Полюби меня за месяц

      Антон открывает глаза, лёжа на кожаном диване в собственном кабинете на первом этаже поместья. Вчера было столько работы, что он уснул прямо тут, в одежде и с диким нежеланием идти к себе в комнату. А ещё он очень надеялся, что в единственный выходной ему удастся хоть немного выспаться, но — увы и ах.       Настенные часы над дверью показывают восемь-двадцать, но они ещё полбеды, потому что разбудила Антона — и он понимает это не сразу — громко воющая на всё поместье сирена. Думать о том, какого чёрта происходит, времени нет, потому он подрывается с дивана за считанные секунды, улавливает запах гари и вылетает из кабинета.       Сколько там времени до приезда пожарных?       Антон судорожно пытается вспомнить правила эвакуации из дома при возгорании, пока до него не доходит, что запах гари доносится с кухни вместе с громким шумом, лязгом металла — будто кто-то уронил на пол сразу весь комплект кастрюль — и испуганными, но достаточно тихими бормотаниями.       Арсений.       Антон залетает на кухню и застывает в арке, наблюдая просто потрясающую картину: Арсений стоит у плиты и машет полотенцем на полыхающую сковороду, пока по помещению рассеивается просто невероятное количество дыма.       — Блять! Арсений!       Он оказывается рядом в пару шагов, хватает этого несносного чудика за руку и оттаскивает от плиты, а потом берёт горящую огнём сковороду за ручку и швыряет её в раковину, вскрикивая от боли в обожжённой ладони. В голову приходит умная мысль, что заливать кипящее масло водой — плохая идея, но с ней, кажется, справились и без него — иначе у него просто нет объяснений, как это всё настолько сильно полыхнуло.       — Сука! — Антон рычит тихо, потому что кожа на ладони покрывается волдырями и печёт так сильно, что искры из глаз летят. Всё это, по ощущениям, длится вечность, на деле же — пару секунд. Он оглядывается вокруг, выхватывает из подставки крышку, накрывает ей всё ещё горящую в раковине сковороду.       Арсений всё это время стоит замерший, даже ухом не ведёт, только глазами своими огромными голубыми хлопает. Антон кидает на него свирепый взгляд, подходит к окну, распахивая его настежь, и идёт к панели на стене, чтобы выключить этот раздражающий слух и нервы писк.       — Какого чёрта ты тут устроил? — рявкает он на Арсения.       Господи, они живут вместе неделю.       Несчастную неделю, а этот неугомонный выпил у него столько крови, что Антон уже сомневается в своей жизнеспособности. У Арсения просто какой-то талант попадать в идиотские ситуации. Во второй же день их совместной жизни он умудрился разругаться с охранной компанией, которая приехала к поместью, только потому что сработала сигнализация на проникновение в участок, которую этот же чудик и забыл отключить. Позавчера он решил погулять по территории и нарвался на сторожевых доберманов, которые чуть было не откусили его прекрасные ноги — а Антон, между прочим, предупреждал, что они остро реагируют на чужаков, и им нужно привыкнуть к постороннему запаху, тем более к слишком яркому запаху омеги. Сегодня вот это. Что дальше? Он случайно спалит весь дом, пока Антон будет мирно спать в своей кровати?       Впрочем, кто сказал, что он сделает это случайно?       — Я просто хотел поесть тосты! — Арсений смотрит на него с видом обосравшегося на месте котёнка, глаза свои таращить продолжает, слишком ангельские для такого дьявола во плоти, и с ноги на ногу переминается тревожно, поджимая тонкие губы. — Я же не виноват, что у тебя нет тостера! — ну вы посмотрите на этого наглеца! — Вот я в процессе… и решил добавить яичный кляр… Я действовал строго по рецепту!       Он голову отворачивает с тихим хмыком, будто это кухня Антона виновата, что существует, а ещё законы физики и другая дребедень — точно не Арсений! — а потом всё-таки взгляд на ладонь его пострадавшую скашивает. Неужели в этом нахальном теле осталась хоть капля совести и сострадания?       — Головы у тебя на плечах нет, а тостер в шкафу, — Антон рукой машет в нужном направлении, а сам к одной из полок отходит, чтобы аптечку вытащить. — Иди телевизор посмотри, я сделаю завтрак, — шелестит он, выискивая, чем ожог можно обработать.       — Есть у меня голова! Я на красный диплом иду… — ворчание прерывается тихим ойком, когда Арсений всё-таки запинается об одну из валяющихся на полу кастрюль — опрокинул-таки пол кухни, неизвестно как и зачем — и к Антону ближе подходит, сопя, как паровоз: — А как же… твоя ладонь? Давай я помогу!       — Нет! — Антон аж дёргается от него в сторону, наконец находя какую-то мазь от ожогов и бинт, смотрит на них отчаянно, потому что всё, что он знает об оказании первой помощи, так это то, что лучше постараться не добить, даже если дело касается самого себя. — Я сам, просто… Иди отсюда, ладно?       И этот ходячий армагеддон ещё оскорбляться и обижаться после всего наделанного смеет, смотрит на него, как на врага народа номер один, резко спиной оборачивается и, споткнувшись об очередную посуду из нержавейки, гордо покидает пределы туманной от дыма кухни, напоследок мельком награждая ещё одним зырком в стиле: «Зря!» И только у Антона успевают расслабиться и опуститься плечи, как тот запыханно возвращается назад, носом от запаха гари потекшим зычно шмыгая.       — Я не знаю, что у тебя там за мазь в аптечке, но у меня точно лучше! Давай ей намажем, — и к столу вышагивает с видом известного и почитаемого хирурга, способного пересадить сердце свиньи человеку за секунд тринадцать с перерывом на утренний кофе.       Антон вздыхает тяжело. Ладно, если и умереть в восемь утра выходного дня, то, пожалуй, в таких красивых руках очень даже неплохо. Ещё бы характер свой не показывал, когда сам же и косячит — цены бы ему не было.       — Ладно, валяй, — он руку на стол кладёт, раскрывая ладонь, на которой знатно так кожа пострадала — опять же, спасибо Арсению.       А тот больше ни одного слова в ответ не генерирует, стоит, замерев, на волдыри налившиеся посматривая, и бледнеет и так белым лицом, что по ощущениям вот-вот в обморок грохнется. Крышку тюбика геля какого-то отвинчивает подрагивающими пальцами и, зачерпнув прозрачной субстанции, щекотно, благо не больно, пачкает ей раскрытую ладонь. Та оказывается с охлаждающим эффектом, и это действительно делает утро уже не таким отвратным.       — Сильно болит? — под нос кнопочный себе мямлит этот гениальный шеф-повар, ещё геля на ожоги выдавливая.       Зачем столько?       Непонятно. Но пускай.       — Жить буду, — Антон улыбается отчего-то, наблюдая за всеми этими действиями. Дожидается, пока Арсений бинт неумело на его ладони затянет, и с места встаёт. — Спасибо. Ты… присядь, а то бледный весь. Я сейчас тебе тостов сделаю.       Арсений с места своего ответно срывается стремительно так, будто у него под ногами возгорание, что Антон даже пугается, и кидает короткое:       — Подожди! — за руку его прихватывает — за запястье, слава тебе Господи — и на бинт свой кривой поглядывает придирчиво ещё раз, концы некрасиво торчащие перевязывая бантиком. — Вот так лучше.       С бантиками Антон ещё не ходил.       Он кивает благодарно, отходит к столу, цепляясь ногой за одну из кастрюль, и вздыхает тяжело, принимаясь собирать этот погром. Закончив, сгружает посуду на один из столов, ныряет в другой в поисках тостера и, найдя, включает в розетку рядом с плитой.       — Пожарить яйца? Там овощи в холодильнике есть, могу салат сделать… — и хлеб с полки берёт.       А Арсений только после этого вопроса отмирает, прекращая растерянно осматривать учинённый им же погром. Пальцы от геля о салфетку, взятую на столе, вытирает начисто, на стул позади усаживается — хоть не мимо, Антон уже начинает действительно задумываться над вопросом, как тот дожил до своих лет, не убившись; будь его воля, он обложил бы этого бестолкового подушками, заматывая их для надёжности малярным скотчем, чтоб не отвалились от травматичного тела — и выдыхает абсолютно не в ответ на вопросы:       — А что теперь с этой сковородкой делать? У неё ручка поплавилась… Выкинешь? Она такая классная была… красненькая…       — Да чёрт с ней, новую купим, — Антон рукой машет, закидывая хлеб в тостер. — Ты не ответил, хочешь яичницу? Пустые тосты — не еда.       — Хочу, — Арсений ногу одну в шортах под себя подгибает, усаживаясь на неё с удобством, и просто за ним наблюдает украдкой — Антон этот взгляд лопатками чувствует и мурашками, щекочущими кожу, покрывается.       Есть что-то странное в этом утре, в переговорах этих коротких, даже в руке обожжённой. Что-то, чему Антон не может дать словесное обозначение. Ничего нормального и понятного в голову не идёт.       Он к холодильнику подходит, вытаскивает из него лоток с яйцами и к плите возвращается, включая газ и водружая на конфорку чистую сковородку. Закинув яйца, достав тосты на чистую тарелку и включив чайник, оборачивается к Арсению:       — Тебе кофе или чай? — а после, уже остывшую и погибшую в неравном бою сковородку в урну выбрасывает вместе с тем, что должно было быть хлебом с яйцом.       А Арсений с таким грустным взглядом её в последний путь провожает, что у Антона появляется даже какое-то иррациональное желание попросить у сковородки прощения и поблагодарить за долгие годы верной работы.       — А сок какой-нибудь есть? Апельсиновый, например… Или из ревеня?       Ну вы на него посмотрите. Губа не дура.       — Из… ревеня… точно нет, — Антон головой качает, газ под яйцами убавляя и снова к холодильнику отходя. — Ананасовый пойдёт? — и достаёт, не дожидаясь ответа, пластиковую упаковку ставя на стол. — Он, кстати, без сахара… вроде. Но ты проверь, не хочу тебя в больницу везти с твоей аллергией.       Арсений в ответ мычит задумчиво, начиная упаковку в руках и так и сяк вертеть, в состав вчитываясь. Антон ему принять это решение не доверил бы, не вспомни он в секунду, что сок действительно стопроцентный — там без вариантов. Так что можно и успокоиться.       Арсений сок себе в стакан наливает с энтузиазмом, предварительно из-за стола поднимаясь вынужденно и вытаскивая его из мойки, а потом резко брови в удивлении вскидывает, чтобы сразу после хмурить их начать, как плохой полицейский на допросе.       — Ты запомнил, что у меня аллергия на сахар?       — Да, — Антон плечами жмёт совершенно спокойно, раскладывает еду по тарелкам и ставит их на стол, за которым Арсений сидит. Наливает себе кофе в кружку и садится напротив. — Приятного аппетита.       — Тебе тоже, но… Серьёзно? — вот неугомонный. Арсений вилку в руки берёт довольно, слюну сглатывая от вполне себе аппетитно смотрящейся в тарелке еды — Антон может собой гордиться, — и снова всё своё графское внимание на него переводит, не давая позавтракать в тишине и спокойствии: — Ты не можешь запомнить, что я терпеть не могу включённый кондиционер в машине, но запомнил, на что у меня аллергия? Или ты специально делаешь вид, что не помнишь про кондиционер? А?       Антон усмехается, закидывая в рот кусок яичницы и делая глоток кофе.       — Знаешь, Арсений, у меня очень хорошая память. Например, я помню, что ты терпеть не можешь фильмы ужасов, а ещё когда тебе говорят, что актёр — это не профессия, — он смотрит внимательно в глаза эти напротив. — И я помню, что тебя бесит кондиционер, просто я терпеть не могу жару. Уж извини.       — А я терпеть не могу, когда у меня болит горло и насморк! — Арсений тост хорошенько так откусывает, видимо, на его месте голову Антона представляя, не иначе. И усиленно работает челюстями с самым непринуждённым видом агнца, которого вот уже несколько дней пытаются зверски заморозить в машине.       — Арсений, если ты не можешь поддержать нормальную беседу и держать свой характер в руках, то давай лучше молча позавтракаем, а? — он вздыхает тяжело, утыкаясь носом в тарелку. Жаль, что телефон в кабинете остался, так бы хоть внимание переключил.       Не все очаги возгорания на кухне потушены. Вон, Арсений, похоже, только входит во вкус.       — Ну, а о чём мне с тобой говорить, если ты всё делаешь мне назло?       Утро перестаёт быть томным.       — Господи, — Антон глаза закатывает в крайней степени раздражения, — ну почему ты такой сложный, а? Я ничего не делаю тебе назло. Если ты не заметил с высоты своего раздутого эго, я вообще нихрена не делаю. Хотя нет, я только и стараюсь тебе угодить, чтобы тебе комфортно было. Арсений то, Арсений сё. Арсений чуть не спалил мне кухню? Да ладно, он ведь не специально. У Арсения аллергия на сладкое? Нужно купить продукты, не содержащие сахар, чтобы он не дай Бог не попал в больницу… Знаешь что… — он вилку на стол швыряет. — Приятного завтрака, — и идёт на выход из кухни.       — Антон… подожди! Я…       Звон стекла за спиной особо не удивляет — Антон уже практически привык к тому, что у Арсения руки не совсем пригодные для труда и порядка, — но вот приглушённое «ай» и всхлип заставляют отчего-то внутренне похолодеть, остановиться, как вкопанный, на пороге на долгие несколько секунд, прежде чем назад обернуться и оценить масштаб «трагедии».       — Блять… Арсений! — Антон назад возвращается в два шага, носом домашнего тапка осколки стакана с пола в сторону сметая и чувствуя, как пальцы рук подрагивать начинают от вида чужой крови, стекающей со ступни и смешивающейся с разлитым соком. — Ну что же ты… Давай помогу, иди сюда.       Арсений, кажется, тоном лица уже с белоснежной дверкой холодильника сливаться начинает от произошедшего. Головой качает истерично как-то, губу закусывая от подкатывающего вместе с осознанием ужаса — Антон его во взгляде чужом видит, как он плескается в этих водянистых радужках, влагой оседая на нижних ресницах.       — Антон… я наступил… Мне страшно двигаться…       — Тихо, не бойся, — Антон ещё шаг к нему делает, на руки осторожно подхватывая. — Вот так, держись, — и перехватывает поудобнее, чтобы до гостиной донести и на диван усадить, пока шлейфом за ними по всему полу тянутся кровавые кляксы. У него с детства обоняние крайне чувствительное, и этот запах, отдающий металлом, ржавчиной на языке оседает, перебивая привычный уже аромат горького шоколада.       А Арсений притихший такой, только дышащий шумно — Антон его впервые таким видит, не говорящим без умолку хоть что-то в их совместных времяпрепровождениях. И эта тишина, о которой он мечтал каких-то пару минут назад, такой удручающей в моменте кажется, чуждой, хочется время назад отчего-то отмотать и про машинный кондиционер поспорить до сбитого дыхания и хрипящего голоса. А не вслушиваться во всхлипы глубоко шокированного Арсения здесь и сейчас.       Антон и сам шокирован, потому что крови слишком много — как ему кажется, слишком, — лужа всё ширится на полу, пока Арсений ногу травмированную над ним держит, не в силах взгляд отвести от этого ужасающего зрелища — кровь частыми каплями срывается вниз каждую секунду.       — Что-то колется… а вдруг там осколок остался? — он с отчаянным придыханием шепчет, шипя тихо в попытке сжать пальцы на ноге.       Конечно больно, наверняка в рану отдаёт, зачем только пробовал?       — Не дёргайся, — просит Антон, на ноги резко вскакивая. — Посиди минутку, я сейчас.       Он из гостиной выбегает, возвращаясь на кухню, и всё теми же слегка подрагивающими руками аптечку с полки хватает, стараясь на следы кровавые не наступать, чтобы не разносить их ещё сильнее. Господи, может им скорую вызвать? Не должно же столько крови быть. Да и Антон понятия не имеет, что ему вообще с этим всем делать. Но всё же возвращается к Арсению, присаживаясь перед ним на корточки.       — Так, ладно… — вздыхает тяжело, аптечку рядом с собой опуская. — Давай я посмотрю, что у тебя там, — и за щиколотку осторожно перехватывает.       — Больно-больно-больно-больно! — Арсений визжит буквально от аккуратного и деликатного прикосновения к месту, которое вообще никакого отношения не имеет к полученной травме. Ногой невольно дёргает, всхлипывая в отпоре, с мольбой в голосе причитая на одной высокой ноте: — Не надо, Антон! Там ничего нет! Мне показалось! Не трогай!       — Арсений, — Антон удержать его пытается, чтобы хоть мельком рану разглядеть, но тот метаться продолжает, как уж на сковородке. — Да успокойся ты, пожалуйста. Я просто посмотрю, хорошо? Не дёргайся.       Арсений всхлипывать чаще начинает, пальцами в диван вжимаясь до жалобного скрипа обивки, и мычит тихо совсем, уговаривая Антона так, будто тот, в лучшем случае, собирается ампутировать ему ногу:       — Только просто посмотри, ладно? Посмотри и не трогай! Просто посмотри… Что у тебя в руках? Антон! Покажи мне руки! — пищит от волнения.       — Успокойся ты, Господи, — Антон ногу его выпускает, чтобы руки пустые показать и снова за щиколотку подцепить, пытаясь на свет рассмотреть. — Блять…       Арсений, кажется, икает, посерев лицом. И в глазах у него похоронный марш и речь священника.       — Что… что там… Антон?       — Всё хорошо, — Антон улыбку натягивает кривую абсолютно, пытаясь и его, и себя заодно успокоить. — У тебя там стекло застряло… — всё же говорит тихо. — Не бойся, ладно? Я вытащу осторожно.       — У меня там… стекло… застряло? — ладно, из уст Арсения это почему-то звучит более страшно и трагично, чем Антону хотелось бы. Нога в руке начинает мелко дрожать. — Давай не будем ничего вытаскивать… я умру! Как ты собираешься его оттуда вытаскивать? — крупные слезинки срываются с уголков голубых глаз, кажется, что ещё совсем немного, и этот паникёр грохнется в обморок. И Антон вместе с ним. От волнения за него.       — В смысле, не будем вытаскивать? — Антон старается, правда старается, хоть так атмосферу эту разрядить и чудо это успокоить — не смертельно ведь. Да? — Так, послушай меня, дыши, пожалуйста. Вот так, молодец. Ты не умрёшь. Всё хорошо будет, не дёргайся главное.       Он ногу ближе к себе тянет, на колено своё укладывая, и рукой крепче сжимает, не давая возможности вырваться. В аптечку рукой ныряет, пинцет выискивая, а у самого пальцы так ходуном ходят, что приходится глаза прикрыть в попытке успокоиться.       — Потерпи немного, хорошо? Я осторожно, обещаю, — он на Арсения смотрит, заплаканного и перепуганного, поглаживает слегка по ступне покалеченной, пока штаны домашние в крови пачкаются.       Да откуда в нём вообще столько крови?       — Антон… — Арсений сдаётся всё-таки плаксиво, всхлипывает спазмирующимся горлом, лицо своё бледное и мокрое от слёз ладонями трясущимися закрывая. А потом вдох делает глубокий такой, поспешный, как перед прыжком доверия, шелестя почти уверенное: — Давай! Хотя нет… подожди, или… нет! Давай! Боже…       Антон по жизни придерживается правила, что если боишься, то лучше не делай, а если всё-таки делаешь — не бойся. А ещё одно правило, по его мнению самое важное, — «не навреди». И кто бы знал, как он хочет продолжать их придерживаться и просто вызвать скорую, чтобы они с этим всем разбирались. Но, во-первых, масштаб трагедии не так велик, как им обоим кажется, а во-вторых, пока приедет скорая, Арсений вообще кровью истечёт или сознание потеряет — бригада сюда по два часа каждый раз добирается. С этими мыслями он снова ногу чужую чуть крепче сжимает, довольно легко осколок пинцетом подцепляет и тянет.       — Вот так, ты молодец, ещё немного, — шепчет тихо, сам не до конца понимая, кому — себе или Арсению.       Наверное всё-таки себе. Потому что Арсений, судя по тому, с какой силой он себе ладонями впивается в лицо и как сейчас кожей своей походит на призрака, не то что его похвалы не слышит — он сейчас где-то в лучшем мире. И, пожалуй, лучше так не шутить даже мысленно, потому что с этого неуклюжего и травмоопасного человека станется…       Уже не до смеха с этим Арсением.       С обработкой и перевязкой раны Антон справляется куда проще, хотя всё ещё действует на автомате — просто доверяется своим инстинктам и немного маме, которая в детстве постоянно его раны латала. Да, он был просто несносным ребёнком: то на гвоздь наступит, то с крыши упадёт, то на велосипеде забор перелетит — и это только самое меньшее, что вспоминается.       Завязав узел на бинте потуже, он ногу Арсения поглаживает успокаивающе, осторожно выпускает её, пяткой на пол ставя, а сам дышит тяжело так после пережитого стресса. Хочется сходить покурить, чтобы немного себя в руки взять, но с тех пор, как Антон живёт не один, он старается меньше дымить — это раньше он свободно паровозил в любой части поместья, конечно, не при жизни родителей. Когда они были живы, он жил как по струнке — график, распорядок и целый список правил. Но вообще-то грех жаловаться, у него ведь всё было, его воспитывали в любви и комфорте.       Отгоняя мысли о прошлом, он усаживается рядом с Арсением на диван, смотрит на него, бледного совсем и всё ещё прячущегося за ладонями, и что-то в груди колоть начинает. Что-то, чего Антон не испытывал очень давно, возможно, даже никогда. Трепетное такое, согревающее до безумия. Он так об этом думать не хочет, но отпускает себя — пока всё не вышло из-под контроля, можно дать слабину. Да и с Арсением как-то трудно иначе — он хоть и вредный местами до одури, всё равно трогательный, маленький и хрупкий такой.       Помолчав ещё пару секунд, Антон тянет его на себя, обнимая несильно, но достаточно крепко — показать, что он рядом, что всё закончилось.       — Всё хорошо, слышишь? Ты умница, — улыбается, подбородком в макушку тёмную, горьким шоколадом и шампунем пахнущую, утыкаясь и по плечу поглаживая.       А Арсений в ответ стискивает его, спустя небольшую заминку — и это действительно шокирует сильнее ожогов, кровотечений и, случись сегодня подобное, землетрясений, — руками в одежду впиваясь до подрагивающих от напряжения пальцев, в шею сопит забитым носом, продолжая мелко всхлипывать от остаточной ещё истерики, прижимаясь к открытой коже своей горячей щекой.       — Спасибо…       Антон улыбается, наконец, выдыхая спокойнее, и неосознанно как-то запах чужой вдыхает, носом продолжая в волосы тыкаться.       — Да не за что, горе луковое. Напугал меня страшно, — шепчет тихо и сам поражается мягкости своего голоса.       — Я и сам… перепугался очень… — у Арсения голос успокаивается, теряет присущую ему в стрессовых ситуациях торопливость и сбитость, каждое слово бархатистое такое становится, расслабляющее неимоверно. — Ты извини… за то, что на кухне произошло. Я просто пытался с тобой о чём-нибудь поговорить, но вспомнил про кондиционер в машине… Я тебя за него когда-нибудь прибью.       — Больше не буду его включать, — обещает Антон. — Я не злюсь на тебя, просто… постарайся не гнать на меня на ровном месте. Я ведь уже тысячу раз говорил, что зла тебе не желаю.       Арсений вздыхает коротко, из-за чего у Антона от ключиц — на которые этот самый порыв воздуха и попадает — к шее десяток мурашек приятно пробегает, шепча едва слышное откровение:       — Говорил. Я помню, Антон… Просто привык к другому. Я… просто не могу перестать думать о своём будущем. Несмотря на то, что ты мне сказал… мне пока тяжело в это поверить.       — Я понимаю, — Антон кивает, всё ещё на плече его узоры незамысловатые рисуя. — Мне тоже не просто, я привык один быть, а теперь мне нужно за тебя отвечать. Но… я стараюсь, — он отстраняется, садясь ровнее. — Как нога? Сильно болит?       Арсений к себе прислушивается украдкой, плечами пожимая неоднозначно и откидываясь на спинку дивана. День только начинается, а они оба выглядят так, будто уже заканчивается. Солнце вовсю пробивается через занавеси на окне, заставляя кровь на полу поблёскивать от ярких лучей… ну просто невероятно. Загляденье. И даже клининг не вызвать — точно полиция после нагрянет.       — Да вроде нет… А как твоя рука? Не жмёт бинт?       — Тоже в норме. Но ты лучше не ходи пока, ладно? — Антон взгляд на него кидает, улыбаясь. — Принести тебе чего-нибудь?       Арсений и сам масштабы разрухи глазами охватывает, рассматривает лужи и капли, растоптанные следы — Антон правда пытался аккуратнее, просто кровь повсюду, — опять бледнеет, веки прикрывая, и уголками губ начинает улыбаться едва, благодарно:       — Ой, нет, я что-то пока завтракать передумал… прости. Надо кровь убрать…       — Надо, но не тебе, — Антон с места встаёт, собирает всё, что из аптечки до этого вытряхнул, назад и на столик кофейный швыряет — ещё пригодится. — Я сам всё уберу, не переживай. Тебе бы отдохнуть, крови, конечно, пиздец, потерял. Можешь прям тут лечь, телевизор включи, в приставку поиграй… не знаю, — он плечами жмёт. — Могу до комнаты помочь дойти.       — Подожди-подожди. А как ты с перебинтованной рукой кровь вымакивать будешь? — Антон только моргнуть успевает, как это шебутной уже ноги свои длиннющие с дивана спустить порывается. — Я помогу!       — Арсений, — он в один шаг рядом оказывается, снова на корточки рядом присаживаясь, не позволяя встать, — ну куда тебя несёт? Ты… успокойся. Нормально всё с моей рукой, а вот с твоей ногой — нет… — и смеётся тихо, поясняя: — Какие же мы два огузка, Господи.       И как же приятно отчего-то, когда вместе с его смешками чужие переплетаются, звонкие такие, урчащие. Арсений сам ухахатывается несдержанно, лбом куда-то в свои колени утыкаясь. Ну идеальный же омега! И чувство юмора, и красота, и гибкость эта пресловутая — Господи-боже, ну что за характер?       Можно было как-то без этого в небесной канцелярии обойтись?       — А как мы завтра так… на очередную фотосессию поедем? — заливаясь хихиками.       — Я перенесу её на следующие выходные, — Антон отчего-то иррациональное желание испытывает прикоснуться, поправить волосы растрёпанные — просто дотронуться, но держит руки при себе, продолжая улыбаться. — Правда, не волнуйся, я сам уберу. Тебе на одной ноге вообще не вариант.       — Так я ползком могу! Встану на четвереньки и… — Арсений закашливается коротко от осознания, похоже, насколько это ужасно звучит, но от румянца хоть лицо наконец-то жизнь обретает, переставая походить на отшлифованный мрамор. — В общем, не буду на рану наступать, и нормально.       — Господи, какой же неугомонный, — Антон глаза закатывает. — Так, ты остаёшься тут, ясно? Сиди, не рыпайся, а то я… что-нибудь придумаю, — он встаёт, снова к выходу из гостиной топая, но оборачивается: — Лис, у меня сегодня дела вечером… вернусь поздно, так что закажи себе ужин.       Арсений на диване замирает задумчиво, Антон буквально слышит эти инопланетные звуки помех, пока ему из космоса тайные знания приходят — у того в голове действительно какая-то своя галактика, особая, — а потом выдаёт так обыденно и спокойно, что это уж точно не шутка, а если это правда не она, то Антон сейчас чокнется, ей Богу:       — В холодильнике же полно продуктов, я себе что-то сам вечерком сварганю…       — О, Боже… Арсений, прошу тебя, закажи доставку… — он почти умоляет. — Я плевать хотел на то, что ты дом чуть не спалил, но хоронить тебя до свадьбы нет никакого желания… — отличное признание в том, что тебе не плевать на человека, ничего не скажешь, молодец, Антон! — И после свадьбы тоже нет! В общем, закажи, ладно?       А Арсений уже куксится, и час не проходит, как они спокойно общаются без взращивания конфликта — уже рекорд, конечно.       — Ну, ты думаешь, что у меня вообще руки из задницы?       Антон брови вскидывает:       — Я разве говорил что-то подобное?       — Ты приравнял моё желание приготовить себе ужин к смерти и похоронам! — и глазами своими жжётся темнеющими.       — Потому что я волнуюсь за тебя, — это срывается с губ против желания Антона и раньше, чем он успевает сообразить. И он тут же на пятках к выходу разворачивается, покидая гостиную и проклиная беспорядок, из-за которого он не может сбежать из дома прямо сейчас.

* * *

      Ласковое солнце абсолютно неласково жжёт чувствительную кожу, Арсению бы перестать откладывать покупку SPF-крема до лучших времён — прямо сейчас пойти в аптеку и приобрести, а не как обычно — потому что такими темпами лето опять пройдёт, как и проблема облезающего носа. Но не навсегда. Уходя, они не скажут Арсению «прощай», прошепчут ласково и обещающе: «До новых встреч!» — и новый сезон страданий и зуда настигнет его в следующем году.       Обязательно настигнет — Арсений знает точно, в предыдущее лето он так и не купил понравившийся тюбик.       Но именно сейчас, когда внезапный порыв энергии одолевает тело и Арсений чувствует, что, вот прямо здесь и сейчас, готов пойти и наконец-то закрыть этот гештальт сгорания на солнце, — у него просто нет на это никакой абсолютно возможности.       Вернее, не то, чтобы прям «никакой», но весомой точно — Арсений абсолютно не понимает, где, в конце концов, находится и почему автобус останавливается в каком-то пшеничном поле на старой деревянной остановке, пока водитель заявляет, что это конечная. Ещё он не понимает, почему послушно выходит из него на улицу, смиренно оглядываясь по сторонам. Очевидно, ни аптеки, ни другого косметического магазина тут точно нет — здесь нет элементарной цивилизации.       Автобус с громким хлопком закрывшихся дверей срывается с места, и Арсений начинает не понимать даже то, что раньше, казалось бы, понимал. Уж картами-то на телефоне он пользоваться умеет, и там чёрным по белому писалось, что автобус под ёмким номером «76» ему более чем подходит. Тогда почему он в глухом поле, возле на ладан дышащей остановки? Впереди какой-то лес, позади — бескрайняя лента дороги.       Погода такая солнечная, а на душе тоска — дождит неимоверно сильно. Новенькие брюки жалко невероятно, и всё же Арсений присаживается на обшарпанную заплесневелую скамейку, думая, что хуже уже просто быть не может.       Хотя, всё же может: телефон включаться отказывается — слишком много сил отдал в приложение GPS, — горит только красной полоской на батарейке и гаснет снова.       Фантастика!       Запоздало приходит мысль, что он совершенно не предупредил водителя Диму о своём желании пошататься по городу самостоятельно, а потом поехать домой на общественном транспорте. Ну, а что? Для Арсения это более чем культурная программа. Он всю жизнь на машинах с личными шофёрами мотается, хотелось насладиться моральным одиночеством и песнями в наушниках на старых, замызганных сиденьях. В этом есть своя романтика.       Романтики нет в случившемся.       Почему-то обратный автобус ехать никуда не собирается, его и на горизонте не особо видно, и внутри Арсения закрадывается какая-то мутная догадка, этакий червячок сомнения, что в этой глуши автобус в город — явление не частое. Скорее график едва дотягивает до «разок утром и разок вечером». И если «разок вечером» уже был, то…       Что ему теперь делать?       Солнце медленно прекращает плавить асфальт и его, за компанию, учтиво прячется за высокими деревьями — на улице всё ещё погожий день, смеркается поздно-поздно, но какая Арсению разница, если всё равно рано или поздно стемнеет и ему придётся куковать здесь? В голову даже закрадывается мысль пройти через лесок и наверняка выйти к какой-нибудь деревне. Но, глядя на этот самый «лесок», Арсений всё-таки не решается, раз за разом прокручивая подобный план в голове — правда, в некоторых фантазиях его неумолимо съедают волки.       Тут есть волки, интересно?       Сколько Арсений по итогу так сидит — не понятно. Понятно только то, что на улице темнеет беспощадно, и что ноги затекают, и он пару раз встаёт, чтобы их размять, доходит до кромки леса, вглядываясь в темноту, слышит какой-то шорох и спешит вернуться на остановку. Интересно, сколько там вообще времени до утра осталось? Может, скоро поедет тот самый автобус, который «разок утром»?       Где-то на горизонте длинной дороги мелькает свет. И Арсению бы обрадоваться появлению очертаний машины, но становится только хуже, потому что ситуация — врагу не пожелаешь: он, молодой омега, сидит на остановке в какой-то глуши в полнейшем, гордом, можно сказать, одиночестве, и прямо в его сторону едет чья-то машина.       Что может пойти не так?       «След» и «Следствие вели с Леонидом Каневским» подсказывают — всё, что угодно, мать его! Арсений вскакивает с места так стремительно, едва его цепляет свет приближающихся фар, будто он не человек, а какой-нибудь енот, потревоженный человеческой железякой. И ныряет за остановку, надеясь, что эти побитые годами дырявые доски спрячут его от нежелательного внимания. В конце концов, солнце уже село за горизонт, а он не человек, не омега — просто какой-нибудь куст. Трясущийся от ветра, а не от судорожного дыхания — не иначе.       Звук резкого торможения заставляет вжаться в остановку ещё плотнее, будто стараясь одним целым с этими трухлявыми досками стать. А хлопок двери вынуждает затаить дыхание. Господи, Арсений ведь и подумать никогда не мог, что умрёт вот так глупо. У него ведь только нога зажила, он только решил жить, пока есть такая возможность, пока его не вышвырнули за ненадобностью и не перепродали Руслану.       Возможно это всё его расшатавшиеся нервишки, и владелец машины просто вышел по нужде — вот прямо здесь и сейчас, бывает всякое, людей подпирает! — а он тут уже драмы напустил и вынужден терпеть боль в желудке — будь проклята психосоматика, — но всё же подтверждать или опровергать свою теорию Арсений не намерен. Он вскакивает на ноги, как в задницу ужаленный, и срывается быстрым и отчаянным бегом куда-то в заросли пшеницы. Как угорелый.       О природа, помоги-спаси!       Но убежать далеко — увы — не выходит. Чья-то тяжёлая рука хватает запястье, вынуждая остановиться и испуганно вскрикнуть, в попытках вырваться.       — Да тихо ты! — знакомый голос режет слух. — Арсений!       Но у него текст бравады идёт на опережение мыслям. Потому что подумать он всегда успеет, а вот выживет ли сейчас — совершенно иной вопрос.       — У меня муж в лес пописать отошёл! Он сейчас вернётся, и Вы от него получите! Отпустите меня быстро, я местный житель, меня все знают, сразу же хватятся! Я сын местного депутата сельсовета!       — Арсений! — руки перехватывают его за плечи и встряхивают с силой. — Успокойся. Это я. Всё хорошо.       У Арсения зубы друг о друга клацают от удивления, а после он голову вскидывает в неверии.       Действительно!       Это он!       — Антон… а как ты меня нашёл? — выдыхая в искреннем поражении.       — Как ты, блять, умудрился потеряться? — у Антона голос хриплый слегка, но взволнованный — Арсений это отчётливо слышит. — Господи, какой же ты идиот, — а после тянет на себя, к груди прижимая. — Ты напугал меня, лис…       И Арсения накрывает. Он не плачет, нет, только воздух судорожно ухватить губами пытается, его мало так отчего-то, будто он действительно в шаге от того, чтобы задохнуться. И руками шею чужую обвивает крепко так — наверняка слишком крепко и неприятно, — но он ничего с этим сделать не может, висит на Антоне изо всех сил, всхлипывает из-за этого удушья — но глаза сухие, честное слово! — и мычит что-то совершенно неразборчивое, только сейчас осознавая, чувствуя, как страшно всё это время было, как он устал, как прохладно стало вечером — всё притупилось вынужденно из-за крайне патовой и безвыходной ситуации, всё будто отдалённо в воздухе висело, его не касаясь. А теперь нахлынуло, зарождая в теле крупную и неконтролируемую дрожь.       — Я сел… на семьдесят шестую… шестой автобус. А он куда-то не туда уехал… сказал выходить, что конечная, а я ничего не понял, растерялся, вышел… Анто-он…       — Арсений, тут не ходит семьдесят шестой… — Антон выдыхает как-то обречённо, по спине его поглаживая и чуть крепче к себе прижимая. — Успокойся, всё хорошо. Извини, что напугал тебя. Я сам обосрался, когда ты побежал. Поехали домой, — он отстраняется, пиджак с себя наспех стягивая и ему на плечи накидывая, чтобы снова к себе притянуть. — Всё хорошо. Слышишь?       — Я всё ждал автобус обратно… а его не было, Антон, тут вообще какое-то странное место, ни автобусов, ни машин, ни людей… Я думал, что мне придётся тут ночевать… — и всё-таки Арсений бессовестный лжец: он плачет. Плачет, тулясь изо всех сил щекой к надёжному плечу. У него сердце сейчас из груди выскочит в осознании, что Антон его действительно нашёл.       — Ну чего ты? — тот носом в его волосы зарывается, дышит тоже тяжело и снова отстраняется, беря лицо в ладони и пальцами большими слёзы собирая. — Пойдём в машину, там поговорим. Ты дрожишь весь. Пойдём, — руку протягивает, предлагая за собой следовать.       И Арсений хватается за неё, хватается бездумно совершенно, сам себе удивляется, тому, как беспрекословно и естественно у него это в груди отзывается, и как с появлением Антона он наконец-то чувствует спокойствие и безопасность. Защищённым себя чувствует.       И как же это странно и волнительно.       — Хорошо…       В салоне действительно становится только лучше: тепло, уютно, подальше от тревожащего леса впереди, и от остановки этой ужасной подальше. Как же Арсений любит эту машину. Он ей даже кондиционер простить готов, в пиджак огромный кутаясь и вдыхая украдкой пряную и приятную носу хвою. Вот этот импровизированный «лес» в машине ему нравится намного больше, чем тот, за лобовым стеклом.       — Я подам жалобу на айфоновские карты…       Антон усмехается тихо, садясь к нему в пол-оборота, включает печку и головой качает.       — Ты просто автобусы, наверное, перепутал. На семь «б» сел, они с той же остановки ходят, — спокойно поясняет он. — Ты даже представить не можешь, как я испугался, когда ты домой с учёбы не приехал. Диме сразу позвонил, но он сказал, что ты не просил его тебя забрать… Арсений, ну какого чёрта, а? Я весь город объехал, у отца твоего был… сюда в последнюю очередь подумал поехать, не знаю даже, как сообразил вообще… А если бы с тобой случилось что-то? Господи… — и глаза прикрывает устало, голову откидывая на подголовник.       Арсений о своём порыве даже не задумывается, руку холодную и до сих пор из-за пережитого подрагивающую на чужое колено кладёт, поглаживает ненавязчиво, во все глаза на Антона смотря в искреннем сожалении и стыде. А потом шелестит тихо, понимая, что никакое это не оправдание, мог ведь сразу всех обо всём предупредить:       — Я когда сюда на остановку приехал, хотел тебя сразу набрать или Дмитрия… но у меня телефон отключился, разрядился полностью… Какие идиоты вообще придумали с одного места отправлять и семьдесят шестой и семь «б»? — не сдерживает возмущение в последнем вопросе.       Потому что, ну, не может он смириться и признать, что сам во всём виноват. Вон, водитель автобуса, между прочим, тоже хорош — видел ведь наверняка, какой Арсений растерянный и напуганный. Но нет же. Высадил и уехал!       — Кто-то просто ужасно невнимательный, — Антон выдыхает совершенно беззлобно, руку его своей накрывая, согревая — она горячая такая, широкая. — Пожалуйста, я ведь не так много от тебя требую, но, Арсений, предупреждай меня о таких вещах. А если бы я не успел? Если бы тебя раньше кто-то на остановке нашёл? Телефон-то почему не зарядил перед выходом из дома?       Арсений вспыхивает пуще прежнего, грозясь в набираемом стыде просто захлебнуться и утонуть. Он шепчет едва слышно, панельку перед собой пальцем начиная бездумно ковырять, лишь бы чем-то занять себя и свободную руку, лишь бы сделать невозмутимый вид, игнорируя плавящиеся от румянца уши:       — Я поставил ночью на зарядку… подключил провод к телефону… но не увидел, что блок не в розетке… — он спохватывается резко: — Но там было больше шестидесяти процентов! Я думал, что мне хватит…       — Индюк тоже думал, да в суп попал, знаешь? — Антон улыбается, пальцем его ладонь поглаживая. — Ладно, самое главное, что ты в порядке. Завтра поедем, купим тебе телефон новый, твой, похоже, вообще зарядку не держит.       Арсений, кажется, что-то не так услышал. Или не так понял. То есть, он наделал сегодня дел, чуть было не довёл до неотвратимой трагедии себя, до нервного срыва Антона и наверняка до облысения и так лысого Дмитрия — тот отчего-то Арсением проникся за время их поездок, — и ему теперь говорят, что завтра возьмут и… что? Сделают ему приятно? Подарят телефон? На каком основании? Просто из-за плохой батареи? Но так это ведь сугубо его проблема, что он не уследил за ней, что не позвонил, когда ещё была возможность, что вообще всё это произошло — уж внутри-то он всё понимает. Просто не произнесёт никогда этого вслух.       И надо бы вообще себя в руки взять, перестать пялиться на Антона вытаращенными глазами в эмоции абсолютного шока, вспомнить, что нужно моргать, да и в культурном обществе рот закрывать — но всё это сложно невероятно. Практически невыполнимо в данной ситуации.       Да и, подождите, «главное, что он в порядке»? Серьёзно? А потраченное на него время, а бензин, а нервы, а поднятые на уши люди в ближнем круге? Просто «он в порядке» — и всё? Проехали? Арсений каждый раз в каком-то перманентном потрясении с Антона и его философии жизни. Не к такому он привык…       — Серьёзно? А чем я это заслужил?.. В смысле, какой повод? Просто из-за того, что я потерялся? — Арсений в искреннем недоумении. Он несёт полный бред и ничего с собой сделать не может.       — При чём тут… — Антон теряется заметно, даже пальцами по его руке блуждать перестаёт. — В смысле, «чем заслужил»? А хорошее отношение и переживание за тебя других людей нужно заслуживать? — он брови вскидывает.       Дураком себя чувствовать неприятно абсолютно. Отвечать уверенное «да» на заданный вопрос — тем более. Арсений всеми фибрами души ощущает, что тот риторический, что это в мире Антона, видимо, само собой разумеющееся. Оттого вдаваться в подробности своего воспитания и вспоминать, как это было в его жизни все двадцать два года, нет ни желания, ни сил. Хорошо, когда у других не так. Плохо, когда ты начинаешь чувствовать себя из-за этого неполноценным, раз теряешься от проявлений заботы и внимания, подсознательно выискивая подвох и боясь это естественное по отношению к себе потерять, будто и не было никогда.       Поэтому Арсений выдыхает только короткое:       — Конечно нет, проехали, — отворачивается к окну, рассматривая доживающую не самую лёгкую жизнь остановку.       — Эй, — Антон руку его перехватывает, которую тот убрать спешит, сжимает несильно и выдыхает тихо: — Я просто хочу быть уверен, что такой ситуации больше не повторится. Мне действительно важно, чтобы ты был в порядке. Хочешь… поговорить? О тебе… Из меня хороший слушатель и собеседник, если не пытаться вывести на скандал.       Арсений, откровенно говоря, не знает, хочет он говорить или нет. Достаточно заумных книг по психологии и прочей белиберде в унисон повторяют, что нельзя держать в себе, что нужно выговариваться, не копя в себе обиды прошлого и не взращивая ту темноту, что зародилась по вине обстоятельств. Когда он был подростком, очень много времени проводил в интернете. У него было много онлайн-друзей, со многими он говорил по душам и даже чувствовал себя немного лучше после подобных бесед, получая неизменное «понимаю» и «держись». Только вот, чем старше он становится, тем более велико и внушительно осознание — не меняется ничего.       Арсений выговорится Антону. Получит мимолётное облегчение. Потом он вернётся к отцу, и всё вновь станет, как раньше. Он не хочет ни о чём говорить, но в то же время выдыхает отстранённо и тихо:       — В моей семье подарки — это поощрение за хорошее поведение. Чем старше становишься, тем больше от тебя требуют. Хочешь чего-то — заслужи. Мне никогда не дарили и не покупали ничего просто так. И уж тем более — за провинности. Я явно жёстко накосячил сегодня, а ты мне телефон… — горький смешок срывается как-то сам по себе.       Глупый-глупый Арсений.       Опять на те же грабли.       Но, что будет потом, неважно ведь?       Точно не сегодня.       Антон только руку его крепче сжимает и молчит какое-то время, видимо, не зная, что сказать — а быть может не желая говорить. Может он вообще просто так спросил? Зачем Арсений тут распинается?       — Мне жаль, что ты рос в таких условиях, — наконец шепчет, тихо совсем. — Я знаю твоего отца много лет, но даже представить не могу, каково жить с ним… Но ты ведь больше не у себя в семье, да? Будем постепенно привыкать к тому, что людям просто приятно радовать других. И более того… не так уж сильно ты провинился. Ерунда это всё… Ну ладно, не ерунда. Если честно, в моменте я готов был тебя убить… но это скорее потому что… испугался очень… — он замолкает снова на какое-то время, а после руки в стороны разводит, улыбаясь. — Иди сюда, лис.       У Арсения фырк невольный с губ срывается от такого окончания бравады, а глаза щипать начинает снова, и он их зажмурить спешит, унять эту зарождающуюся было сырость — да он за всю жизнь столько не плакал, сколько рядом с Антоном. Его отец вообще не терпит слёз, его эти «манипуляции» только злят сильнее и из себя выводят. А тут… плачь себе сколько влезет, Арсений, никто тебе и слова против не скажет. И это его слишком смягчает, делает из него какую-то мямлю.       Кошмар!       И он в объятия эти нападает отчаянно, а в голове только: «Не вздумай в меня влюбляться». «Не вздумай в меня влюбляться» — единое условие, — и это условие отдаётся в душе пустотой. Арсению думать об этом не хочется, только в пиджак кутаться сильнее и в обвивающие его сильные и бесконечные руки — они у Антона хоть куда: длиннющие и крепкие.       — Я хотел найти ближайшую деревню и позвонить… но не знал, есть ли в этом лесу волки, он меня пугает… — подытоживает мрачно.       — Хорошо, что ты не додумался туда пойти… — Антон рукой одной в волосы его зарывается, поглаживая, массируя кожу головы. — Поехали домой? Ты голодный, наверное. Можем заехать куда-нибудь… я бы не отказался от чего-то ужасно вредного. Сто лет не был в каком-нибудь КФС…       Арсений правда старается не влюбляться. Ему просто в моменте хорошо. У него просто сердце приятно щемит, и улыбка сама по себе губы трогает. Ему просто спокойно и тепло сейчас — точно из-за печки и оставшегося позади кошмара. Не иначе. И бабочки у него в животе из-за чувства голода. Хорошая идея, заехать куда-нибудь и поесть.       — Куриные крылышки… — мечтательно выдыхается в пространство.       — Острые? — Антон усмехается, отстраняясь и заводя машину, перед этим волосы Арсения растрёпанные поправляя. — Я хочу бургер… знаешь, самый вредный, который у них есть, за который мне Поз потом лекцию прочитает.       — А мы ему не расскажем…       Тишину салона нарушает урчание живота. И Арсений даже не может уверенно утверждать, чьего именно — возможно, их желудки напоминают о себе в унисон, — но всё равно нещадно краснеет, чертыхаясь с фырканьем и выкручивая колёсико звука на радио, чтобы песней унять своё смущение.       Удручающая остановка остаётся где-то позади, а они с Антоном едут вперёд. Навстречу КФС и, вероятно, светлому будущему.