Вне устава

      Софья застыла. Её грудь тяжело вздымалась, дыхание вырывалось шумно, почти болезненно, а мозг, словно зациклившийся механизм, не мог обработать услышанное. Она смотрела на Сашу, на её пылающие от эмоций глаза, на дрожащие губы, и не верила. Не могла поверить.       Всё внутри кричало, что это неправда, что так быть не может. Но голос разума, этот постоянный критик, будто затих, оставив её наедине с разрозненными эмоциями, захлестнувшими с головой.       — С ума сходишь? — выдавила она, чувствуя, как голос предательски дрожит. Она ненавидела эту слабость, ненавидела, что не может контролировать себя, ненавидела, что... что это ранит. — Тогда какого чёрта ты целуешь её?       Девушка почти выкрикнула это. Почти. Голос сломался на последнем слове, превратившись в сорванный шёпот.       — Я её не целовала, Софа! — Крючкова повысила голос, её терпение явно трещало по швам. — Кристина сама полезла, ты даже не дала мне объяснить!       — Объяснить? А что тут объяснять? Я видела всё своими глазами.       В своём воспалённом сознании она прокручивала эту сцену снова и снова, будто садист, терзающий сам себя. Она видела Захарову, её нагло ухмыляющееся лицо, её руку, скользящую по руке Саши. И она видела, как Саша не отстраняется. Не сопротивляется. Не делает ничего.       — Ты видела то, что хотела увидеть, — выпалила подчиненная, с силой проводя рукой по своим кудрям. — Тебе проще думать, что я какая-то шлюха, чем поверить, что я...       Она осеклась, зажмурилась, словно боялась, что следующие слова могут что-то разрушить окончательно.       — Чем поверить, что я хочу быть рядом с тобой.       Софья не могла дышать. Она не хотела слышать этого. Потому что если услышит — если примет эти слова всерьёз, если даст им место в своей голове, в своём сердце — всё покатится по наклонной. Нельзя. Не должно быть так.       Она ждала, что собеседница скажет что-то другое. Оправдается. Поклянётся, что между ними ничего нет. Что это просто недоразумение.       — Ты врёшь, — выдохнула Кульгавая.       В этой фразе не было прежней убеждённости, не было силы, с которой она привыкла отстаивать свою правоту.       Саша смотрела на неё так, будто видела насквозь. Будто знала каждую её мысль, каждую ложь, которой девушка пыталась себя накормить, но которая не давала ни насыщения, ни облегчения.       — Нет, Софа, это ты врёшь, — ответила Саша. — Ты врёшь себе, пытаясь скрыться за этими своими принципами. Сама всё чувствуешь, но боишься это признать.       Лейтенант сжала зубы, пытаясь заглушить поток эмоций, который поднимался внутри неё.       — У нас была одна ночь, - произнесла Крючкова, и в её голосе не было ни укоров, ни обвинений, лишь обнажённая до самой сути правда.       Она знала, что Кульгавая захочет отвернуться, что её первое желание — уйти, спрятаться, отвергнуть, закрыть глаза и сделать вид, будто ничего не произошло. Как будто можно просто вычеркнуть этот миг из памяти, сжечь его до пепла, стереть из своей жизни, чтобы потом повторять себе снова и снова, что всё идёт по плану, что всё остаётся в рамках привычного, предсказуемого, безопасного. Но Саша не позволяла ей.       — И я знаю, что ты видишь в этом просто физику. Просто цепочку случайностей, которую можно объяснить логикой, если достаточно сильно постараться. Но для меня это было больше. Гораздо больше.       Софья молчала. Воздух в комнате был густым, насыщенным чем-то неуловимо тревожным. Она чувствовала, как внутри всё словно затвердело, как дыхание стало рваным, каким горячим стало лицо, но холодными ладони. Взгляд её метался между Сашиными глазами и полом, между бесконечными возможностями сказать что-то — и невозможностью сказать хоть что-то правдивое.       Как же хотелось уйти. Но ноги словно приросли к полу.       — Я запуталась, — наконец прошептала она, и это прозвучало как признание. Как если бы человек, которому больше нечем было защищаться, вдруг просто опустил оружие.       — Софа... — Саша снова сделала шаг вперёд, её голос был почти умоляющим. — Дай мне понять, что ты хочешь. Если тебе ничего не нужно, я отступлю. Но если хоть что-то... хоть немного...       — Хватит, — перебила Кульгавая. Она подняла руку, как бы призывая собеседницу замолчать. — Я не могу. Я не знаю.       — Тогда скажи мне одно, — Крючкова подошла ближе, настолько близко, что лейтенант могла ощутить тепло её тела. — Почему ты так злишься? Почему тебя это так задело?       Софья чувствовала, как её собственное сердце стучит где-то в горле, как воздух вдруг стал разреженным, будто в комнате резко убавили кислород.       Почему её это так задело? Почему, чёрт возьми, она не может забыть? Почему её бесит даже мысль о том, что Саша может сделать шаг назад, что может забыть, что может оставить её одну со всем этим хаосом внутри? Почему каждый раз, когда Саша смотрит на неё вот так, Соня чувствует, как у неё подкашиваются ноги?       Не было объяснений, не было оправданий, не было логичных, разумных, правильных слов.       Наконец, она прошептала:       — Потому что это должна была быть я.       Тишина накатила сразу, тяжёлая, почти осязаемая, заполнив собой каждый угол этого крошечного пространства. Казалось, воздух стал гуще, плотнее, насыщеннее чужим дыханием и словами, которые ещё не успели раствориться.       Саша замерла, её глаза расширились от удивления, но в следующую секунду она схватила Кульгавую за запястье, подтянула ближе, почти вплотную.       — Так почему ты мне этого не позволяешь? — прошептала она.       Лейтенант не ответила. Её взгляд метался, дыхание было рваным, но она не двинулась с места.       Саша медленно подняла руку, словно давая шанс отступить, и осторожно убрала выбившуюся прядь с лица Софьи. Кожа под её пальцами вспыхнула жаром.       — Ты мне не безразлична, Соф, — произнесла она мягко, но уверенно. — Но я не могу вечно ломиться в закрытую дверь. Ты либо впустишь меня, либо...       Девушка не договорила. Но Кульгавая уже знала, как заканчиваются такие фразы.       Либо, либо. Две дороги, один путь.       Она сглотнула. В груди было что-то чужеродное, липкое, колючее, что-то, что не давало дышать. Саша смотрела прямо в глаза, не мигая, и в этом взгляде Софья увидела то, что страшило её больше всего — надежду.       — Либо что?       — Либо я уйду.       Софья почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она знала, что так будет. Всё к этому шло. Но почему же тогда внутри всё сжалось, будто от потери чего-то важного? Грудь сдавило. Тёплая, невыносимая близость Саши жгла сильнее, чем холод её возможного отсутствия.       Лейтенант почувствовала, как колеблется, как её тело предательски тянет вперёд, туда, к Сашиному теплу, к её голосу, к её уверенности, которая в любой другой момент раздражала бы её, но сейчас...       — Уходи, — сказала она хрипло, вырывая свою руку из хватки Саши.       Крючкова молчала некоторое время, затем она развернулась и вышла из помещения. А тишина, что осталась после неё, разрасталась по стенам, проникала в воздух, сжимала горло крепче любой хватки.       Где-то хлопнула ещё одна дверь. Софья опустилась на край раковины, вцепилась в холодную кромку пальцами, дыша так, будто только что выбежала из горящего здания.       И только теперь заметила, что её руки дрожат.

////

      Вечером того же дня лейтенант была вызвана в кабинет вышестоящей.       Капитанская комната была погружена в тягучую тишину, нарушаемую лишь приглушённым гулом снаружи – мерным шумом шагов по коридору, скрипом старых косяков, далеким лаем собак. Лейтенант Кульгавая стояла у окна, глядя на застывшее серое небо. В воздухе витал запах затхлых бумаг, табака и слабого, едва уловимого металла – здесь всегда пахло холодом, даже в тёплые дни.       Позади неё, в кресле за массивным деревянным столом, сидела капитан Анна Горохова. Её поза была небрежной – одна рука покоилась на подлокотнике, пальцы едва заметно постукивали по тёмному дереву, вторая легко придерживала папку с отчетами. Впрочем, Софья знала, что эта расслабленность обманчива. Горохова никогда не делала ничего просто так.       — Догадываешься, зачем я тебя вызвала, лейтенант?       Голос капитана был спокойным, но под ним ощущалось нечто острое, цепляющее.       Софья молчала. Не потому, что не знала ответа — напротив, она слишком хорошо понимала причину этого вызова. Но слова, если они не были выверены с ювелирной точностью, могли стать петлёй, туго затягивающейся на горле.       — В связи с недавними событиями? — наконец предположила она, выпрямившись.       Горохова кивнула.       — После того... выступления, у офицеров остались вопросы. Мы не можем позволить, чтобы подобные выходки оставались без последствий. Это касается дисциплины. Авторитета.       Ей не нужно было объяснять, что значит «авторитет» в этих стенах. Это было не просто слово — это была валюта. Структура власти, система координат, по которой определяли, кто командует, а кто подчиняется.       — Крюкова уже понесла наказание, — сказала Кульгавая спокойно.       Анна чуть склонила голову, на губах мелькнуло едва заметное подобие улыбки.       — Ты считаешь, что это достаточно?       — Я считаю, что любая мера должна соответствовать уставу.       — Устав, — капитан усмехнулась, медленно пролистывая отчёт в руках. — Устав — это то, что мы интерпретируем. А ты слишком много ей позволяешь.             — Я не позволяю. Я...       — Ты защищаешь её.       Софья сжала пальцы в кулак.       — Неправда.       — Ты смотришь на неё иначе, чем на остальных.       Ей не оставили пространства для возражений, не дали возможности отступить.       Горохова поднялась из-за стола и медленно подошла ближе. Не просто приблизилась — вторглась, перешагнула ту невидимую границу, за которой начинается чужая территория.       — Ты думаешь, что можешь жалеть? Что можешь чувствовать? — шёпотом сказала она, нависая над Софьей. — Но ты офицер. А офицеры не чувствуют. Офицеры исполняют приказы.       Сердце ударилось о ребра быстрее, чем лейтенант успела осознать это.       — Какой приказ?       Горохова чуть склонила голову набок, словно оценивая её, а затем кивнула.       — Учения. Нет, не учения. Боевые задания.       Софья ощутила, как что-то внутри встало на дыбы.       — Какие?       Капитан усмехнулась.       — Ваша группа отправится в зону повышенной опасности. Вам нужно будет пройти разведку в условиях приближенных к боевым. Захватить определённую позицию, закрепиться.       Она сделала паузу, а затем добавила с особой, мучительной отчётливостью:       — Без поддержки.       Воздух в помещении вдруг стал другим. Будто тяжёлым, пропитанным чем-то незримым, но ощутимым, как пороховая гарь после выстрела. Кульгавая сжала челюсти.       — Это безумие.       — Это война.       — Мы не на фронте.       — Пока.       Софья почти услышала, как мир качнулся на невидимой оси.       Горохова шагнула ближе, не касаясь, но так, что казалось — ещё чуть-чуть, и кожа ощутит её холодное присутствие.       — Ты увидишь, что происходит с теми, кто слишком дерзок, — произнесла она мягко.       Это не было угрозой. Это было констатацией.       — И когда ей понадобится помощь... — Софья знала, о ком речь. Кровь ударила в виски. — Ты будешь стоять и смотреть. Потому что настоящий офицер не идёт на поводу у эмоций. Поняла меня? Настоящий офицер. Не чувствует. Не идёт на поводу. Не видит. Не слышит. Не вмешивается.       — Я жду ответа.       — Так точно.       Горохова улыбнулась. Теперь по-настоящему. Но это не была улыбка человека, которому приятно услышанное. Это была улыбка того, кто держит в руках поводья, кто знает, что узда натянута достаточно туго.       — Молодец. Седьмого числа ты объявишь приказ. Без послаблений.       Софья отдала честь, развернулась и вышла, не оглядываясь. За дверью воздух показался другим. Чище, легче. Или, может быть, это просто кровь начала снова циркулировать. Она сделала пару шагов по коридору. Медленно, будто бы ноги не сразу вспомнили, как двигаться.       А в груди продолжало гудеть.Как старый механизм, который кто-то раскрутил с силой, превышающей допустимую.       Седьмого числа. Без послаблений.       Лейтенант сжала пальцы в кулак, ощущая, как ногти впиваются в ладони, как холодный воздух царапает горло. Война ещё не пришла, но её призрак уже проступал в приказах, в голосах, в страхе, что прячется за глазами солдат.       За дверью в казарму было тихо. Кульгавая толкнула её, и голос Марии мгновенно оборвался. Светлана и Мария сидели за столом, склонившись друг к другу, но при её появлении мгновенно выпрямились.       — Лейтенант?       Софья задержала взгляд на Романовой — те же черты, что она так хорошо знала в отражении. Те же мягкие скулы, тот же разрез глаз. Но в Марии было что-то необузданное, дикое, словно она могла шагнуть в огонь и рассмеяться.       Единокровная сестра.       Эти два слова всё ещё звучали чуждо, как если бы кто-то попытался соединить несовместимое. Они обе носили кровь одного человека, но прожили абсолютно разные жизни, пронзённые разными историями, написанными с разным почерком и на разных страницах судьбы. Софья так и не научилась принимать этот факт — а Мария, казалось, и вовсе не придавала ему значения.       — Намечается что-то серьёзное? — первой нарушила тишину Светлана, внимательно следя за её лицом.       Лейтенант кивнула.       — Капитан Горохова объявила новый приказ, — её голос прозвучал холодно и бесстрастно, словно речь шла о какой-то обыденной тренировке, а не потенциальной смертельной миссии. — Мы идём в зону повышенной опасности. Разведка, закрепление позиций. Без поддержки.       Эти слова падали в пространство тяжело, как свинцовые гири, и вызывали ощущение надвигающейся беды.       Старший сержант Романова нахмурилась и подалась вперёд.       — Без поддержки? — переспросила она. — Это что, проверка на выживание?       — Это демонстрация власти, — сухо ответила Софья.       Светлана шумно выдохнула, откидываясь на спинку стула.       — Если что-то пойдёт не так, нас спишут как неудачную операцию, — проговорила она с горькой усмешкой.       Софья напряглась. Слова Светланы эхом отозвались в голове — неудачная операция. Они обе знали, что за этими словами скрывается: не будет ни спасательной группы, ни эвакуации. Только забытые тела и молчаливое признание провала, которое затеряется где-то среди других подобных поражений.       В сознании моментально возникли образы — сухие формулировки в отчётах, стерильные таблицы с безликими именами и лаконичной пометкой «утраты». Эти записи были окончательным приговором, который никого уже не интересовал: ни тех, кто отдавал приказы, ни тех, кто их исполнял.       Мария встала из-за стола, подошла к окну и, сложив руки на груди, бросила взгляд на мрачный пейзаж за стеклом.       — Надеешься, что кто-то вмешается? — вдруг спросила Кульгавая, оборвав тягостную тишину.       Романова медленно повернулась.       — А что, если бы такая возможность была? — сказала она мягко, но с едва уловимой усмешкой.       Софья сузила глаза, ощутив, как напряжение пронзает её тело от шеи до кончиков пальцев.       — Ты хочешь сказать, что надопопросить его?— подчеркнула она последнее слово, словно оно само по себе было оскорблением.       Старший сержант лишь пожала плечами, словно вопрос и правда не стоил ни времени, ни внимания.       — Это всего лишь здравый смысл, товарищ лейтенант. Если у кого-то есть рычаги влияния, глупо их не использовать.       Голос её был ровным, уверенным, словно она уже давно решила для себя все подобные дилеммы и теперь лишь терпеливо разъясняла это своей менее прагматичной собеседнице.       Светлана сидела чуть поодаль, хмуро переводя взгляд с одной на другую. В её глазах читалась настороженность человека, который чувствует скрытый накал беседы, но пока не понимает его сути.       — Я не собираюсь обращаться к нему, — резко заявила Кульгавая, стараясь держать себя в руках.       Романова ухмыльнулась, подходя ближе к столу, за которым до этого сидела.       Софья почувствовала, как сжимается горло. Она ненавидела, когда Мария даже косвенно упоминала его. Их общего отца. Того, кого девушка старалась забыть, вычеркнуть из своей жизни так тщательно, как человек пытается стереть пятно с белоснежной ткани, пока оно не станет частью узора. Но это пятно было несмываемым, глубоко въевшимся в её память и оставившим шрамы.       Однако Мария относилась к нему иначе. Для неё он был просто фактом биографии, ни хорошим, ни плохим. Нейтральным, как строка в личном деле.       — Ты слишком эмоциональна, — сказала она с едва скрытой насмешкой. — Я-то отношусь к этому проще.       Софья вздрогнула от этих слов, но быстро взяла себя в руки.       — Конечно, тебе проще, — процедила она сквозь зубы. — Для тебя он был опцией на пару часов.       Эти слова прозвучали жестко, словно хлестнули Романовой по лицу. Но та даже не вздрогнула. Лишь слегка приподняла бровь, принимая удар с той же безразличной невозмутимостью, которая выводила сестру из себя.       Светлана наконец не выдержала. Она нахмурилась, её голос прозвучал твёрдо и немного раздражённо:       — Коллеги, вы о чём вообще?       — Неважно, — отрезала Софья, не сводя глаз с Марии.       Её слова прозвучали как финальная точка, за которой не оставалось места ни для вопросов, ни для продолжения дискуссии.       Младший сержант ещё секунду смотрела на них с подозрением, но потом лишь пожала плечами, решив не лезть в чужие дела.       Романова же оставалась неподвижной, её взгляд был холодным и чуть насмешливым, как будто весь этот разговор был для неё лишь забавным недоразумением.       — Видишь ли, Софья, — произнесла она наконец медленно и вдумчиво, — иногда прошлое — это не враг, а инструмент. Вопрос лишь в том, как ты умеешь им пользоваться.       Лейтенант ощутила, как внутри неё закипает ярость.       — А иногда это грязь, — ответила она ледяным тоном, — которую лучше не трогать, чтобы не испачкаться.       Девушка развернулась и направилась к выходу, чувствуя, как её переполняют противоречивые эмоции. Гнев, боль, непонимание — всё смешалось в одно горькое чувство, от которого хотелось избавиться, но которое, как она знала, останется с ней ещё надолго.

////

      Прошло две недели. Долгих, изматывающих, заполненных тяжелыми мыслями и работой дней. Софья жила будто на автопилоте, стараясь избегать всех и вся. За это время она превратилась в тень самой себя — тихую, скрытную и неумолимо строгую. Казалось, что её собственная тень стала тяжелее и мрачнее, чем обычно, словно повисла над ней непроницаемой грозовой тучей.       За всё это время Кульгавая выезжала за пределы части чуть ли не через день. Лишь там, на гражданке, среди совершенно чужих и безразличных людей, она находила своеобразное облегчение. Не потому, что работа приносила ей удовольствие — напротив, она была невыносимо однообразной и лишенной смысла. Но именно эта ненавистная рутина помогала заглушить мысли.       Каждый выезд был для неё как побег. Выход за периметр части становился символом временной свободы, пусть и обманчивой. Она поднималась рано, уходила, не сказав никому лишнего слова, и возвращалась поздно вечером, измотанная до предела. Лейтенант загружала себя работой, чтобы ни на секунду не дать себе возможность задуматься.       Она бралась за любые задания, которые ей предлагали. Простая логистика, бумажная волокита, иногда — помощь на складах, где приходилось таскать тяжёлые ящики и составлять отчёты. Эти физические нагрузки были для неё своего рода наказанием, которому она подвергала себя добровольно.       Каждое утро начиналось одинаково. Софья приходила в казарму раньше всех, просматривала рапорты и проверяла состояние личного состава. Затем коротко инструктировала сержантов и уходила. Вернувшись к вечеру, она сразу же закрывалась в своём кабинете, не отвечая на вопросы и избегая лишних разговоров.       Такая отстранённость не могла остаться незамеченной. Светлана пару раз пыталась завести разговор, но получала в ответ только холодное «всё в порядке».       Чтобы избежать пустой болтовни и лишнего внимания, Кульгавая отдала сержантам приказ проводить ежедневные тренировки. Она настаивала на том, чтобы личный состав отрабатывал тактику, повышал физическую выносливость и боевые навыки.       — Нам предстоят сложные задания, — объяснила она коротко на одном из общих построений. — Если кто-то считает, что готов, — вы ошибаетесь. В реальных условиях вам придётся превзойти самих себя, если хотите вернуться живыми.       Её слова прозвучали как ледяной душ. Лейтенант не пыталась приободрить или вдохновить своих людей — она просто говорила правду, без прикрас и увещеваний.       К четвертому числу тренировочный процесс вошёл в жёсткий ритм. Солдаты, измученные непрерывными занятиями, всё чаще задавались вопросом, когда это закончится. Но Софья не давала им поблажек. Её требовательность и бескомпромиссность стали своего рода легендой среди новобранцев.       Само четвёртое число выдалось холодным и хмурым. Полигон был пропитан грязью, холодом и криками. Дождь зарядил с самого утра, превращая землю в месиво.       Лейтенант стояла на небольшой возвышенности, укрывшись промокшим плащом, который уже не спасал ни от дождя, ни от пронизывающего ветра. Капли стекали по ткани, оставляя за собой тёмные полосы. Она держала руки скрещёнными на груди и молча наблюдала за тренировкой. В воздухе раздавались резкие команды сержантов, сливавшиеся с приглушённым шумом ливня и топотом ног по грязи.       Глаза Кульгавой следили за группой рядовых, выполняющих команду за командой. Среди них была и Саша.       Её светлые кудри давно прилипли к мокрому лицу, на щеках выступили грязные разводы, но это, казалось, её не волновало. На лице Крючковой отражалась смесь усталости и злости — та самая смесь, которая делала её особенно упрямой. Она постоянно что-то бурчала себе под нос, не обращая внимания на хлеставший дождь и скользкую землю. Даже сейчас, когда мышцы явно кричали от перенапряжения, она умудрялась двигаться быстрее и чётче многих других.       В какой-то момент Саша, выбиваясь из строя, бросила взгляд на Софью. Это был короткий, почти невидимый контакт, но он ударил, как пуля.       «Что ты на меня смотришь?»— подумала рядовая, не отрывая взгляда.       — Крючкова, ты где там застряла?! — раздался грубый голос сержанта, перекрывая шум дождя.       Саша резко обернулась, словно очнувшись от внутреннего диалога. Она рванула обратно к своему месту в строю, стараясь не отставать от остальных. Но скользкая грязь сыграла с ней злую шутку: нога подломилась, и она едва не упала. Удержав равновесие, Крючкова продолжила движение, но Софья заметила, как та слегка прихрамывает.       После команды «отбой» измученные новобранцы разбрелись по территории полигона, каждый ищя свой угол, где можно было бы перевести дух. Тяжёлое дыхание перемешивалось с влажным воздухом, обостряя ощущение усталости. Кто-то засовывал окоченевшие руки под мышки, кто-то растирал сведённые судорогой мышцы. Грязь липла к сапогам, сырые пятна на форме расползались от неугомонного дождя.       Лейтенант не двигалась. Её взгляд — пристальный, тяжёлый — не отпускал одну единственную фигуру среди десятков других. Крючкова хромала, неуклюже перенося вес на здоровую ногу, и упрямо пробиралась к навесу, где можно было хоть на мгновение укрыться от ненастья.       Она нашла Сашу в палатке, предназначенной для экипировки. Тусклый свет прорезал сумрак, выхватывая из темноты женскую фигуру, сидящую на грубо сколоченном ящике. Девушка массировала щиколотку, длинные пряди волос прилипли ко лбу, отдельные капли стекали по скулам, смешиваясь с потом и оставляя на коже прохладные дорожки.       Когда голос Кульгавой прорезал вязкое марево усталости, рядовая вздрогнула, будто её окликнули не по имени, а резко дёрнули за плечо.       — Крючкова.       Саша подняла голову. Глаза у неё были потускневшими, устало-серыми, как небо над полигоном.       — Что?       Лейтенант уже стояла рядом, напрягая пальцы, будто сдерживала желание схватить её за шиворот и       вытрясти всю дурь.       — Что с ногой?       — Ничего, — бросила та и отвернулась, словно этот разговор был не более чем раздражающей помехой.       Но Кульгавая не ушла. Не развернулась и не позволила отмахнуться от себя, как от назойливого комара. Вместо этого она медленно опустилась на корточки, изучая Сашу так же хладнокровно, как врач перед сложной операцией.       Крючкова попыталась убрать ногу, однако Софья не дала ей этой возможности — её пальцы сомкнулись на щиколотке, и хватка была твёрдой, но бережной, без лишнего давления, без демонстрации силы.       — Я сказала, ничего, — повторила Саша, в голосе мелькнуло раздражение, но не слишком уверенное.       Лейтенант проигнорировала это.       — Твоё «ничего» — это растяжение.       Она провела пальцами по опухшему месту, едва заметно надавливая, проверяя, не повреждены ли связки. Крючкова невольно сжала зубы, но не издала ни звука. Только дыхание её сбилось, стало неровным, оборванным.       — Ну и что теперь? Будешь меня ещё и жалеть?       — Закрой рот, — резко оборвала её Софья.       Саша моргнула. От неожиданности на секунду она даже потеряла свою привычную уверенность. Видимо, рассчитывала на саркастичную перепалку, но наткнулась на стену — твёрдую, неприступную.       А Кульгавая продолжила, не смягчая интонации:       — Ты ведёшь себя, как ребёнок. Получила травму? Так скажи. Нужна помощь? Так попроси. Или тебе нравится строить из себя мученицу, которая всех сильнее, всех выносливее, всех независимее? — Она чуть подалась вперёд, не спуская с неё испытующего взгляда. — Нет? Тогда прекрати этот фарс.       Рядовая смотрела на неё, прищурившись.       — Ты всегда такая, лейтенант? Или только со мной?       Софья не отвела взгляда. Пальцы её застыли на щиколотке пострадавшей, едва заметно сжимая воспалённую кожу.       — Ты думаешь, мне нравится это делать? Думаешь, мне хочется здесь стоять и возиться с твоей травмой, когда ты даже спасибо не в силах вымолвить?       Саша усмехнулась, но в её глазах промелькнуло что-то мягкое.       — Ну, спасибо, — бросила она, чуть склоняя голову, словно отдавая дань этой странной заботе, пусть и неохотно.       Лейтенант встала, отряхивая руки от грязи.       — Иди в медпункт. Пусть посмотрят.       Ей казалось, что этого должно быть достаточно, чтобы закончить разговор. Чтобы вернуть всё в привычные рамки: начальник — подчинённый, лейтенант — рядовая. Чтобы не позволить этому зыбкому моменту перерасти во что-то большее.       Но Саша не двигалась. Она не сделала ни шага назад, не отпрянула, не перевела тему, как сделала бы любая другая. Она лишь медленно поднялась, перенося вес на здоровую ногу, и посмотрела на Кульгавую с тем самым выражением, от которого у той всегда появлялось ощущение, будто её загнали в угол.       — А ты со мной?       — Нет, — резко ответила лейтенант, даже грубо.       Крючкова не шевельнулась, но её взгляд вдруг стал более пристальным. Более... серьёзным? Она будто что-то обдумывала, взвешивала. А затем, неожиданно, шагнула вперёд.       Это было неправильно. Они стояли слишком близко. Софья ощущала её дыхание, тёплое и чуть сбившееся после долгого марш-броска. Чувствовала запах мокрой ткани, пропитанной потом и сыростью. Видела, как капли дождя стекают по её щеке, смешиваясь с тонкими дорожками грязи.       Но больше всего она чувствовала что-то внутри себя — какую-то странную, необъяснимую слабость, от которой внутри всё сжималось и перетягивалось невидимыми узлами.       — Соф, ты же понимаешь, что я специально.       — Что ты специально?       — Всё это, — вздохнула та наконец. — Дразню тебя. Злю.       Софья ощутила, как внутри всё сжалось. Этого она не хотела слышать. Она и так слишком часто об этом думала. Слишком часто ловила себя на том, что ищет её взглядом в строю. Что прислушивается к её голосу в общей гомоне. Что вспоминает, как Саша смеётся.       — Зачем?       — Потому что мне нравится смотреть, как ты злишься. Как ты пытаешься держать всё под контролем, но при этом теряешься, когда я рядом.       Лейтенант не сразу смогла заговорить. Всё её естество кричало, что это нужно прекратить. Что она должна отступить. Что это ошибка.       Но Крючкова не двигалась. Она стояла перед ней — упрямая, хромающая, вся в грязи и мокрой форме, но при этом до боли манящая.       — Ты ненормальная.       — Зато честная, — парировала Саша.       Софья уже набрала в лёгкие воздух, готовясь ответить, как вдруг ощутила тёплое, неожиданно мягкое касание. Крючкова взяла за руку. Её пальцы были тёплыми, несмотря на дождь и холод. Они чуть сжались, и Кульгавая почувствовала, как по её коже пробежался ток — глухой, электризующий, неприятно будоражащий, потому что он говорил о том, чего не должно было быть.       — Я хочу предпринять последнюю попытку,— начала Саша. — Давай перестанем притворяться, что между нами ничего нет.       — Я не... — начала говорить Кульгавая, но слова рассыпались, не успев оформиться в нечто внятное.       Крючкова перебила её:       — Да, ты не можешь. Да, это армия. Да, ты лейтенант, а я рядовая. Но ты ведь чувствуешь то же, что и я.       Софья не могла ответить. Саша посмотрела ей в глаза и медленно произнесла:       — Если ты скажешь «нет», я отступлю. Навсегда.       И вот теперь лейтенант замерла окончательно. Она слышала, как за тонкими стенами палатки шелестит дождь. Чувствовала, как холодный воздух пробирается под промокшую ткань формы. Видела, как на щеке Крючковой дрогнула капля воды, сползая вниз, и так хотелось стереть её пальцами, но она не могла пошевелиться.       Потому что эти слова были не игрой. Каждое слово резонировало внутри, будто звучало в унисон с её собственными, до боли подавляемыми мыслями.       — Не отступай.       Простая фраза, всего два слова. Но в них была вся её растерянность, вся борьба с собой, весь ужас перед тем, что может быть дальше. Потому что теперь дороги назад не было.       Софья чувствовала — ещё мгновение, ещё один удар сердца...       — Это ошибка, — обречено выдохнула она, сама не зная, кому обращены эти слова — Саше или себе.       Но Саша не двинулась с места. Она лишь медленно, с каким-то лукавым пониманием, наклонила голову, сжав губы, будто подавляя усмешку.       — Поздно, лейтенант, — прошептала она.       И прежде чем Софья успела осознать, её резко притянули вперёд.