Вне устава

      Темнота дышала. Она расползалась по углам, забиралась под кожу, стекала по стенам густыми каплями, которые падали с глухим звуком.       Мафтуна открыла глаза. Она стояла на сером, бесконечном полу, а над ней нависало небо — не чёрное, не звёздное, а какое-то мёртвое, выцветшее, лишённое света. Оно шевелилось, как живая ткань, и из его глубин доносился тихий, монотонный шёпот. Шёпот множества голосов.       Мафтуна знала, что это не сон. Знала, что стоит на пороге чего-то, что давно спрятала в памяти, закопала так глубоко, что оно должно было раствориться без следа, но вместо этого разрослось, пустило корни, сплелось с ней так, что стало частью плоти. И теперь вот оно — поднимается со дна, тянет за собой, упрямо шепчет на ухо: — Ты обещала. — Ты обещала. — Ты обещала.       Она зажала уши, но это не помогло. Тут пространство качнулось, сжалось, выворачиваясь наизнанку. Из мрака выступила дверь. Обычная дверь с облупленной белой краской, с тонкими трещинами, уходящими в дерево. Та самая, которую она видела в детстве, в юности, во сне, в реальности. За этой дверью всегда был целый мир. Там, за пыльными занавесками, существовал иной порядок вещей — вязкий, не подчиняющийся привычному течению времени, наполненный дыханием прошлого. Мир, в котором всё знало своё место: деревянные шкатулки с ржавыми замками, высокие шкафы, пахнущие плесенью, узорчатые покрывала, под которыми прятались зимние сны, и тонкие свечи, коптившие в вечерах, словно бабушка приучала свет к полумраку. Бабушка... Её не было. Уже давно не было. А дверь осталась.       Бабушка никогда не говорила громко. Её голос не мог бы разбить тишину, он не мог бы встревожить ночь или согнать птиц с крыши. Он был лёгким, как шелест ткани, как звук шагов по старым половицам, когда идёшь в темноте и стараешься не разбудить спящих. Она была маленькой, сухонькой, с тонкими руками, похожими на корявые сучья, с глазами, тёмными, как воронёное железо, как небо перед бурей, как безлунная ночь. Эти глаза могли заглянуть внутрь, добраться до самых глубоких мыслей и поймать в ловушку любую ложь.       Мафтуна любила её. Но боялась.       Не потому что та делала что-то страшное — нет. Бабушка никогда не повышала голос, не наказывала, не грозила пальцем, не рассказывала страшных сказок, которыми пугают детей. Бабушка просто знала больше, чем нужно. Она знала, когда Мафтуна врёт, даже если та не вымолвила ни слова. Она знала, когда она сделала что-то не так, даже если никто другой этого не заметил. Она знала, когда обещание, данное лёгким, небрежным словом, не собирались исполнять.       — Ты дала слово, — говорила она, прищуриваясь.       — Но это неважно!       Бабушка качала головой. В её глазах вспыхивало что-то, похожее на старый костёр, на угли, что до сих пор тлеют, даже если кажется, что всё давно погасло.       — Слова — это не пыль, внучка. Это самое живое, что у нас есть. Камни рушатся, реки пересыхают, железо ржавеет, но слово... Оно остаётся. Оно может сгинуть в памяти людей, но не в самой ткани мира. Древние знали, что слово творит реальность, а мы, глупые, решили, что можем бросать его, как мусор. Слово — это нить судьбы. Перережешь её — и что тогда останется?       Мафтуна сжимала губы. Она не хотела верить. Это звучало слишком мрачно, слишком непреклонно.       — Но ведь бывают слова, которые не значат ничего! Ну, бывают же, бабушка?       Старуха смотрела на неё так, что в груди что-то сжималось.       — Нет таких слов, внучка. Есть только те, чью цену ты ещё не поняла.

/////

      Это был самый жаркий день в году. Воздух был раскалённым, небо — белёсым, как выжженная ткань. В доме пахло засохшими травами, ладаном, чем-то ещё, кислым, резким, тяжелым.       Бабушка сидела у окна. Её силуэт был тонким, почти прозрачным на фоне тусклого света, пробивавшегося сквозь ткань занавесок. Она уже давно не вставала. Кровать, стоявшая у стены, казалась больше похожей на лодку, покачивающуюся на границе между мирами. Время тянуло её туда, за грань, но пока она ещё держалась — хрупкими пальцами, тонкими нитями голоса, редкими взглядами, в которых светилось знание.       Кожа её была тонкой, как пергамент, с сеточкой мелких сосудов, проступавших сквозь бледную, полупрозрачную поверхность. Казалось, её можно было порвать, как бумагу, одним неосторожным движением. Пальцы — лёгкие, ломкие, похожие на тонкие ветки, что хрустят под ногами в лесу. Вены на них были синими, как следы от чернил, оставленные забытой в кармане ручкой.       Она подозвала к себе. Мафтуна подошла ближе. Ей не хотелось этого.       — Ты ведь знаешь, что я скоро уйду.       Простые слова. Без жалости, без лишних эмоций. Не вопрос, не просьба — просто констатация факта, как если бы речь шла о смене погоды, о том, что скоро пойдёт дождь или завоет ветер.       Мафтуна сжала губы. Она знала. Знала давно, но не хотела слышать. Не хотела делать это знание настоящим.       В комнате снова стало тихо.Так тихо, что можно было услышать, как за окном, в иссушенной жарой траве, кто-то шевельнулся — может, ящерица, может, лёгкий ветерок пробежал по сухим стеблям. Или, может, то было время, подбиравшееся всё ближе.       — Ты ведь не оставишь меня?       Мафтуна не сразу ответила. Она почувствовала, как что-то дрогнуло в груди. Как на миг в комнате стало душно.       — Нет, конечно.       Она сказала это быстро, почти автоматически. Как говорят что-то, не задумываясь, не вникая в смысл. Как дают обещания, не понимая их веса.       — Ты обещаешь?       Мафтуна сглотнула. Губы её пересохли.       — Обещаю.       Бабушка посмотрела на неё. Долго. Будто проверяла. Будто пыталась понять, правда это или просто слова. Потом кивнула. И закрыла глаза.       Маф сидела рядом ещё долго. Она не уходила, не шевелилась, просто смотрела, как тени медленно ползут по стенам, как жаркий вечер вползает в комнату, оставляя в воздухе густой, сухой запах, похожий на горький настой трав.       Ночь пришла незаметно. Где-то за окном стрекотали сверчки, в темноте мелькали редкие огоньки — чьи-то окна, чужие жизни, далекие, недоступные.       Мафтуна закрывала глаза всего на несколько секунд. Так ей казалось. Но когда она снова открыла их, за окном уже светало.       Бабушка лежала так же, как и прежде, но теперь в ней не было движения. Даже самого неуловимого, того, которое замечаешь боковым зрением, когда кажется, что человек просто спит.       Девочка долго не решалась прикоснуться. Ей казалось, что если она просто будет сидеть, не двигаться, не говорить, не дышать слишком громко, то реальность ещё можно будет изменить. Как если бы всё это было лишь сном, неясным, туманным, который можно растолкать, стряхнуть с себя, выбросить, проснувшись окончательно. Но реальность не отступала. Она стояла перед ней, неподвижная, неумолимая, холодная, как тело бабушки, к которому она наконец-то дотронулась.       Холод был особенным. Не таким, каким бывает зимой, когда щёки обжигает мороз, не таким, каким бывает ночью, когда дует ветер и хочется закутаться в одеяло. Этот холод был пустотой. Он не жалил, не резал, не пробирался под кожу. Он просто был. Абсолютный, окончательный, неоспоримый. Он исходил от её рук, от её лица, от сложенных на груди тонких пальцев, которые больше не двигались, не могли сжаться, схватить её за руку, как бывало раньше.       Но страшнее всего было лицо. Бабушка не выглядела ни умиротворённой, ни испуганной, ни печальной. Лицо было не обвиняющим. Просто... пустым. Будто она знала, что так будет. Будто не ждала ничего другого.       Мафтуна смотрела на неё долго, очень долго. До тех пор, пока пространство не стало зыбким, пока стены не начали давить, пока не появилось чувство, что всё происходящее нереально, невозможно, ошибочно. Она хотела заплакать, но слёзы не приходили. Хотела закричать, но в горле стоял ком, сухой, липкий, такой же тяжёлый, как воздух в комнате.       А потом пришли люди. Кто-то говорил, кто-то что-то делал, кто-то спрашивал, кто-то, может быть, даже сочувствовал. Но Мафтуна ничего этого не слышала. Всё было приглушённым, далёким, неважным. Важным было только одно: она не исполнила обещание.       После этого Мафтуна не давала обещаний.       Они стали для Мафтуны чем-то большим, чем просто словами. Они прижигали, оставляли след, ранили, срастались с ней, с её сознанием, с её нутром. Она не раздавала их направо и налево, не бросала в воздух, не позволяла себе забыть. Потому что знала: любое обещание — это нож, который можно вогнать себе в спину.       Она знала и то, что за дверью не будет бабушки. Будет только память. Но память — самая страшная вещь из всех. И всё же она потянулась к ручке. Потому что когда-то давно, много лет назад, она дала ещё одно обещание. Обещание помнить.       Рука потянулась к ручке. Пальцы дрожали. Она открыла дверь. И увидела...       Армейские казармы. Железные койки выстроились в ряды, одинаковые, как под копирку. Половицы не скрипели под ногами. Вещи казались слишком новыми, словно никто ими не пользовался, но в то же время они были покрыты слоем сероватой пыли.       И люди.       Они сидели спиной к ней, неподвижные, склонив головы так, будто уснули или задумались. Их плечи были опущены, руки безвольно лежали на коленях. Они дышали. Она слышала их дыхание — ровное, глубокое, но странно влажное, будто в лёгких у них плескалась вода.       Мафтуна сделала шаг вперёд.       — Эй...       Она не знала, зачем говорит. Может, потому что тишина стала слишком удушающей, слишком ощутимой. Может, потому что инстинкт подсказывал: если не разрушить это оцепенение, оно поглотит её.       Фигуры дёрнулись. Рывком, все разом, словно их дёрнули за нитки. Спина к спине, плечо к плечу, они начали разворачиваться, но слишком медленно, слишком... искусственно. Их движения напоминали старые сломанные механизмы, ржавые кукольные суставы, которые давно не смазывали. Медленно, слишком медленно, они начали оборачиваться. Их лица... Нет. Нет-нет-нет. Лиц у них не было. Просто гладкая, пустая кожа, натянутая там, где должны были быть глаза, нос, рот. Но под этой кожей угадывалось движение. Будто что-то шевелилось под поверхностью, будто кто-то пытался выбраться наружу. Они открывали рты. Или то, что могло бы быть ртами. Из их глоток не вырывалось ни звука — только странный влажный хрип.       Мафтуна почувствовала, как по позвоночнику пробежал холод. Она попятилась, но позади уже не было двери.       — Ты обещала.       Голоса теперь звучали хором, словно тысяча существ говорила одно и то же слово, одно и то же проклятие, одно и то же обвинение. Они приближались.       — Ты обещала.       Мафтуна зажмурилась. Нет. Нет! Она не обещала! Она...       Мафтуна с трудом разлепила веки. Вдалеке гремела стрельба. Короткие хлёсткие очереди. Взрыв, заставивший дрожать землю. Крики. Выкрики команд. Хаос. Всё это ещё происходило — там, где-то в стороне, за линией её восприятия. А здесь, рядом с ней, было странно тихо.       Она хотела пошевелиться, но мышцы не слушались. Голова гудела, пульсируя тяжёлыми волнами боли. Её вырвало бы, если бы в желудке хоть что-то осталось.       Над ней склонилась Соня.       — Ты меня слышишь?       Голос был ровным, живым. Мафтуна моргнула. Попыталась подняться, но резкая боль прострелила затылок, пригвоздив её к земле.       — Не смей. Ты ударилась головой, если сейчас начнёшь дёргаться — только хуже сделаешь.       Перед глазами вспыхивали обрывки воспоминаний. Они пробирались через лес. Грязь, цепляющаяся за берцы, сырость, пробирающая до костей. Всё было как всегда — тяжело, страшно, но управляемо. Они держались вместе. Они знали, что делать. А потом... Вспышка.Выстрелы. Громкий крик — её или чужой?       — Ты...       — Я что?       Мафтуна смотрела на неё, не отрываясь. Её лицо было грязным, но не окровавленным. Форма порвана, но не пробита пулями. На шее повязка, но не кровавое месиво.       Но это невозможно. Она видела её там, она видела, как Соня схватилась за грудь, как отступила назад, как её ноги соскользнули с узкого настила, как тело, утратив равновесие, рухнуло вниз, исчезая в дыму.       — Ты умерла, — наконец выдавила Мафтуна.       Соня прищурилась.       — Что?       — Я... я видела. Ты была в чаще...       — Ты бредишь, — оборвала её Соня. — ударилась головой, и теперь несёшь чушь. Мне плевать, что ты там себе напридумывала, но ты встанешь, и мы уйдём отсюда, ясно?       Мафтуна покачала головой.       — Я видела. Ты... ты упала.       — Заткнись.       Голос Сони дрогнул лишь на секунду. Совсем немного, но этого хватило.       — Ты умерла.       Соня отшатнулась. И тогда Маф увидела. Капли крови на воротнике. Небольшое пятно на груди, тёмное, почти чёрное. Трещины на коже, Тонкие, едва заметные, они покрывали её кожу, будто время вдруг решило коснуться её раньше срока. Они выглядели неестественно, неправильно, не как морщины, а как ломкие прожилки в сухой земле, по которым вот-вот побежит ветер, унося с собой песок.       Она отступала, шаг за шагом, но теперь её движения утратили прежнюю точность. Они были неестественными, словно силуэт её терял чёткость, словно она расплывалась, таяла в воздухе. Мафтуна потянулась к ней, но пальцы прошли сквозь воздух.       Но прежде чем исчезнуть, Григорьева снова открыла рот.       — Я не пережила ту ночь.       И тогда Маф услышала. Не стрельбу, не взрывы, а настоящий голос. Громкий, резкий, кричащий её имя:       — Мафтуна!       Мир взорвался белым светом. Мафтуна очнулась встревоженно, будто кто-то выдернул её из вязкой, липкой тьмы. В грудь вонзилась острая боль, по телу пробежала судорожная дрожь, и в первые секунды она не понимала, где находится. Белый потолок давил сверху, свет резал глаза, запах медикаментов смешивался с чем-то тёплым, железистым — кровью. Она судорожно вдохнула, пытаясь оторваться от постели, но что-то тянуло её назад. Не сразу пришло осознание: бинты, капельница, слабость, разливающаяся по мышцам свинцовым тяжким грузом. Девушка зажмурилась, пытаясь собрать в кучу разбитые воспоминания, но они плескались перед глазами размытыми пятнами.       И тут её настигло — волной, ударом, безжалостным всплеском в самое нутро. Соня.       Мафтуна разлепила губы, но из них вырвался только сдавленный, полумёртвый звук, похожий на скулёж раненого зверя. Григорьева. Лежащая в траве, залитая кровью, хрипящая, пытающаяся что-то сказать. Глаза, в которых ещё теплилась жизнь. Последний вдох. Последний судорожный вздох, после которого осталась только неподвижность. Абдиева вздрогнула, пальцы вцепились в простыню, сердце забилось в груди так, будто сейчас разорвётся.       Она хотела крикнуть, но голос застрял в горле. Вокруг были другие — тяжелораненые, искалеченные. Кто-то без ноги, кто-то с перевязанным глазом, кто-то с запекшейся коркой крови по всей спине. Они смотрели на неё, но без особого интереса — равнодушно, утомлённо, привыкшие. Они уже прошли этот ад, уже кричали, уже сходили с ума. А она только начинала.       — Соня... — выдавила Мафтуна, и в голосе её было столько боли, что даже самые ожесточённые в палате мрачно повели плечами. — Соня...       Девушка снова попыталась подняться, но бинты сковывали тело, а ноги не слушались. Мир начал плавиться. Соня была тут. Её запах. Её голос. Она клялась... клялась, что скажет ей всё, если они выживут. Но Соня умерла. Тогда почему она слышит её? Почему?       — Не трогайте её! — внезапно взвизгнула она, оттолкнув чьи-то руки. Она не понимала, кто её держит. Ей казалось, что кто-то пытается утащить Соню. Что сейчас её заберут, похоронят, сожгут, размажут по земле так, что ничего не останется. — Уберите свои поганые руки!       Кто-то попытался успокоить её — тихо, осторожно, будто боялся спровоцировать новую вспышку. Но прикосновение к её плечу оказалось спусковым крючком. Мафтуна закричала. Так, как кричит человек, у которого внутри всё разрывается в клочья. Не просто плач. Не просто истерика. Это был звук абсолютного, беспросветного ужаса. Руки её дрожали, дыхание сбивалось, в глазах метался первобытный, панический страх. Капельница натянулась, вена проступила под кожей, но ей было всё равно.       Кто-то позади неосторожно сдвинул поднос — металлическая миска со звоном ударилась о пол. Кто-то вскочил, а кто-то продолжил неподвижно лежать, не реагируя.       — Соня!       Голос её срывался, горло саднило, но она не замечала боли. Потому что видела её.       Соня стояла в углу палаты, с пустыми глазами, залитая кровью. Соня смотрела на неё.       — Нет... нет, пожалуйста... — Мафтуна задрожала, сжалась, начала мотать головой. — Ты жива... ты же...       Но в следующую секунду Соня изменилась. Её силуэт дёрнулся, словно что-то невидимое исказило его, глаза провалились в темноту, став пустыми, чёрными омутами. А потом губы разошлись в жуткой, неестественной улыбке. Так не улыбался никто. Из разорванного живота начала вытекать тёмная, густая жидкость, чёрная, как мазут. Она стекала по одежде, по бледной коже, капала с края гимнастёрки на пол с тяжёлыми, липкими шлепками.       — Нет!       Она рванулась вперёд так резко, что кровать под ней содрогнулась, скрипнула. Металл жалобно застонал, но она не слышала — её тело металось в попытке добраться до Сони.       В палате началось движение. Солдаты зашевелились. Кто-то бросился к двери, кто-то что-то выкрикнул, кто-то проскрежетал «Держите её!», но никто не смотрел на неё с жалостью. Они попросту не имели права.       Дверь резко распахнулась, в палату вошли двое санитаров и психиатр в белом халате. Мужчина сразу же понял, что происходит, и его лицо приняло выражение деланной мягкости, но в глазах плескалась сталь.       — Мафтуна... успокойся... — заговорил он тихо, но Абдиева отшатнулась, вжимаясь в кровать.       — Уберите его... уберите их всех... Они не понимают! — Она закрыла голову руками, начала раскачиваться. — Соня была здесь. Она была здесь!       — Соня мертва, — сказал психиатр. — Ты в больнице.       — Нет, я ее вижу.       Но в глазах мужчины не дрогнуло ничего.       Она огляделась, судорожно глотая воздух, цепляясь взглядом за каждого. Солдаты в койках. Те, кто ещё мог сидеть, подняли головы, но не сказали ни слова. Утомлённые лица, пустые глаза. Даже если они верили — им было всё равно.       Психиатр жестом дал сигнал санитарам. Они бросились к Мафтуне, но та, неожиданно ловкая, изогнулась, рванула подушку и метнула в одного из них. Тот замешкался, и она воспользовалась моментом, сбросив с себя одеяло.       — Не трогайте меня! — Она рванула прочь, но второй санитар схватил её за плечи.       Она закричала, начала биться, пытаясь вырваться, а потом... ударилась головой о металлическую спинку кровати. Не специально — просто в истерике. Ударилась ещё раз. Сильнее. Чья-то рука попыталась удержать её, но она вывернулась.       — Чёрт! Она себя покалечит!       — Колите.       Она почувствовала укол в плечо. Обмякла. Дыхание сбилось, сердце билось как сумасшедшее, но глаза уже не слушались. Всё плыло. Всё исчезало. Соня стояла перед ней, смотрела.       — Соня... не уходи...       И всё потонуло в чёрной пустоте.

/////

      Саша открыла глаза, ощущая неприятную тяжесть в теле. Внезапная слабость, полная потеря сил, а на смену ей — резкая боль в мышцах. Её накрывал мрак, а мир вокруг казался неясным и далёким, словно туман. Она пыталась сдвинуть руку, но тело не слушалось.       Она не сразу осознала, где находится. Белый потолок, приглушённый свет лампы, капельница, тонкие трубки, уходящие куда-то за пределы её видимости... Её взгляд метался по комнате, но каждое движение головы отзывалось резкой болью в шее, вынуждая застыть. Сознание медленно пробивалось сквозь туман, восстанавливая разорванные нити воспоминаний. Что случилось? Как она сюда попала? В голове вспыхнул смутный образ — удар приклада в грудь. Острая боль, потеря равновесия, падение... Темнота. Эвакуация. А теперь — больничная палата.       Рядом кто-то двигался, что-то тихо бормоча. Саша попыталась повернуть голову, но резкая боль в шее заставила её снова закрыть глаза. Пальцы на правой руке дрожали, она едва сдерживала чувство паники. Саша попыталась вдохнуть глубже, но вместо этого её грудь пронзила колющая боль, и она зашипела, почти не издав звука. Пальцы на правой руке дрожали, слабо подрагивая на простыне, и она едва сдерживала чувство паники. Её тело ощущалось чужим, неподвластным, как если бы кто-то заменил его на другое, неисправное. Она попробовала пошевелить ногами – отклик был, но слабый, едва заметный.       Она пыталась заговорить, но из её горла вышел лишь хриплый звук, едва слышимый даже ей.       — Тихо, тихо, — прошептал кто-то рядом, и этот голос, хотя и незнакомый, звучал успокаивающе.       Саша с трудом приоткрыла глаза. Свет бил в зрачки слишком резко, и ей пришлось зажмуриться, прежде чем она смогла хоть что-то разглядеть. Возле её койки стоял мужчина – один из врачей, судя по белому халату и стетоскопу, свисающему с шеи. Старик, с усталыми глазами и небрежно приколотыми на носу очками, слегка сутулился, внимательно наблюдая за ней.       — Всё в порядке. Ты в безопасности, — его голос был ровным и спокойным, как будто он говорил это не впервые. — Тебе нужно немного отдохнуть. Сейчас не время разговаривать.       Саша едва могла сосредоточиться на его словах, но всё-таки попыталась улыбнуться, несмотря на слабость.       — Где... где я?       — В госпитале, — ответил он спокойно. — Всё будет нормально. Восстановишься. Потери были незначительные, но ты хорошо перенесла. Пару дней и встанешь на ноги.       Она зажмурилась. «Пару дней». Эти слова казались ей пустыми. Сейчас даже вдохнуть было трудно, не говоря уже о том, чтобы встать. Этот короткий срок казался вечностью. Но вопрос, который её мучил, она не решалась спросить.       — Рука...       Она попыталась пошевелить пальцами, но в ответ почувствовала только ноющую пустоту.       Мужчина вздрогнул, закусил нижнюю губу.       — На днях тебе сделают операцию, после поедешь домой к родным. Они тебя ждут.       Родные. Эти слова прозвучали отдалённо, словно не про неё. Саша не верила им. Она вообще мало во что верила в этот момент. Казалось, что реальность рассыпается на части, и единственное, за что она могла зацепиться, — это боль, глухо пульсирующая в теле. Но как только стала анализировать сказанное, она всё поняла. Лёгкий холод пробежал по её спине. В голове что-то щёлкнуло, как если бы пазл вдруг сложился в одну картину, и от этого внутри стало ещё страшнее.       — У меня контракт, — её голос был хриплым, но в нем всё ещё слышались нотки упрямства. — Как домой? Вы же говорите, что будет операция. Разве это не значит, что я поправлюсь?       Врач молчал, подбирая слова.       — Операция будет другого типа, — наконец сказал он. — Сустав, который у тебя не срастается, придётся заменить на протез. Но ты не переживай, быстро привыкнешь. И всё оплачено.       Слова достигли её сознания с запозданием, словно она слышала их сквозь толщу воды. Мысли в голове сменялись мгновенно, будто кто-то беспорядочно перелистывал страницы в книге её жизни. Ощущение нереальности происходящего накатывало волной, давило на грудь. Саша лежала, глядя в потолок, и хотела плакать, но слёзы не шли. Казалось, что даже организм отказался реагировать на очередной удар судьбы. «Протез» — это слово эхом отдавалось в её голове. Оно не сочеталось с её образом, с её жизнью. Как это вообще возможно? Она ведь боец, солдат, не инвалид! Не человек с железными частями вместо собственных! Она должна была вернуться в строй, а не отправляться домой, словно сломанный механизм, который проще списать, чем починить.       Врач, заметив её напряжение, тихо вздохнул и добавил:       — Ничего важного ты не пропустила, расслабься.       Саша скептически хмыкнула. Как он мог говорить такое? Ничего важного? Её жизнь только что изменилась навсегда, а он просит расслабиться? Она хотела рассмеяться, но знала, что смех будет звучать слишком горько.       — Вы вообще понимаете, что говорите? — её голос дрожал, но не от слабости, а от нарастающей ярости. — Для меня это было всем! Что теперь? Чем я займусь? Чем я вообще могу заниматься без своей руки?       — Ты найдёшь выход, — спокойно ответил врач. — Не ты первая, не ты последняя. Люди после таких травм находят себя. Главное — не сдаваться.       Саша отвернулась. Его слова ничего не значили для неё в этот момент. Всё, что она хотела, — это вернуться назад, до момента, когда всё пошло не так. Но машина времени не существовала. Оставалось лишь смириться с тем, что у неё больше нет выбора.       Однако спустя пару часов всё-таки появилась причина для волнений. В палату заглянула сержант Романова.       — Крючкова, рада видеть, что жива, — сухо бросила Мария, встав возле кровати. Её тёмные глаза быстро пробежались по лицу Саши, оценивая её состояние. — Есть новости. Лейтенант Кульгавая переведена.       Саша моргнула, не сразу поняв смысл слов. Переведена? Софа?       — Куда? — напряжённо спросила она, чувствуя, как ладонь медленно сжимается в кулак.       — В другую часть. Далеко отсюда, но формально на ту же должность, — коротко ответила сержант, скрестив руки на груди.       Саша недоверчиво прикусила щёку изнутри. Что-то в голосе Романовой показалось ей странным. Соню просто так бы не перевели. Это была крепкая командирша, которая идеально справлялась с подчинёнными, даже если иногда перегибала палку. Её не отправили бы просто так.       — Почему? — продолжала допытываться Саша.       Мария задержала взгляд, будто колебалась, но через секунду снова стала холодной и строгой.       — Не твоего ума дело, Крючкова, — отрезала сержант. — Отдыхай и восстанавливайся. Чем быстрее поправишься, тем лучше.       Она развернулась на каблуках и вышла из палаты, оставив Сашу с нарастающим чувством тревоги. Девушка смотрела в потолок, стараясь собрать мысли в кучу, но всё равно не могла избавиться от ощущения, что её держат в неведении.       В палате кто-то откашлялся. Девушка вспомнила о своих товарищах. Она повернула голову — движение далось с трудом, но она всё же разглядела две знакомые фигуры.       — Маф? Влада? — голос её прозвучал с хрипотцой, но всё же уверенно.       — Влада уже на ногах, а Маф проходит лечение в отдельной палате вместе с психиатром, — внезапно раздался голос со стороны.       Саша медленно повернула голову к двери. В проёме стояла Оксана, опираясь на дверной косяк. Её лицо было покрыто пластырями и бинтами, но, несмотря на это, она выглядела лучше, чем Саша ожидала. Её глаза были усталыми, но всё же в них читалась искра прежней уверенности.       — Ты жива...       Саша не столько сказала, сколько выдохнула эти слова, будто боялась, что если произнесёт громче, реальность изменится. Облегчение накрыло её с головой, но сразу же сменилось тревогой. Она не знала, как себя вести.       Оксана стояла в дверном проёме, опираясь плечом о косяк, и смотрела на неё с выражением усталой насмешки.       — Разочарована?       Саша хотела ответить, но язык будто прилип к нёбу.       Оксана остановилась у койки, смерила её оценивающим взглядом, как будто пыталась понять, насколько сильно Саша пострадала. Или, может быть, насколько сильно её можно ударить словами.       Девушка без приглашения придвинула стул, села, закинув ногу на ногу, и какое-то время просто молчала.       — Ты, наверное, и смерти Алисы обрадовалась, — сказала она вдруг, и Саша напряглась, не сразу поняв, к чему это.       Она медленно выдохнула.       — Что за бред ты городишь?       — Бред? Алиса знала, что той новобранкой, которую она видела с лейтенантом, была ты.       Саша не сразу поняла смысл сказанных слов. Она застыла, не мигая, а сердце, казалось, пропустило удар. Внутри что-то болезненно сжалось, будто кто-то с силой сдавил грудную клетку, не давая вдохнуть. Оксана чуть наклонилась вперёд, её пальцы нервно постукивали по деревянной ручке стула.       — Но знаешь, что интересно? — Оксана прищурилась, её глаза сверкнули нехорошим блеском. — Она ведь не сказала ни слова. Даже с Владой не поделилась.       Саша почувствовала, как в горле встал ком. Алиса не рассказала даже своей лучшей подруге.       — Зачем ей было вообще пускать слух? — спросила она, пытаясь сохранять спокойствие, хотя внутри всё клокотало.       — Да чтоб ты, балбеска, в себя пришла. Чтоб испугалась и прекратила.       Эти слова ударили по Саше сильнее, чем если бы ей влепили пощёчину. Она опустила глаза, тяжело сглатывая. Челюсти сжались так сильно, что в висках застучало.       — Прекратила что?       Оксана чуть подалась вперёд, локти на коленях, спина напряжённая, словно натянутая струна.       — Ебаться с ней.       — Чтобы ты вновь перехватила инициативу? - она почти усмехнулась, но в уголках губ не дрогнул ни один мускул.       — Да, я бы перехватила, — без колебаний ответила она. — Но в отличие от тебя, я бы была довольна простым сексом. Ты же - ненасытная, хочешь всё! И что, Саш? Ты довольна? Ты отняла её у меня. Заполучила. Чего теперь хочешь?       Оксана смотрела на неё так, будто ожидала признания. Как будто Саша вот-вот скажет что-то, что сможет её удовлетворить, что-то, что объяснит всю эту чёртову кашу, в которую они обе угодили. Но Саша молчала. Внутри будто сработал предохранитель: она не могла, не хотела выдать ни единой эмоции, хотя они рвали её изнутри. Она лишь крепче сжала кулаки, почувствовав, как ногти впиваются в ладони, оставляя маленькие полумесяцы. Боль была почти успокаивающей.       — Ничего, — выдавила она наконец.       —Вот и правильно, — Оксана чуть склонила голову. — Потому что больше ты от неё ничего не получишь.       И с этими словами она резко вскочила, будто разговор был окончен. Будто она сказала последнее слово. Будто теперь оставалось только уйти и оставить Сашу сидеть здесь, захлёбываясь всем, что осталось недосказанным. Но Саша не дала ей этой роскоши. Она резко схватила её за запястье, сильнее, чем собиралась. Почувствовала под пальцами тёплую кожу, пульсирующую кровь. Оксана напряглась, но не вырвалась сразу.       — Расскажи.       Оксана не сразу ответила. Долго, слишком долго смотрела на их сплетённые руки.       — Я тебя ненавижу, Крючкова, — наконец выдохнула она. Голос её был тихим, почти шёпотом. — Если б не твой любопытный нос, наши встречи бы продолжались.       Она всё ещё смотрела вниз, на их руки, будто заворожённая. А потом подняла глаза, встретилась с её взглядом.       — И я верю, что Софья полюбила бы меня так же, как и я её.       Саша почувствовала, как что-то внутри неприятно дёрнулось, но не дала этому вырваться наружу.       — Оксана, — сказала она устало, — я больше не могу слушать твою актёрскую игру. О какой любви речь?       Она посмотрела на неё долгим, выжидающим взглядом.       — Ты лишь о карьерной лестнице думаешь. Рассчитывала, что она пропихнёт тебя вперёд.       Оксана резко дёрнула руку, и Саша отпустила. Лёгкая дрожь пробежала по её губам, но Оксана быстро взяла себя в руки. Она выпрямилась, сжала кулаки.       — Какая же ты, сука, самоуверенная, — её голос дрожал от злости, но она старалась держать себя в руках. — Думаешь, я просто пользовалась ей?       Саша молчала. Оксана горько рассмеялась.       — Знаешь, в чём твоя проблема? — она шагнула ближе. — Ты живёшь в чёрно-белом мире. Если человек не твой друг - значит, враг. Если человек что-то хочет - значит, корыстен.       Саша смотрела прямо в её лицо, равнодушно и упрямо.       — Карьерная лестница, говоришь?       Она сделала шаг назад, как будто оценивая Сашу со стороны.       — Ну, тебе-то теперь можно не беспокоиться. Никто никого больше никуда не "пропихнёт".       Саша нахмурилась. Её брови сдвинулись, в глазах мелькнуло непонимание.       — Чего ты несёшь?       Оксана смотрела на неё спокойно, даже с каким-то мрачным удовлетворением, словно смаковала каждый её нервный вдох, каждую секунду, пока Саша ещё не поняла, что именно она имеет в виду.       — Её отправили на Кавказ.       Слова прозвучали не громко, но в тишине комнаты раздались так, будто кто-то хлопнул дверью.       — Неправда.       Оксана вздохнула, как будто ей надоело объяснять очевидное.       — Ох, Крючкова... — протянула она почти сочувственно, но в голосе её не было ни капли жалости. — Ты правда такая наивная или просто хочешь в это верить?       Саша сжала губы.       — Мне сказали, что её перевели в другую часть. На ту же должность.       Оксана хмыкнула, подошла к графину, на мгновение остановилась, словно размышляя, стоит ли говорить дальше. Затем подбросила яблоко в воздух, поймала одной рукой и снова лениво повертела его между пальцами.       — Тебе сказали. И ты, конечно же, поверила.       — А почему я не должна была?       Оксана резко разжала пальцы, и яблоко глухо стукнулось об пол.       — Потому что никого просто так не отправляют не переводят, Саша. Особенно сейчас. Особенно лейтенантов.       Саша почувствовала, как по спине пробежал холодок. В висках неприятно застучало, а внутри разлилось вязкое беспокойство.       — Что ты хочешь сказать?       Оксана чуть склонила голову, наблюдая за её реакцией, словно играла в какую-то затянувшуюся партию шахмат, где у неё было преимущество.       — Хочу сказать, что Кульгавая там не потому, что так захотела.       Саша напряглась. Её мышцы словно застыли, внутри всё сжалось в тугой, неприятный ком. Она резко села на кровати, вцепившись пальцами в простыню, будто старалась удержаться за реальность, которая начала рушиться прямо перед её глазами.       — Если ты знаешь что-то, говори.       Оксана посмотрела на неё с лёгким прищуром.       — И что я за это получу?       Саша дёрнулась к ней, но тут же поморщилась от боли в боку. Губы её сжались в тонкую линию.       — Хватит игр, Оксана!       Саша чувствовала, как дрожит голос, но не позволила себе сорваться. Она прикусила внутреннюю сторону щеки, удерживая себя в этой реальности, в этом разговоре, который уже начал напоминать поединок.       Оксана не отступила, даже не моргнула, только посмотрела на неё так, будто заранее знала, что победа в этой игре всё равно останется за ней.       — Она пошла против системы, которой должна подчиняться. Ты рассчитывала на другой исход?       Саша молчала. Она пыталась вычленить из этой фразы хоть крупицу неправды, хоть слабое место, за которое можно зацепиться, но всё, что она слышала, было правдой.       — Ты ведь понимаешь, что там сейчас творится? — продолжила Оксана. Она сделала шаг вперёд, и Саша увидела, как в её глазах промелькнуло что-то похожее на сочувствие. Но не настоящее. Скорее удовлетворение от того, что теперь она знает больше. Что теперь у неё в руках не просто обрывки информации, а целая правда, которая может ранить. — Это не просто перевод. Это...       Саша сглотнула. Слова сами сорвались с губ, прежде чем она успела осознать, что сказала:       — Мясорубка.       Оксана кивнула.       — Именно.       И тишина вдруг заполнила комнату. В ней пульсировал страх, в ней билось напряжение.       Саша закрыла лицо рукой, уткнулась ладонью в лоб, пытаясь удержаться на этом зыбком, уходящем из-под ног клочке реальности.       — Чёрт...       Её сердце билось слишком громко, словно протестовало против всего услышанного. Всё это казалось неправильным. Нелепым. Софья не должна была оказаться там. Это было нелогично. Это было несправедливо.       Оксана вдруг вздохнула. И сказала так тихо, будто сама не была уверена, стоит ли ей говорить это вслух:       — Если бы ты её не трогала, она бы осталась здесь.       Саша замерла. Глаза её метнулись к Оксане, и в них было слишком много эмоций, чтобы хоть одну можно было назвать главной.       — Ты винишь меня?       — А кого ещё?       Саша смотрела на неё, тяжело дыша. Воздух с трудом проходил в лёгкие, потому что каждое слово, которое она слышала, било по ней с новой силой. Она просто не могла принять это.       Не могла принять то, что Софья сейчас там — на войне, в самой её мясорубке, среди грязи, крови и смерти. Софья, которая писала рапорты с идеальной каллиграфией, следила за порядком даже в самой разбитой казарме. Софья, у которой всегда были холодные пальцы, когда она касалась чужого лба, измеряя температуру.       Она не принадлежала войне. И тем более она не должна была оказаться там из-за неё.