Зима в тишине твоей души

Чонин Плавные линии грифеля карандаша по бумаге вырисовывали на ней что-то явно не походившее на скучную композицию, что была задана к завтрашней паре. Но его это мало волновало, потому что рука двигалась сама по себе, пока мыслями он был где-то там, совсем далеко, во вчерашнем вечере. Он думал, что приятная дрожь по телу, больше похожая на лихорадку, что он ощутил, столкнувшись взглядом с чужими темными глазами, обрамлёнными аккуратной оправой очков, – это лишь эффект алкоголя, разлившегося теплом в грудной клетке. Однако сейчас, когда голова его была по-прежнему забита парнем, имя которого он так и не успел спросить, ему начинало казаться, что в тот их разговор он был более, чем трезв, а потому чувствам этим следовало найти другое объяснение, которое никак не приходило в голову, будто и он вовсе забыл, что значит – думать. Перестав рисовать (если водить рукой по бумаге без должной сосредоточенности, а лишь чувствуя что-то, можно было назвать рисованием), он так и продолжил давить грифелем карандаша в одну точку на бумаге, смотря в окно, щурился от ясности неба сегодня, вместе с тем стараясь разглядеть в облаках какие-нибудь фигуры, и дул губы от нетерпеливого ожидания возвращения Минхо в общежитие. Из раздумий его вернул с треском сломавшийся грифель, что раскрошился на бумаге, заставляя голову вниз опустить и на мгновение замереть, чувствуя глухой удар собственного сердца, дрогнувшего в тот момент. Уголок алых губ, из-за того что все это время кусал их, дернулся. Он никогда не был силен в рисовании портретов, но слишком хорошо сохранил в памяти образ парня до мельчайших деталей, потому смог в этом наброске разглядеть оправу чужих очков, банку клубничной газировки, несвойственной ему по исходившей ауре серьезности, и очертания кардигана, что совсем не сочетался с остальной одеждой парня, но безумно тому шел. Он казался странным, но при этом интересным до чешущихся рук, желающих перелистать все страницы несуществующей материально, но где-то внутри, чужой книги, где были бы расписаны все причины почему тот так успокаивающе действовал на него. Подогнув одну ногу к груди, он сдул грифель с листа бумаги куда-то на пол, перед тем как пальцами подцепить новый карандаш в стаканчике на краю стола со всеми принадлежностями для черчения, чтобы время не тратить на поиск точилки, а после, губу прикусив, продолжить рисовать, но уже осознанно, напевая песню, играющую на повторе в голове со вчерашней вечеринки, себе под нос и время от времени оборачиваясь назад в надежде увидеть открытие двери и Минхо в прихожей. Хотя, если так подумать, наверное, его вообще не стоило ждать в первой половине дня. С усмешкой на губах вспоминая вчерашний день, он был более, чем уверен, что того накроет жуткое похмелье с утра, ведь когда встретил его перед своим отъездом вместе с друзьями, обещавшими его подбросить до дома (потому что комендантский час в общежитии, который они с радостью проигнорировали и пропили, никто не отменял) старший был чертовски пьян. Пожалуй, он бы чувствовал себя точно так же, согласись он на игру, предназначенную по большей части для всех присутствующих там первокурсников. Он не знает, можно ли назвать это посвящением или проверкой на прочность, или старшие просто хотели поближе с ними познакомиться с помощью игры по типу «пей или говори правду», раз уж они вынуждены будут время от времени пересекаться, поскольку так или иначе вертелись рядом с именинником; но он ушел сразу же, как шум вокруг (что включал в себя громкую музыку из колонок, разговоры тут и там и, кажется, звон битой посуды, от которого он невольно поежился), бивший по барабанным перепонкам, начал изрядно его утомлять, пробуждая в нем непреодолимое желание закрыться в одной из комнат второго этажа и научиться делать колесо (площадь каждой из них это позволяла). Ему это занятие тогда казалось более увлекательным, чем это сомнительное предложение, от которого он отказался без каких-либо колебаний. И пока он поднимался на второй этаж, рассматривая отделку загородного дома наверху, где экскурсию не проводили из-за отсутствия необходимости, вместе с тем допивая единственный бокал вина за сегодняшний вечер, он думал, что никого там не найдет, но, выйдя на балкон, невольно вздрогнул, заметив чью-то фигуру, стоящую рядом с перилами. Грудь обожгло тогда, когда темные глаза, казавшиеся чуть больше из-за очков, окинули его внимательным взглядом, прежде чем встретиться с его собственными, и он с уверенностью списал это всё на алкоголь. Тогда не было чувства неловкости от того, что он мог помешать чьему-то уединению, скорее наоборот – неподдельный интерес к этому парню с игривой ноткой в голосе, когда разговор завязался между ними. И он смел предположить, что его собеседник чувствовал то же самое, потому что слишком часто на губах его играла кроткая усмешка, прочно отпечатавшаяся у него в памяти, как нечто особенное. Отпечатавшаяся так ярко, что до сих пор пускала приятные мурашки по коже при воспоминаниях о ней. И когда он ехал домой на заднем сиденье автомобиля, прислонившись лбом к холодному стеклу, когда глаза его начали непроизвольно слипаться, всё, о чём он думал вплоть до того, как погрузиться в сон, был незнакомый парень в неподходящем кардигане, держащий в руках газировку, которая, судя по всему, ему даже не нравилась. Парень, под чьим проницательным взглядом он на мгновение терял ощущение пола под ногами и к чьей душе, написанной на неизвестном ему японском, тянулся неосознанно, желая прикоснуться и узнать нечто большее, чем банальный факультет. Например, почему его так задело слово «девятнадцать»? А может «зима»? «Будет»? И в ту поездку до дома, что заняла минут сорок, ему снился он. Они просто разговаривали, и он уже даже не вспомнит о чем, но навряд ли когда-нибудь сможет стереть из памяти тот взгляд, из-за которого не хотелось просыпаться. А когда он лежал на кровати в своём родном доме, пробравшись туда без явного приглашения и не сообразив нормальных объяснений своему появлению, что сделать, наверное, придется на утро (если он не уйдет раньше, чем проснутся все), он тоже думал об этом незнакомце без явной на то причины, рассматривая потолок, что в темноте казался бесформенным черным пятном до тех пор, пока глаза к мраку не привыкли. Он просто прокручивал в голове их разговор и каждое выражение чужого лица, порой улыбаясь глупо ни с того ни с сего. – Кто ты такой и почему я думаю лишь о тебе? – рассматривая не без приятной неги под ребрами законченный портрет, умещавшийся на вырезанном им квадратике от всего холста, он задает вопрос в пустоту, и тот отскакивает от стен комнаты, оставаясь без ответа. А когда он слышит треск дверной ручки сквозь свои громкие раздумья, парень неожиданно резко подскакивает с места, не давая стулу на вдруг покосившихся ножках упасть на пол, вместе с тем пугая вошедшего Ли. – Можешь рассказать мне о, – начинает он без раздумий и только потом вспоминает, что имя его вчерашнего друга на вечер осталось для него тайной. – Точнее, привет, как себя чувствуешь? Похмелье не мучает? – желая рукой опереться о спинку стула, теряет равновесие, чуть не падая, когда промахивается, и тараторит в приветствие, почувствовав резкую нервозность, но продолжая улыбаться, как ни в чем не бывало. – Нет? Вот и отлично, – перебивает раньше, чем старший сказал бы что-то в ответ на его монолог, чтобы после на выдохе проговорить: – Можешь рассказать мне о парне, – он мычит, раздумывая как правильнее его описать, чтобы попасть в яблочко среди кучи гостей. – Ну, такой, в очках, вчера на твоей вечеринке был в очень милом кардигане, сказал, что твой одногруппник, послал тебя к чёртовой матери, перепутав тебя со мной, а ещё он очень красивый, – последнее вырвалось необдуманно и явно было лишним, отчего он румянцем наливается, ведь только что признался об этому кому-то вслух. Он факты отрицать не привык, потому сложно было соврать самому себе, что тот парень с головы до ног был его типажом, и он мог бы сказать об этом, наверное, кому угодно без стеснения, ведь слово это не про него было, но только не тому, кто был ближе всех к тому парню. Минхо кидает на него настороженный взгляд, когда проходит в комнату, бросая на свою кровать свитер, оставаясь в одной майке. Он молчит ещё какой-то время, то ли обдумывая заданный вопрос, то ли просто его игнорируя, и продолжает заниматься своими делами, что нагнетало. А сам он, натянутый, как струна, ожидал от того хоть какой-то реакции, сминая в пальцах и вниз оттягивая ткань и без того растянутой футболки. Старший проходит в их небольшую кухню, и он слышит шум кофемашины, купленной самим Минхо, потому что, по его же словам, без кофе по утрам он чувствует себя мешком с дерьмом. Хотя ему, что не был ярым ценителем кофеина, было этого не понять. Наличие в его общежитии кухни – это самое первое, что бросилось ему в глаза при заселении, заставив удивлённо присвистнуть, потому что, насколько ему было известно, она была предусмотрена лишь в комнатах от трех человек, а он жил с одним только Минхо. Со слов старшего он позже узнал, что в отличие от второго этажа с комнатами на двоих и общей кухней за пределами общежитий, весь их третий имеет подобную планировку, включающую небольшую кухню прямо внутри, вот только все, кроме них, живут как минимум по трое. А им «жутко повезло», поскольку благодаря малому приходу первокурсников в этом году всех смогли распределить, оставив ещё и резервные места. На руку сыграло ещё и то, что к Минхо подселили лишь его одного на замену ушедшего после первого курса Сухо, а третий парень и вовсе выпустился. Поэтому Ли, узнав эту прекрасную новость, сам занялся перестановкой в их комнате перед заселением его нового соседа. Точнее, он напряг работников кампуса, чтобы те на этот год заменили им одну двухъярусную кровать на такую же, как у него самого, и вынесли третий письменный стол, тем самым освободив больше пространства. Судя по радостному выражению лица Минхо в момент рассказа этой чудесной новости, один из его прошлых соседей явно тому не нравился, но ему не было принципиально, живи он вдвоём или втроём, он бы так сильно мозолил своим сожителям глаза, что тем так или иначе пришлось бы найти с ним общий язык. Что ж, зато у него теперь есть переводчик с японского, которым он обозначил Минхо, не предупредив об этом того, а ещё куча шкафчиков, чтобы прятать сладости. Дома его младшие братья съедали всё, где бы и как бы он усердно не прятал купленные в награду за очередной скучнейший учебный день в старших классах вкусности, так что его счастью не было предела: Минхо не был похож на того, кто обыскивает всю кухню и его комнату в поисках заначек. – Узнаю в этом Сынмина, – он слышит смешок, который после сменяется на громкий зевок, но не громче, чем стук его собственного сердца в то мгновение, когда он одними губами проговаривает «Сынмин», что эхом отдается в голове. С каждым новым повтором этого имени внутри него будто бы загорался огонёк, становившийся всё ярче и ярче, а тепло, окутавшее до кончиков пальцев, напоминало объятия, в которых хотелось утонуть. Слишком странная реакция на обыкновенное имя, но не настолько важная, чтобы он подумал тогда об этом, кроме как о том, что парню это имя шло до безобразия. – Вот мы и познакомились с тобой, Сынмин, – он невольно улыбается от того, как это звучит из его уст, привыкая, ведь что-то подсказывало ему, что это имя теперь будет слетать с его языка слишком часто. – Ты что-то сказал? – слышит он с кухни, а после шум открывающихся поочередно шкафчиков и дверцы небольшого холодильника: Минхо очевидно ищет что-нибудь поесть, однако его кислые мармеладки были надёжно спрятаны под подушкой, потому он не придаёт этому значения. – Нет, – выпаливает. – Точнее да, но не суть важно, – расплывчато дополняет в надежде, что Ли не будет выпытывать из него информацию и обойдется подобным ответом. – Так ты расскажешь мне о нём? О Сынмине, – и вот опять это тепло на губах, когда он проводит по ним кончиком языка. Он останавливается возле столешницы и, поводив пальцем по гладкой древесине, взгляд, полный мольбы, устремляет на стоящего у раковины парня, на чьих губах играла хитрая усмешка, умело скрытая после за чашкой кофе, когда тот делает глоток. – Где-то я это уже слышал, – тянет он подозрительно, заставляя его, который даже не понял суть сказанного, напрячься без какой-либо на то причины. С ним определенно творилось что-то ранее незнакомое, но он не назвал бы это чем-то плохим и пугающим, потому что интерес к парню, которого он встретил вчера, вызывал лишь приятное чувство окрыленности. И он не хотел от него отказываться. Не в его принципах было отказываться от того, что чувствовал фантомно под ребрами, отказываться от того, что желал так сильно ощутить. Он не верил в любовь с первого взгляда, не верил в судьбу, но верил своему молодому, не знавшему боли сердцу, что так отчаянно тянулось к чувству, называемому влюблённостью. Он хотел полюбить, даже если больно будет потом. Он отличался импульсивностью собственных действий всегда, и головой думал редко, прежде чем сделать что-то, но намерения его всегда искренними были и исходили от сердца, потому, когда стоял напротив двери, на которой значился названный Минхо номер комнаты, он колебался лишь пару коротких мгновений, прежде чем, челюсть уверенно сжав, ритмично постучать, отбивая какую-то мелодию, только что придуманную в голове. Ли сказал, что Сынмин сейчас один, так как оба его соседа на выходные уехали к семьям, и это первое, что он отметил для себя, ведь если бы не необходимость утолить свою собственную заинтересованность и желание познакомиться с парнем поближе, он бы тоже поехал к родителям и братьям, чтобы не расслаблялись в его недельное отсутствие. Пусть сегодня с утра они его и видели. Эффект неожиданности сработал отлично, настолько, что когда младший брат в шесть утра вышел попить воды, то, увидев фигуру в прихожей, старавшуюся незаметно слинять, тот запустил в него плюшевого медведя, которого везде таскал с собой, закричав от страха, ведь спросонья подумал, что увидел призрака. Судя по ошарашенным лицам всей семьи (кроме среднего брата, того даже пушечный выстрел над ухом не разбудит), он мог с уверенностью сказать, что они ужасно по нему соскучились. Наверное, просто смутились такому неожиданному приходу, вот и прогнали его за дверь. Он знал, что Ли из другого города, а значит семья находилась слишком далеко, чтобы мотаться к ним каждую неделю, потому тот всегда проводил время в кампусе, либо же в купленном на родительские средства загородном доме, за исключением каникул. А если говорить о Киме (фамилия, которую он тоже не забыл выяснить, после чего долго подавлял в себе улыбку от осознания, что ему очень нравится, как она звучит в сочетании с именем), то ему ещё лишь предстояло узнать причину выбора старшего проводить выходные и каникулы в одиночестве, тем самым переводя очередной шифр чужой души с японского на понятный ему корейский. Когда ему не открывают, он стучит ещё раз, перекатываясь с пяток на носки и обратно от лёгкого волнения, бушевавшего внутри него. И он не думал, что, встретившись вновь с уже знакомыми глубокими и спокойными глазами парня, не сможет выдавить и слова, просто рассматривая его лицо при естественном освещении, чьи черты теперь казались мягче, но не сказать, что о линию челюсти нельзя было порезаться, если пальцем по ней провести. На мгновение ему показалось, что в глазах того промелькнула мягкость, когда Сынмин, открыв дверь, увидел его, но он решил, что он себе это придумал, когда в следующую секунду парень смотрел на него с видимой невозмутимостью и вопросительно поднятой вверх бровью. – Что ты здесь делаешь? – первым нарушает тишину старший, и он может видеть, как тот оценивающе пробегается глазами по нему в полный рост и сдерживает усмешку. Снова мурашки. Всё так же молча он протягивает тому лист бумаги размером едва ли с его ладонь с портретом парня, перед которым сейчас стоял, и игнорирует жар в тех участках кожи, в которых она соприкоснулась с чужой. Он внимательно следит за реакцией Кима, губу нижнюю жуя, представляя кислый мармелад у себя под подушкой, и напряжение с плеч его спадает, когда он подмечает намек на улыбку у парня на губах, позволяя после спросить весело: – Какое слово будет сегодня? – по удивленному взгляду Сынмина он может понять, что это последнее, что тот ожидал услышать от него, и тому требуется пара долгих мгновений, сопровождающихся громким стуком сердца в груди его, прежде чем произнести: – ナンセンス, – и скрыться за дверью, оставляя его наедине с собой и со смешанными чувствами. – Нан-сен-су, – повторяет по слогам четко, пытаясь найти связь звучания этого слова с аналогом на корейском, однако, когда ничего в мысли не приходит, кроме того, что плечи у старшего за кардиганом вчера не казались такими широкими, разворачивается на пятках, шустро уходя в сторону своей комнаты. – Нансенсу, – выпаливает, когда резко вваливается в общежитие, бросая тапки на проходе. Минхо, развалившийся на кровати, бросает на него ещё более настороженный взгляд, и он действительно ничуть не удивлен подобной реакции: он только что сказал что-то странное и наверняка далекое от реального произношения, ведь лишь постарался передать то, что уловил на слух со слов старшего. Возможно, такого слова вообще не существует, и Сынмин произнес несвязный набор звуков, однако он всё же спрашивает то, что так стремился узнать, пока бежал с другого крыла этажа сюда. – Как это переводится с японского? Ли не удосужился приподнять своё тело, удобно устроившись на подушке, потому лишь губами какое-то время шлепал, бормоча что-то себе под нос и рукой в воздухе крутя, увлекшись этой задачей. А до тех пор он стоял посреди комнаты, нетерпеливого постукивая ступней по полу, стараясь не начать возмущаться, что Минхо так долго мусолит одно несчастное слово, хотя так хвалился тем, что один из лучших на факультете, как в ту же секунду рука старшего замирает в воздухе, и он выдаёт задумчивое: – Бессмыслица. – Бессмыслица? – переспрашивает, явно ожидая чего угодно, но не этого. – Да, – незаинтересованно пожимает плечами. – Ерунда, бессмыслица – переводи как хочешь, я лишь сказал тебе то, что ты пытался мне тут донести на своём ломаном японском, – он открывает рот, хмуря брови в замешательстве, но ничего не произносит, когда Минхо показательно сжимает руку в кулак, давая понять, что на сегодня лимит его ответов на странные вопросы исчерпан, отворачиваясь лицом к стене. Поняв, что больше подробностей он уже не узнает, судя по тихому сопению, раздавшемуся через минуту, он всё же решает сесть за заданную композицию. Оставив кислый мармелад таять на языке, таким образом он старался сосредоточиться на работе и перестать думать о, хоть и едва ощутимых, покалываниях на кончиках пальцев, всё ещё чувствующихся стоило просто вернуться на полчаса назад, когда он стоял перед Сынмином с протянутым в руках портретом, который сам нарисовал. – Значит бессмыслица, – проговаривает, громко вздыхая, когда откидывается на спинку стула, покончив с композицией. Взгляд его падает на нижний ящик стола, и он с тихим кряхтением наклоняется под страшным углом (подниматься со стула было попросту лень), желая там среди прочей кучи вещей, которым он ещё не нашел места (а может ему тоже было лень этим заниматься), найти то, что нужно ему было прямо сейчас. Доставая пустой ежедневник, он не без довольной улыбки на губах называет его «Ким Сынмин», выводя чужое имя на светлой обложке аккуратным почерком. Оставшееся время, до того как часы показали одиннадцать вечера, он записывал туда по пунктам всё, что знал о парне по сей день. К сожалению, от Минхо чего-то действительно интересного помимо известного узнать не получилось, кроме имени, номера комнаты общежития и любимого кафе у Кима рядом с их кампусом, где старший часто любил проводить время, как свободное, так и рабочее, ведя там онлайн уроки по японскому от малого количества народу, что он теперь тоже знал. Может, ему взять у того парочку? Уроки, где Сынмин расшифровал бы ему все шифры внутри себя, чтобы он потом всё это записал в ежедневник и ночами, лежа на животе под одеялом с фонариком на телефоне, перечитывал, водя пальцем свободной руки по страницам, были бы весьма полезны. Но это так неинтересно. Он хотел бы сам собирать недостающие части по крупинкам, больше для того, чтобы с парнем ближе стать. – Это будет интересная игра, – говорит, когда на расстоянии вытянутой руки рассматривает то, над чем старался всё это время. Оборачиваясь на секунду на уже не спящего, а залипающего в телефоне в наушниках Минхо, он закидывает в рот последнюю мармеладку и прячет ежедневник себе под подушку. Если бы ему выдалась возможность узнать о Сынмине что-то такое, на что можно было бы подольше внимание задержать, изучая, в обмен на его собственную душу, историю, написанную почерком нечитаемым и с кляксами, но безумно интересную, он бы отдал всего себя, если бы потребовалось. Для него это станет игрой. Способом таким образом познакомиться с кем-то, чей внутренний мир был глубже гораздо, чем у всех, кто его когда либо окружал; с тем человеком, на пути к разгадке сущности которого придется распутать немало клубков, познакомиться с тем, к кому его неизбежно тянуло, не позволяя сопротивляться этим чувствам, каким и не хотел, лишь в себя принимая. Это начало их игры. Вот только пока не было понятно кто выйдет из неё победителем. И есть ли они в ней вообще, или наградой за победу станет не титул, а нечто иное, ведь сердце так сильно просило любви. Он хотел бы полюбить кого-то, как Сынмин. Он хотел бы полюбить Сынмина? Слишком мало времени прошло для таких суждений даже для такого человека, каким он являлся, но желания заткнуть свои мысли, генерирующие идеи странные, а вопросы ещё более забавные, в голове не было, ведь ему это нравилось. Ему нравилось думать о Сынмине. И если наградой за победу в их игре станет что-то похожее на тепло, исходившее от подушки, растекаясь после по всей его грудной клетке, когда, лежа в тишине, он постепенно засыпал, думая о нём, то он не мог позволить себе проиграть.