Игра в слова

У него очень светлая кожа. Под броковыми руками это почти слепит — этот контраст его зашрамленных грубых смуглых пальцев и нежного и светлого купола грудины Солдата. Рамлоу водит кончиками пальцев по краю реберной решетки, там, внутри — крепкие сильные кости, сдвигаются в ровном дыхании, живут, держат легкие и сердце. Прямо под его рукой ритмично, в такт биению пульса, колышется впадина диафрагмы, нисходящая долина упругого, расслабленного живота. У Рамлоу хребет натягивается в струну, когда он прижимает ладонь над пупком — собирает рукой сейсмографию этих мерных устойчивых колебаний, дурея от нежности, от кажущейся хрупкости гладкой кожи. Он уводит руку в сторону — недостаточная восприимчивость собственных пальцев злит. Но губами. Он ощущает все. Горячая мягкая гладкость, каждый мельчайший волосок, под пупком становящийся тем плотнее и глаже, чем ниже он прикасается. Тончайший слой подкожного жира, скорее издевка над защитой от холода, чем даже намек на нее. И Рамлоу греет дыханием вздрагивающие напрягающиеся мышцы, греет, несмотря на то, что раскаленная кожа обжигает ему губы. Не может не, всегда хочет согреть его, согреть его еще, до критической температуры. Закалить его. Было бы куда дальше. Брок почти сам себе смешон. С тем, как он вынуждает собственное тело не давить, не сжимать, не блокировать — только воспринимать то, что ему позволено. И он трется, совсем легко, скулой о сладкий выступ подвздошной кости, оглаживая полными ладонями горячие бедра, едва не воя от податливости мышц под пальцами. Он взглядывает вверх, решаясь наконец, посмотреть в глаза своей судьбе и приговору. Так, по крайней мере, он это чувствует. И давится воздухом и неозвученным полуготовым оправданием/попыткой оправдаться/, напарываясь на встречный взгляд раскрытым сердцем. Этот взгляд — ласков. Он ложится шелком на горло и тянет вверх. Блядский ебаный господь, думает Рамлоу, почти трусливо отводя глаза, россыпью мелких поцелуев следуя за спасительным давлением на горле, твою же мать, трехсотфунтовая машина смерти, страшнейшее оружие Гидры — и вот: нежная, почти до прозрачности, как лепесток цветка, кожа, и мягкая, такая знающая, боже, улыбка на слишком красивых губах. И взгляд его этот, разбирающий броков позвоночник на звенья. Он добирается поцелуями до ожидающих его губ, вкладывает в них, раскрывшиеся, свой вымученный раздавленный стон, вплетая пальцы в текучую стеклянную гладкость длинных волос. Небезопасно, против всех уставов и регламентов, но пока Солдат умеет с этим работать, Брок ни за что не посмеет даже предложить ему остричь эту шелковистую гриву. Еще и себя лишить этого — катарсического ощущения скольжения рассыпающихся прядей по пальцам и ладони. Как свиваются прохладные плотные нити вокруг каждой фаланги, накрученные бездумно и слепо, когда падаешь с головой в обнаженную перцепцию. Когда можешь только ощущать. Рамлоу слишком жаден, чтобы даже помыслить о том, чтобы лишить себя этого. И когда Солдат втирается затылком и виском в его ладонь, подаваясь под его руки. Лишить его - чего бы то ни было. Невозможно. Немыслимо. Никогда. Он гладит, легко надавливая, по граням черепа - кожа под волосами горячая, до испарины. Рамлоу раздирает затянувшийся поцелуй, скуля в мгновенной обездоленности, но вознаграждая себя сразу: утыкается носом в голубоватый мраморно висок, вдыхая до боли в грудине, жаркий, до солености телесный запах, несравнимый ни с чем, ни на что не похожий, такой живой. И стонет полным голосом, сгибаясь над желанным телом в защитный купол, в щит, в живую броню. И это тело под ним вздрагивает, смещаясь, меняется взгляд Солдата, мгновенно, слабая клетка терпения рассыпается, разлетается в пыль. Рамлоу прошивает осколочными насквозь, в тот момент, когда Зимний, незаметным, молниеносным рывком, разворачивает их обоих - меняя местами. Страшная, чудовищная сила. Вся его тяжесть, вся его смертоносная, нечеловеческая мощь - гнется легко и текуче, прижимаясь бедрами между раскинутых колен Брока, скользяще, едва касаясь, так, что он рычит невольно от поверхностности контакта. Ответная улыбка Солдата гасит любое недовольство раньше, чем оно успевает сформироваться. Он загораживает собой слабый рассеянный свет, загораживает вообще все - его широченные плечи раздвигают и вытесняют собой и потолок и то, что за ним. Вся вселенная стекается и концентрируется в точках соприкосновения тел: колени и бедра, ладони и арки ребер, гладкость спины, разность запястий у плеч. И этого так мало. Рамлоу тянется вверх, оголодавшим ртом ловит, сжирает нежную полуулыбку Зимнего, сладкую, пряную, ее - сытую, разменивая на нее собственную трепещущую жадность. Солдат подается ближе, полнит прикосновение, и Брок зажмуривается, в тщетной и жалкой попытке /не пролить/ свой бешеный подкожный восторг от той любой малости, что позволяется ему. Ему позволяется так невыносимо много. Видеть его такого, касаться его. Защищать его, брать от него, отдаваться ему. Отдавать ему все. Дышать им, быть с ним. Любить его, господи. Прямо здесь и сейчас - любить его всем, на что только способны собственные ограниченные человеческие тело и разум. Всем, что Рамлоу есть. И ему страшно, почти до физической боли от того, насколько этого мало. У Солдата такой сладкий и нежный рот, боже, вся эта нежность, откуда в нем, зачем. Брок вцепляется пальцами в тугие ягодицы Зимнего, притискивая того еще ближе к себе, и думает, что это - для него. Вот за этим. Вот зачем. Чтобы он мог вкладывать в этот рот все, что чувствует. Все, что он есть. Все это. Его крупно колотит в тесном коконе собственного тела, под ртутной тяжестью тела Солдата, он тянется ближе, он хочет ближе, и больше, и еще. И рассадить бы свою грудную клетку, все тело от глотки до паха, щедрым секционным разрезом - освободить Солдату его место. Его законное, созданное для него - место. Зимний, словно читая мысли, ведет металлической ладонью от брокова горла, по груди и животу - вниз, с ненарочной легкостью разрывая ширинку и швы на штанах, и ядовито-сладостно скалится, не обнаруживая белья, тут же забирая в горсть отяжелевшие броковы яйца. Рамлоу, кажется, воет хрипло, от почти расшибшего его ‘наконец-то’. Ему так не хватало этого касания, ему так не хватало большего контакта. Ему так не хватает все еще. И он бьется под рукой, под растущим давлением горячего тела Солдата, когда тот вжимает Рамлоу в ворох простыней, под ослепительным гнетом довлеющей силы, под жадным движением его губ. Брок лижет его губы, грани челюсти, скул, лакомого, сладкого адамова яблока, подаваясь в ласкающую руку, за собственным телесным восторгом пытаясь добраться дрожащими пальцами до штанов Зимнего, втиснуть ладонь под пояс, второй рукой раздергивая болты и молнию. И едва не задохнуться от восхищенной алчности, ощутив наконец вес и твердость его члена в ладони. И блядское святое все, вот эта тонкая бархатная нежность кожи - спекает ему рот от нехватки. Ему хочется стянуться в секунду вниз, совсем под его тело, взять на язык - ощутить полнее, все, - не оставить ничего - не себе. Но Солдат крепко держит его на месте, даже не рукой и не взглядом, одной только молчаливой волей, и Брок берет что может, что ему сейчас позволено. Все, что захочет Солдат взамен - его, уже его, уже отдано и принадлежит. И Зимний кончает внезапно и тихо, жарко выдохнув Броку в висок - вышибив ему мозги, так, что он сам кончает через секунду, вжавшись в Солдата бедрами, до полыхнувшей под кожей боли - не заметив ее - за выбеленной, алой по краям, волной удовольствия, выжегшей его дотла. Он только дотягивается свободной рукой, размазывая смешанную их сперму по груди и животу и тут же лапая этой же ладонью Зимнего. Метя его, отмечая, пятная, присваивая, благословляя - все, что он только может, на что смеет замахнуться. А он смеет многое. Несокрушимая убийственная сила над ним - сыто вылизывает его горло, придавив тяжеленным телом к матрасу, не давая ни двинуться, ни вздохнуть. И Рамлоу всесилен.