх.       Никто из его ближайших товарищей не защитил его. Никто не захотел разделить с ним гнев и наказание отца.       А ведь их было много. Обрадовались его поступку все почти единогласно, и, наверняка, если бы все высказались разом, даже Москва бы смягчился, понял, что никаких плохих последствий это не повлекло и не бушевал бы так сильно — запястье, за которое он поднял Даню в воздух, все еще болело.       Но никто его не защитил.       Он вставал в подобных ситуациях на защиту многих; к нему на защиту, несмотря на это, не пришел никто. И, в конце концов, именно они, получается, и оставались в выигрыше — им помогли, когда им это было нужно, и их не задело, когда помощь была нужна уже ему.       Тот, кто вступался за других, всегда был обречен на самые больные тумаки. Никто не вспоминает о хороших поступках, сколько бы он их не совершал, даже если рады были все.       Эти размышления навели его на одну простую, идущую вразрез со всем, чему его учили, мысль.       Победителями выходили эгоисты.       Видимо, это успели понять уже абсолютно все, кроме него самого. В конце концов, в своем поле ты стоишь один и раны зализывать один будешь тоже, и нет никаких гарантий, что кто-то придет тебе на помощь.       Жить нужно было для себя, а не для кого-то.       — “...Заведенное дело находится в РУОЬ...” Да не бывает аббревиатур с мягкими знаками! — отвлекшись, Даня снова сбился и начал допускать ошибки. — Был бы здесь Королев, мигом бы с этой дрянью разобрался.       Но Королева тут не было. Да и вообще никого.       Со своим наказанием Химки был наедине.       Да и елку его наверняка уже сожгли или выбросили.       —“Заведенное дело находится в РГАДА. Копия первой страницы приложена”, — исправил свою ошибку Даня, зевнул и бросил взгляд на упомянутый документ, который предстояло скопировать. — Ну, это на потом.       Он отложил первый зашифрованный лист, искренне надеясь, что и на следующем будет только один абзац, но…

“П хжщюфёаефц шньььпаф эшюсхэущшппк бысфнмв, хкцчьзр Ющъфьжуьух Ц.Л. Цктущишуде Ш.И., щьцнцоцтч твикф чт хжслсхцчвзуж, й ьётслчьшш саьыээндйплш ш тжюю чкюеыцшси эу удкщшъш ртыисдш. Ядщ шшярхшуфш эхкиуцшч шчеобоынб гщъььдпъй Цопцманч Й.Э., н рящ ъьнрр тцссшно ь хщтанщцьушъш кщ-ти эсйтшкцтм йеа щы оса к алвоынб. Ът-рй ячтасиуёйл гпуътчпаьыт ынмдщ сс тзр тцссшнч яп хшр мпсэе, бау у яух, т эуёяйыё пусвщъ шо шуэщктмъ жфщ ыйъ црхпщрнткр…”

      И в этом отвратительно непонятном шифре была вся страница.       Тяжело вздохнув, Даня пообещал себе пойти спать только когда переведет ее, чтобы хоть как-то продвинуться за эту ночь.       Что и говорить… Уснул он, так и не справившись, уже ближе к полудню, щекой прямо на бумаге.

***

      Москва заснул на документах. Как и каждый день до этого.       Управлять городом-миллионником было непросто, РСФСР под его крылом был огромным и разношерстным, а если добавить к этому остальную страну… Неподъемно. Справился во всем мире лишь один; и он сейчас мирно посапывал, подперев щеку кулаком.       И так бы и продолжалось, если бы воздух не пронзила звонкая трель телефона.       Он тут же поднял голову, мутным взглядом нашел на столе телефон и поднял трубку, протирая глаза:       — Доброе утро… — он посмотрел на часы, на которых уже была половина шестого. — День. Новости?       — Он собрал всех своих, и они покинули город, — без приветствия начал Ленинград напрямую. — По сообщениям наших из-за рубежа, и страну тоже; мне удалось получить данные о самолете, вылетевшем из Польши полчаса назад, и там в списке пассажиров были все, кто был замечен за последние недели у нас!       — Подожди-подожди, — остановил его радостный доклад столица, теперь без сна в глазах и выпрямившийся. — Просто собрались и уехали? Почему?       — Не имею ни малейшего понятия, но то, что уехали — факт, — ответил Невский. — Возможно, их конечной целью было то, чтобы ты не успел записать обращение и взволновал этим и так не слишком спокойную страну?       — Я не знаю, — признался честно Москва.       — В любом случае, выезжай. Прямо сейчас выезжай, со всеми своими, — сказал Александр. — Я займусь текстом; для Камчатки успеешь выйти в эфир, если выдвинешься в течение десяти минут.       — Понял. Еду, — коротко ответил Московский.       Взяв свою записную книжку, блокнот и снятые накануне ночью с руки часы, он взглянул на них, все еще немного сонно прикидывая, сколько ехать по заснеженной дороге, а затем понял, что времени, на самом деле, совсем немного; на улице было еще светло, но продлится это недолго, а ехать большую часть пути по темноте зимой, в метели…       Черт, чтобы по пробкам еще, продереться к центру… Проверить информацию, проверить текст, привести себя и остальных в порядок, настроить частоты, выйти в эфир…       Только бы машины завелись.       Он похватал со стола еще, что мог, а затем плюнул на это дело, — американцы все равно уехали, а он еще вернется после Нового года, — после чего открыл люк и почти скатился по приставной лестнице вниз, пугая тех, кто был в коридоре, быстрым распоряжением:       — Американцы покинули страну, нам нужно ехать в Москву. Готовность — пять минут, — сказал он, едва выдохнув. — Мы вернемся, чтобы тут все собрать и как следует вычистить сразу после. А сейчас…       Из-за спешки и быстрого перебора в голове, что говорить, как ехать и почему Вашингтон вдруг уехал, ничего не добившись, голова шла кругом, но все же он сумел сформулировать напутственное:       — Давайте принесем стране Новый год вовремя.       Вокруг сразу началась суета; кто-то был еще в пижаме и побежал одеваться во что-то хоть сколько-нибудь приличное, другие — проверять, потух ли полностью с ночи камин и не осталось ли каких тлеющих углей. Московские сталкивались друг с другом, ругались, наступали друг другу на ноги, особенно в коридоре.       — Это моя куртка, отдай!       — Еще чего, они одинаковые!       — Телефонку сворачиваем?       — Да какое, две минуты до выхода, солнце скоро заходить начнет!..       — Ну и намело…       Москва, по инерции одеваясь и забирая со стола чью-то остывшую чашку кофе — единственная роскошь в его жизни, которой он по пути сюда захватил с десяток банок, — иногда давал распоряжения и задавал вопросы:       — Пересчитайте кто-нибудь всех, как выйдем. Не хватайте ничего: ни еду, ни бумаги; вернемся и заберем, сейчас всем там показаться нужно, — глянув на часы еще раз, он недовольно цокнул языком, понимая, что времени в обрез. — Домодедово, сколько мы сюда ехали?       — Часов пять, но тогда не было такой метели за окном; только уже выпавший снег. Сейчас может оказаться дольше, — угрюмо ответил тот, натягивая шапку.       — Вот же, — захотел выругаться столица, но сдержался; без острой необходимости при детях не хотелось. — Коломна, расписание электричек на Москву помнишь? Если будем у тебя к, скажем, восьми?       — Восемь ноль две. Дальше на девять, дальше — уже утром.       — Нужно успеть, — хрустнул пальцами столица. — Собрались? Не стоим, выходим, выходим!       Крыльцо заполонили блондинистые воплощения, кто в шапках, кто без; тут же, давая дорогу другим, первые вышедшие побежали снимать с машин маскировку. Это оказалось не таким-то и простым занятием; снега за эти недели навалило столько, что едва можно было ходить. Москва тем временем запирал дом, пока из-за его спины раздавалось:       — Быстро! Взяли, и, раз! И, два! — общим усилием ткань сдернуть получилось. — По машинам, как сядете, так и ладно; не разбирайтесь, кто куда, просто садитесь и поехали!       — Раз, два, три… Раз… Стойте, я не могу вас посчитать! — перенапряженная спешкой Коломна воскликнула в панике, вынимая руки из своей муфточки и начиная останавливать каждого, кто залезал в ее машину. — Раз, два… Ладно, малыши, кажется, тут, но…       — Взрослые все на месте, можешь их не считать, — махнул ей рукой уже залезающий в машину Домодедово. — А, значит, все здесь. Давай, поехали!       И, действительно, машина Московского уже тронулась, с трудом преодолевая снег перед собой; его стоило бы сперва очистить, но времени было слишком мало. Следом начали движение и два других автомобиля; видимость была еще куда ни шло, но все равно легче всего было ориентироваться по машине спереди. Коломна смотрела на багажник машины Домодедово, тот, — на задние фары автомобиля столицы, а сам Михаил… Кто знает, как он разбирал дорогу в этом снежном аду.       Следующие минуты — а, может, и десятки минут, может, и вовсе часы — они ехали этой импровизированной колонной, слушая радио. Балашиха наслаждался тем, что Химки в кои-то веки попал в другую машину, и забрал себе контроль над радиоприемником у сосредоточенной Коломны; из него полились песни. Во второй машине слушали новости; и только в первой приемник был настроен на волну, где большую часть времени не было ничего, кроме белого шума; разве что время от времени раздавались отрывистые слова, которые говорил знакомый каждому в этой машине голос, пусть и знал, что не получит ответа, как и то, что канал этот зашифрован, и услышит его лишь тот, кто нужно.       — Варшава подтвердила отправление американской делегации в полном составе из аэропорта в ее стране, — произнес голос Ленинграда в первые минуты их поездки, вызвав ликование всех, кто это слышал.       — На юг Московской области надвигается циклон; если возможно, ускорьтесь, — заговорил динамик спустя где-то полчаса и ветер, действительно, усиливался.       Снег налип на все левые окна машины, а дворники работали так, словно на скорость заканчивали за один вечер пятилетку; но скорость погода их сбросить не заставила.       — Я отменил все культмассовые мероприятия в Москве и области сегодня вечером. Инфраструктуру не закрываю, но имейте в виду; аэропорты уже не отправляют некоторые самолеты, а железнодорожные станции — задерживают поезда из-за налипшего снега.       Москва сжал руки на руле, когда услышал это. Все было против них.       Может, украв у них технологию разгона туч, американцы научились сгонять их, чтобы ухудшать погоду?       Ориентируясь на лежащую между передними сидениями карту, столица, стараясь замедляться перед поворотами, чтобы никого не занесло, в очередной раз повернул и решил прибавить газу; они опаздывали на электричку к восьми. Все вокруг еще не было совсем темным, но уже было глубоко-синим; видимость становилась все хуже.       Казалось, путь до станции в Коломне стать хуже уже не мог. Но он стал.       На одном из поворотов машина столицы заглохла, и лишь чудом те, что ехали за ним, в нее не врезались.       Михаил с силой ударил по рулю, попытался завести, и еще раз, и еще — бесполезно. Автомобиль лишь издавал жалобные звуки, но заводиться снова на таком морозе не хотел совершенно.       — Приехали, — пробормотал себе под нос он, накидывая шарф и открывая дверь.       Там его уже встретили двое остальных водителей, предусмотрительно свои машины глушить не ставшие. Ситуацию они явно сразу поняли правильно:       — С толкача? — спросил Домодедово.       — С толкача, — быстро ответил Москва, и встал у открытой двери, собираясь толкать оттуда и заскочить обратно, когда сработает.       Два города Московской области стали толкать, но едва успешно; по истечению первых трех минут стало понятно, что по такому снегу это едва ли получится.       Пешком идти было не вариантом. Других машин на дороге не было.       Москва присел на место, вслушиваясь в шум Кремлевской волны, нервно смотря на часы и думая, что делать дальше.       Тем временем из машин сзади вышли еще несколько Московских; дети, когда им объяснили проблему, пошли топтать снег перед заглохшей машиной, чтобы ей было легче проехать, и в какой-то момент даже слепили подобие снеговика.       — Давайте всех сюда, нас же пятнадцать!       — Да они по машинам, холодно…       — Не вышел? Как увижу его, скажу, что он — мерзля!       — Я закончил писать обращение, — ожила магнитола голосом Ленинграда снова, а затем он, видимо, устав от однообразных серьезных сообщений, решил спародировать радиоведущего. — Дорогие жители Москвы и Московской области, гидрометцентр сообщает Вам об усилении ветра и о выпадении за последние два дня месячной нормы осадков. Если Вы находитесь в дороге, пожалуйста, прослушайте список трасс, частично или полностью перекрытых из-за массивных аварий.       Михаил сперва ухмыльнулся, натягивая шапку почти на нос, который уже начинало кусать холодом, а затем навострил уши, забирая с соседнего сиденья карту.       — “А” сто тринадцать. “Эр” сто пять. “А” сто восемь, — это перечисление почти успокаивало; а, в особенности, то, что трассы, по которой они сейчас ехали, там не звучало. — “Е” тридцать.       Черт.       — Прошу прощения, последняя перекрыта аварией в Рязанской области. Не возьмут меня на радио, — Миша облегченно выдохнул, кладя карту обратно.       — Михаил Юрьевич, давайте еще раз, — позвали его снаружи, и он вышел, наблюдая, что из машин вывалили почти все, кто мог.       Кусок дороги перед ним был расчищен, вытоптан и стал совсем ровным; те, кто ехал в его машине, сели теперь обратно, чтобы не запрыгивать на ходу, а остальные готовы были толкать.       — Раз, два… Три! — крикнул столица, и, как по волшебству, с первой же попытки на этот раз у них все получилось.       Он впрыгнул на свое место, надавил на газ и торжествующе воскликнул, взглянув на часы:       — Мы все еще можем успеть! По коням!       Следующие сорок минут были гонкой. Они неслись так, как только позволяли двигатели, уже едва замедляясь на поворотах. Безопасность стала вторичной; смотря на то, как стрелка наручных часов двигается к девяти, ко времени последней электрички, у Москвы проснулся азарт. И не только у него — за каждый успешный поворот он слышал аплодисменты и приободрения, все пытались перетянуть карту на себя, чтобы описать, как двигаться дальше, и стать импровизированными штурманами.       — Быково, Внуково, Домодедово, Шереметьево закрыты для вылета, заходящих на посадку разворачивают в Горький. Пробки на въездах в город такие, что быстрее будет выйти из машины и доехать на лыжах, — сидящие в машине измученно застонали. — Если у кого-нибудь в машине есть лыжи, очень советую выдать их нашему дорогому столице и надеяться, что он еще не забыл, как ими пользоваться.       — Да, да, уморительно, — проворчал Москва, делая звук на магнитоле потише под смех своих товарищей.       Но и у него это вызвало улыбку; и Саше, который неделю безвылазно копошился в его бумагах, нужно было иногда развлечься.       Дальше они неслись без происшествий, догоняя стрелку на часах. Рассекали снег, как корабли — бескрайние просторы морей, проносясь мимо деревьев яркими вспышками фар и оставляя позади лишь завихрения потревоженных снежинок. Въехали в Коломну, доехали до станции — 20:58, а билеты еще только предстояло купить. Поезд уже стоял на станции, впуская пассажиров.       На то, чтобы заглушить автомобили и выйти, была потрачена еще минута. 20:59.       Московские побросали машины у вокзала и побежали, и Москва звучно прикрикнул, смотря на то, как некоторые пытаются побежать к кассам, а контроллеры уже начинают закрывать двери:       — Я заплачу все штрафы за безбилетничество, бегом!       Поезд уже трогался, и забегали они уже на ходу, буквально в последний вагон, дверь которого почему-то заела. Михаил запрыгнул первым в еще почти неподвижный состав, благодаря себя из прошлого за то, что решил повременить с переносом архивов обратно. Следом заскакивали те, кто был помладше и побыстрее, схватив за воротник Королев, зашел Домодедово, Москва, протянув руку, затащил в помещение вагона Коломну. Последним, уже совсем с границы платформы, прыгнул Балашиха, едва схватившись за поручень у двери и подтянув себя вверх.       Дверь закрылась, и Москва, бросив взгляд на часы, — 21:01, четко по расписанию, — посмотрел на удаляющуюся платформу позади них и с облегчением понял, что на ней было пусто, и все Московские успели забежать.       Он рухнул на сиденье, краем глаза замечая, что в поисках свободных мест его товарищи разбрелись, кто куда, и кто-то уже скрылся в соседнем вагоне. Пожилая женщина рядом с ним смотрела на него округлившимися глазами; немудрено, такая сцена перед ней развернулась, а теперь еще и главный ее герой, с налипшим на шапку, дубленку и обувь снегом и тяжелым дыханием, развалился на сиденье рядом.       — Предъявите биле… — начал осторожно подошедший контроллер, который, наконец, отмер и перестал изображать статую в углу вагона.       — Вот, — оборвал его столица, залезая в карман и доставая несколько очень крупных купюр. — Это за меня и за всех светловолосых безбилетников в этом поезде.       Там явно хватило бы хоть на весь поезд, но разбираться сейчас не было никаких сил; деньги у него забрали, и он провалился в беспокойный короткий сон.       Там была метель, ему было холодно и вечно нужно было куда-то бежать — а, главное, было очень навязчивое чувство, что он что-то забыл.       Проснулся он спустя какое-то время от того, что его трясли за плечо; поезд не двигался.       — Вот, — протянул ему обратно почти все данные ранее купюры контроллер. — Сдача за билеты пятнадцати найденным светловолосым безбилетникам, включая Вас. Пятеро прятались в уборных, двое в тамбуре, кто-то уже спал — я положил билет в карман; изобретательная вы компания.       — Большое спасибо, — зевнул Москва. — Почему стоим?       — Дерево под весом снега на пути упало, убираем. Скоро тронемся.       — Понятно.       Необычайно честный контроллер, решивший вернуть немаленькую сдачу и просто выдать им билеты, а не оформить, как безбилетников, скрылся восвояси, а Михаил, зевнув, понял, что его перчатки и шапка с головы куда-то делись.       Заозиравшись, он понял, что они в руках его соседки-пенсионерки, которая, достав незнамо откуда нитку с иголкой, что-то над ними колдовала.       — Спи, спи, милок. Что ж это тебе жена-то рукавицы не зашивает? Подари уж ей машинку на праздник, как доедешь… — начала она ворчать себе под нос, будто была раздражена, но в ее голосе слышались доброта и что-то родное, старческое и уютное.       Да, уж, машинку… Если запустить рваной рукавицей в Ленинград, то он, наверное, воспримет это, как вызов на дуэль.       Но вот же народ у него добрый и честный…       С этими светлыми мыслями Москва пошел спать дальше, даже не подозревая, что заплатил за билеты четырнадцати Московских и одного светловолосого пьяницы из первого вагона, попавшего под описание случайно.       Коломна была занята успокаиванием самых маленьких и попытками усадить всех в один вагон; но они разыгрались и бегали по проходам, и, в конце концов, она сдалась. Блондинистые подмосковные “ангелочки” в ее глазах уже почти двоились, и хотела она только одного; закончить со всем этим, отпраздновать и вернуться домой, в тишину, покой и теплую постель, хотя бы на праздники.       Домодедово, дежуривший по ночам и не спавший с вчера, уснул в соседнем вагоне, окруженный несколькими играющими в карты воплощениями помоложе. На периферии его сознания промелькнула мысль, что надо сажать к себе молодое поколение пореже; сегодня, без вечных споров и громких бесед Балашихи с Химками, ехать было очень спокойно.       Сам же Балашиха, сильно ушибший ногу при запрыгивании в вагон, плакался сейчас какой-то молодой девушке, которая жалела его, внимательно слушала и подкармливала бутербродами, собранными себе в дорогу. Что удивительно, никто не разрушал его маленький рай, не смеялся и не бесил — он решил счесть это своим ранним новогодним подарком.       Никто так и не понял, что одного среди них не хватало.

***

      Спал Даня плохо; в какой-то момент шаги сверху стали такими шумными, что он почти проснулся и заворочался, роняя на пол несколько пустых листов в попытке закрыть себе ухо, но все довольно быстро затихло, и он вернулся к спокойному сну на своем локте, положенном на переведенный ночью и утром текст.       Проснулся он уже после захода солнца, с отпечатанной на щеке складке ткани рукава; с болящей спиной, голодный и замерзший. Было куда холоднее, чем вчера; что было странно, потому что подвал был почти прямо под камином, который топили постоянно в темное время суток.       Неужели он не проспал весь день? Какой молодец.       Потянувшись и поморщившись от занывшей спины, Химки встал, потряс немного затекшей рукой и побрел к ступеням вверх, чтобы подняться и, наконец, позавтракать. Или пообедать. На крайний случай — поужинать, но так поздно быть не должно, раз камин еще никто не растопил.       Он открыл люк, но не только пламени от камина, но и света в целом не было ни от окон, ни от ламп. А еще — было очень тихо.       В этом доме всегда было назойливо шумно: кто-то что-то делал и носился по всем возможным площадям, что дико раздражало. С непривычки Даню обдало холодом — хотя, быть может, дело было в морозном январском вечере и том, что камин не был растоплен. Вьюга за окном была нешуточной; окна от порывов ветра тряслись и слегка звенели, но это было единственными звуками, что сейчас наполняли дом.       — Эй, чего камин-то не зажгли? — окликнул он хоть кого-нибудь, но его голос отразился от стен и заглох где-то в глубинах темного и холодного коридора.       Где все?       — А вот это уже ненормально, — выйдя в коридор, он увидел, что на вешалках нет ни одной куртки, а внизу — ни одних валенок. — Что за шутки?       Самым логичным было подняться к отцу и рассказать, что они все куда-то своевольно ушли, да еще и его одежду спрятали; курток-то раньше было ровно пятнадцать, по числу находящихся в доме, лишних в спешке не брали.       Даня поднялся по приставной лестнице, открыл дверь на чердак и первое, что почувствовал — холод куда более адский, чем был внизу. Здесь-то все было в куда худших щелях, да и стены потоньше; без камина хотя бы раз в день и скопытиться можно было. Но это не было худшим.       Худшим было то, что отца здесь не было. Были его дубленка, валенки и ружье — если он ушел, видимо, взял чьи-то внизу, — были его вещи, вчерашняя кружка кофе и канцелярия. Но также здесь остались все его драгоценные архивы, ради спасения которых он заехал так далеко, и телефонная трубка, свисающая с края стола, в которой что-то все еще негромко гудело.       Выглядело жутковато.       Дело явно было серьезное. Если отсутствие остальных еще можно было объяснить походом за дровами, за едой или еще чем, то то, чтобы ушел отец, оставив так открыто все ценное, было не объяснить ничем.       Поэтому, не став делать из себя героя и имея на плечах голову, Химки принял единственное разумное в этой ситуации решение.       Взяв трубку и положив ее обратно, он снял ее снова, набрав нацарапанный на листке под телефоном номер. Без помощи Ленинграда тут было явно не обойтись.       Пошли длинные гудки. Их было много, и шли они как-то слишком долго — отцу дядя Саша отвечал быстро почти всегда. Пока они продолжались, Данила заглянул в окно и увидел, что машины у дома в сугробах больше не стоят.       Наконец, гудки оборвались, и Химки выпалил с облегчением:       — Что-то происходит!       — И тебе добрый вечер, — ответил ему еще несломавшийся голос. — Папа говорил, что этот телефон зазвонить больше не должен.       Не Ленинград.       Мурино, паразит недорослый. Едва ли десять тысяч населения наберется.       — Где товарищ Невский? — спросил Данила строго.       — Я товарищ Невский, — мысленно Химки стукнулся головой о дубовый стол, за который сел. — Или который тебя интересует? Кронштадт, Петродворец…       — Ленинград меня интересует. Где он? — оборвал его издевательства Даня. — Это не шутки, ситуация чрезвычайная!       — Конечно. Помнится, прошлая чрезвычайная ситуация была, когда вы с Балашихой пытались рассчитать, сколько нужно денег, чтобы предложить всем моим жителям квартиры в Москве, они уехали, и меня не стало, — отмахнулся Денис; теперь Химки ненавидел и его, и себя из прошлого, которому в тот день было скучно. — Ладно, что у тебя там? Разве ты не должен сейчас подъезжать к Москве, обращение записывать?       — Какое обращение? — не понял Даня.       — Ну, часа три-четыре назад все Московские с вашей лесной базы должны были выехать и на всех парах мчаться сюда. Американцы же уехали, всё, безопасность, — юный Невский на том конце провода никакой угрозы пока явно не чувствовал. — Хотели, чтобы все, кто имеет хоть какую-то важность в секретной работе воплощений Союза, на телевизоре показались. Чтобы американишки поняли, что ничего они не прятались и все еще в полном составе. А тебя, я так понимаю, достойным не сочли и оставили макулатуру охранять?       Достойным не сочли… Неужели из-за вчерашней выходки?       Это было слишком.       — Иди и, будь добр, ударься о стену посильнее, — ощетинился Химки.       — Да ладно тебе…       Даня с силой положил трубку, обрывая звонок.       Ладно.       Ладно!       Его оставили одного. Нет, не так.       Ему на Новый год оставили большой дом, еду, елку и полную свободу действий. И кучу секретных архивов, к которым раньше он прикасаться не мог, пусть некоторые ему и были ужасно интересны. У него был отцовский радиоприемник, кажется, в пристройке был ненастроенный телевизор — одно удовольствие.       Он схватил со стола отца спички, приемник, и спустился вниз, даже не закрывая люк на чердак — зачем, если никто теперь за это не отчитает? Елка была на своем месте, никем не выброшенная, и на ней все еще были конфеты — что ж, теперь все эти конфеты достанутся ему. На весь дом оглушительно зашипело радио прежде, чем из приемника полилась громкая и веселая музыка, а сам Даня, подтанцовывая под нее, закинул в камин дров, положил под них смятые вчера листы, зажег спичку и начал растапливать камин.       Нужно притащить тот сломанный телевизор из сарая и постараться его оживить; не для того, чтобы посмотреть обращение отца, конечно, пусть он и знал, как настроить на это телевизор, а для того, чтобы неограниченно смотреть кино на самом удобном перед ним месте, без конкурентов за каналы.       Все будет замечательно. Этот Новый год пройдет очень и очень хорошо, потому что он пройдет по его, Даниным правилам.

***

      — Чертовы русские зимы… — ворчал Нью-Йорк, насквозь продрогший и едва различающий дорогу за метелью; не спасали даже очки.       — Не тормози, — ожила рация на его груди. — Нужно закончить со всем как можно скорее; кто знает, сколько там этих архивов выносить, за один вечер можем и не управиться.       — Здорово ты, конечно, придумал, — продолжил ворчать идущий по метели город. — Сидишь там, в машине, в тепле, в безопасности, а я…       — Что ты говоришь? — едва услышал сквозь завывающий ветер в ушах Вашингтон. — Повтори, пожалуйста, я тебя не слышу!       — Я говорю, — поднес рацию ко рту светловолосый. — Что хорошо ты придумал притвориться, что мы все уехали, а нам остаться. Кто ж знал, что они клюнут… Ай!       Споткнувшись обо что-то, Нью-Йорк упал в снег лицом вниз, и от серьезной травмы — которая зажила бы, впрочем, быстро, город у него большой, — его спас лишь толстый снежный покров.       — Ты в порядке? — раздался из скрипучей рации беспокойный голос Вашингтона.       — Да, но что это, черт возьми… — начал копаться в снегу в поисках того, что заставило его упасть, он. — Я нашел их телефонку!       Радости не было предела; эту линию они искали и не могли найти уже неделю. Нейтен тут же вынул из кармана кусачки — руки дернулись от холода металла в кармане, так что он сразу надел перчатку обратно, но теперь стало тяжело попасть пальцами в их ушки, — и счастливо обкусил телефонный провод под своими ногами.       — Супер. Запомни, где он, и пометь как-нибудь… — начал Джеймс в рации, и Нью-Йорк прикусил язык. — Надо будет подвязать наш провод, лишним не…       — Я уже его обрезал, — бодро оборвал его Нейт.       — Идиот, — послышалось из трубки, и светловласый рассмеялся, проходя дальше.       Дом уже виднелся вдали, и он подходил к нему по дороге все ближе, вольготно и ничуть не скрываясь, шагая посередине.       Зачем прятаться? Они сами пронаблюдали сегодня, как несколько машин, принадлежащих Московскому, пронеслись по трассе в сторону столицы Союза; дома никого не было.       Увидев идущие из трубы клубы едва заметного в метели дыма, Нью-Йорк остановился, в следующую секунду наклоняясь и отходя к обочине, в тень деревьев.       — Фак… Джеймс, ты уверен, что это были именно их машины?       — Что ты имеешь в виду?       — Из дымохода валит дым, — негромко говорил теперь в рацию Нейт. — Там явно кто-то… Щит, дверь!..       Он быстро замолк, пытаясь слиться с ландшафтом. Скатиться в овражек, чтобы стать невидимым наблюдателю со стороны дома, было уже слишком рискованно; оставалось только стоять так.       Рядом со зданием послышалась музыка, из приоткрытой двери полился свет; кто-то вышел из нее и направился к сараю.       Как назло, метель именно в этот момент решила сделать небольшую передышку, и повисла тишина, которую разрывал только треск снега под ногами вышедшего из дома. Слышно было так близко и четко, что Нью-Йорк понимал — стоит ему двинуться, и хруст снежного покрова обратит на него внимание.       Неизвестный был среднего роста, комплекция была не слишком понятна из-за массивной дубленки, но четко видно в лунном свете было одно — волосы, видневшиеся из-под шапки, были светлыми.       Это был кто-то из Московских. Данных, чтобы понять, кто именно, не хватало.       Нейтен сглотнул. У него с собой оружия не было. Он должен был прийти в пустой, оставленный дом, и оценить, осталось ли там что-то ценное, а, если осталось, то сколько; хотя бы один документ из архивов сороковых-пятидесятых годов мог дать им серьезный рычаг давления и преимущество. Ходили слухи, что в деле изучения физиологии воплощений Московский ограничивал себя чуть ли ни меньше Берлина.       Получить этот кладезь знаний, не марая руки, было проектом очень привлекательным. Но все вот-вот сорвется.       Забрав что-то довольно массивное из сарая, он направился обратно, в дом. Дверь приоткрылась — видимо, кто-то ее приоткрыл для него изнутри, кто-то из большого массива голосов в доме, из которого все еще кричала музыка.       И вот, когда неизвестный уже практически зашел домой, и Нью-Йорк практически выдохнул…       — Что у тебя там? — раздалось оглушительно громко из рации на его груди.       Чертов. Вашингтон.       Нейт метнулся в овраг, откидывая рацию куда-то в противоположную себе сторону, и замер там, зажмурившись и молясь о том, чтобы его не успели заметить и не подошли проверить.       Черт, черт, черт! Нужно было взять хотя бы свой глок, который они еле провезли и который был у них с Джеймсом один на двоих. Сейчас он раскроет глаза, и наверняка встретится с ружьем Московского, направленным прямо в лоб.       Десяток секунд тишины текли, словно патока — это были одни из самых долгих секунд в его жизни. Холод и боль от падения отошли на второй план, а сердце билось очень-очень быстро.       — Пап, помоги занести, пожалуйста, — услышал он, наконец, голос вдали, и затем дверь закрылась.       Он выдохнул, расслабляя мышцы и скатываясь по склону вниз.       Пронесло. Не заметил.

***

      Что.       За.       Черт.       Дане не показалось. Определенно не показалось.       На подъездной дороге была фигура. Фигура наблюдала за ним, и это точно не было какое-то животное.       Потом раздались какие-то слова — нерусские слова, — и фигура скрылась в овраге, затаившись.       Сердце билось так громко, что, казалось, выдаст его страх каждому на этой планете.       Он один, совсем, совсем один. Последний охранник дома полного секретов, которые не должны увидеть свет, но которые по сей день спасают воплощениям Союза жизни. И прямо сейчас в нескольких метрах от него был враг.       Враг взрослый, почти наверняка крупнее и опытнее него. Скорее всего, вооруженный. Ружье было совсем близко, протяни руку — и оно у тебя, но навряд ли по такому снегу удастся подкрасться незаметно. Его выбьют из Даниных рук и им же и пристрелят.       Почему от него скрываются и его боятся?..       Маленький поход в сарай за телевизором обернулся катастрофой. Он стоял с этим бесполезным, нерабочим ящиком в руках, на пороге пустого дома и совершенно не представлял, что делать дальше.       Может ли быть, что пришедший не знает, что он здесь один?..       — Пап, — произнес он, всеми фибрами души надеясь, что звучит достаточно уверенно и непринужденно. — Помоги занести, пожалуйста.       Он не знал, сколько еще пришедший будет обманываться светом в доме, громкими голосами на радио и его уловкой. Но пользоваться моментом нужно было прямо сейчас.       Он занес телевизор в дом, подпер им изнутри дверь и прислонился к ней, тяжело дыша и прикрыв глаза в попытке восстановить дыхание и самообладание. Но красочные картинки того, как враг может выстрелить в эту дверь или прорубить ее топором в сантиметре от его головы, заставили его накинуть за лямку на спину ружье, взять свечку, стоявшую на кухне, зажечь ее и, включив радио на полную, полезть по лестнице наверх.       Света, помимо камина, не было; к своему стыду, пока он не мог разобраться, как включать генератор, потому что этим всегда занимались взрослые. Электрическая лампа наверху не заработала бы; но свеча была необходима не поэтому.       Один приказ из телефонной трубки, и он сожжет этот дом дотла, а сам — скроется в лесах, оставляя здание с догорающими документами за спиной.       Трясущимися руками он поставил свечку на стол, стараясь не слушать чересчур громкое теперь радио с первого этажа и прилипнув глазами к небольшому окошку. Едва способный разобрать цифры на диске телефона в своем нынешнем состоянии, он пару раз ошибся в наборе номера, почти доходя до слез, когда увидел, как темная фигура выползает из оврага.       — Дядя Саша… Дядя Саша, пожалуйста. Папа… — ему нужно было, чтобы ответил кто угодно, плевать, кто.       Пусть Мурино, пусть Балашиха, пусть хоть человеческий секретарь ЦК; пусть знают, что здесь произошло.       Пусть хотя бы будут искать, если Даня сегодня не выберется из этой передряги.       Телефон не отреагировал даже на набранный верно номер.       Более того, гудков не было.       Враг перерезал провод и оставил его один на один с собой.       Химки положил трубку, и ее негромкий стук о держатель звучал для него громче и радио, и вновь поднимающегося ветра за окном.       Фигура на подъездной дороге выпрямилась, пошарила по снегу, а затем подняла голову, смотря Даниле, кажется, в самую душу. Даня оглянулся вокруг, на бесценные сведения, за которые была пролита кровь не одного десятка воплощений, а затем — посмотрел на свечу.       Сжечь?       Фигура медленно сделала шаг в сторону дома, и Химки, больше на инстинктах, чем руководствуясь какой-то логикой, снял с себя ружье и, приоткрыв окно, выставил его дуло наружу.       Фигура остановилась, поднимая руки вверх.       — Мистер Московский, — крикнул громко голос с заметным акцентом. — Согласно международной конвенции воплощений 1974 года, вне военного положения убийства олицетворений городов полностью запрещены. Вы же не хотите предстать перед международным судом и быть развоплощены до появления нового воплощения Вашего города?       Голос был знакомым, но в своей панике Даня не мог понять, кому он принадлежал.       Ответить он не мог тоже. Нужно было любой ценой не дать этому городу — а в том, что это именно воплощение города, а не случайный маньяк, сомнений после этой фразы не осталось, — подойти к дому хоть на шаг ближе.       Каким-то образом пришедший считал, что он — Москва.       Пусть продолжает.       — Поэтому давайте будем цивилизованы, — сделала фигура еще шаг вперед. — И…       Даня выстрелил.       Выстрелил в воздух сильно правее незнакомца, но действие это возымело поразительное; тот пустился наутек, по пути роняя из рук и незакрытых, видимо, карманов, все, что там было.       Он удалялся все дальше и дальше, пока, наконец, не скрылся за метелью далеко-далеко по подъездной дороге.       Даня втянул ружье обратно в помещение, закрыл окно и затаился, глядя в точку, где скрылась неизвестная фигура.       Выманивает? Вернется с подмогой?       Связи не было, ближайший поселок, да даже хотя бы дорога, за десяток километров, это наверняка.       Он был твердо намерен защитить все, что здесь было, а, если понадобиться — уничтожить.       Он не побежит, спасая свою жизнь — всего один не унесет. Не сомкнет глаз.       Будет бдеть с ружьем в руках, насколько хватит сил.

***

      — Джеймс!       — Боже мой, — оглядел его Вашингтон, округляя глаза и отодвигаясь, чтобы на него не попал налипший на земляка повсюду снег. — Честно сказать, я начинал беспокоиться. Где твоя рация?       — К черту рацию, газу давай, газу! — крикнул на него Нейт, сдирая с себя очки и бросая их в бардачок. — Нам нужно уезжать, сейчас!       Более не задавая вопросов, Джеймс надавил на педаль и сорвался с места, унося их в сторону ближайшей трассы.       Они выехали с подъездной дороги на трассу, потом, на шоссе — Нью-Йорк нервно переключал радиостанции, то и дело оглядываясь и смотря в зеркало заднего вида. Выглядел он… Посредственно.       — Объясняй, — строгим приказным тоном сказал столица Америки.       — Московские, — сбивчиво сказал Нейтен. — Они все еще в том здании.       — Невозможно. Я лично видел, как они забегали на станцию в том городке… Колонне?       — Значит, вернулись, узнали обо всем, слышишь ты меня или нет?! — крикнул ему почти в ухо Нью-Йорк. — В меня стреляли, Джим! Москва стрелял в меня, когда я вышел с поднятыми руками!       — Ты ранен? — резко спросил Вашингтон.       — Нет, слава богу. Но стреляли. С чердака, как последние крысы.       — Тогда откуда ты знаешь, что это был он? — задал логичный вопрос столица, выруливая в поселок, где они обосновались.       — Джеймс, черт тебя дери, Анакост, там полный дом людей, из дымохода идет дым, они спокойно ходят по улице и высовывают из окон ружья! Ты отправил меня на верную смерть!..       — Умолкни! — повысил голос тот. — Сейчас приедем, ты успокоишься, и мы выспимся; а завтра в три посмотрим, будет ли Москва вести обращение для самых восточных регионов лично.