Демон моего сердца

      Если бы сама Дева вошла в комнату и умоляла его быть сильным, стать лучше и крепко держаться, он бы, плача, послал её на хуй. Было больно, как никогда раньше, больнее, чем когда он оставил своих братьев и сестёр, чем когда зарубил своего первого мага, не выдержавшего мучение и пожавшего руку демону. Хуже, чем когда эликсир покинул его кровь в первый раз, хуже, чем когда умер командор Гилиан и к власти пришла Астарта. Он бы сделал что угодно, чтобы повернуть время вспять. Чтобы не влюбиться в Алексера, не смотреть, как он улыбается, светясь любовью к другой. Не видеть, как его красивые бумажные птицы падают с небес, умирают, чтобы быть растоптанными коваными сапогами Стражей. Ничто не могло сравниться с этой болью: его вены были в огне, в лёгких не хватало воздуха от ужасающей агонии.       Он протянул свою ослабевшую руку и пожал ладонь Джевена. Мужчина ухмыльнулся, мрачный и опасный, и сказал, что через несколько часов устроит Роберу встречу с нужными людьми. Плата за посредничество и некоторые услуги время от времени – вот и всё, что будет ему нужно. На самом деле он мог бы попросить у Робера правую руку, и Робер потянулся бы за ножом и сделал что его просят. Пыль, разбавленная водой, была не такой крепкой, как та, которую давала ему Церковь, гладкая и шелковистая, она текла по его горлу и казалась спасением от всех проблем.       Пыль из Тёмного Города обжигала, спускаясь по пищеводу, как дешёвое пойло, но она так сладко пела в его венах после столь долгого молчания, что Робер громко застонал, когда боль превратилась во что-то пульсирующее и терпимое на задворках его сознания. Он был предателем не только по отношению к ордену, но и по отношению к магам и к самому себе, к своему обещанию не позволить Церкви взять его за глотку. Но ему больше не было больно, и сладкая песня убаюкивала гложущую печаль и вину в его животе, пока её крики не превратились в шёпот, а потом и вовсе не прекратились, и он не погрузился в ещё более блаженный сон, не в силах даже поблагодарить Джевена должным образом.       Если кто-нибудь в городской страже и задался вопросом, как и почему Робер перешёл от криков на смертном одре к бодрому выполнению своих обязанностей, они не сказали этого вслух, а он и подавно решил не заострять на этом внимание. Флакона ему хватило бы ещё на неделю, если бы он был экономен, и он знал, что, конечно, единственной причиной, которая убеждала его бороться, было его желание избавиться от зависимости. Он не был слабаком, одурманенным Пылью, он просто пытался вывести яд из своих вен. Он не был жалким наркоманом. Он мог сделать это. Просто понемногу за раз.       Жажда нарастала быстро, даже после перерыва в неделю, когда в его сердце не было ни капли ядовитой синевы, всего через несколько часов после того, как он сделал глоток из флакона, руки Робера сами потянулись за добавкой. Он сжал трясущиеся кулаки и поклялся себе, что продержится. Он сможет это сделать. Ещё неделя, и он отправит Джевена к его проклятым хозяевам за добавкой.       Но прошло всего три дня, прежде чем Робер притащился к койке Джевена, холодный пот пропитал его ночную рубашку насквозь, глаза затуманились и горели, кулаки вцепились в грубую ткань рубашки Джевена и он прошипел, что ему нужно больше. Робер мог заплатить, о отдал бы этому человеку всю свою месячную зарплату стражника, если бы тот только назвал ему имя поставщика.       Хотя Джевен любил деньги, он ненавидел Стражей и ещё больше ненавидел, когда ему указывали, что делать. Оттолкнув Робера, повалив ослабевшего мужчину на пол, он вылетел из казармы и вернулся с капитаном Эвальдом и, тыча пальцами Роберу в лицо, назвал его опасным наркоманом, обузой для всей стражи. И Эвальд с отвращением посмотрел на Робера, скорчившегося на полу, схватил его за шиворот, как никто не делал с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, как будто он был плешивым котом, которого нужно было проучить, и швырнул его со ступенек крепости вместе с его скудными пожитками.       Робер сидел на земле, глядя на лестницу, и задавался вопросом, когда это стало нормой его жизни.       Он столкнулся с Мирой только однажды. Робер изо всех сил старался избегать её, боясь, что ему придётся рассказать, что случилось с Алексером и что это его вина. Он боялся, что она возненавидит его, но ещё больше он боялся, что ему придётся произнести эти слова – что у него нет возможности связаться с её любимым, что они оба, скорее всего, никогда больше его не увидят, если он вообще жив, что не только глупое решение Алексера не сжигать письма Миры, но и его собственная слабость привели к тому, что их поймали. Что он был настолько глуп, что оставил одну из его птиц, и это заклеймило его как предателя, а Алексера – как отступника. Мира сама наткнулась на него в тот день, когда он сидел, ссутулившись, и дрожал в тёмном закоулке Нижнего Города. Он даже не заметил её, пока она не опустилась перед ним на колени, не положила руки ему на плечи и не стала трясти. Робер непонимающе смотрел, как шевелятся её губы, но в его костях слишком громко звучала песня, жажда Пыли, чтобы сосредоточиться на её словах. И всё же он знал, как выглядит имя Алексера на её губах, и пытался отодвинуться от неё, отчаянно качая головой, как бы она ни кричала и ни била его, требуя ответов.       Будучи трусом, Робер закрыл глаза и прижался как можно сильнее к земле, насколько позволяло его бешено колотившееся сердце, накрыл голову руками и лежал так, пока Мира не сдалась, не заплакала и не отвернулась. Она знала то, чего он не скажет – не сможет сказать – и ненавидела его за это. Робер почувствовал, что завидует. Она могла бы, плача, убежать домой и найти там утешение, зная, что Алексер умер не по её вине. Робер навсегда останется виновником и жертвой своих решений, свинцовая тяжесть от потери эликсира в его костях не заглушит тяжести вины и стыда.       В течение нескольких последующих месяцев Робер продолжал избегать угла на рынке Нижнего города, где стояла маленькая цветочная лавка Миры. В самые ясные дни Робер надеялся, что она сможет двигаться дальше и оставит его наедине с чувством вины. В худшие дни он надеялся, что она чувствует себя такой же виноватой, потому что она отправляла эти проклятые письма. Когда они встречались на улице, то оба отводили взгляд, и в конце концов он перестал замечать тень её цветочного магазина даже проходя мимо.       Бродяги были настолько обычным явлением в Гавани, что более удачливые жители города, у которых были дома, еда и работа, часто забывали об их существовании. Это было неприятно с финансовой точки зрения: если люди тебя не видели, они уж точно не собирались бросать монету в твою миску или совать тебе в руки несчастную булку зачерствевшего хлеба, а также с точки зрения того, что окружающие тебя люди отрицали и игнорировали твоё существование. Но у этого было одно преимущество: когда люди тебя не видели, они говорили то, что в противном случае держали бы при себе. Для Робера это блаженное неведение о его существовании стало способом выжить в этом жалком городе.       После изгнания Робера из ордена, рыцарей-Стражей, готовых противостоять командору, стало меньше, и железный кулак леди Астарты сжался ещё сильнее, а раздавленные маги, которых она держала в своих тисках, стали сопротивляться ещё упорнее. Большинство родителей и так не были в восторге о того, что их детей забирал Круг, но когда по городу и по всему региону начали распространяться слухи о бесконтрольной жестокости Стражей, а Гавань стала маяком силы и величия Ордена, страха и угнетения магов, всё больше и больше родителей стали прятать своих детей и превращать их в отступников. Они были готовы мириться с опасностями, связанными с необузданной магией в их домах, лишь бы не видеть, как их сыновей и дочерей забирают из родных домов, насилуют, морят голдом, убивают мечом или ещё хуже. Робер не мог их винить. Алексер, скорее всего, был мёртв. Тело сожгли или выбросили как мусор, которым, по мнению Церкви, он был, и Робер ничего не мог с этим поделать. Иногда, в благословенные минуты просветления между сладостным кайфом от Пыли, когда он мог её заполучить, и мучительной ломкой, когда ему это не удавалось, он думал обо всех этих несчастных магах, застрявших в тисках помешанных на власти и предубеждениях Стражей, и о том, как мало людей готовы что-то сделать и попытаться их защитить.       Однажды вечером, в тот редкий день, когда над Гаванью бушевала гроза, Робер съёжился в подворотне одного из кривоватых домишек, где он пытался спрятаться от воды. Он скорчился под открытым окном, а внутри двое людей громко – слишком громко для этого города – говорили о своей дочери-волшебнице, чья магия выходила из-под контроля и не позволяла их маленькой семье жить спокойно.       - Ты её боишься! – обвиняла женщина своего мужа, и Робер представил, как она буквально трясёт своей дочерью перед его лицом, когда говорит. – Ты боишься своей собственной дочери только потому, что она может разжечь небольшой огонь, когда расстроена, или слегка ударить тебя молнией, когда сердится!       Её муж отвечал достаточно тихо, чтобы Робер не смог расслышать его из-за песни эликсира, но он уловил интонацию и понял, что мужчина пытается успокоить свою разъярённую жену. Робер мог представить, что говорит этот человек. Он не боялся её, он боялся за неё. Это был опасный мир для маленьких отступников, а Гавань была самым опасным местом для них в этом мире.       С трудом поднявшись на ноги, Робер высунулся в открытое окно под испуганные возгласы пары, находившейся внутри.       - Закройте своё демоново окно, если хотите, чтобы ваша дочь-колдунья была в безопасности, ради Девы! – рявкнул он на потрясённую пару, которая таращилась на грязного бродягу, появившегося в их окне и льющего грязную дождевую воду на их обеденный стол. – Нельзя просто так громко говорить об отступниках посреди чёртовой Гавани с открытым окном! Не могу поверить, что вам так долго удавалось держать бедную девочку в секрете!       Пара всё ещё стояла с разинутыми ртами, и Робер продолжил, с каждым словом чувствуя себя всё большим идиотом:       - Я могу вывести её из Гавани. Я могу доставить твою девочку в безопасное место.