Неотличима от магии. Наше право

— Прием! Прием… — собрав последние силы, крикнул я, скупо надеясь быть услышанным. Второй мой возглас оказался тихим, неуверенным, слабым, а потому потонул в вое плазмы. Малютка «Союз» со стрекотом нерабочей антенны, перебоями системы кондиционирования, стоном обгорающей обшивки и глухим густым кашлем членов экипажа не совсем удачно входил в атмосферу. Должно быть, микрометеорит, неведомым образом оказавшийся целым ниже условленной границы атмосферы, проколол в фонаревидной капсуле крохотное отверстие, и теперь из нашего с напарником последнего приюта выходил воздух, в то же время жар от трения об атмосферу прокрадывался в спускаемый аппарат — показания барометра падали, а термометра, наоборот — росли. Здесь, внутри, становилось невозможно дышать. Всего этого не случилось бы, будь у нас время на подготовку к расстыковке, но… Ситуация была чрезвычайная, что уж теперь попишешь? Напарник, Сергей, магистр космического права, теперь, убедившись в отсутствии связи, рылся в аварийном запасе капсулы. Пальцы его, кажется, уже совсем плохо слушались, так что возился он долго. Дольше, чем того предполагает ситуация. Наконец, он вынул оттуда его — ТП восемьдесят второй, также известный, как «пистолет космонавта». С низким хрустом Сергей переломил строенный ствол этого монстра отечественной оружейной промышленности. — Слушай, Марк, где мы сейчас пролетаем? — обратился он ко мне уже опустившимся от низкого давления голосом. — Над… Японским морем, — заплетающимся языком ответил я. — Страна восходящего солнца… Как мило. — попытался усмехнуться он. От перегрузки уголки его губ все равно поползли вниз. Он вставил в один из стволов патрон, кажется, экспансивный — Знаешь, пусть ты и не самый хороший парень… но… с тобой даже было приятно поработать. — снова хрустнув стволами, отозвался он. — Что ты собираешься?.. — едва выдавив из себя подобие вопросительной интонации, протянул я. Кажется, Сергей чувствовал себя несколько лучше моего. — Не хочу умирать в муках. — строго ответил он, вставляя крупный ствол в рот. Раздался удивительно громкий в разреженном воздухе звук выстрела. Голова Сергея, теперь напрочь лишенная затылка, безвольно откинулась назад. — Подлец… — прохрипел я. В глазах темнело, все покрывалось туманом. Частые и неглубокие вдохи уже совсем не приносили кислорода. Руки налились свинцом, отяжелели. Пальцы напрочь потеряли чувствительность и отказывались двигаться, как должно. Даже захоти я, не смог бы ничего поделать. Я умирал, но эта отчетливая мысль отчего-то совсем меня не тревожила. Я умирал один, никем не увиденный и не услышанный в этой бесконечной и беспощадной синеве. И именно от одиночества, преследовавшего, сопровождавшего меня от самого начала и, по всей видимости, до конца, теперь почему-то вдруг стало гадко. Страшно, ужасно страшно, холодно, жутко и больно стало от этого одиночества. В глазах все окончательно померкло, посерело, и я закрыл веки, тщетно пытаясь укрыться за ними от этой непроницаемой серости. И сейчас, умирая, вслушавшись в свои опустевшие мысли, я различал лишь одно: — Я не хочу оставаться один. Белый, теплый и яркий, похожий на солнечный, но ужасно болезненный, свет ослепил меня. Легкие сомкнуло болью, воздух обжигал, заставлял кричать и кашлять. Кто-то, кажется, хлопал меня по спине, хлестал чем-то мокрым и склизким, эти прикосновения отдавались острой и колючей болью. И вдруг, моментном, все прекратилось — ни боли, ни слепящего света, ни хлопков. Меня оставили в покое, наедине с шумом в ушах и собственными мыслями. Я умер. Отчетливо и ясно, не имея шансов выжить, сгорел в атмосфере. Но, где бы я ни был, почему? Как мог оказаться здесь, живым? Меня спасли? Сработала какая-то потаенная система аварийного нагнетания, отчего в капсуле появился воздух, я смог приземлиться, и меня оживили? Но… как? Я совсем не ощущал собственного тела — руки, ноги, даже шея, не отзывались. Да что там тело, плохо слушались даже собственные глаза! Я смог проморгаться и теперь — тупо и не мигающе — уставился куда-то вперед. Взгляд упрямо отказывался фокусироваться на отдаленных объектах. Пусть контуры и были размытыми, я смог разглядеть два человеческих силуэта. Цвета были тусклыми, картинка дрожала и качалась, но даже так мне удалось осмотреть людей — женщину и мужчину европейской наружности. Женщина сидела на чем-то со спинкой, деревянном и, скорее всего, резном — кресло, по всей видимости. У нее были светлые волосы, цвет глаз колебался между серым и голубым. Наверное, будь мой взор чуть менее туманным, я мог бы говорить с большей уверенностью, но даже так она казалась довольно миловидной. Дернув зрачками и снова с трудом зафиксировав их, на этот раз на мужчине, стоявшем позади кресла, держа женщину за плечи, я снова безуспешно пытался заставить свет идти к моей сетчатке под нужным углом. Не вышло. Мужчина был красив, фактурен, рельефен. С темно-русой недлинной копной волос на голове, гладко выбритый. Его глаза сверкали зеленым. Объем мышц выдавал в нем здорового и спортивного человека. Впрочем, на мой взгляд, уже порядком приевшийся к прямо-таки скульптурной внешности кандидатам в космонавты, он выглядел вполне обычным. Он глядел на меня, смущенно улыбаясь, будто я был чем-то вроде щенка мопса — ужасно милым и в то же время неказистым. Женщина повернула к мужчине голову и что-то сказала. Звуки плохо пробивались через ушной шум, но слова я услышал вполне отчетливо — откровенная тарабарщина. На космической станции мне приходилось общаться и с французами, и с арабами, и даже с японцами, но речь этой женщины никак не откликалась в моей памяти. Мужчина ответил ей, по всей видимости, на том же самом языке. Конечно же, я снова ничего не понял. Может, у меня случился инсульт? Я слышал, что в таком случае люди как раз могут не чувствовать тела и не понимать человеческую речь… Собравшись с мыслями, я попытался заговорить. Хотел спросить карикатурное «где я?», но получилось только… — Аува-авауа, — сиплые нечленораздельные звуки, ни одной правильно произнесенной согласной. Более того, попытавшись нащупать языком собственные зубы, я натолкнулся лишь на голые бугристые десны. Да что, черт возьми, произошло? Откуда-то издали — извне моего поля зрения — раздался другой, третий голос. Кажется, тоже женский и на том же языке. Мужчина и женщина теперь повернулись на него. И снова я ничего не разобрал. Нет, будь у меня инсульт, я почти уверен — каждый раз тарабарщина была бы на «разных» языках. Тут же просто какая-то незнакомая речь. Может, я чудом приземлился живым в какой-нибудь стране, языка которой, конечно, не знаю? И телом не могу пошевелить, потому что парализован. Да, все так! А зубы мне вырвали, потому что их сморил некроз от кислородного голодания. Черт, какой ужас! Мужчина вышел из-за кресла и приблизился ко мне, так что я смог теперь рассмотреть его вблизи — с прямым ровным носом, точеными скулами и ровным подбородком. Явно трудностей с девушками не испытывает… Но после, после произошло кошмарное — мужчина протянул ко мне свои руки, показавшиеся совершенно огромными, а потом, как ни в чем не бывало, поднял меня. Оторвал от поверхности и прижал к себе. Нет. Никакой это не паралич. Я влип. И влип, хочу сказать, капитально! Шутка ли, переродиться в какой-то глухомани, так еще и незнакомой страны. Как я это понял? Минуло полгода, за это время я вообще очень многое понял. В частности, наконец научился пользоваться глазами и разглядел себя в мутном, кривоватом и потемневшем серебристом зеркале — действительно самый что ни на есть младенец. Со светло-русыми, густыми и буйными волосами, крупными уже успевшими позеленеть глазищами и аккуратным маленьким носиком. Гадость какой симпатичный! Что касается места моего рождения… С этим все плохо. Отсталое село: деревянный дом, такая же деревянная посуда и столовые приборы, деревянная мебель, и не менее деревянные люди. Ни грамма керамики или металла, только долбленые миски и выскобленные из баклуш ложки. А вот о людях стоит поговорить в отдельности. Моим, судя по всему, родителям на вид было чуть больше двадцати — то есть даже младше меня до катастрофы. Говорили они на не вполне понятном языке (предположительно, венгерский?), образ жизни вели не крестьянский, держали служанку. Почему вместо того, чтобы держать служанку, не накопят на переезд в город — черт их разберет. Служанка, похоже, была не местной — говор был чуть-чуть иным, да и внешность разительно отличалась от моей и родительской. Нет, она не была чернокожей, как можно подумать, но точно не отсюда: скорее с юга. Волосы у нее были темного оттенка, между рыжим и вишневого дерева — так бывает, если брюнет очень долго пытается выгореть на солнце — глаза темные, с фиолетовым отливом, прятались за овалами стекол изящных очков. На вид формы даже чересчур выдающиеся, но под одеждой, судя по всему, сложена безукоризненно. Из изъянов — шрам на голени, на ногу со шрамом же и прихрамывала. Отец с матерью звали служанку Лилией, а она обращалась к ним каким-то замысловатым выражением, означавшем, по всей видимости, «господин» или «госпожа». Между собой же родители назывались Зенит и Пол, судя по всему, по именам. Я же был Руди, просто Руди. Я был малыш Ру, запеленатый в зеленоватую простыню. Я был Рудичка на руках заботливой мамы. Я был Рудеус, вероятно, где-то в управлении записи актов гражданского состояния… А больше прозвищ у меня не было. — Слушай, Лилия, а почему Руди все еще не ползает? — в один из дней канючащим голосом, спросила служанку моя новоиспеченная матушка. Она была сущей девчонкой и на роль матери годилась с большим допущением, и все же лучше, чем мое прошлое ничего… Да, за полгода искусство ползанья мне так и не поддалось, а потому все мое изучение дома сводилось к прихоти родителей и пресловутой служанки носить меня по комнатам, затаскивать на второй этаж или выставлять кроватку на улицу — прямо в промозглый, ноябрьский на вид огороженный сад. — Ему еще рано, госпожа, к тому же, он родился раньше срока, — не отрываясь от активной работы с бельем в тазу, монотонным голосом ответила Лилия. Так я еще и недоношенный! Ах, класс! — Ну а когда он сможет? — все не унималась Зенит. — Через пару месяцев. Но вы очень об этом пожалеете, госпожа, — усмехнулась Лилия. Находясь на улице или сидя на окне, куда меня периодически заботливо помещали, я также не замечал признаков высокоразвитой, да что там высокоразвитой, хоть какой-нибудь цивилизации. Даже захудалого трактора, в который от безысходности вместо керосина люди заливают подсолнечное масло, — и того не было. Помимо трактора не было также и линий электропередач, не пролетали самолеты, не было слышно ночного шума автомагистралей. Даже газовой плиты в доме не имелось — довольствовались дровяной печью. Может, в прошлое попал? В прошлое этой же чертовой Венгрии, про которую я ничего толком не слышал. Что-там в Венгрии было в прошлом… Влад Дракула? Турки? В турок верю — служанка-то… — А мы можем сделать так, чтобы он начал ползать раньше? — продолжала допытываться мама. — Ни коим образом, госпожа, — покачала головой Лилия — Рудеус, слава богу, растет здоровым мальчиком, и такое ему только повредит. Я пытался все же притвориться нормальным ребенком, чтобы меня не отнесли к какой-нибудь знахарке, которая решит изгонять из меня нечистый дух. Мало ли что в этой Венгрии происходило… Впрочем, сегодня я с самого утра чувствовал себя на редкость плохо, так что от изгнания нечистого духа не отказался бы. И тут, в самый разгар чириканья Зенит и Лилии о каких-то уже совсем непонятных темах, я умудрился споткнуться носом о вылетевший из таза крохотный мыльный пузырик, и разразился тремя негромкими, но очень звонкими чихами, от которых у меня еще сильнее разболелась и так не совсем ясная с утра голова. В комнате воцарилась глубокая густая тишина. — Госпожа, я ведь вам говорила, что выносить такого, — выделила Лилия слово, — Ребенка на улицу в нынешнюю холодную и влажную погоду — не лучшая идея, — покачала она головой. А горничная права! Мыльный пузырь стал лишь катализатором. — Хоть бы Руди не заболел… — внезапно оживилась Зенит, как-то совсем по-птичьи перепорхнув к моей кроватке, — На всякий случай, — она положила ладонь на мой лоб. Температуру измеряет? Хорошо, она не совсем безнадежна. — Правильно, госпожа, — кивнула Лилия. — Совсем горячий! — воскликнула мама, одергивая от моего лба руку. Для приличия я тут же дважды хныкнул, да так горько, что аж самому не по себе стало. — Наверняка простуда, — констатировала Лилия — Вы с этим сами справитесь, госпожа? — Да, конечно, — растерянно кивнула Зенит. Она снова протянула руку к моему лбу, на этот раз остановив ее на расстоянии приблизительно тридцати сантиметров — Позволь божественной силе дать обильные всходы и даруй каждому потерявшему силы возможность вновь подняться. Исцеление! — мама прочитала какую-то мантру. Беру свои слова назад — она безнадежна… Вы в своей Венгрии точно поехавшие! Меня к знахарке надо, а не заклинания читать… Но вдруг, рука Зенит вспыхнула зеленоватым свечением, на мгновение ослепив меня. Боль в висках и болезненные ощущения прошли, а нос перестало щипать мылом. Это… Гипноз? Нет, какой к черту гипноз? Но тогда что? Я на смертном одре, сплю и вижу сон… Но ученые доказали, что во сне время идет также, как и в бодрствовании! Тогда я в коме. Нет, не могу я быть в коме — я не мог выжить. Тогда… Волшебство? Только не это… Я в сказке. Простите меня, все святые, за то, что не верил… Я не буду пить из копытца! Хоть бы не гуси-лебеди… Вдох и выдох, — воображаемые, разумеется — нужно успокоиться. Понятно одно — я точно не в Венгрии. В Венгрии нет колдунов, только вампиры. — Видишь, Руди, твоя мама и не такое может. До этого я была авантюристкой… — сказала она с улыбкой, видимо, вспоминая прошлое. — Ах, славные, наверное, были времена, — представляя, похоже, уже что-то свое, вздохнула Лилия. — Да уж… А сейчас не хуже! — кивнула скорее самой себе Зенит. — Пожалуй, — согласилась с ней Лилия. Через несколько часов, когда солнце закатилось за горизонт, родители уложили меня спать, а сами же отправились заниматься ночными единоборствами: со стонами, вздохами и скрипами — все как полагается. У меня наконец появилось время обдумать произошедшее. Моя прошлая жизнь… Она была неплохой. Необычной, немного одинокой, слегка инертной, чуть безобразной, но в основном без изъянов. Были мелкие шероховатости детства и юности, но на них я старался закрыть глаза. Моя жизнь была хороша. Я был космонавтом — великим человеком… И погиб. Из-за веления фортуны, гнусного стечения обстоятельств, по чистой случайности, согласно замыслу злодейки-судьбы! Из-за него же я оказался здесь. Та жизнь… Она была одинокой, такой, что мне оставалось только плыть по течению, чтобы продолжать оставаться на плаву. Я не хочу этого! Ведь здесь у меня по крайней мере есть родители, здесь я не буду бояться общаться с девушками, здесь не проведу целый год детства в наркотическом забвении и грехе, здесь сделаю все для себя и людей, даже если придется свернуть горы. Здесь все будет хорошо.