Сломанные крылья

Октавия проснулась от яркого солнечного света, который пробивался сквозь щели в брезентовой палатке. Она открыла глаза и несколько секунд просто смотрела в потолок, пытаясь понять, где она находится. Незнакомая обстановка, запах чужого дерева и кожи, и отсутствие привычной прохлады ночного воздуха, вызывали у неё чувство дезориентации и лёгкого недоумения. Она перевернулась на бок и увидела Беллами, который сидел на краю своего спального места и с задумчивым видом смотрел на неё. Его лицо было спокойным, но в его глазах она заметила какую-то тревогу. — Где я? — спросила Октавия, её голос был сонным и хриплым. — Почему я в палатке? — Ты уснула вчера, — ответил Беллами, его голос был мягким и заботливым. — Вы с Эффи сидели допоздна на краю лагеря, и я отнёс тебя сюда, чтобы ты не замёрзла. Октавия нахмурилась, пытаясь вспомнить события прошлой ночи. Она помнила ту усталость, которая сковывала её тело, помнила то тягучее молчание, которое висело между ней и Эффи, помнила то странное притяжение, которое тянуло её к ней. Но она не помнила, как уснула, не помнила, как попала в палатку Беллами, и это вызывало у неё какой-то непонятный дискомфорт. Она села на кровати и обняла свои колени, чувствуя, как в её душе просыпается какая-то тревога. Блейк не запомнила, как она уснула рядом с Эффи, и как Беллами отнёс её к себе. — А где Эффи? — спросила Октавия, и её голос был наполнен каким-то странным, неосознанным беспокойством. — Она ушла, — Беллами отвёл взгляд и вздохнул, его губы тронула грустная улыбка, а в его голосе промелькнула какая-то печаль. — Она ушла почти сразу, как я понёс тебя в палатку. От этих слов сердце Октавии болезненно сжалось, словно кто-то с силой сжал его в кулаке. Она почувствовала, как внутри неё поднимается новая волна разочарования, волна тоски, волна какой-то непонятной боли. Она не понимала, почему Эффи не разбудила её и ушла, не сказав ей ни слова, не понимала, почему она оставила её одну. — Она всегда так делает, — тихо произнесла Октавия, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Она всегда уходит, ничего не говоря. — Не бери в голову, — Беллами вздохнул, и, подойдя к Октавии, нежно обнял её за плечи. — Она просто такая. Октавия чувствовала себя странно. Она была благодарна Беллами за его заботу, за его тепло, но она не могла не думать об Эффи. Она хотела быть с ней, хотела знать, что с ней всё в порядке, хотела понять, почему она снова оттолкнула её от себя. Несмотря на все свои попытки забыть её, чувства Блейк к Эффи были слишком сильны, чтобы просто так исчезнуть. И это осознание пугало её до глубины души, потому что она не знала, что ей делать дальше, не знала, как ей справиться с этой болью, с этой тоской, с этой нарастающей любовью, которая сводила её с ума. И непонимание того, что происходит между ними, эта боль, эта тоска, казалось, парализовывали её изнутри, не давая ей возможности двигаться дальше, не давая ей возможности просто жить. Октавии оставалось просто ждать. Ждать, пока эта боль не поглотит её окончательно, или, возможно, пока не произойдёт чудо. Но она уже не верила в чудеса. Блейк пыталась понять поведение Стонем, пыталась найти хоть какое-то объяснение этим постоянным отталкиваниям и притягиванием, но её разум отказывался давать чёткий ответ. Она чувствовала себя, как на каких-то качелях, то взлетая от намёков на заботу и близость, то резко падая вниз от равнодушия и отчуждения. И эта постоянная смена эмоций выматывала её до предела. Октавия помнила, как Эффи отправила её спать, помнила, как она во сне прижималась к ней, а Стонем это позволяла делать. И Блейк не понимала, почему, после всего этого, Эффи снова начала избегать её, почему она снова оттолкнула её от себя, почему она снова заставила её страдать. И чем дольше длилось это молчание, тем сильнее становилась ярость Октавии. Она устала от этих игр, устала от этого молчания, устала от этих постоянных бегств. Она не могла больше так, не могла больше терпеть, не могла больше делать вид, что ей всё равно. Она хотела ответов, хотела правды, хотела, чтобы Эффи, наконец, объяснила ей, что происходит. Сейчас терпение Блейк было на исходе, она, наконец, решилась. Она нашла Стонем в её палатке, спокойно отдыхающую от всего происходящего. На её лице было убийственное спокойствие, будто вчера ночью ничего не происходило. Октавия медленно зашла к ней, стараясь, чтобы её шаги звучали как можно увереннее, хотя внутри у неё всё дрожало. Она остановилась в нескольких шагах от Эффи, и её глаза горели огнём гнева и отчаяния. — Почему? — спросила Блейк, и её голос был тихим, но в нём чувствовалась нарастающая ярость. — Почему ты так поступаешь? Стонем отвернулась, не желая смотреть ей в глаза. У неё не было ответа ни на один вопрос, который могла бы сейчас задать Октавия, точнее Эффи просто не хотела на них отвечать ни себе, ни уж тем более ей. — Почему ты то проявляешь заботу и даёшь мне приблизиться, то опять отдаляешься? — продолжила Блейк, и её голос повысился, но она ещё старалась держать себя в руках. — Что это такое? Ты играешь со мной? Эффи молчала, словно не слышала её слов. Она надеялась, что Октавия, видя её безразличие, просто уйдёт, не пытаясь продолжить диалог, хоть и понимала, насколько её надежда сейчас глупа. — Почему ты так делаешь? — повторила Блейк, и её голос задрожал от внутреннего напряжения. — Почему ты не можешь просто сказать мне правду? — Ты ничего не понимаешь, — холодно ответила Эффи, и её взгляд, полный отстранённости, пронзил Октавию насквозь. — Да, я ничего не понимаю! — крикнула Октавия, и её голос сорвался на полноценный громкий крик. — Я не понимаю, почему ты то делаешь вид, что я тебе не безразлична, то потом ведёшь себя так, словно я для тебя просто пустое место! Блейк почувствовала, как слёзы подступают к глазам, и от этого ей стало ещё больнее. Она не могла больше сдерживать свои эмоции, не могла больше делать вид, что ей не больно, не могла больше молчать. — Просто скажи мне! — прокричала Октавия, и её голос сорвался на истерику. — Просто скажи мне в глаза, что я для тебя ничего не значу! Скажи мне, что тебе плевать на меня! Скажи мне, что я ты ненавидишь меня! Блейк плакала, кричала, умоляла, и в этом крике было столько боли, столько отчаяния, столько надежды, что казалось, она могла перевернуть этот мир. Она больше не могла сдерживать себя, она была готова на всё, чтобы узнать правду, даже если эта правда была бы болезненной, даже если эта правда была бы разрушительной, даже если эта правда была бы её концом. Октавия устала от этой неопределенности, она устала от этих постоянных сомнений, она просто хотела знать, что на самом деле чувствует Эффи к ней, пусть даже это будет последним, что она услышит. Она хотела знать правду, какой бы горькой она ни была, потому что она понимала, что её сердце уже было разбито, и хуже уже точно не будет. Стонем, словно каменная статуя, не отвечала на крики Октавии. Она продолжала сидеть, отвернувшись, и её плечи лишь слегка вздрагивали от её резких вдохов и выдохов. Она не смотрела на Октавию, не говорила с ней, не проявляла ни малейшей реакции на её эмоциональный срыв, и это молчание, это равнодушие, было для Октавии хуже любого оскорбления. Слёзы градом катились по щекам Блейк, оставляя за собой мокрые дорожки, как напоминание о её боли и отчаянии. Она чувствовала, как внутри неё всё разрывается на мелкие кусочки, как её сердце сжимается от тоски и безысходности. Октавия хотела вырвать эти слова из Эффи, хотела заставить её сказать правду, хотела, чтобы она, наконец, показала хоть какие-то эмоции, но её молчание продолжалось. — Пожалуйста… — прошептала Октавия, и в её голосе прозвучало отчаяние. — Просто скажи… Просто скажи, что ненавидишь меня… Просто скажи. Блейк была готова почти падала на колени, но Стонем продолжала молчать. Она не поворачивалась к ней, не говорила с ней, не делала ничего, что могло бы дать ей хоть какой-то ответ. — Ну скажи же! — прокричала Октавия, когда её нервы вновь были на пределе. — Скажи это мне в глаза! Скажи, что тебе плевать на меня! Скажи, что я для тебя ничего не значу! — у неё почти не осталось сил, но она продолжала. — Я умоляю тебя! — её голос был полон отчаяния и боли. — Просто скажи! Скажи, что тебе всё равно! Скажи, что ты тупо меня ненавидишь! Блейк понимала, что она выглядит жалко, что она унижается, что она теряет остатки своего достоинства, но она ничего не могла с этим поделать. Она хотела правды, какой бы горькой она ни была, потому что она больше не могла жить в этом неведении, больше не могла терпеть эту боль. — Скажи! — прокричала Октавия в последний раз, и её голос сорвался на хрип. — Ну скажи мне, чёрт возьми! Она задыхалась от слёз, от криков, от боли, и она ждала. Она ждала, что Эффи скажет эти ужасные слова, ждала, что она, наконец, покажет хоть какие-то эмоции, ждала, что она, наконец, избавит её от этих мучений. Но Стонем продолжала молчать, и это молчание, это равнодушие, было для Октавии словно приговор, который лишал её всякой надежды. Она понимала, что, несмотря на все её крики, на все её мольбы, на все её слёзы, Эффи не скажет ей ни слова. Она просто будет сидеть там, молчаливо отстраняясь от неё, словно она для неё просто пустое место. В то время как Октавия кричала, плакала и умоляла, Эффи внутри себя ощущала ледяной холод, который пронизывал её до самых костей. Она сидела неподвижно и каждое слово Блейк, каждый её крик, каждый её всхлип пронзали её сердце, разрывая его на мелкие кусочки. Стонем слышала всё, она чувствовала всё, но она не могла позволить себе ничего показать. Она понимала, что если она позволит себе хотя бы на мгновение дать волю своим эмоциям, то она просто разрушится, что она не сможет сдержаться, что она просто сломается. Эффи слушала крики Октавии, и каждый её голос звучал как эхо её собственных терзаний, как напоминание о её собственной боли. Она видела, как слёзы градом катятся по щекам Блейк, и от этого зрелища её сердце разрывалось от жалости, от сочувствия, от той странной, невыносимой нежности, которую она так отчаянно пыталась подавить. Эффи понимала, что если она даст волю своим чувствам, то она снова откроется, снова станет уязвимой, снова переживёт ту боль, которую она уже когда-то пережила, и которую она так отчаянно пыталась избежать. Она понимала, что любовь была для неё, словно проклятие, которое приносит ей только страдания, что она не заслуживает этого чувства, что она не создана для него, и что она должна от него отказаться, даже если это будет стоить ей всего. И именно этот страх, это понимание, парализовывало её изнутри, не давая ей возможности проявить хоть какую-то эмоцию, хоть какую-то реакцию. Она должна была оставаться сильной, должна была оставаться отстранённой, должна была оставаться равнодушной, и эта игра, в которую она сама себя заставила играть, сводила её с ума. Эффи сидела, как каменная, и её молчание, было не равнодушием, а скорее криком о помощи, криком о спасении, криком о боли, которую она не могла высказать, потому что боялась, что тогда она не выживет. Она понимала, что её молчание причиняет Октавии боль, что она разрушает её, но она не могла иначе. Она должна была защитить себя, должна была сохранить себя, даже если это означало, что она должна была пожертвовать Октавией, пожертвовать всем, ради самой себя. Слёзы на лице Блейк уже перестали течь, оставляя на её лице только мокрые следы. Она больше не кричала, она больше не плакала, она просто стояла, и её взгляд, наполненный отчаянием и безысходностью, был прикован к неподвижной фигуре Эффи. И вдруг, словно придя в себя, Стонем, наконец, нарушила молчание. Её голос прозвучал тихо и отстранённо, без каких-либо эмоций, словно она разговаривала с пустотой. — Уходи, — сказала Эффи, и её слова прозвучали как приказ. — Просто уходи. — Нет, — Октавия подняла голову, и её взгляд, наполненный упрямством и отчаянием, устремился на Эффи. — Я не уйду без ответов. Эффи замерла и, словно пытаясь переварить эти слова, медленно повернула голову, и её взгляд, наконец, встретился с глазами Октавии. В её глазах не было ничего, кроме холода и отстранённости, и от этого взгляда по телу Октавии пробежал озноб. — Ты не можешь меня заставить, — сказала Стонем, и её голос прозвучал сухо и резко. — Просто уходи. Я не хочу тебя видеть. — Ты хочешь, чтобы я ушла? — спросила Блейк, и её губы тронула горькая усмешка. — Хорошо. Я уйду. Эффи приподняла одну бровь, словно не веря своим ушам, она не ожидала от Октавии такого послушания. — Но я уйду только после того, как ты скажешь мне в глаза, что я тебе безразлична, — продолжила Блейк, и её голос стал тихим и вкрадчивым, но в нём всё ещё чувствовалась твёрдость. — Только после того, как ты произнесёшь эти слова, глядя мне прямо в глаза, только тогда я уйду. Она смотрела на Эффи, и в её глазах горел огонь надежды и отчаяния, и она была готова ждать, даже если это ожидание будет длиться вечно. Она хотела услышать эти слова, она хотела получить этот приговор, она хотела, наконец, избавиться от этого незнания, которое всё ещё не давало ей покоя. Блейк знала, что это, возможно, глупо, что это, возможно, бессмысленно, но она не могла уйти, не могла отступить, не могла просто так сдаться. Она должна была услышать эти слова, она должна была получить этот четкий отказ, и только тогда, она, возможно, сможет двигаться дальше, даже если это будет означать, что ей придётся идти в одиночку. В глазах Октавии плескались слёзы, которые так и не скатились, словно застыв в ожидании, и её слова, полные отчаяния и вызова, задели в Эффи какие-то болезненные струны. Она смотрела на Октавию, и её сердце, которое так долго оставалось каменным, начало болезненно сжиматься. Она понимала, что Октавия требует от неё невозможного, что она ставит её перед выбором, от которого она так отчаянно пытается убежать. И эта настойчивость, это упрямство Блейк, бесили Стонем, выводили из себя, заставляли её забыть о своём холоде, о своей отстранённости, о своей защитной маске, за которую она так отчаянно цеплялась. Она чувствовала, как внутри неё поднимается волна гнева, как её терпение лопается, словно тонкая нить. — Замолчи! — резко сказала Эффи, и её голос прозвучал громко и резко. — Просто замолчи! Октавия вздрогнула от резкости её тона, но её взгляд остался таким же упрямым и полным отчаяния. Она не отступала, она не сдавалась, она продолжала ждать, продолжала требовать от неё правды, и это сводило Эффи с ума. — Я не буду играть в твои игры, — продолжила Стонем, и её голос дрожал от нарастающего раздражения. — Я не буду говорить тебе то, что ты хочешь услышать. — Почему? — тихо спросила Октавия, и её голос был полон горечи и разочарования. — Почему ты не можешь просто сказать мне, что я тебе безразлична? — Потому что это не имеет значения! — прокричала Эффи. — Потому что я не буду ничего тебе доказывать! Ты просто должна уйти! Она смотрела на Октавию, и в её глазах не было ничего, кроме раздражения и злости. Стонем хотела, чтобы та исчезла, хотела, чтобы та оставила её в покое, хотела, чтобы та не требовала от неё того, чего она не могла дать. — Ты просто хочешь, чтобы я продолжала страдать! — крикнула Блейк, и её голос был полон отчаяния и боли. — Ты хочешь, чтобы я продолжала мучиться от этой неопределённости! Хочешь, чтобы я и дальше была привязана к тебе. — Нет! — рявкнула Эффи. — Я просто хочу, чтобы ты меня оставила в покое. Она чувствовала, как её гнев нарастает с каждой секундой, как её терпение лопается, и как её маска равнодушия, которую она так тщательно носила, начинает трескаться. Она хотела кричать, она хотела ругаться, она хотела выплеснуть всю свою боль и всё своё раздражение на Октавию, но она не могла позволить себе этого. — Так просто скажи мне это! — прокричала Октавия, и её голос был полон отчаяния и боли. — Просто скажи, что я тебе противна, и я уйду! — Я не буду ничего тебе говорить! — ответила Эффи, и её голос был наполнен яростью. — Я не буду потакать твоим истерикам! Ты просто должна уйти и забыть обо мне! Стонем чувствовала, как её тело дрожит от нарастающего гнева, и она не могла больше сдерживать свои эмоции. Она хотела оттолкнуть Блейк, хотела заставить её замолчать, хотела, чтобы она исчезла, но она не могла позволить себе этого. Она понимала, что если она перейдёт черту, то она потеряет контроль, и тогда всё станет ещё хуже. Эффи смотрела на Октавию, и в её глазах не было ничего, кроме ярости и злости. Она понимала, что она проигрывает, что её попытки сохранить самообладание были напрасными, но она не могла позволить себе сдаться, не могла позволить себе показать свою слабость. Ярость Стонем вырвалась наружу, и её голос, полный гнева и отчаяния, разрывал ночную тишину. Она чувствовала, как внутри неё всё клокочет, как её самообладание вот-вот лопнет, как она уже не в силах сдерживать свои чувства, свои эмоции, свою боль. — Да пошла ты! — прокричала Эффи, и её голос был наполнен яростью и бессилием. — Просто уходи! Оставь меня в покое! Ты не понимаешь ничего! Она задыхалась от нахлынувших эмоций, и её тело дрожало от внутреннего напряжения. Стонем хотела оттолкнуть Блейк, хотела вырвать из неё эти слова, хотела, чтобы она исчезла, но она не могла позволить себе этого. Она понимала, что если она перейдёт черту, то она потеряет контроль, и тогда всё станет ещё хуже. — Я уйду, — ответила Октавия, и её голос был тихим, но в нём всё ещё чувствовалась твёрдость. — Но ты должна сказать это. Ты должна сказать, что я тебе безразлична. Она смотрела на Эффи, и в её глазах не было ничего, кроме упрямства и отчаяния. Она была готова стоять здесь вечно, она была готова ждать, пока Эффи, наконец, не скажет ей правду, пусть даже это будет означать, что она должна будет разбить своё сердце на мелкие кусочки. — Я не буду ничего говорить! — крикнула Эффи, и её голос сорвался на хрип. — Я не буду потакать твоим истерикам! Ты должна просто уйти! — Нет! — Октавия почти сорвалась на крик. — Я не уйду, пока ты не скажешь это! Ты должна посмотреть мне в глаза и сказать, что я тебе безразлична! И в этом упрямстве, в этой настойчивости, было что-то такое, что заставило Стонем замереть. Она смотрела на Блейк, и в её взгляде промелькнуло нечто, напоминающее тоску, какое-то непонятное желание, какое-то странное притяжение, которое она так отчаянно пыталась подавить. Они молчали, и в этой тишине висело напряжение, давящее на обеих девушек. Они стояли друг напротив друга, и их взгляды, полные ярости и отчаяния, были прикованы друг к другу. Они дышали тяжело, и их грудь то поднималась, то опускалась от нахлынувших эмоций. Они, словно не замечали ничего вокруг, они были только вдвоём, в этом мире боли и отчаяния, которые они сами для себя создали. И вдруг, словно повинуясь какому-то импульсу, они начали медленно двигаться друг к другу. Это было не запланированное движение, а что-то спонтанное, что-то неосознанное, словно их души, тянулись друг к другу, не в силах противиться этому непреодолимому притяжению. Они подошли ближе, с каждым шагом сокращая расстояние между ними, и чем ближе они становились, тем сильнее становилось напряжение, которое висело в воздухе. И вот, когда между ними оставались считанные сантиметры, они, сами того не замечая, слились в поцелуе. Этот поцелуй был не нежным, а страстным и отчаянным, полным боли, гнева, и той любви, которую они так отчаянно пытались отрицать. Их губы встретились, словно две половины целого, и их поцелуй был словно взрыв, который сотряс их изнутри, сметая все их защиты, все их маски, все их попытки оставаться отстранёнными. Они целовались, словно пытались вырвать друг у друга всю боль, всё отчаяние, всю тоску. И в этом поцелуе, они забыли обо всём, забыли о своих страхах, забыли о своих принципах, забыли обо всём мире, оставив только себя и ту странную, безумную любовь, которая разрывала их на части. Они не понимали, как так получилось, они не понимали, как они оказались так близко друг к другу, они просто целовались, и в этом поцелуе было всё — и боль, и страсть, и отчаяние, и надежда, и всё то, что они так отчаянно пытались подавить. Они просто были в этом моменте, они просто были вместе, и это, казалось, было единственное, что имело значение. Поцелуй был как вспышка молнии, озарившая их на мгновение, и оставившая после себя лишь гулкую тишину. Эффи и Октавия продолжали целоваться, и их губы, переплетенные в страстном порыве, казались им единственной реальностью в этом мире, полном боли и хаоса. Они забыли обо всём, забыли о своих страхах, забыли о своих принципах, забыли о своей ссоре, оставив только этот момент, этот поцелуй, эту безумную любовь, которая разрывала их на части. Но, как это часто бывает, реальность врывается в мир грёз, грубо обрывая цепь этого сладостного забвения. В этот момент, в палатку вошёл Тони. Они отстранились друг от друга, и их взгляды, наполненные испугом и смятением, были направлены на Стонема. Тони смотрел на Эффи и Октавию, и его губы растянулись в лёгкой, почти насмешливой улыбке. Он не выглядел ни удивлённым, ни разгневанным, скорее, он был похож на человека, который наблюдал за интересной сценой. Он знал, что между ними что-то есть, он видел это по их взглядам, по их молчанию, по тому напряжению, которое витало в воздухе, когда они были рядом. И, увидев их поцелуй, он, в отличии от своей сестры, не растерялся, а нашёл повод для шутки, пусть даже и не самой уместной. — Ой, — протянул Тони, и в его голосе звучала ирония, от которой Эффи внутренне скривилась. — Извините, я, кажется, не вовремя. Помешал вам тут. Он сделал паузу, словно ожидая их реакции, и его взгляд скользнул от Эффи к Октавии, и обратно. И в этом его взгляде была какая-то странная смесь насмешки и любопытства. — Продолжайте, я не буду мешать, — сказал Тони, и его губы тронула ехидная улыбка. — Я просто постою тут, посмотрю. Может, ещё чему научусь. Эффи закатила глаза, и её лицо выразило всю гамму раздражения и отчаяния, которые бушевали внутри неё. Она не могла поверить, что её брат так спокойно реагирует на эту ситуацию, что он шутит, когда её мир, кажется, разваливался на части. Она хотела, чтобы он просто исчез, чтобы оставил её в покое, чтобы не напоминал ей о её собственной глупости. — Ты можешь просто пойти отсюда? — резко спросила Эффи, и её голос был полон раздражения. — Ну-ну, сестрёнка, — ответил Тони, и его улыбка стала ещё шире. — Не злись так. Я же просто пошутил. Или ты думала, что я всерьёз буду стоять тут и смотреть, как вы целуетесь? — Он сделал паузу, и его взгляд скользнул к Октавии, словно спрашивая её мнения. — Хотя, может, я что-то упускаю, — добавил он, и его голос был полон иронии. — Вы так страстно целовались, что я аж сам чуть не растаял. Может, ещё разок покажете? Эффи, услышав эти слова, просто закрыла глаза и глубоко вздохнула, чувствуя, как внутри неё поднимается волна бессильной ярости. Она не хотела никого видеть, не хотела ни с кем разговаривать, она просто хотела, чтобы это всё поскорее закончилось. Октавия, напротив, посмотрела на Тони с презрением и отвращением. Она чувствовала, что он издевается над ними, что он насмехается над их чувствами, и ей захотелось, чтобы он просто исчез. Хоть Блейк и была благодарна ему за тот вечерний разговор, но сейчас ей казалось, что Тони только всё разрушил. Октавия поняла, что разговор с Тони был бесполезен, что он не собирается их оставлять в покое, и что ей не остаётся ничего другого, как просто уйти. Она посмотрела на Эффи, и в её глазах промелькнула какая-то непонятная тоска, и надежда, что отношения между ними не упадут в пропасть окончательно. — Я пошла, — тихо сказала Октавия, и, не дожидаясь ответа, развернулась и ушла, оставив Эффи и Тони наедине с их противоречиями и их недосказанностью. Блейк ушла, но её сердце разрывалось на части, и она чувствовала, что этот день, навсегда изменил её жизнь. Она больше не могла просто так спустить всё на тормозах, она больше не могла игнорировать свои чувства, и она понимала, что эта ситуация, далеко не закончилась. И от этого осознания, она чувствовала нарастающий страх, но она больше не боялась Эффи, она теперь, боялась того, что было между ними. Тони смотрел на свою сестру, и в его взгляде плескалась смесь иронии и сочувствия. Он видел, как она борется со своими чувствами, как она пытается скрыть свою боль, и как ей тяжело сейчас. Он понимал, что своими подколами он лишь усугубляет ситуацию и решил не перегибать палку. — Ну всё, — протянул Тони, и его голос звучал мягче, чем обычно. — Я понял. Хватит с тебя любовных страданий на сегодня, — он сделал паузу, словно обдумывая свои слова, а затем посмотрел на Эффи, и его губы тронула едва заметная усмешка. — Или ты хотела, чтобы я дальше рассказывал, какая ты влюблённая дурочка? — спросил Тони, и его голос звучал легко и непринуждённо, словно он пытался разрядить обстановку. Эффи закатила глаза и поджала губы, стараясь не показывать свою реакцию на его слова. Она понимала, что Тони снова подкалывает её, но сейчас в его голосе не было той попытки поставить её в неловкое положение, которая проскальзывала ранее. Скорее, в нём чувствовалась какая-то усталость, и какое-то странное сочувствие. Тони хмыкнул и, поняв, что Эффи не собирается ему ничего отвечать, замолчал. Он медленно подошёл к ней, и, не говоря ни слова, просто обнял её, крепко прижав к себе. ффи на мгновение замерла, не ожидая от брата такого резкого проявления нежности. Она привыкла к его подколам, к его иронии, но сейчас он был другим, сейчас он был просто братом, который хотел поддержать свою сестру, который понимал, что ей сейчас нелегко. Она обняла Тони в ответ, и почувствовала, как внутри неё что-то оттаивает, как напряжение, которое сковывало её тело, постепенно спадает. Она понимала, что она не одна, что у неё есть брат, который всегда будет рядом, даже если чаще всего они просто подкалывают друг друга. — Я знаю, что тебе сейчас тяжело, — тихо прошептал Тони, и его голос был полон сочувствия. — Но ты справишься. Ты всегда справляешься. Он не говорил больше ничего, и Эффи не нужно было ничего больше, она просто чувствовала, как объятия Тони дарят ей спокойствие, дарят ей уверенность, дарят ей надежду. Она понимала, что она должна справиться со своими чувствами, взять их под свой контроль обратно и больше никогда не выпускать. Но сейчас, ей было достаточно просто обнять своего брата, и позволить ему просто побыть рядом с ней. Она понимала, что она не готова к этому разговору, что она ещё не разобралась в себе, и что ей нужно время, чтобы понять, что на самом деле происходит между ней и Октавией. И Тони, словно прочитав её мысли, не стал её торопить, не стал давить на неё, он просто обнял её, как когда-то в детстве, когда она была напугана и растеряна. И это было именно то, что ей нужно было сейчас. Тони отпустил Эффи из своих объятий, и, сделав шаг назад, посмотрел на Эффи, и его взгляд был полон какой-то странной смеси иронии и беспокойства. Он видел, как она мечется между своими чувствами к Октавии и своим желанием убить эти чувства напрочь, и понимал, что она может попасть в очень неприятную ситуацию. Он не собирался её осуждать, не собирался читать ей нотации, он знал, что это бесполезно, но он хотел её предупредить, хотел, чтобы она хотя бы немного задумалась о последствиях своих действий. — Слушай, — протянул Тони, и его голос был тихим и непринуждённым, но в нём чувствовалась какая-то тревога. — Ты, конечно, можешь дальше играть в эти любовные игры, но ты должна быть немного осторожнее, — он сделал паузу, и его губы тронула лёгкая, почти насмешливая улыбка. — А то вдруг, в следующий раз, в вашу палатку зайдёт не я, а кто-то другой, — сказал Тони, и его голос был полон иронии. — Например, наш дорогой Беллами. — Я не думаю, что Беллами… — начала Эффи, но тут же запнулась, не зная, как закончить эту фразу. — Да-да, я знаю, — перебил её Тони, и его улыбка стала ещё шире. — Беллами твой друг, твой поклонник, твой любовник, и бла-бла-бла. Но ты же знаешь, что он не такой спокойный, как я. Эффи не перебивала своего брата, но и внимательно его слушала, ведь и сама понимала, что из-за своих игр с ним, она сейчас ходит почти по лезвию ножа. — Ты же знаешь, как он относится к тебе, — продолжил Тони, и его голос стал тихим и вкрадчивым. — Ты же знаешь, что он не простит, если узнает, что ты целуешься с его сестрой. Да и она не простит тебе того, что ты после поцелуя с ней почти сразу побежала спать с её братом. Эффи понимала, что Тони прав, что она играет с огнём, что она рискует не только собой, но и Октавией, и что Беллами может натворить глупостей, если узнает правду. — Я же не осуждаю тебя, — добавил Тони, и его голос снова стал лёгким. — Ты делай, что хочешь, но ты должна быть хоть немного осторожной. Просто будь начеку, — сказал он, и его губы тронула едва заметная усмешка. — И постарайся не разбить ничьё сердце, ладно? А то мне потом придётся за тебя расхлёбывать. Тони подмигнул ей, и, развернувшись, ушёл, оставив Эффи наедине со своими мыслями и своими чувствами, и с нарастающим ощущением, что она снова всё запутала, что она снова всё испортила, и что ей придётся нести ответственность за свои глупые действия. И в этом ощущении, она не могла не задаться вопросом, стоит ли вообще продолжать играть в эти опасные игры. Но, к сожалению, она снова не находила ответа, и всё ещё оставалась во власти своих желаний и страхов.

***

Октавия вышла из палатки. Ноги, привыкшие к твердой земле и постоянному движению, казалось, несли её сами, не спрашивая разрешения, не учитывая желания. Она чувствовала себя марионеткой, нити которой оборвались, и теперь её дергало в разные стороны беспорядочное, хаотичное течение. Цель была одна – уйти. Уйти, как можно дальше, чтобы не увидеть Эффи сейчас вновь. Блейк шла, не разбирая дороги. Колючки цеплялись за одежду, царапали кожу, но она не чувствовала боли. Камни врезались в подошвы сапог, заставляя спотыкаться, но она не обращала внимания. Вся ее концентрация была направлена на то, чтобы двигаться вперед, не останавливаться, не давать себе времени на размышления. Октавия чувствовала, как удары ее сердца отдаются в висках, пульсируют в каждой клетке тела. Она задыхалась, как будто ей не хватало воздуха, чтобы дышать. Мысли роились в голове, накладываясь друг на друга, создавая невыносимый шум, заглушающий все остальные чувства. Блейк не понимала, что происходит вокруг, не могла сосредоточиться ни на чем, кроме своей собственной боли. Она была словно потеряна в лабиринте, где каждый поворот вел в тупик, где не было выхода, где не было надежды. Слёзы подступали к глазам, жгучие и горькие, но она сдерживала их, стискивая зубы до боли в челюстях. Она не позволяла себе плакать. Слезы были признаком слабости, а она не могла позволить себе быть слабой. Не сейчас. Она должна быть сильной, должна справиться с этим, должна найти в себе силы двигаться дальше. Но в глубине души она знала, что это всего лишь самообман. Она была сломлена, раздавлена, почти уничтожена. Кулаки были сжаты до побеления костяшек пальцев. Октавия чувствовала, как ногти впиваются в кожу ладоней, но не обращала на это внимания. Это была лишь малая часть той боли, что терзала ее изнутри. Она хотела кричать, хотела выть, хотела разбить все вокруг, но не могла. Голос застревал в горле, а тело отказывалось подчиняться ее командам. Блейк больше не могла терпеть. Она достигла предела. Она не могла больше сдерживать себя, не могла больше притворяться, что все в порядке. Она хотела, чтобы все это закончилось. Она мечтала о том, чтобы проснуться и обнаружить, что все это было всего лишь кошмарным сном. Она хотела забыть все, что произошло, а в особенности, хотела забыть Эффи Стонем. Но она знала, что это невозможно. Ноги подкосились, и Октавия рухнула на землю. Удар о землю был болезненным, но она даже не почувствовала его. Все её внимание было сосредоточено на той боли, что терзала её изнутри. Она обхватила себя руками, словно пытаясь удержать себя от распада. Сердце билось неровно, то замедляясь, то ускоряясь, словно собираясь остановиться в любой момент. Душа кровоточила, истекая болью и горем. Разум отказывался понимать, что происходит. Блейк закрыла глаза, стараясь отогнать от себя эти мысли, стараясь не думать о том, что произошло. Но это было бесполезно. Воспоминания нахлынули на неё, сметая все на своем пути. Она видела перед собой лицо Эффи. Лицо красивое, но теперь такое чужое. Глаза, в которых когда-то отражалась минимальная забота, теперь были полны лишь холода и отстраненности. Губы, которые она недавно целовала, теперь казались чужими и неприступными. Внезапно Октавия услышала шаги. Чьи-то шаги приближались к ней, нарушая тишину леса. Она не подняла головы. Блейк не хотела никого видеть, ни с кем разговаривать. Но шаги не останавливались. Они становились все ближе и ближе, пока не остановились рядом с ней. Через мгновение она услышала знакомый голос. – Октавия? Ты в порядке? – это был Джаспер. Его голос звучал мягко и обеспокоенно. Блейк не ответила. Она не знала, что сказать. Как объяснить ему свое состояние? Как рассказать о той боли, что терзала её изнутри? Она боялась, что, если откроет рот, из неё вырвется крик, который никогда не закончится. Джордан присел рядом с ней, не говоря ни слова. Он не стал настаивать, не стал задавать лишних вопросов. Он просто сидел рядом, давая ей понять, что он здесь, что он рядом, что она не одна. Его присутствие было успокаивающим, но в то же время причиняло боль. Он был единственным, кто хоть немного оставался с ней настоящим. – Эй, – наконец произнес он тихим голосом, но в нем чувствовалась какая-то странная смесь заботы и лёгкости. – Ты выглядишь так, будто тебе нужно что-то, что поможет забыть о всех проблемах. У меня есть кое-что, что может помочь. Октавия медленно подняла голову и посмотрела на него. Её глаза были полны слёз, но она старалась не показывать свою слабость. Она видела, как Джаспер достает из-за пазухи небольшую, потертую бутылку, наполненную мутной жидкостью. – Самогон, – сказал он, и его губы тронула лёгкая, печальная улыбка. – Не самый лучший напиток, но он точно поможет тебе забыть о всех проблемах, хотя бы на время. Блейк смотрела на бутылку, и её сердце сжималось от боли. Она не хотела пить. Она знала, что алкоголь не решит ее проблем, а лишь усугубит их. Но в то же время она понимала, что ей нужно что-то, что поможет ей справиться с этой болью, с этим отчаянием. Что-то, что притупит чувства и даст возможность хоть немного отдохнуть. – Я не знаю, – тихо ответила она, и её голос был полон сомнений. – Не думай, – перебил её Джордан. – Просто попробуй. Иногда нужно просто перестать думать и позволить себе быть. Позволить себе почувствовать то, что ты чувствуешь, не пытаясь это отрицать или подавлять. В глазах Октавии промелькнула какая-то странная смесь благодарности и сомнения. Она не знала, что делать, не знала, как поступить. Она колебалась, разрываемая противоречивыми чувствами. С одной стороны, она знала, что пить – это плохое решение, что это не выход из ситуации. С другой стороны, она чувствовала, что Джаспер прав, что ей нужно что-то, что поможет ей, хотя бы на время. Ей нужен был перерыв, короткая передышка от той боли, что терзала её. – Хорошо, – наконец тихо ответила она. Ее голос был едва слышен, из-за сильного ветра. Джаспер улыбнулся и протянул ей бутылку. Октавия взяла её и, не раздумывая, сделала большой глоток. Жидкость обожгла её горло, заставила закашляться, но в то же время она почувствовала, как внутри неё разливается тепло, которое постепенно согревает её тело и душу. Тепло, которое хоть ненадолго могло притупить боль. – Ну как? – спросил Джаспер голосом полным лёгкой иронии. – Ужасно, – ответила Блейк, и её губы тронула слабая, болезненная улыбка. – Но спасибо. – Ну, если уж пить, то пить вместе, – Джордан засмеялся, и его смех был таким же лёгким и беззаботным, как и он сам. Он взял бутылку и сделал глоток, после чего снова протянул её Октавии. Он понимал, что одного глотка недостаточно, чтобы справиться с той болью, что терзала Октавию. Он знал, что это лишь временное решение, но сейчас это было все, что он мог для нее сделать. Быть рядом, поддержать и дать ей возможность хоть немного забыться. — Ты знаешь, — наконец сказала Блейк, после небольшой паузы, и её голос был тихим, но в нём чувствовалась какая-то странная смесь откровенности и сомнения. Слова с трудом пробивались сквозь туман алкоголя и боли, будто их приходилось выковыривать из самой глубины души. Она смотрела вдаль, на темнеющий лес, но казалось, что видит что-то совсем другое. – Иногда я просто не понимаю, что происходит. Не понимаю ничего. Это было больше похоже на бормотание, чем на связную мысль. Октавия говорила не Джасперу, а скорее себе, пытаясь сформулировать то, что уже давно клубилось в голове, не находя выхода. В этой фразе, простой и незамысловатой, заключалась вся её растерянность, вся её боль, все её сомнения. Она не понимала, как она здесь оказалась, как докатилась до такой жизни. Не понимала, почему все так получилось, почему она вообще влюбилась в девушку, которую в этой жизни, кажется, ничего не интересует. — Это про Эффи, да? — спросил Джаспер, видя, какое напряжение происходит между этими девушками в последнее время. Октавия вздрогнула, услышав это имя. Она не ожидала, что Джордан догадается, что он поймет, что именно Эффи – причина ее страданий. Но в то же время она понимала, что он знает Эффи. Они друзья, а значит он, наверняка, знает о ней намного больше, чем сама Блейк. Она невольно подумала, что Джаспер, как сторонний наблюдатель, возможно, видит ситуацию более ясно. — Да, — ее голос уже не скрывал боли. – Я просто не понимаю её. Она то близко, то далеко, то заботится, то отталкивает. Я не знаю, что делать. Я чувствую себя, как будто я бегу за чем-то несуществующим, — каждое слово давалось ей с огромным трудом. Слёзы снова подступили к глазам, но Октавия сдержала их, стиснув зубы. Она не хотела плакать, но боль была слишком сильной, слишком всепоглощающей, чтобы сдерживать ее. Она чувствовала себя потерянной, растерянной, сломленной. Она не знала, что делать, как поступить, как вернуть все на свои места. Она просто хотела понять Эффи, понять ее мотивы, понять, почему она так с ней поступает. Но эта задача казалась ей непосильной. Джаспер вздохнул и сделал ещё один глоток из бутылки. Самогон обжег горло, но он даже не поморщился. Он знал, что Октавия не ждет от него советов, не ждет ответов. Она просто хотела выговориться, хотела, чтобы кто-то ее выслушал, понял, посочувствовал. Он понимал ее боль, понимал ее растерянность. Он видел, как она страдает, и хотел помочь ей, но знал, что не в его силах исправить ситуацию. Все, что он мог – быть рядом, выслушать и поддержать. — Эффи… она такая, — наконец сказал он, и его голос был полон понимания. Он говорил медленно, взвешивая каждое слово, стараясь не задеть ее чувства. – Она всегда была непредсказуемой. Она может быть самой заботливой и внимательной, а через минуту – холодной и отстранённой. Как будто она носит маску, которую снимает и надевает по своему желанию. Это просто её способ защитить себя. Джордан видел, как Блейк смотрит на него с надеждой, как она ждет от него каких-то объяснений, какого-то ключа к пониманию Эффи. Но он не мог дать ей этого ключа. Он сам не до конца понимал Стонем, не понимал, что движет ею. Он мог лишь поделиться своими наблюдениями, своим мнением, которое успел сложить за время их дружбы. — Но почему так? — Октавия посмотрела на него, и в её глазах промелькнуло отчаяние. Она словно цеплялась за последнюю соломинку, надеясь, что Джаспер сможет пролить свет на этот темный лабиринт, в котором она заблудилась. Она не знала, что сказать, не знала, как реагировать на его слова. Она понимала, что он говорит правду, что Эффи действительно непредсказуема, но это не давало ей ответа на главный вопрос. Джаспер вздохнул и пожал плечами. Он не знал ответа на этот вопрос, но он понимал, что Эффи всегда была такой, что она всегда защищала себя, всегда держала дистанцию. Возможно, это было связано с ее прошлым, с теми травмами, которые она пережила. Возможно, это было просто особенностью ее характера, ее способом выживать в этом жестоком мире. — Она просто такая, сколько ее знаю, Эффи всегда была именно такой, — голос Джордана был полон заботы и понимания. – Она не хочет никого подпускать слишком близко. Боится, наверное. Боится, что её снова обидят, что ей снова причинят боль. Это её способ справляться. Не принимай это на свой счёт. Она не делает это специально, чтобы тебя ранить. Просто… она такая. Он понимал, что это не утешит Октавию, что это не решит ее проблем. Но он надеялся, что это поможет ей немного понять Эффи, немного снизить ее ожидания, немного унять ее боль. Он хотел, чтобы она перестала винить себя, чтобы она поняла, что дело не в ней, а в Эффи, в ее собственных мотивах. — Спасибо, — тихо ответила Блейк ему, хоть и понимала, что этот небольшой диалог только сильнее запутал ее. Она все еще не понимала Эффи, все еще чувствовала себя потерянной и растерянной. Но в то же время она чувствовала облегчение от того, что выговорилась, от того, что поделилась своей болью с другом. — Не за что, — сказал Джаспер. Он улыбнулся ей немного грустной улыбкой. – Мы же друзья, правда? Он задал этот вопрос не из сомнения, а скорее из необходимости услышать подтверждение их дружбы. Он хотел, чтобы Октавия знала, что он всегда будет рядом, что она может рассчитывать на него в любой ситуации. Он хотел, чтобы она перестала чувствовать себя одинокой и брошенной. — Да, — ответила Блейк. — Мы друзья. *** Эффи решила, что ей просто необходимо расслабиться. День Единства – праздник, который смутно напоминал о том, как корабли всех стран, утопая в хаосе и надежде, объединились в один гигантский Ковчег, спасаясь от неминуемой гибели. Теперь это было просто – повод для всеобщего ликования, способ забыть о тяготах жизни и хотя бы на один день почувствовать себя частью чего-то большего. Смех, крики, обрывки разговоров, бряцание кружек, речь Канцлера, льющаяся из радио – всё смешалось в единый, немного хаотичный, но безудержно жизнерадостный поток. Аромат жареного мяса, трав и, конечно же, фирменного самогона Монти витал в воздухе, щекоча ноздри и поднимая настроение. Стонем, покинув душную палатку, ощутила на своем лице ласковое прикосновение солнечных лучей. Легкий ветерок трепал её волосы, словно пытаясь унести прочь все тревоги и сомнения. Но стоило ей сделать несколько шагов, как она почувствовала на себе взгляд. Тяжелый, оценивающий, но в то же время полный доброжелательной насмешки. Это был Монти. Его широкая улыбка сияла даже сквозь яркий солнечный свет, отражаясь в озорных искорках, плясавших в его глазах. Он стоял около большой тары, из которой доносился дразнящий аромат его знаменитого самогона. Вокруг него шумела веселая толпа, люди смеялись, толкались, обменивались шутками и тостами. грин уже занял свою позицию – в эпицентре радостного хаоса, рассказывая какую-то забавную историю, приправляя её красочными жестами и заразительным смехом. Эффи, сама того не замечая, направилась к нему. Монти, заметив её приближение, прервал свой рассказ на полуслове и широко улыбнулся, привлекая внимание всех присутствующих. Его лицо, обычно немного угловатое, сейчас казалось особенно ярким, полным жизни и энергии. Он умел заряжать окружающих своим оптимизмом, умел заставлять людей забывать о своих проблемах и просто наслаждаться моментом. — Эффи, вот ты где! Я уже думал, что ты решила засесть в своей палатке и не выходить из неё до конца праздника, – прокричал он над шумом празднества, его голос был радостный и громкий, словно он приветствовал долгожданного друга. – Как дела? Что такая задумчивая? Стонем, несмотря на внутреннее напряжение, на ту тяжесть, что сдавливала её грудь после недавнего разговора с Октавией, улыбнулась в ответ. Улыбка получилась немного натянутой, немного фальшивой, но она надеялась, что Монти этого не заметит. Она не хотела делиться с ним своими проблемами, впрочем, как и с кем-либо другим. — Привет, Монти, – она попыталась сделать свой голос как можно более спокойным и беззаботным. – Всё в порядке. Просто немного устала. Утро выдалось... насыщенным. Грин прищурился, внимательно изучая её лицо, словно пытаясь разгадать её истинное настроение. Он хорошо знал Эффи. Их дружба продолжалась уже много лет, и за это время они пережили многое вместе. Монти уже научился немного чувствовать её настроение, понимать её без слов. — Устала? От чего же? От многочисленных восхищенных взглядов поклонников? Или, может быть, от разбивания чужих сердец? – спросил Монти, его улыбка стала немного насмешливой, но в ней не было злобы, только дружеская поддёвка. Он знал, что Эффи не любит, когда её жалеют, поэтому выбрал привычный для них тон – тон шуток и подколок. Сердце Стонем болезненно сжалось при упоминании о разбитых сердцах. Слова Грина попали прямо в цель, напомнив ей о недавней ссоре с Октавией. Вина обвилась вокруг её сердца, сдавливая его все сильнее. — Жаль, что я не разбила твое, – ответила Эффи с раздражением и усмешкой одновременно, пытаясь скрыть свою боль за маской иронии. – Хотя, возможно, это было бы интересно. Хоть какое-то разнообразие. — О, поверь мне, если бы ты попыталась разбить мое сердце, ты бы столкнулась с таким сопротивлением, что пожалела бы об этом, – Монти легко засмеялся, откидывая голову назад и подмигивая ей. Его смех был заразительным, и на мгновение Эффи даже почувствовала, как напряжение отступает. – Я сразу же понял, что влюбиться в тебя будет плохой затеей, поэтому удержался от такого соблазна. Слишком много хлопот. Ты же знаешь, какая ты сложная. С тобой нужно быть постоянно настороже, иначе ты обязательно втянешь меня в какую-нибудь авантюру. — Зато интересная, – Стонем, повинуясь внезапному порыву, легко толкнула его в плечо. – А ты просто боишься сложностей. Всегда был трусом. Предпочитаешь плыть по течению, избегая острых углов. — Трусом? Я? Никогда! – возразил Грин, но его улыбка выдавала его. Он, конечно, любил острые ощущения, но в основном предпочитал наблюдать за ними со стороны, а не принимать в них непосредственное участие. – Просто я ценю свой покой. А ты его постоянно нарушаешь. Ты – как ураган, врываешься в мою жизнь и переворачиваешь все с ног на голову. — А кто ещё будет это делать? – спросила Эффи, делая ещё один большой глоток самогона. Жидкость обожгла ей горло, но она не поморщилась. Ей нравился этот терпкий, пьянящий вкус, который на время заглушал ее внутренние переживания. – Ты же знаешь, я не люблю лёгкости. — Знаю, знаю, – кивнул Монти. – И именно поэтому я тебя и люблю. Ты всегда приносишь в мою жизнь немного хаоса и приключений. Ты – мой личный источник адреналина. Без тебя моя жизнь была бы слишком предсказуемой. – Он поднял свою кружку, наполненную до краев самогоном. – За нашу дружбу! За то, что я всё ещё нахожу в себе силы тебя терпеть. Эффи улыбнулась, на этот раз искренне, подняв свою кружку в ответ. В этот момент, под воздействием алкоголя и дружеской болтовни, ей казалось, что все её нервы медленно начали отступать назад, уступая место привычному спокойствию и легкому равнодушию. Вина, терзавшая её сердце, на мгновение ослабила свою хватку. Она чувствовала себя немного лучше, немного свободнее. А её привычное равнодушие вновь стало возвращаться к ней.

***

В лагере царило бурлящее, почти лихорадочное оживление. Атмосфера была наэлектризована смесью радости, облегчения и нетерпеливого предвкушения. Праздник в честь дня единства был в самом разгаре. Вместо обычного ощущения тревоги и постоянной готовности к бою, в воздухе витали ароматы беззаботности и веселья. Смех, звонкий и заразительный, смешивался с оживленными разговорами и приглушенными перешептываниями. Аромат жареного мяса, щедро приправленного травами и специями, добытыми с риском для жизни во время вылазок за пределы лагеря, щекотал ноздри, смешиваясь с терпким запахом костра, вокруг которого собрались самые веселые компании. Люди ели, набивая рты до отказа, словно боясь, что завтра снова наступит голод. Они пили, стараясь забыть о своих проблемах и заботах, топя их в самодельном самогоне, горьком, но опьяняющем. Они общались, делились своими историями и переживаниями, радуясь возможности почувствовать себя частью чего-то большего, чем просто группа выживших. Финн стоял у костра, чуть в стороне от всеобщего веселья, наблюдая за происходящим с каким-то отстраненным, почти безучастным взглядом. Он казался чужаком на этом празднике жизни, наблюдающим за ним. В руках он держал кружку с чем-то горячим и терпким, возможно, травяным чаем или разбавленным самогоном, он и сам не знал, что ему дали, но пил неохотно, делая лишь крошечные глотки, больше согревая замерзшие ладони. Коллинз не чувствовал себя частью этого праздника, не мог разделить радость и веселье, царящие вокруг. В душе была какая-то зияющая пустота, холодная и неуютная, тоска по прошлому, по тем временам, когда все казалось проще и понятнее, когда мир не был таким жестоким и несправедливым. Взгляд Финна скользил по лицам, выхватывая знакомые черты, словно он пытался найти в них хоть какое-то отражение своей тоски, хоть какое-то понимание. Вот Беллами, окруженный друзьями, что-то оживленно рассказывал, размахивая руками и громко смеясь. Он казался душой компании, центром внимания, словно он специально старался быть таким, чтобы подбодрить других, чтобы вселить в них надежду. Финн знал, что за этой бравадой скрывается глубокая боль и усталость, что Беллами тоже пережил много потерь и разочарований. А вот и Грейс, стояла в стороне от всеобщего веселья, в тени одного из сторожевых постов, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, за пределы лагеря, туда, где простирался темный и опасный лес. Она казалась задумчивой и печальной, словно ее мысли были далеко отсюда, в каком-то другом месте, в каком-то другом времени. Он замечал, как ее взгляд то и дело возвращался к темному лесу, словно она ждала чего-то или кого-то. Он видел в ее глазах тоску и надежду, страх и решимость. Он понимал, что она тоже чувствует себя чужой на этом празднике, что она тоже не может разделить всеобщее веселье. Коллинз заметил, как Блад медленно двинулась в сторону ограды, словно ее что-то позвало, словно какой-то невидимый магнит тянул ее к себе. Она шла не спеша, стараясь не привлекать к себе внимания, словно она боялась, что ее кто-то остановит или помешает ей. Ее движения были плавными и осторожными, словно она боялась спугнуть что-то важное, что-что, что она давно ждала. Финн нахмурился, сдвинув брови к переносице, образуя между ними глубокую складку. Он провожал ее взглядом, полным беспокойства и недоумения. Куда она направляется? Почему избегает всеобщего веселья, почему не участвует в празднике, который так долго ждали все в лагере? Обычно Грейс была в центре внимания, веселая и общительная. Ее смех был заразительным, ее энергия – неиссякаемой, ее оптимизм – непоколебимым. Она умела находить общий язык с любым человеком, умела подбодрить и поддержать в трудную минуту, умела вселить надежду даже в самые отчаянные сердца. Но сегодня все было иначе. Ее улыбка была натянутой и неестественной, ее смех – приглушенным и редким, ее движения – скованными и неуверенными. Она казалась отстраненной и далекой, словно ее мысли были где-то в другом месте, в каком-то другом времени. Грейс подошла к ограде, окружавшей лагерь, и остановилась, словно собираясь с мыслями. Она огляделась по сторонам, убедившись, что поблизости никого нет, что ее никто не видит. Ее движения были быстрыми и нервными, словно она боялась, что ее кто-то поймает или остановит. Она начала искать лазейку в ограде, отодвигая ветки, стараясь не шуметь. В голове Финна промелькнула мысль остановить ее. Подойти к ней, спросить, куда она идет, предложить составить компанию. Он хотел узнать, что с ней случилось, почему она так расстроена, почему она хочет уйти из лагеря. Но что-то его удержало. Какая-то интуиция, какое-то предчувствие, какое-то шестое чувство, которое подсказывало ему, что сейчас не время вмешиваться, что ей нужно побыть одной, что ей нужно самой разобраться в себе. Он почувствовал, что Грейс нужно куда-то уйти, чтобы выпустить пар, чтобы избавиться от негативных эмоций. Блад нашла лазейку в ограде, достаточно большую, чтобы проскользнуть через нее. Она огляделась по сторонам, убедившись, что ее никто не видит, и проскользнула через нее, словно тень. Она исчезла в темноте леса, словно растворилась в ночи. Грейс шла по лесу, погруженная в свои мысли, стараясь не думать ни о чем конкретном, словно пытаясь убежать от реальности, от своих проблем и забот. Она просто хотела увидеть Линкольна, почувствовать его тепло, его поддержку, его понимание. Она нуждалась в нем, как в глотке свежего воздуха после долгого пребывания в душном помещении. Праздник в лагере казался ей чем-то чужим, чем-то далеким, словно он происходил в каком-то другом измерении. Она не могла разделить всеобщее веселье, не могла притвориться, что все хорошо, когда знала, что Линкольн где-то вдали. Блад знала дорогу к пещере, где живет Линкольн, как свои пять пальцев. Она проходила ее много раз, днем и ночью. Каждый раз ее сердце наполнялось надеждой и тревогой, она боялась, что с ним что-то случилось, что его соратники могли узнать об их тайной связи. Но каждый раз, когда Грейс видела его живым и невредимым, когда она слышала его голос, когда она чувствовала его прикосновение, ее сердце наполнялось счастьем и облегчением. Она чувствовала себя самой счастливой девушкой на свете, словно она нашла свой рай на земле. Все в этом лесу казалось ей чем-то родным и близким, словно она была частью этого леса, словно она жила здесь всю свою жизнь. Она любила лес, любила его тишину и спокойствие, любила его красоту и величие, любила его загадочность и непредсказуемость. Она чувствовала себя в лесу в безопасности и уверенности, словно он защищал ее от всех бед и опасностей. Грейс вспомнила их первые поцелуи, нежные и робкие, словно они боялись спугнуть это хрупкое чувство. Она вспомнила их долгие разговоры, во время которых они делились друг с другом своими мыслями и чувствами, своими радостями и печалями, своими мечтами и надеждами. Она вспомнила их ночи, проведенные вместе у костра, когда они любовались звездами и рассказывали друг другу истории их жизней. Грейс чувствовала, что Линкольн – ее родственная душа, ее вторая половинка, ее судьба. Она не могла представить свою жизнь без него, она не могла представить себе мир, в котором его не было бы. Она знала, что их любовь – это нечто особенное, что это нечто большее, чем просто влечение или страсть. Она верила, что их любовь – это дар, который они должны беречь и ценить. Блад ускорила шаг, предвкушая встречу с Линкольном. Она знала, что он ждет ее, что он скучает по ней. Она чувствовала, что она тоже нуждается в нем, что ей необходимо увидеть его, услышать его голос, почувствовать его прикосновение. Грейс подошла к пещере, затаив дыхание. Она остановилась на мгновение, прислушиваясь к тишине. Она услышала слабый звук, словно кто-то кашлянул. Она узнала этот звук, это был Линкольн. Ее сердце забилось еще сильнее, и она вошла в пещеру. Блад вошла в пещеру, и прохладный, влажный воздух окутал ее. Она замедлила шаг, давая своим глазам привыкнуть к полумраку, пытаясь разглядеть очертания предметов в тусклом свете. Ее глаза сразу же нашли Линкольна, словно их тянуло к нему невидимой силой. Он сидел у костра, на обтесанном камне, и отблески пламени играли на его скулах, подчеркивая их резкие, мужественные линии, делая его лицо еще более прекрасным и загадочным. Увидев ее, он вскочил на ноги, с такой стремительностью, что опрокинул нож, лежащий рядом, и в его глазах вспыхнула такая радость, такая искренняя неподдельная любовь, что у Грейс перехватило дыхание, и она не смогла вымолвить ни слова. Ей показалось, что время остановилось, что вокруг не существует ничего, кроме этих двух глаз, смотрящих на нее с такой нежностью и обожанием. — Грейс! — выдохнул он, и его голос прозвучал облегченно, с нотками удивления и восторга. Блад не успела ответить, не успела вымолвить и слова, как он уже был рядом, преодолевая разделяющее их расстояние с невероятной скоростью. Он обнял ее так крепко, так отчаянно. Она чувствовала силу его рук, сжимающих ее тело, и ее сердце наполнялось теплом и спокойствием. Она уткнулась лицом в его плечо, вдыхая его запах – запах костра, земли и чего-то дикого, неповторимого, что принадлежало только ему, что было частью его самого. Этот запах был ей так знаком, так близок, так дорог, что она почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза. Ей хотелось плакать от счастья, от облегчения, от того, что она снова рядом с ним, что она снова в его объятиях. — Я так скучала, — прошептала Грейс, и ее голос дрогнул от волнения, от нахлынувших на нее эмоций. Она чувствовала, как ее тело трясется, как ее дыхание сбивается, как ее разум затуманивается. Она просто хотела, чтобы он держал ее, чтобы он не отпускал ее, чтобы он был рядом с ней всегда. Линкольн отстранился, чтобы посмотреть на нее. Его глаза, обычно такие серьезные и настороженные, сейчас светились любовью и нежностью. Он провел большим пальцем по ее щеке, словно убеждаясь, что она настоящая, что она не сон, что она действительно здесь, рядом с ним. Он смотрел на нее так, словно видел ее впервые, словно он изучал каждую черточку ее лица, каждую морщинку, каждую родинку. — Я тоже скучал, — ответил он, и его голос был тихим и хриплым. — Здесь так пусто без тебя. Грейс улыбнулась, и ее сердце наполнилось теплом. Она знала, что он говорит искренне, что он не притворяется, что он действительно чувствует то же самое, что и она. Она знала, что он тоже скучал по ней, что он тоже ждал ее, что он тоже нуждался в ней. Она знала, что он тоже чувствует эту связь между ними, эту невидимую нить, которая тянулась через все препятствия и опасности, которая связывала их сердца навеки. Не говоря ни слова, Линкольн наклонился и поцеловал ее. Это был нежный поцелуй, словно они боялись спугнуть это хрупкое чувство, словно они боялись нарушить эту идиллию, словно они боялись, что все это исчезнет. Его губы были мягкими и теплыми, и ее тело отреагировало на этот поцелуй, словно ее пронзила электрическая искра. Но потом поцелуй стал более страстным, более требовательным, более настойчивым, словно они хотели восполнить все то время, что провели в разлуке, словно они хотели выразить все те чувства, которые они не могли выразить словами. Они целовались так, словно их губы созданы друг для друга, словно они искали друг друга всю жизнь, словно они нашли друг друга в этом мире, полном боли и страданий. Грейс ответила на его поцелуй с такой же страстью, с такой же жаждой, с такой же любовью. Она обняла его крепче, прижимаясь к нему всем телом, и почувствовала, как его сердце бьется в унисон с ее сердцем. Она закрыла глаза и полностью отдалась этому моменту, позволяя себе забыть обо всех проблемах и заботах, позволяя себе просто наслаждаться его присутствием, его теплом, его любовью. Их поцелуй длился долго, казалось, целую вечность. Они целовались так, словно это был их первый поцелуй, словно это был их последний поцелуй, словно это был единственный поцелуй, который имеет значение. Они целовались так, словно они хотели раствориться друг в друге, слиться в одно целое, стать одним сердцем, одной душой. В пещере, словно в отдельном, отгороженном от жестокой реальности мире, царила атмосфера интимности и тепла. Огонь в очаге потрескивал, отбрасывая на каменные стены танцующие тени, которые, казалось, вторили их сбившемуся дыханию и взволнованным сердцам. Когда они наконец оторвались друг от друга, отстранились, их лица были красными от нахлынувшей крови, а дыхание – сбитым и прерывистым, словно они только что пробежали долгий путь. Их губы, еще влажные от поцелуя, слегка дрожали, не в силах унять внезапно пробудившиеся чувства. Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова, словно боясь нарушить хрупкую магию момента, словно малейший звук мог разрушить ту невидимую связь, что возникла между ними. Слова казались излишними, ненужными, словно они были способны лишь осквернить чистоту и глубину тех эмоций, что сейчас переполняли их. Но их глаза говорили все, выражая то, что не поддавалось никаким словам, то, что было слишком сложным и многогранным, чтобы уместиться в рамки обыденной речи. В их глазах читалась любовь, глубокая и всепоглощающая. Эта любовь была не просто страстью и влечением, это было чувство, это было нечто большее, чем просто человеческая привязанность. Это была любовь, готовая пожертвовать всем ради счастья другого, любовь, не требующая ничего взамен, любовь, дающая силы жить и бороться. В их глазах читалась нежность, ласковая и трепетная, словно лучи восходящего солнца, согревающие замерзшую землю. Эта нежность была проявлением заботы и внимания, желания защитить и оберегать, желания укрыть от всех бед и несчастий. Это была нежность, способная залечить самые глубокие раны, нежность, дающая уверенность в том, что ты не один в этом мире. В их глазах читалась страсть, горячая и неутолимая, словно огонь, пылающий в их сердцах, огонь, согревающий в самые холодные ночи, огонь, дающий энергию и вдохновение. Эта страсть была не просто физическим влечением, это было желание быть вместе, желание разделить все радости и печали, желание прожить вместе долгую и счастливую жизнь. В их глазах читалась благодарность, искренняя и бесконечная, за то, что они нашли друг друга в этом мире, полном боли и страданий, за то, что они смогли преодолеть все препятствия и остаться вместе, за то, что они смогли сохранить свою любовь, несмотря ни на что. И, наконец, в их глазах читалась надежда, робкая и неуверенная, но все же надежда на то, что их любовь сможет преодолеть все препятствия и опасности, что они смогут построить вместе счастливое будущее, что они смогут создать свой собственный мир, где не будет места для ненависти и насилия, где будет только любовь и гармония. Они понимали друг друга без слов, они чувствовали друг друга на расстоянии, словно их души были связаны невидимой нитью, словно они были двумя половинками одного целого, словно они говорили на одном языке, понятном только им двоим. Они знали, что они созданы друг для друга, что их любовь – это их судьба, что они должны быть вместе, несмотря ни на что. Линкольн, словно боясь разрушить это хрупкое волшебство, медленно и осторожно провел рукой по ее волосам, отводя прядь, упавшую на лицо. Его пальцы коснулись ее щеки, нежно и ласково. Его касание было таким легким и невесомым, что Грейс почти не почувствовала его, но в то же время оно пробудило в ней целую бурю эмоций, заставило ее сердце биться быстрее и затаить дыхание. Он смотрел на нее с таким обожанием, с такой нежностью, с такой любовью, что Грейс почувствовала, как ее сердце наполняется теплом и светом, словно в ее груди вспыхнул маленький костер, согревая ее изнутри. Она чувствовала себя самой счастливой девушкой на свете, зная, что ее любят так сильно, что ею восхищаются так искренне.

***

Ночь опустилась на лес, окутывая все вокруг густой, непроницаемой тьмой. Деревья, днем величественные и полные жизни, превратились в призрачные силуэты, застывшие в безмолвном ожидании. Только слабый, призрачный свет луны, пробиваясь сквозь густые кроны деревьев, создавал причудливые тени, играющие на земле. В пещере было тихо, почти звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костра, пожирающего поленья, да и изредка слышались вздохи Грейс, уснувшей в объятиях Линкольна. Огонь был их единственным союзником в этой кромешной тьме, он согревал их тела и души, отгоняя страх и одиночество. Пламя, колыхаясь, отбрасывало на стены пещеры причудливые тени, создавая иллюзию движения, словно пещера жила своей собственной жизнью. Линкольн не спал. Он смотрел на Грейс, любуясь ее спокойным лицом, стараясь запомнить каждую черточку, каждый изгиб ее прекрасного лица. В свете огня ее волосы казались светящимися, рассыпавшимися по его плечу. Ее ресницы отбрасывали тени на щеки, придавая ее лицу ангельскую невинность. Он не мог налюбоваться ею, не мог насмотреться на нее. Линкольн знал, что ей пора возвращаться. Он не хотел, чтобы ее народ поймал его на связи с ним, понимая, как плохо это может сложиться на ней самой. Он осторожно, стараясь не напугать, разбудил ее, слегка коснувшись ее плеча. Блад сонно посмотрела на него, ее глаза были полны любви и нежности, словно она видела самый прекрасный сон в своей жизни. Он увидел в ее глазах отражение своего собственного лица, своего собственного сердца, своей собственной души. — Тебе пора, — прошептал он тихим голосом, не желая ее будить слишком резко. Грейс кивнула, понимая, что он прав. Она не хотела уходить, хотела остаться с ним навсегда, в этой пещере, в этом лесу, в этом мире, где существовали только они двое. Но она знала, что это невозможно, что у нее есть обязанности, что она должна вернуться в лагерь, к своим друзьям. Блад села, и провела рукой по его щеке, нежно и ласково. Она чувствовала его тепло, его силу, его любовь. Она хотела запомнить каждое мгновение, проведенное с ним, каждую черточку его лица, каждый звук его голоса. — Я не хочу уходить, — прошептала она, и ее голос дрогнул от волнения. — Я хочу остаться здесь, с тобой. Линкольн обнял ее, прижав к себе крепко-крепко, словно боясь ее отпустить. Он почувствовал, как ее тело дрожит, как ее сердце бьется учащенно. Он понимал ее, он чувствовал то же самое, но он должен был быть сильным, он должен был отпустить ее. — Я знаю, — прошептал он ей в волосы, — я тоже не хочу, чтоб ты уходила. Но мы оба понимаем, что ты должна это сделать. Линкольн помог ей подняться, бережно поддерживая под локоть. Он чувствовал ее легкую дрожь, выдававшую волнение и нежелание расставаться, и его сердце сжималось от нежности и вины. Он осознавал, какую опасность она подвергает себя, навещая его, и его грызло чувство ответственности за нее, за ее безопасность. Он проводил ее к выходу из пещеры, медленно, словно тянул время, желая продлить эти последние мгновения их близости. Он шел позади нее, оберегая ее спину, готовый в любой момент защитить ее от любой угрозы. Линкольн осторожно отодвинул ветки, скрывающие вход в пещеру. Лунный свет хлынул внутрь, освещая их лица, подчеркивая их усталость и любовь. Он выглянул наружу, сканируя окрестности своим наметанным взглядом, выискивая признаки присутствия врага. Убедившись, что поблизости никого нет, что лес молчит и не выдает никаких признаков опасности, он жестом показал Грейс, чтобы она выходила. Блад сделала шаг назад, словно не решалась покинуть его, словно боялась расстаться с ним навсегда. Потом решительно шагнула вперед и обняла его крепко-крепко, прижимаясь к нему всем телом, словно искала защиты и утешения. Он ответил на ее объятие, обхватывая ее руками, чувствуя тепло ее тела, ощущая аромат ее волос, и пытался запомнить этот момент навсегда, словно знал, что он может быть последним. Он прижал ее к себе так сильно, словно хотел слиться с ней в одно целое, чтобы они больше никогда не расставались. — Я буду скучать, — прошептала она, и ее голос дрогнул от волнения, словно она сдерживала слезы. — Я тоже буду скучать, — ответил он, и его голос был таким же тихим и хриплым. — Но ты должна быть осторожна. Линкольн почувствовал, как ее руки сжимаются вокруг него крепче, словно она хотела запомнить каждое прикосновение, каждое мгновение. Грейс кивнула, понимая, что он прав, что ей нужно быть осторожной, что от ее действий зависят не только ее жизнь, но и его судьба. Она оторвалась от него и посмотрела ему в глаза, словно искала в них ответы на все свои вопросы. — Я люблю тебя, — сказала она, и ее голос был полон искренности и нежности. Эти слова, простые и понятные, были для них дороже всех сокровищ мира, они были подтверждением их любви, их верности, их надежды. — Я тоже люблю тебя, — ответил он, и его голос дрожал от переполнявших его чувств. Он смотрел на нее с обожанием, с восхищением, с любовью, не в силах оторвать взгляд от ее прекрасного лица. И они поцеловались. Это был долгий, нежный поцелуй, полный любви и прощания, поцелуй, словно обещание вернуться, словно клятва верности, словно надежда на будущее. Они целовались так, словно хотели запомнить этот момент навсегда, словно они понимали, что он может быть последним. Их губы двигались медленно и осторожно, словно они боялись спугнуть это хрупкое чувство, словно они хотели насладиться каждым мгновением, каждым прикосновением. Они целовались, закрыв глаза, позволяя себе забыть обо всем, что их окружает, о вражде, о страданиях, о страхе, оставаясь наедине друг с другом, в своем собственном маленьком мире, где есть только любовь и надежда. Линкольн чувствовал, как ее тело прижимается к его телу, как ее дыхание смешивается с его дыханием, как ее душа сливается с его душой. Он чувствовал, как ее любовь наполняет его сердце теплом и светом, отгоняя тьму и одиночество. Грейс чувствовала, как его губы нежно касаются ее губ, как его руки крепко обнимают ее, как его любовь окутывает ее теплом и заботой. Она чувствовала, как ее тело расслабляется, как ее разум успокаивается, как ее душа наполняется покоем. Когда они оторвались друг от друга, воздух между ними словно загустел, наполняясь невысказанными словами, обещаниями и надеждами. Грейс сделала шаг вперед в глубь леса. Она оставила позади тепло и безопасность пещеры, ступая на зыбкую почву реальности. Но тут из-за деревьев вышел Финн, нарушая их прощальную идиллию. Его внезапное появление повергло их обоих в шок. Линкольн, инстинктивно реагируя на угрозу, оттолкнул Грейс назад, прикрывая ее своим телом. Его движения были молниеносными и отточенными, словно он готовился к этому всю свою жизнь. Он отреагировал мгновенно, без раздумий, движимый лишь одним инстинктом – защитить ее любой ценой. Его глаза сузились, превратившись в узкие щелки, в которых горел огонь ярости и решимости. Он напряг все мышцы своего тела, готовясь к нападению, готовый сражаться до последнего вздоха, чтобы защитить Грейс от любой опасности. Блад, застигнутая врасплох, испугалась, ее сердце бешено заколотилось в груди. Она замерла на месте, словно парализованная страхом, не в силах произнести ни слова, ни сделать ни шагу. Но тут же она узнала Финна. — Линкольн, стой! — прошептала она, хватая его за руку, пытаясь остановить его, предотвратить непоправимое. Ее голос дрожал от волнения, но в нем звучала уверенность в том, что Финн не представляет угрозы. — Это Финн, он мой друг. Линкольн недоверчиво посмотрел на нее, в его глазах читалось замешательство и недоумение. Потом перевел взгляд на Финна, оценивая его своим наметанным взглядом, пытаясь понять его намерения, пытаясь прочитать его мысли. Он не знал, что от него можно ожидать. Грейс, чувствуя нарастающее напряжение, вышла из-за его спины, словно демонстрируя свою уверенность в безопасности ситуации. Она подошла к Финну, стараясь говорить спокойно и уверенно, чтобы успокоить Линкольна. — Финн, что ты здесь делаешь? — спросила она, стараясь говорить спокойно, чтобы не выдать своего волнения. Она смотрела ему прямо в глаза, пытаясь понять, что привело его сюда, что он хочет от нее и Линкольна. Коллинз смотрел на нее, потом на Линкольна, и в его глазах читалось удивление, замешательство и, возможно, легкий упрек. Он явно не ожидал увидеть ее здесь, в лесу, с этим незнакомцем. Он не понимал, что происходит, и хотел получить ответы на свои вопросы. — Постой, — сказал он, глядя на Линкольна, словно игнорируя присутствие Грейс. — Мне нужно поговорить с ним. Его слова прозвучали твердо и решительно, словно он пришел сюда с определенной целью, словно у него есть важные вопросы, на которые он должен получить ответы. Он не проявлял агрессии, но в его голосе чувствовалась настойчивость. Линкольн напрягся, готовый к любой опасности. Он не доверял этому парню, не знал, что у него на уме. Он был готов защитить Грейс, даже если ему придется сразиться с ее другом. Блад, чувствуя нарастающее напряжение, посмотрела на Линкольна с тревогой, пытаясь убедить его в безопасности ситуации. Но он молчал, его глаза оставались настороженными и подозрительными. Он кивнул, давая понять, что согласен, но его поза оставалась напряженной, готовой к нападению. — Хорошо, — сказал Линкольн, отступая назад к пещере. — Заходите. Он жестом пригласил их внутрь, демонстрируя свою готовность к разговору, но его глаза оставались холодными и недоверчивыми. Он ждал, что Финн сделает первый шаг, чтобы оценить его намерения, чтобы подготовиться к возможной угрозе. Коллинз поколебался, словно сомневался в правильности своего решения. Он огляделся по сторонам, оценивая обстановку, словно чувствовал, что здесь что-то не так. Но любопытство взяло верх, и он, сделав глубокий вдох, последовал за Линкольном в пещеру. Грейс шла следом, чувствуя, как нарастает напряжение, как воздух сгущается от недоверия и подозрительности. Она понимала, что сейчас все зависит от ее действий, от ее слов, от ее способности убедить Линкольна в том, что Финн не представляет для них опасности. Она молилась, чтобы все обошлось без кровопролития, чтобы они смогли разрешить эту ситуацию мирным путем. Она знала, что в противном случае, их любовь может оказаться под угрозой. В пещере было тепло и уютно, огонь весело потрескивал, отбрасывая на стены причудливые тени, но сейчас это не ощущалось, словно тепло и уют вмиг испарились, оставив после себя лишь холод и напряжение. Атмосфера была наэлектризована, словно перед грозой, когда воздух становится густым и тяжелым, когда чувствуешь приближение неминуемого столкновения. Линкольн, хозяин этого места, сел у костра, сохраняя невозмутимый вид, но Грейс чувствовала, как напряжены его мышцы, как он готов в любой момент вскочить и вступить в бой. Он жестом пригласил Финна и Грейс сделать то же самое. Жест был формальным, не выражал гостеприимства, скорее демонстрировал его контроль над ситуацией. Грейс, чувствуя необходимость разрядить обстановку, нарушила тишину. — Что ты здесь делаешь, Финн? — спросила она, стараясь говорить спокойно и непринужденно, словно они обсуждали погоду, а не возможный конфликт. Она надеялась, что ее спокойный тон поможет успокоить Линкольна и расположить к себе Финна. Коллинз, словно не заметив ее попытки смягчить ситуацию, посмотрел на нее лишь мельком, словно оценивая ее роль в происходящем, потом перевел взгляд на Линкольна, желая именно с ним поговорить. Его глаза были серьезными и сосредоточенными, в них не было ни тени враждебности, но было слабый намёк на дружелюбие. — Я хочу заключить мир, — сказал Финн прямо, без обиняков, словно предлагал сделку, от которой невозможно отказаться. Линкольн усмехнулся, и в его глазах мелькнуло недоверие, словно он услышал шутку, словно ему предложили нечто абсурдное и нереальное. — Мир? После всего, что произошло? Ты думаешь, я поверю тебе? — спросил он с сарказмом, вкладывая в свои слова всю боль, все страдания своего народа. Финн, не дрогнув под его взглядом, ответил спокойно и уверенно, словно предвидел эту реакцию. — Я знаю, это трудно, — ответил он, — но я говорю серьезно. Эта война не имеет смысла. Мы убиваем друг друга, а зачем? Мы все хотим одного и того же — выжить. Коллинз смотрел Линкольну прямо в глаза, пытаясь убедить его в своей искренности, пытаясь донести до него простую истину, что они все, и Земляне, и небесные люди, заложники одной ситуации, что их вражда не имеет смысла, что их цель – одна – выжить. — Вы прилетели на нашу землю, — возразил Линкольн. — Я знаю, и мне жаль, — сказал Финн, словно принимая на себя вину за все, что произошло, словно он был готов понести ответственность за действия своих соотечественников. — Но это было раньше. И я не хочу, чтобы это продолжалось. Коллинз замолчал, собираясь с мыслями, словно ему было трудно подобрать слова, чтобы убедить Линкольна в своей искренности. Он понимал, что его слова ничего не значат. Он снова посмотрел на Линкольна, и его глаза были полны решимости. — Скоро с космоса прилетят наши люди, — продолжил он. — Они будут с оружием, с технологиями, о которых вы даже не слышали. И они не станут пытаться договориться с вами. Они просто убьют вас всех. Грейс прикрыла рот рукой, словно пыталась заглушить свой внутренний крик, словно пыталась остановить поток слов, несущих в себе ужасную правду. Она знала, что Финн говорит правду. Блад вспомнила слова своего отца, о том, как он говорил, что за Землю нужно бороться, а не просто всё решать миром. А Грейс не хотела выбирать между любимым и своим отцом, хоть он и был не самым лучшим. — Почему ты говоришь мне это? — спросил Линкольн, словно пытаясь понять мотивы Финна, словно сомневаясь в его искренности. — Почему ты не ждешь своих людей? — Потому что я не хочу, чтобы вы умирали, — ответил Коллинз, словно это было само собой разумеющимся. — Я не хочу, чтобы эта война продолжалась. Я верю, что мы можем найти способ жить вместе, — он посмотрел на Линкольна с надеждой на понимание в глаза. — Подумай об этом, — сказал Финн. — Подумай о том, что я сказал. У нас есть шанс спастись. Но мы должны действовать вместе. Он замолчал, ожидая ответа. В пещере снова воцарилась тишина, но на этот раз она была другой, более напряженной, более зловещей. Теперь все зависело от Линкольна, от его решения. Линкольн молчал, погрузившись в глубокие раздумья, оценивая слова Финна, их истинную ценность и последствия. Он сидел неподвижно, как изваяние, его лицо оставалось непроницаемым, словно он скрывал свои мысли и чувства за непроницаемой маской. Только легкое подергивание мышц на скулах выдавало его внутреннюю борьбу, сомнения и колебания. Тишина в пещере стала еще более гнетущей, словно воздух сгустился, давя на них своей тяжестью. Казалось, даже костер, завороженный важностью момента, перестал трещать, словно прислушивался к невысказанным словам, словно ждал решения, которое должно было изменить их судьбы. Линкольн смотрел на Грейс, видел в ее глазах надежду и тревогу. Он знал, что она верит в возможность мира, что она готова рискнуть всем ради того, чтобы остановить кровопролитие. Но он также знал, что ее вера может быть наивной, что она может не видеть настоящей опасности. Наконец, собравшись с духом, он поднял голову и посмотрел Финну прямо в глаза, пытаясь прочитать его мысли, разглядеть его истинные намерения. Его взгляд был тяжелым и пронзительным, словно он пытался проникнуть в самую суть его души. — У меня нет полномочий заключать мир, — сказал он, произнося каждое слово четко и ясно, констатируя факт, не подлежащий обсуждению. — Я всего лишь воин. Линкольн хотел подчеркнуть, что он не правитель, не вождь, что он не обладает властью принимать важные решения. Он хотел снять с себя ответственность, переложить ее на плечи тех, кто имеет право говорить от имени всего народа. — Тогда приведи того, у кого есть, — ответил Финн, не отводя взгляда, словно принимая его условия, словно он был готов пройти через все испытания, чтобы добиться своей цели. — Приведи того, кто может принять решение. Линкольн покачал головой, словно отвергая эту возможность. Он понимал, что это слишком рискованно, что привести сюда свою главу – значит поставить ее под угрозу, выдать ее врагу. Он должен был быть уверен, что Финн говорит правду, что он не заманивает их в ловушку. — Я не могу просто так привести сюда свою главу, — сказал он, словно объясняя ребенку сложную ситуацию. — Я должен быть уверен, что и вы настроены серьезно. Линкольн хотел получить гарантии, доказать, что Финн не лжет, что он действительно хочет мира, что он готов пойти на все, чтобы остановить войну. Он должен был убедиться, что он может доверять ему, прежде чем ставить под угрозу жизнь своего лидера. — Я приведу нашего лидера, — ответил Коллинз, и его голос был полон решимости, он был готов пойти на любой риск, чтобы убедить Линкольна в своей искренности. — Я приведу того, кто может говорить от имени всех нас. Финн понимал, что Линкольн не может ему доверять, и был готов сделать все, чтобы заслужить его доверие. Он был готов привести сюда своего лидера, чтобы доказать, что он говорит правду, что он действительно хочет мира, что он готов остановить вражду. — Тогда встретимся на мосту, — сказал Линкольн, наконец принимая решение, словно подводя черту под затянувшимся спором. В его голосе слышалась усталость, но в то же время и твердость, решимость довести начатое до конца. — Я приведу своего лидера, ты — своего. Там и поговорим. И без всякого оружия. Он понимал, что это рискованный шаг, но другого выхода у них не было. Они должны были встретиться лицом к лицу, чтобы обсудить все вопросы, чтобы прийти к компромиссу, чтобы заключить мир. Он верил, что только так они смогут спасти свои народы от гибели. Грейс, до этого молча наблюдавшая за разговором, словно стараясь не вмешиваться в мужские дела, вдруг вмешалась, нарушая установившуюся тишину. Ее лицо было обеспокоенным, словно ее тревожили какие-то мысли, словно она предчувствовала нечто плохое. — Беллами не одобрит мир, — сказала она, глядя на Финна с тревогой в глазах. — Он слишком зол, слишком жаждет мести. Линкольн посмотрел на нее с удивлением, будто бы он не понимал, о чем она говорит, словно он имел в виду кого-то другого. — Я не про Беллами, — сказал он, и в его голосе прозвучала какая-то странная нотка. Его слова прозвучали загадочно и интригующе, словно он намекал на кого-то, кто обладал большей властью и авторитетом, чем Беллами. — Кларк, — сказал Финн, произнося имя с удивлением и уважением. — Ты говоришь о Кларк. Грейс вздохнула, словно согласилась с его словами, признавая, что Линкольн прав, что Кларк – их единственная надежда. Но в ее глазах все еще оставалась тревога, она предчувствовала новые проблемы. — Даже если Кларк согласится, — сказала Блад, словно предвидя дальнейшее развитие событий. — Большинство людей пойдут за Беллами, а не за ней. Он их лидер, он тот, кому они доверяют намного больше, чем Кларк. Она знала, что даже если Кларк и Линкольн договорятся о мире, это не гарантирует его соблюдение, что всегда найдутся те, кто будет против, кто будет саботировать мирные инициативы, кто будет стремиться к продолжению войны. Финн задумался, нахмурив брови и опустив взгляд, погрузившись в пучину размышлений, пытаясь найти выход из тупика, в котором они оказались. Он размышлял над словами Грейс, оценивая их справедливость, и понимал, что она права, что Беллами – это сила, с которой нужно считаться, что его влияние на людей огромно, что без его согласия мир невозможен. Но как убедить Беллами, как достучаться до его разума, как заглушить его жажду мести? И вдруг его осенило. В голове всплыли обрывки воспоминаний, словно кусочки мозаики, складывающиеся в единую картину. Коллинз вспомнил, как Беллами смотрит на Эффи, с каким обожанием и преданностью он глядит ей в глаза, словно она – его богиня, его путеводная звезда. Он вспомнил, как Беллами прислушивается к каждому ее слову, словно оно – истина в последней инстанции, словно он готов выполнить любую ее просьбу, какой бы безумной она ни была. Он вспомнил, как часто Беллами бездумно повторяет ее слова, словно они запрограммированы в его мозгу, словно она контролирует его разум, словно она – кукловод, а он – марионетка, послушно выполняющая ее волю. Он вспомнил ее взгляд, ее голос, ее манеру говорить, ее власть над Беллами. — Эффи, — прошептал Финн, увидев решение проблемы, которое все это время было у него перед глазами. — Беллами послушается Эффи, — его слова прозвучали тихо и неуверенно, словно он сомневался в своей правоте. — Я чуть не убил ее брата, — сказал Линкольн, напоминая Финну о том, что произошло. — Ты думаешь, она согласится помочь создать мир? После всего, что я сделал? — Я попытаюсь ее уговорить, — ответил Финн, глядя Линкольну прямо в глаза, демонстрируя свою решимость и уверенность в успехе. — Я знаю, это будет нелегко, но это я возьму на себя. Коллинз понимал, что это будет трудно, что ему придется столкнуться с гневом и ненавистью Эффи, что ему придется убедить ее в искренности своих намерений. Но он был готов к этому, он верил, что сможет достучаться до ее сердца, что сможет убедить ее в том, что мир – это единственный выход.