Что отнято судьбой, а что подарено

Цзян Чэн не помнил, как добрался до Башни Золотого Карпа. Он несколько раз не сорвался с меча только чудом, потому что гнал так, что почти слеп от встречного ветра и поднялся на такую высоту, на которой не летали даже птицы. Ветер высекал слезу и сразу же высушивал, оставляя на ресницах едкую соль. Цзян Чэн не обращал внимания: ему нужно было как можно быстрее оказаться в Ланьлине, убедиться в том, что это какая-то глупая ошибка. Иначе… не могло быть иначе. Цзинь Лин так долго был единственным солнцем, освещающим его жизнь. Солнце не может в одночасье погаснуть. Наплевав на все приличия, он направился сразу ко входу в Башню, минуя длинную лестницу. Обычно Цзян Чэн не позволял себе нарушать чужие обычаи, даже самые нелепые – и особенно в Башне Золотого Карпа при Цзинь Лине, опасаясь дать лишний повод для пересудов – но было выше его сил терять несколько минут на подъём. Он свалился на площадку перед входом, сбавив скорость лишь в последний момент, некрасиво и неизящно, но очень быстро, стремясь выиграть каждое доступное мгновение… и застыл на месте, когда встречать его вышли люди в траурном белом. Управляющий орденом Цзинь вышел даже без охраны и почти без сопровождения, как будто совсем не удивляясь возникшему у порога главе другого ордена. Цзян Чэн стоял молча и неподвижно. Его ноги неожиданно стали такими тяжёлыми, словно в них оказалось всё золото Цзинь разом. Его пригнал сюда ужас, но позволила не упасть надежда, а она стремительно таяла. С каждым шагом Цзинь Юшэна её становилось всё меньше и меньше и Цзян Чэн вдруг понял, что если тот откроет рот, то непременно скажет что-то, после чего ему останется умереть на этом месте. – Я хочу увидеть его, – перебил он уже открывающего рот старика. – Немедленно. Цзян Чэн был прав, когда настоял, чтобы Цзинь Лин приблизил этого человека. Он был умён и чувствителен, достаточно для того, чтобы опустить ненужные теперь приветствия и требуемые этикетом праздные разговоры. – Следуйте за мной, глава Цзян, – смиренно сказал он и двинулся вглубь башни. Цзян Чэну потребовалось серьёзное усилие, чтобы сдвинуться с места и войти внутрь. Ног под собой он не чувствовал. Эти неподвижные колоды, на которые приходилось опираться сейчас, никак не могли быть его ногами. Он ощущал себя странно, как будто отдельно существовала Башня Золотого Карпа – тихая, погружённая в траур, но всё же живущая своей жизнью, и отдельно – он, который уже никакой жизнью не жил, только ожиданием момента, который проведёт окончательную черту и заставит случившееся стать реальностью и для него тоже. Как будто мир вокруг принял это и двигался дальше, а он остался в последнем мгновении неопределённости и не мог и не хотел его покинуть. Цзян Чэну не нужен был проводник для того, чтобы найти дорогу в зал, в котором в ордене Цзинь традиционно прощались с членами семьи. Он бывал в нём удручающе часто. Он пережил здесь самые ужасные дни своей жизни и сейчас с неожиданной мрачной иронией подумал, что новое самое ужасное воспоминание, похоже, тоже будет принадлежать этому залу. Двери оставили открытыми, но запах пионов был густым, удушающим настолько, что у Цзян Чэна закружилась голова. Он взялся за стену, позволив себе последнюю слабость, и вошёл – прямо к чёрному гробу, стоящему посреди залы. Слуги неслышно сновали вокруг, приносили всё новые нежные белые лепестки. Когда они всё успели? Из Ланьлина до Пристани лететь долго, для самого быстрого гонца – не меньше четверти дня. Цзян Чэн уложился в два шичэня с небольшим. За это время они успели обмыть и подготовить тело к погребению. «Может быть это и к лучшему», – подумал почему-то Цзян Чэн: если бы это пришлось делать ему самому, он бы при рассудке, наверное, не остался. Он подошёл ближе с неприятным чувством, что история повторяется – он так же стоял здесь у гроба Цзинь Цзысюаня, поддерживая безутешную сестру, а через несколько дней уже у её гроба, ослепший от слёз. Ничто не подготовило его к тому, что он увидел. Мастера Цзинь очень старались сделать Цзинь Лина похожим на себя, каким он был при жизни. Цзян Чэн знал их мастерство: и Янли и Павлин выглядели так, будто прилегли отдохнуть, только запахнутые справа налево одежды ясно говорили, что это иллюзия. Цзинь Лин же… неведомая пока тварь покалечила мальчика настолько сильно, что всю правую часть его лица восстановить так и не удалось. Его руки были сложены на груди как положено, но под тканью, на правом же плече, проступали бугры, которых там не должно было быть. Цзян Чэн не отшатнулся, а долго смотрел в изуродованное лицо, стараясь отыскать родные черты – а потом, повинуясь смутной надежде, распахнул одежду, обнажая уцелевшее плечо, надеясь не найти знакомого неясной формы родимого пятна. Цзинь Лин маленьким терпеть его не мог. Они пытались с ним вдвоём увидеть в этой форме очертания чего-нибудь героического, что помогло бы мальчику смириться с его присутствием на безупречной в остальном коже, но так ничего не придумали. Конечно, оно было. Цзян Чэн опустил руку и облокотился локтем на гроб – к нему тут же подошли слуги, прикоснуться или окликнуть не рискнули, но встали рядом – Цзян Чэн слышал и их шаги, и их дыхание, слишком близкое для того, чтобы ему было комфортно. – Ну? – резко спросил он, а потом понял, как должен сейчас выглядеть. Они боятся, что он потеряет сознание.. Это должно было разозлить, но не разозлило. – Цзян-цзунчжу, – облизнул губы тот, что посмелее. – Позвольте нам привести в порядок его одежду. Цзян Чэн кивнул и, больше ничего не сказав, отошёл от гроба. Он скоро сюда вернётся и проведёт тут ночь, это никто у него не отнимет. Пусть закончат. Он знал уже, что в Башне находится один из мальчиков Лань, с которыми дружит Цзинь Лин, тот, кто позвал помощь. Единственный свидетель произошедшего. Ему нужно было знать, как это случилось. Дорогу до отведённых для целителей комнат он знал не менее хорошо. Как и во всём в ордене Цзинь, размах впечатлял – для них была выделена большая часть этажа в центральной башне, и тут никто не жил, но и они были украшены всё тем же крикливым золотом. Цзян Чэну случалось несколько раз оказываться здесь раненым и он тогда не знал куда деть глаза, чтобы не ослепнуть от сияния. Впрочем, даже если бы он не помнил, он мог бы просто пойти на шум. Он не спросил, что за Лань оказался здесь, но уже на лестнице в полной мере понял, который. Имени он не помнил, но память подсунула ему подвижное лицо и высокий звонкий голос, от которого начинало сводить зубы. Цзян Чэн видел мальчишку всего раза два или три, но каждый раз думал, каким же образом чопорный клан Лань смог породить вот это. Один раз даже подумал, что для его ордена мальчик подошёл бы больше и с ужасом затолкал эту мысль поглубже в сознание. Голос мальчика звенел уже на лестнице и у Цзян Чэна немедленно заболела голова, но он решительно двинулся к эпицентру криков и застал его, полуодетого, посреди длинной комнаты с несколькими пустыми кроватями. Его обступили ребята с виду не сильно старше – ученики или младшие целители – и пытались уговорить лечь обратно. Юный Лань выглядел неважно – бледный до зелени, с фиолетовым кровоподтёком через полщеки, ободранными по локтей руками и весь перемотанный бинтами под тонкой рубашкой. Он стоял лицом к двери, первым увидел Цзян Чэна, немедленно побледнел ещё сильнее и склонился в поклоне. – Выйдите все, – сказал Цзян Чэн. Он не находил в себе сил на привычную резкость, но его репутация всегда опережала его на шаг, а может и больше – подростки после положенных поклонов выскочили из комнаты с похвальной быстротой. Цзян Чэн, не отрываясь, глядел на мальчишку и никак не мог взять в толк, как получилось так, что он ранен, но живой и здесь, а А-Лин больше никогда не откроет глаза. Он не испытывал к этому Ланю ненависти и даже сильной неприязни, точно не хотел его смерти, а просто… не понимал. – Цзян-цзунчжу, – осторожно, словно ступая по сухим листьям на охоте, начал мальчик, но почти сразу замолчал. Обычно он в словах не терялся. Насколько помнил Цзян Чэн, этого парня Ханьгуан-цзюнь использовал чтобы дерзить, а второго, поспокойнее – чтобы вести переговоры. В голове как щёлкнуло – точно, ведь был же ещё один Лань. Где тогда второй? – Напомни, как тебя зовут? – Лань Цзинъи… Перед ним Лань Цзинъи стоял совсем не так, как перед целителями. Он опустил глаза в пол и даже слегка согнулся под невидимой тяжестью. Цзян Чэн знал эту тяжесть. Ему приходилось стоять перед потерявшими близких людьми. Приходилось приносить дурные вести. Они тоже наверняка стояли и думали – почему мой сын или брат, почему не он? – и Цзян Чэн, которому тогда было столько же, сколько сейчас этому Ланю, точно так же опускал голову и сгибал спину. – Сядь, – приказал он. Лань Цзинъи кинул на него исподлобья быстрый беспокойный взгляд, но подчинился. Цзян Чэн поймал взглядом своё отражение в начищенном золотом диске. Странно, что от него самого люди не шарахаются: он был больше похож на голодного призрака, чем на человека. – Как это случилось? Мальчик прикусил губу. – Мы были на охоте, – ответил он медленно и было видно, что ему этот разговор причинял боль, но Цзян Чэну сейчас было всё равно. – У нас всё было под контролем. Этого не должно было случиться! С этим Цзян Чэн был абсолютно, всецело, всеобъемлюще согласен. Не должно было, но случилось. И ему не с кого было спросить – не с этого же ребёнка, в самом деле. Разве только с себя и с Лань Ванцзи. Что они сделали не так? Недостаточно хорошо научили? Недостаточно пристально следили? Лань Цзинъи истолковал его молчание по-своему и заговорил быстрее, будто уже прощаясь с жизнью: – Мы ждали там яо, но не так много. Они же не сбиваются в стаи! Их было не меньше шести и все разные, как будто в этом месте было так же много тёмной энергии, как у подножия Луаньцзан, но её же там не было, Цзян-цзунчжу, я клянусь, если бы мы знали… – Вас было только двое? – Трое! – по щекам мальчика потекли всё-таки слёзы, хотя он старался их сдержать и так сильно кривил лицо, что оно становилось жутким. – Но Сычжуй… я не знаю, куда его утащили. Я его не нашёл! Я пытался, правда, пытался, но я не мог оставить Цзинь Лина! Он плакал уже по-настоящему и Цзян Чэна это раздражало достаточно, чтобы он смог преодолеть оцепенение, поджидающее его в любой момент едва он переставал двигаться, и он высунулся за открытую дверь – без удивления обнаружил там подслушивающих учеников и потребовал привести кого-нибудь из старших целителей. Лань Цзинъи вздрогнул, когда Цзян Чэн захлопнул дверь и отодвинулся дальше. Он не ожидал от Цзян Чэна ничего хорошего. Можно было бы и разозлиться, зацепиться за злость как за брошенную утопающему верёвку, и Цзян Чэн попытался, но не смог. У него впервые не было сил даже на злость, поэтому он сел на другую кровать и закрыл лицо руками, страшась того, что услышит. – Как он умер? – Мы сражались, – сквозь слёзы сказал Лань Цзинъи. – Потом упал Сычжуй. Цзинь Лин послал к нему Фею и она так страшно закричала, а он бросился к ней… а меня сбили с ног… и когда я смог встать, Сычжуя уже не было, а над ним стоял яо, бывший тигром и пытался… он пытался откусить… – Довольно, – скомандовал вошедший незнакомый Цзян Чэну целитель. Лань Цзинъи замолчал, но продолжил плакать уже беззвучно. Целитель уложил его на кровать и принялся методично проверять меридианы, говорил что-то успокаивающее. Цзян Чэн безучастно смотрел на это сквозь пальцы, хотя должен был встать и выйти. – Цзян-цзунчжу, – позвал его целитель. – Вам нужна помощь? – Нет. – Тогда я попрошу оставить нас. Цзян Чэн не стал спорить, поднялся и без лишних слов пошёл к выходу, но Лань Цзинъи приподнялся на кровати, оттолкнув удерживающие его руки, и окликнул: – Это я виноват? Цзян Чэн обернулся через плечо и с усилием качнул головой. – Нет, Лань-гунцзы. К сожалению, нет. Поисковая группа, отправленная за бесследно пропавшими Лань Сычжуем и Феей, ещё не вернулась и спросить больше было некого. Цзян Чэн подумал было, что должен присоединиться к планированию похорон, но оказался настолько бесполезен, что его вежливо, но твёрдо исключили из обсуждения. Лучшим показателем его состояния послужило то, что он не особенно даже сопротивлялся. Никаких ясных мыслей у него всё равно не было. Сидеть без дела Цзян Чэн не привык и поэтому вышел на тренировочные площадки. Обычно движение помогало ему – в первый год после смерти Янли и Вэй Усяня он только тем и спасался, выходил с мечом и тренировался до изнеможения или до тех пор, пока его не уводил кто-то из доверенных лиц, маскируя беспокойство под срочными важными делами. Сегодня не шло даже это. Он не стал тревожить Санду, чувствуя, что всё равно не может сосредоточиться на потоках ци, а взял тренировочный меч, надеясь войти в ритм тренировки и хоть как-то очистить голову, но потерпел сокрушительное поражение. Он не допускал ошибок – он вообще не думал, что может ещё совершить ошибку в формах меча родного ордена, они давно уже вошли в его суть и стали такими же естественными как дыхание, - но сколько бы усилий он ни вкладывал, как бы ни пытался измотать себя и хотя бы этим отдалить от ужасной реальности, перед глазами всё время стояло изуродованное мёртвое лицо. В конце концов Цзян Чэн перестал делать вид, что это хоть как-то ему помогает и остановился прямо посреди сложного перехода, не закончив движения. Его память издевалась над ним: он помнил как разучивал этот переход с Цзинь Лином, ощущал как наяву тяжесть настоящего меча в своей руке, почти слышал громкий возмущённый голос Цзинь Лина, которому долго не давался приём, помнил собственное раздражение… Цзян Чэн зарычал сквозь зубы и сломал несчастный тренировочный меч на две неравные половины. Что дальше делать с ним он не знал, но и стоять с обломками в руках было глупо и он выбросил их в сад, приложив все доступные ему физические силы. Он резко развернулся, рассчитывая вернуться в Башню и найти себе там хоть какое-нибудь дело, и чуть не столкнулся со стоящим у края тренировочного поля Не Хуайсаном. – Откуда ты… – начал он, но вовремя вспомнил, где находится, моментально исправился и вежливо поклонился. – Не-цзунчжу. – Прилетел, как узнал. – И давно ты здесь? – Цзян Чэну очень не понравилась мысль, что за ним всё это время наблюдали. Во-первых потому, что он терпеть не мог, когда его видят в мгновение слабости, и хорошо что он только сломал меч, а мог же и сказать что-нибудь, чего не хотел. Во-вторых потому, что совершенно этого не заметил, что для него, как для заклинателя, было постыдным. – Не очень, – расплывчато ответил Хуайсан и Цзян Чэн понял, что давно. – Но знаешь, беспокоить Санду Шэншоу, когда у него в руках меч, считают дурным предзнаменованием. Цзян Чэн хмыкнул и посмотрел в ту сторону, в которую выбросил обломки. – Ну, больше его нет. Откуда ты узнал? – Уже все знают, – тихо сказал Не Хуайсан. – Я удивлён, что оказался здесь раньше, чем Лани. Цзян Чэн вздрогнул. Он почему-то не подумал о том, что раз пострадали юные адепты Лань, то и Ханьгуан-цзюнь скоро будет здесь, и хорошо если только он. Цзян Чэн не был готов сейчас видеть Лань Ванцзи. В чём-то даже глава ордена Яо, по общему мнению самый невыносимый человек на собраниях, был бы более желанным гостем. – Хорошо, что ты оказался быстрее, – сказал он. – Проводи меня до комнат? Мне нужно переодеться. Если сейчас начнут прибывать с соболезнованиями… – То им придётся подождать, – серьёзно ответил Не Хуайсан. – На тебе лица нет. Цзян Чэн не нашёлся с ответом и просто пожал плечами. Ему всё равно придётся принимать участие во всём, в конце концов, кроме него у Цзинь Лина никого не было. И никому из тех, кто прибудет с фальшивыми соболезнованиями, не было дела до его А-Лина. Почему он запретил Чжу Ду следовать за ним? Был бы кто-то ещё, для кого Цзинь Лин не просто наследник Ланьлин Цзинь, далёкая и незнакомая фигура, а настоящий живой мальчик, который проводил на Пристани Лотоса каждые полгода, прекрасно обращался с лодкой и не очень – с кистью, и взял от своего сварливого дяди чересчур много. Не Хуайсан коснулся его локтя, будто хотел поддержать, но тут же убрал руку, вероятно, вспомнив, с кем имеет дело. Он проделал это так быстро, что Цзян Чэн даже не успел раздражённо стряхнуть его пальцы с руки – неожиданные, непрошенные прикосновения кололи не хуже иглы – но этого было достаточно, чтобы выдернуть его из потока воспоминаний. – Окажи мне любезность, – неожиданно для себя сказал он. – Скажи им, чтобы нашли для меня что-то… белое. Я прилетел сюда сразу как узнал, у меня не было времени подготовиться. Он прилетел сюда, подгоняемый безумной надеждой, которая не имела с настоящей надеждой ничего общего, но об этом никому знать не обязательно. И ему нужно было остаться одному хотя бы на кэ, чтобы взять себя в руки наконец. Хоть это он должен был сделать для Цзинь Лина? Даже если это последнее, что он может для него сделать. Общество Хуайсана не было неприятным – напротив, Цзян Чэна успокаивала мысль, что здесь и сейчас у него будет хотя бы один если ещё не друг, то по крайней мере союзник – но даже его пока было чересчур много. Он вдруг вспомнил, как приехал в Нечистую Юдоль сразу после известия о смерти Не Минцзюэ. Для себя Цзян Чэн уже тогда не рассматривал возможность сколько-нибудь близких дружеских отношений, но Не Хуайсана было жаль. Тот Хуайсан был избалованным мальчишкой, которого с успехом укрыли от большинства ужасов войны. По крайней мере, так думали тогда все, даже бывший на пару лет младше Цзян Чэн. Интересно, он уже тогда успешно вводил всех в заблуждение? Или Незнайка стал маской позже? Ему было бы спокойнее, если бы Хуайсан сейчас просто отдавал те долги. – Хорошо. Но, Цзян-сюн… ты будешь в порядке? Цзян Чэн почувствовал, как растянулись губы в улыбке, не несущей в себе веселья. Он то же самое спросил у Хуайсана тогда. Самый естественный и самый нелепый вопрос, то, что мог спросить только очень молодой человек, незнакомый с потерями, но почему-то спросил он, похоронивший к тому моменту родителей и сестру. – Нет, – честно сказал он. Не Хуайсан понимающе вздохнул и пошёл искать кого-нибудь из слуг. Должно быть тоже помнил: он тогда ответил то же самое. Цзян Чэну пришлось признать: присутствие в Башне Не Хуайсана здорово облегчило ему этот ужасный длинный день и для разнообразия дело было даже не в нём. Много лет подряд Не Хуайсан приезжал сюда на правах младшего брата главы ордена, его привыкли здесь видеть, ему привыкли подчиняться. Цзян Чэну, разумеется, подчинялись тоже – попробовал бы кто-то противоречить, особенно теперь – но боялись. Он даже слышал шепотки по углам – о том, что славящийся жестокостью Санду Шэншоу сравняет с землёй весь орден из мести за племянника. У Не Хуайсана управлять людьми в Башне Золотого Карпа получалось более естественно. Довольно скоро его слова получили подтверждение: в Ланьлин начали стекаться посланники от других орденов с соболезнованиями и очевидным желанием разузнать о том, что будет дальше с орденом Ланьлин Цзинь. Кто будет следующим в очереди наследования, раз основная ветвь прервалась. Цзян Чэн, одетый в белое, встречал их вместе с управляющим до тех пор, пока это не стало неприличным, а после того, как Башня закрыла двери до завтрашнего дня, отправился к Цзинь Лину, но наткнулся по пути на всё того же Не Хуайсана. – Составишь мне компанию на ужине, глава Цзян? Цзян Чэн кинул тоскливый взгляд по коридору, но решил, что в целом должен ему за помощь. Он ненавидел Башню Золотого Карпа, теперь – в три раза сильнее, но и Не Хуайсан, должно быть, ненавидел её не меньше. Цзян Чэн догадывался, что не знает и десятой доли от того, чем занимался последние десять лет его новый-старый друг, но пожалуй и не хотел этого знать. Вреда Юньмэн Цзян от него не было и сам Цзян Чэн оказался в стороне от всех интриг. Возможно, это было знаком расположения. – С удовольствием, – вежливо ответил он, но Хуайсан не слишком учтиво фыркнул в ответ. – Очевидно, что без. Но не бросай меня здесь. Я и так уже здорово испортил свою репутацию. – Она стала лучше, – заметил Цзян Чэн. – Ну да, я о том и говорю. Дай им повод подумать, что мне от тебя что-то нужно. Цзян Чэн закатил глаза, но пошёл следом. Казалось, любые шутки сейчас неуместны, но отчего-то слова Не Хуайсана не разозлили его. – Я попросил подать ужин в мои покои. Знаешь, я так устал, такое длинное путешествие, так много дел… Это немного примиряло с действительностью. Цзян Чэна слегка подташнивало при мысли о еде, но выпить чаю не в одиночестве внезапно показалось неплохой мыслью. Ночь будет полностью принадлежать ему, почему бы не разделить вечер с кем-то, кому на самом деле ничего от него не надо. Цзян Чэн понимал, что Хуайсан прилетел сюда так быстро только ради него – конечно, он не упустит свою выгоду из несчастий ордена Цзинь, но управлять этим он мог и из дома. Значит он назвался другом не только на словах – и от этого становилось немного легче. Цзян Чэн не был уверен, что может разделить дружбу, но мог это оценить, как ценил любое внимание к себе. Жизнь его не слишком этим баловала. Не Хуайсан усадил его перед столиком и сам разлил чай, и только убедившись, что гость взял в руки чашку, приступил к еде сам. Он ел медленно, неодобрительно поглядывая на мелкими глотками потягивающего чай Цзян Чэна, но довольно долго ничего не говорил, пока не иссяк первый чайничек и пока он не заварил ещё. – Ты сможешь сейчас об этом говорить? – Скорее не смогу ни о чём другом. – Мне так жаль, Цзян-сюн. Это чудовищно и так… странно. Пока ты развлекал гостей, я поговорил с теми, кто прибыл на сигнальный фейерверк и немного с этим мальчиком из Лань. – Лань Цзинъи, – зачем-то поправил Цзян Чэн. – Да. У меня не укладывается в голове, откуда так близко к Ланьлину появилось так много нечисти. Те, кто там был, в один голос говорят, что энергии обиды вокруг было не так уж много. – Что ты имеешь ввиду? – У многих трагедий есть имя, – напрямую сказал Не Хуайсан. – Не знаю, есть ли у этой, но я узнаю. Если Не Хуайсан думал, что от этого Цзян Чэну должно было стать лучше, то он ошибся. Погибнуть на ночной охоте может каждый заклинатель, какой бы силы он ни был. Цзян Чэн и сам много раз был к тому близок. Это трагедия, но это не странно. А вот если он проморгал заговор такого уровня, то это целиком и полностью его вина. Знал ведь, куда отпускает Цзинь Лина. Знал, приглядывал и всё равно недоглядел. – Зачем тебе это? – Я теперь Верховный Заклинатель, – очень легко произнёс Хуайсан очевидную ложь. – А кроме того, с некоторых пор я ненавижу ничего не знать. Наверное он надеялся вызвать улыбку, но Цзян Чэн не мог, хотя шутку оценил. Он вопросительно смотрел на Хуайсана, пока тот не сдался. – Я его поддержал, – ответил он. – Это оскорбление и мне. А кроме того, я обещал тебе. Я нечасто даю обещания. – Спасибо тебе, – коротко ответил Цзян Чэн и склонил голову в знак признательности. – А теперь извини меня. Я хочу провести ночь с ним. Зал к вечеру опустел, здесь остались только двое слуг, без перерыва жгущих ритуальные деньги, и удушающий цветочный запах. Цзян Чэн подошёл к гробу, облепленному изнутри талисманами, призванными сохранить тело нетронутым, и долго стоял так, заложив руки за спину. Было так легко вспомнить, как он стоял так же в этом же зале и смотрел на Цзинь Цзысюаня – и представить, что время повернулось вспять, и он перед гробом мужа сестры, и впереди будут ещё долгие годы с маленьким племянником, годы сложные, разные, несчастные и счастливые, но их будет много, как бусин в ожерелье. Цзинь Лин не дорос ещё до Павлина, каким его запомнил Цзян Чэн, но уже был удивительно похож на отца лицом и статью. Было странно думать, что он никогда уже не догонит его возрастом. Цзинь Цзысюань умер совсем молодым, так странно теперь вспоминать подростковую вражду… Цзян Чэн отступил на шаг и опустился на колени рядом с гробом. Здесь лежали вышитые квадратные подушечки, чтобы становиться на них, но Цзян Чэн не взял. Он не хотел, чтобы ему было удобно. Физический дискомфорт хотя бы заставлял его оставаться разумом здесь и сейчас, но через какое-то время и он потерял свою остроту, и мысли текли по спирали, всё возвращаясь и возвращаясь назад. …Вот Цзинь Лину четырнадцать и он собирается на свою первую настоящую охоту – и лучше бы не думать, чем она закончилась. Цзян Чэн поймал его глубокой ночью, безостановочно полирующим Суйхуа. Даже сам Цзян Чэн в своё время так не волновался. Он тогда вытащил мальчика на пирс и они немного посидели так вдвоём, глядя на тёмную воду и отражённые в воде фонарики, не зная ещё, что это последнее мгновение мира перед тем как цзянху охватит безумие. Это хорошее воспоминание. Вот Цзинь Лину одиннадцать и он, два дня назад вернувшийся с первой ночной охоты, на которую Цзян Чэн его взял, приказав смотреть и запретив даже прикасаться к мечу, ходит, преисполнившись гордости, и кидает выразительные взгляды на ровесников, которые на охоту ещё не ходили. Мальчик не завёл в Пристани Лотоса друзей – и виноват в этом был сам Цзян Чэн, он знал, что излишне опекает племянника, но никогда не мог вовремя остановиться – но знал, конечно же, всех, и уже через несколько минут спор перешёл в поединок. Цзян Чэн не двигается с места – никакой реальной опасности в нём нет – но второй мальчик натыкается на него взглядом и тут же спадает с лица, неловко кланяется и уходит, оставив Цзинь Лина с мечом в руке, злого и расстроенного. Это горькое воспоминание. Вот Цзинь Лину восемь и он, каким-то образом проникший в павильон целителей, сидит, скрестив ноги на полу у его кровати. Цзян Чэн не так уж серьёзно ранен, но правая нога не будет ему служить по меньшей мере до утра, поэтому он отчаянно скучает и поддразнивает племянника. Тот, поначалу бледный и напуганный, потихоньку оттаивает, начинает отвечать, сначала тихо, потом громче, и когда на шум всё-таки идёт кто-то из целителей, ящерицей заползает за сундук и замирает там. Конечно, его видно, но Цзян Чэн тихо прикладывает палец к губам и качает головой, Чжу Ду одновременно ухмыляется и закатывает глаза и прикрывает дверь. Это забавное воспоминание. Вот Цзинь Лину четыре и он впервые ступает на деревянный настил на дорожках Пристани. Он ехал несколько дней в карете, устал и явно напуган, а Цзян Чэн впервые не знает, что сделать и что сказать. Он проводил много времени с Цзинь Лином, но всегда в Башне Золотого Карпа, и теперь он боится: что будет, если мальчику не понравится здесь? А что будет, если он сорвётся с пирсов в воду? А что будет, если… Цзинь Лин решает вопрос сам и с громким криком «цзюцзю» кидается ему в объятия. Это трогательное воспоминание. Вот Цзинь Лину пятнадцать и Цзян Чэн закрепляет на его волосах футоу, умирая от гордости и незнакомой раньше светлой печали. Отпускает его в жизнь, оказавшуюся невозможно короткой. Это… Из потока воспоминаний его вырвали шаги. Должно быть, была уже глубокая ночь и шаги в пустом коридоре звучали гулко и… знакомо. Цзян Чэн даже не успел задуматься, чем же знакомо, а просто понял, кого сейчас увидит. Он догадывался, что встреча с Вэй Усянем случится рано или поздно – и лучше, конечно, поздно – и весь день с лёгким напряжением её ждал, а не дождавшись, перенёс в своих мыслях на утро. Ну что ж, он всегда был неправ во всём, что касалось Вэй Усяня. У Цзян Чэна не возникло ни желания, ни какого иного побуждения поздороваться или как-то ещё дать понять, что увидел входящего, и он остался сидеть неподвижно, ровно удерживая спину. Вэй Усянь остановился в дверях и шумно вздохнул, но на удивление ничего не сказал. Цзян Чэну было всё равно. По сравнению с Цзинь Лином стоящий в дверях Вэй Усянь не значил ничего. Он уже однажды подвёл Цзинь Лина, поссорившись с Вэй Усянем в его первый Совет. Не хватало ещё повторить это у гроба. Вэй Усянь постоял немного на месте, а потом, ступая намного тише, обошёл Цзян Чэна со спины. Если бы он посмел пройти между ним и гробом, Цзян Чэн не сдержался бы, но у него всё же хватило ума этого не сделать. Потом Цзян Чэн услышал шелест подушки и мягкий звук, с которым Вэй Усянь опустился на неё, а после всё стихло. Тишина, в которой только ухо заклинателя и могло уловить почти неслышное дыхание, сразу стала тяжёлой. Впервые за много лет Цзян Чэн сидел рядом с тем, кого называл шисюном когда-то, и его соскальзывающие глубоко в то озеро, которое представляла собой его память, мысли подсказывали: так они сидели наказанные в храме предков целую жизнь назад, так они сидели, окружённые лагерем во время войны, уставшие настолько, что не могли даже говорить, так они сидели на новеньких пахнущих деревом пирсах, когда отстраивались сразу после победы. Тогда между ними было нечто, что позволяло ему называть Вэй Усяня семьёй. Теперь объединить их не могла даже общая потеря. – Цзян Чэн, – нерешительно начал Вэй Усянь и звук его голоса – незнакомого голоса – заставил вздрогнуть, но не разозлиться. – Вэй Усянь, – перебил он негромко, но вложив в голос всю убедительность, на которую был способен. – Помолчи хотя бы раз в жизни. Он сам слышал: прозвучало болезненно и совершенно неубедительно, но Вэй Усянь почему-то в самом деле замолчал и застыл на месте, так что через какое-то время Цзян Чэн привык к его присутствию и перестал слышать даже его дыхание. Утром пришли слуги заменять лепестки на новые и Цзян Чэн ушёл. Ему было сложно делить Цзинь Лина с кем-то ещё, тем более – с тем, для кого он ничего не значил. Он немного рассчитывал встретить Не Хуайсана, но не встретил. Наверное, тот ещё спал. В конце концов, было ещё очень и очень рано, хотя первые лучи солнца уже и коснулись закрывшихся на ночь бутонов «Сияния среди снегов». Цзян Чэн провёл ночь без сна, но всё равно утро отделило вчерашний день от сегодняшнего. День наступал и приносил с собой какую-то завершённость: всё, что случилось вчера, медленно становилось историей. Цзинь Лин становился историей. Цзян Чэн всё ещё чувствовал себя застрявшим во времени, но даже это отвратительное ощущение понемногу поддавалось. Он должен был заставить себя пройти и через это. Он глава своего ордена. Он уже через это проходил. Нормально похоронить родителей ему довелось далеко не сразу после их смерти, а обустроить таблички в Пристани – и того позже. Цзян Чэна глубоко ранила их смерть, но всё же в семнадцать лет любой человек уже догадывается, что он переживёт своих родителей. Это тревожно, это печально, но не нарушает естественный порядок вещей. Он плакал после резни в Пристани – но в храме потом не плакал ни разу. Когда погибла сестра, всё было намного хуже. Он сам отнёс её тело в Ланьлин и сам жёг для неё ритуальные деньги. Он не представлял себе жизни без неё – он до сих пор не очень-то представлял. В самые сложные моменты своей жизни он всегда слышал её голос где-то глубоко внутри себя, голос, который теперь стыдился услышать. Не теперь, когда он не смог защитить её сына. Слёз, пролитых над её телом, должно быть было больше, чем вообще всех остальных пролитых в течение жизни. Цзян Чэн чувствовал, что он должен пойти в храм Цзинь и всё ей рассказать, но боялся. Он вообще не был уверен, что у него хватит духа с ней заговорить. Но видеть в гробу Цзинь Лина было переживанием совсем иного масштаба. Мальчик не был ему сыном, но Цзян Чэн взял его на руки вторым после сестры и так и держал все последующие годы. Было время, когда вся его жизнь и всё что осталось от его сердца умещалось в маленьких детских ручках. Дети не должны умирать прежде родителей – и прежде дяди тоже не должны. Ту глубину горя, в которую Цзян Чэн рухнул теперь, он не мог ни описать, ни осознать. Он даже плакать не мог. Ему предоставили записи, подводящие итоги вчерашнему обсуждению предстоящих похорон, и он пытался их читать, стоя у окна. После ночи, проведённой на коленях на твёрдом полу, садиться совсем не хотелось – он сядет, конечно, ночью у гроба, но никто кроме Цзинь Лина его боли не заслужил. Лань Ванцзи вошёл, когда он перечитывал уже в третий раз, теряясь в столбцах и путая иероглифы. – Цзян-цзунчжу, – поздоровался в кои-то веки он и неглубоко поклонился. Цзян Чэн и вовсе не удостоил его взглядом и не счёл это большим проступком. Лань Ванцзи игнорировал его куда чаще, соблюдая какую-то вежливость в основном прилюдно. У него не было сейчас сил на вежливость. Всё, что он мог – это легко кивнуть и попытаться наконец вникнуть в несчастные две страницы. Лань Ванцзи замер у самых дверей нефритовой статуей и ждал чего-то. Он раздражал Цзян Чэна, но не очень конкретно, как раздражаешься, услышав пересказ далёких событий, которые хоть и вызывают гнев, но произошли всё-таки не с тобой. Не настолько, чтобы что-то с этим сделать. – Цзян-цзунчжу, вы меня слышите? Цзян Чэн поднял глаза от листа и с лёгким удивлением понял, что Лань Ванцзи тоже выглядит уставшим. В уголках его рта залегли непривычные скорбные складки и его одежды казались пыльными и растрепавшимися, а волосы были хоть и в порядке, но не в привычном идеальном порядке. Наверное, он тоже не ложился. – Вы пока ничего не сказали, Ханьгуан-цзюнь. Тот опять замолчал и замер. Цзян Чэн не удивился бы, если бы услышал, что он может стоять так часами, пока собеседник не поймёт, что от него хотят, но помогать не собирался. – Я прошу разрешения сыграть «Расспрос» для Цзинь-цзунчжу. – Зачем? – изумился Цзян Чэн, в очередной раз потеряв в своих мыслях второго мальчишку из Лань. – Один из адептов Лань пропал. Я хочу надеяться, что Цзинь-цзунчжу сможет подсказать направление поисков. Это всё объясняло. Конечно, у Лань Ванцзи не было и не могло быть интереса к А-Лину. Цзян Чэн почувствовал, как рот сам собой кривится в саркастической ухмылке. Не то чтобы он полностью им управлял, но этот проклятый Лань Ванцзи, почему он просто не может оставить в покое его семью? У Цзян Чэна не было о нём ни единого хорошего воспоминания. Ни единого. Он не хотел позволять ему мучить душу А-Лина, но речь шла о том, кого племянник звал другом и это заставило смириться. – Делайте что считаете нужным, – резко сказал он. – Надеюсь, ваш мальчик всё ещё жив. Что, конечно, очень сомнительно. Цзян Чэн уже знал, что поисковые отряды не нашли ни следа Лань Сычжуя и ни следа Феи. Лань Ванцзи видимо прочёл у него на лице это сомнение и мгновенно ощетинился. – Я высоко ценю Лань Сычжуя, – холодно ответил он, – и надеюсь, что он достаточно хорошо обучен, чтобы остаться в живых. Благодарю вас. Что там на самом деле имел в виду Лань Ванцзи, оставалось для Цзян Чэна загадкой, но на него самого эти слова произвели сокрушительное действие. Он не желал смерти Лань Сычжую и тоже предпочёл бы, чтобы мальчика нашли живым, но Лань Ванцзи, желая того или не желая, попал в самое его слабое место: больше всего Цзян Чэн боялся, что именно в его воспитании и кроется причина гибели Цзинь Лина. Научил ли он его слишком плохо, чтобы успешно сражаться в непредвиденной ситуации, или слишком хорошо и мальчик в подростковой гордыне решил, что ему по плечу любой противник – не имело теперь значения. Ему хотелось пойти обратно в зал и снова встать на колени перед Цзинь Лином, но утро уже вступило в свои права, Башня Золотого Карпа скоро откроет двери и туда снова хлынет поток людей с фальшивыми соболезнованиями и острыми взглядами, и Цзян Чэн не мог снова с этим встретиться. Ему хватило и вчерашнего дня. Он зло бросил на столик листок, который так и не смог нормально прочитать и вышел в сад. Сады в Ланьлине были потрясающими, Цзян Чэн нигде больше таких не видел. В Пристани Лотоса не разбивали обширных садов, их заменяли огромные озёра – притаившаяся на берегу немаленьких размеров резиденция ордена Цзян казалась совсем небольшой, если смотреть на берег с воды. Но сейчас и сады казались слишком людными и слишком шумными. Цзян Чэн, не очень понимая, куда и зачем идёт, свернул в глубину, где всегда было меньше людей, и совсем не удивился, когда ноги сами принесли его к любимой беседке Цзинь Лина. Это всё ещё было уединённое, красивое место, подходящее для скорби. Цзян Чэн тяжело облокотился на перила и посмотрел вниз на цветы. Совсем недавно они сидели здесь с Цзинь Лином, строили планы на будущее. Он прижался лбом к деревянной колонне, поддерживающей крышу, и зажмурился, надеясь, что может быть это дурной сон или бред, или – почему нет – его личное посмертие, что угодно, лишь бы Цзинь Лин был жив. Он не задумываясь поменялся бы с ним местами: чего стоит его жизнь, если он не может защитить никого из тех, кто ему дорог? Чего вообще стоит его жизнь, если никого больше не осталось? Санду ворочался в ножнах, чувствуя настроение хозяина, но сразить было некого. Сейчас перед Цзян Чэном не было врагов. Враг был внутри и это был он сам – и все ошибки, которые он совершил. Может быть он успеет догнать Цзинь Лина перед Жёлтым источником. Может быть успеет сказать последнее «прости», потому что тяжесть прожитых тридцати пяти лет, наполненных сложными и часто сомнительными решениями, не может сравниться с тяжестью пятнадцати и вряд ли им придётся ещё увидеться в посмертии. Эта мысль завладела Цзян Чэном целиком. Не он ли готов был на всё, лишь бы увидеть Цзинь Лина ещё хотя бы раз? Не он ли был готов отдать за него жизнь? Он медленно вытянул из ножен Санду, ещё не зная на самом деле, что он собирается делать. Сейчас ему казалось таким заманчивым прекратить это всё одним движением руки. Стереть с души все пятна, которые неизбежно оставляли на ней потери и ошибки, больше не видеть во сне Вэнь Чжулю и больше не чувствовать тяжесть, в которую превратилось его золотое ядро. Больше не чувствовать боли и не чувствовать одиночества. Цзян Чэн так же задумчиво провернул в руке меч и приставил его к горлу, пытаясь представить себе, как это будет. У него и раньше возникали схожие мысли, но до сих пор одной фантазии ему хватало, чтобы успокоиться. Сейчас он впервые почувствовал побуждение продолжить. Это должно было напугать, но не напугало, напротив, показалось решением всех проблем. Он всё равно виноват перед собой, Цзинь Лином и Янли так, что никогда не оправдается. Можно ли жить с таким грузом? Всего одно движение рукой… Он опустил меч. Слишком просто. Это будет слишком просто. Он всегда был в глубине души склонен к сентиментальности и таковым и остался, даже нарастив за годы жизни толстую кожу. Его увлекла идея одновременно свести все счёты: золотое ядро, источник его большой гордости и грандиозного унижения, драгоценный, но непрошеный дар, невозможно было уничтожить даже духовным оружием, но он знал, что Вэй Усянь поймёт намёк – последний упрёк, может быть. Он всегда стремился оставить последнее слово за собой. Цзян Чэн опустился на колени и ставшим за последнее время привычным движением заблокировал ядро, гарантируя себе: когда его найдут, будет уже поздно. Санду легко коснулся живота напротив нижнего даньтяна. Цзян Чэн позволил себе глубокий вдох, медленно выдохнул и с силой повёл клинок на себя. Это было больно. Хуже, чем когда Цзинь Гуанъяо пронзил его грудь. Разные раны и ощущаются по-разному: та была тяжёлой, но не чувствовалась как смертельная, он мог двигаться и говорить, пусть и с трудом. Эта же… он застонал сквозь зубы и повернул меч в ране, стремясь нанести больший урон, но пальцы соскользнули с рукояти и он завалился на бок. В ушах звенел чей-то крик, возможно и его собственный, он уже не был уверен. Перед глазами появилось синее – должно быть небо, на котором он то ли узнал, то ли угадал расцветающий голубым символ Лань. Он успел подумать: нечестно, что последним сознание подкидывает ему именно это, он предпочёл бы умереть с именем Цзинь Лина на губах. Кровь неровно стучала в ушах и её биении окончательно потонули все звуки; и, вытеснив нежданное видение, его зрение заволокла алая – багровая – чёрная пелена, которая поглотила его.