Игра в слова

— Стив? Мне очень жаль, но у меня плохие новости. Так все это начинается. Так все заканчивается. Зимний Солдат мертв. Хотя ‘мертв’ — слишком благородное слово для того, что случилось. Наташа рассказывает, что в начале недели какие-то ее контакты нашли тело на одной из полузаброшенных баз ГИДРЫ где-то у границы Канады. Тело, сгоревшее настолько, что опознать можно было бы только по зубам. /если бы они были/ Левая рука, плечевой сустав, лопатка, ключица, несколько ребер по левой стороне, часть позвонков... те кости, что были у Солдата металлическими — отсутствовали. Остальные едва не рассыпались в руках, и даже если бы можно было попытаться выделить днк из костного мозга, сравнивать его все равно было не с чем. Где-то в других помещениях нашли горсть мелких металлических осколков, из которых, с трудом и не полностью, собрали знакомую Стиву до последней черты красную звезду проклятых Советов. Стив молча и тупо слушает подрагивающий голос Романовой, втекающий в ухо ядом белены, и ничего не может с этим сделать. Датский король спал, а Роджерс уже просто мертв. Впервые это так быстро. Наташа, кажется, акцентирует что-то на невозможности точного опознания, — но это-то как раз и подтверждает точность опознания, и Стив трясет головой внезапно. Собственный голос ему незнаком: — Наташа, если ты тут сама говоришь про то, что опознать тело нереально, какого черта тогда вообще? Как ты можешь быть… — Тони сделал реконструкцию лица, — перебивает Романова, и Стив снова становится мертвым. — Я сейчас приеду, — говорит кто-то за Стива его речевым аппаратом. Сам Стив обрывает звонок. В лабораториях Старка Роджерс бывал довольно часто и чего только там ни видел. Что-то из этого он определенно хотел бы забыть. А вот этого — там еще не бывало. Такой гнетущей тишины и такого. .содержимого. Стив смотрит на обугленные до белизны почти кости и не может выскрести из себя ни слова. — Мне жаль, мужик, — блеюще начинает Тони, но давится словами под взглядом Наташи. — Ладно, — откашливается Старк, — тут у нас... я вообще-то не судмед, так что по бумажке зачитаю, да, ладненько. Мужчина, примерно 6,4 фута, левая рука, кхм, отсутствует, так же отсутствует левая ключичная кость, лопатка левая, позвонки с С7 по T9, а нет, простите, это TХ. Да, ТХ9… Да, ну и на всех костях следы изменений, думаю, мы на твоих, Капсулька, такие же най… гхм, в общем, понятно. Зубы все тоже отсутствуют. Стив все так же молча и тупо слушает. И смотрит, очень усиленно смотрит в треугольник неба над правым плечом Старка. И очень усиленно не поворачивается к огромному экрану слева от себя, на котором безостановочно, сомнамбулически-медленно, крутится смоделированная человеческая голова. Медленно крутится у Роджерса под диафрагмой периферийная тошнота. Тони лучше замолчать. — Повреждения черепа, при жизни, зажившие, вот тут, здесь, здесь, вот в затылочной кости, дальше тут у нас еще, господи, сросшиеся переломы ребер справа, два ребра раздроблены и срослись, сросшиеся переломы четырех ребер слева, три раздроблены и срослись, трещины в грудине, трещины в… ладно, давайте их я не буду перечислять, — вздыхает умоляюще Тони, отрывая взгляд от планшета. Стив ждет. — Так, сросшиеся переломы, твою мать, многочисленные, малых и большеберцовых костей, сросшийся спиральный перелом правой бедренной, раздробление коленного, ох, всего левого, множественные сросшиеся переломы костей обеих стоп. Дубина, эй, выпить мне плесни, а? Извиняюсь. Старк едва успевает перехватить падающий из клешни робота стакан, выплескивает часть на планшет, на себя, опрокидывает остатки в кривящийся рот. Стив ждет и молчит. — Ладненько, про левую руку сказать ничего не могу очевидно, а правая, так, сросшийся спиральный плечевой, хотя такие обычно на лучевых, плечо раздроблено, локтевая и лучевая, множественные тоже, про пальцы промолчу, очень старый похоже, сросшийся перелом запястья, радиирующий в локтевую кость, есть еще… Голос Старка резко ссыпается под шумоподавление. Стив — всё. Не слушает больше и не ждет. Баки однажды свалился с лестницы в доках, приземлился неудачно, на правую руку как-то, отпахал потом еще две смены, и только когда не мог уже двигать всей рукой и даже дышать от боли толком не мог, Стив дотащил его до какого-то врача. Месяц в тяжелом и неудобном подобии гипса, ведущая рука, Баки исстонался тогда, что, мол, почему он не мог хотя бы левую сломать. Из доков его, конечно, поперли. А Стив на всю жизнь запомнил слова врача. Не думал только, что когда-то снова их услышит. Что услышит так. Роджерс медленно выдыхает через нос, слабо осознавая, что какое-то время не дышал вообще. Поворачивается к экрану. Он похож. Эта модель — похожа на Баки, очень, до холода в груди похожа. Стив думает, что, может быть, нарисовал бы лучше, но уверенности нет. Общая картина кажется ему в чем-то неправильной, вроде бы скулы у Баки повыше. И глаза другого оттенка. Были. Он спотыкается на месте, не успев шагнуть, прошедшее время ломает ему ноги во всех соответствующих останкам местах, ему остается только поджечь себя, и он выпрямляется, различая только фоновый механический шум с правой стороны, — Дубина протягивает ему полный стакан. Виски, наверное. Стив кивает Тони, все так же тупо и молча. Дубина роняет стакан. Стив перешагивает лужу и выходит из лаборатории. Он думает, что если Наташа сейчас попытается его остановить, он ей что-нибудь сломает. Какую-нибудь кость. Так все заканчивается. …в лице была скорей печаль, чем гнев… Это грязно-белое безмолвное опустошение ему уже знакомо, он узнает его черты, он их помнит. Тогда это был снег и лед, теперь — выжженная земля. Теперь снег оставляет на руках жирные черные пятна. Но в остальном — все та же белесая безжизненная пустыня. Из мира уходят цвета, следом мутнеют звуки. Стив пялится в пустоту стены и не шевелится. Он не знает, что делать с. Телом? Останками? Как назвать полное отсутствие плоти и знакомых черт над угольными костями, которых стало еще меньше, чем при жизни. Еще что-то растащило голодное шакалье. Как вообще можно назвать вот то обглоданное огнем и вытащенное из мясорубки что-то, что совсем недавно было для тебя всем? Было Баки. Роджерсу снятся обломки базальтовых скал в струпьях пепельно-белой пены. Стив смотрит на гладкий белый камень надгробия и понимает, что выучил уже каждую мелкую трещинку на нем, за все те разы, что был здесь: оплакивая, скорбя, вспоминая каноничные молитвы, потом — надеясь, дожидаясь, пытаясь призвать молитвами с уже другим адресатом. Теперь — снова оплакивая и скорбя. Но в этот раз… В этот раз вселенная установила конечное соответствие между ярлыком и содержанием. Могила больше не пуста. Прощание лежит во рту старой медной монетой — запоздавшие чаевые паромщику. Сэм приезжает вечером с двумя бутылками коньяка и они молча пьют, не проронив вообще ни слова. Стиву как-то неловко напоминать, что алкоголь на него не действует, да и зачем? Уилсон иногда посматривает в его сторону, и взгляд ощущается на лице, как паутина, — тело хочет вздрогнуть, двинуть рукой, соскрести, но не двигается. Стив не пьянеет, он просто вырубается, доползая до кровати, оставив Сэма самого разбираться с подушками, одеялами, диваном, остатками коньяка, да всем чем угодно. Он так и не знает причину смерти. Кто убил его Баки и почему? Как вообще кто-то смог убить Зимнего Солдата? Стив просыпается и несколько минут пытается прийти в себя, выбраться из душного липкого мешка кошмара. На языке окисляется отчаяние, горе, сердце бьется медленнее обычного, словно намеревается остановиться. Если бы все это произошло, если бы оно могло так, — Стив был бы дохрена благодарен. Все кости болят так, словно разом переломаны как у того… тела… из сна. Господи, если ты допустил хотя бы половину из этого в действительности… Один из самых жутких кошмаров, что когда-либо Стиву снились. Роджерс никогда не ненавидел Сэма Уилсона так, как сейчас, обнаружив того на диване в гостиной в окружении последствий вчерашнего. Он, кажется, вообще никого никогда так не ненавидел. Лучше бы он вообще не просыпался. Ярость выгорает мгновенно, как фосфор, оставляя в глотке скользкий едкий налет. Или это коньяк. Стив идет варить кофе, и Сэма нужно, наверное, чем-то накормить, если получится, но в конце концов, это он сможет решить и без прямого участия Роджерса. Стив пьет кофе и понимает, что вкус тоже куда-то от него ушел. Баки легкой и щедрой рукой забрал с собой все, как иногда в детстве, ну совершенно случайно, прихватывал с открытых лавок фрукты или леденцы. Все, что он когда-либо дарил Стиву, сам же теперь и забрал. Большую часть своей жизни Стив Роджерс был полностью уверен, что умрет раньше Баки, потому что, ну. Большую же часть этой самой жизни Стив болел, и зачастую так, что любое утро могло просто для него не наступить. Не то чтоб он как-то особенно раздумывал над краткостью собственной жизни, да, себя было жалко и обидно было, но чем быстрее ты смиришься с неизбежностью, тем проще будет, когда она тебя сожрет. Так что Стив просто знал, что не переживет Баки, и предпочитал не мусолить эту тему. И точно не говорить об этом вслух при Барнсе. Он просто жил с этим принятием, иногда даже умудряясь находить в собственном ограниченном сроке годности какие-то плюсы. Плюсы превратились в ряды регламентированных кладбищенских крестов. Он внезапно пережил Баки и до последнего не мог понять, что ему вообще с этим делать теперь. Как ему жить эту какую-то чуть ли не бесконечную вдруг жизнь без него? Месть — инерция — Мстители — инерция. Забавно, что все его геройство прорастало из желания эгоистичного возмездия: изначально его, потом уже как концепции. Что за херню он, собственно, жил? И, собственно, зачем? Зачем? Чтобы пережить Баки дважды? Отличная цель, было к чему стремиться. Он касается пальцами старых жетонов сержанта Барнса, и неожиданно новая цель находит его сама. Так все начинается. На все про все у него уходит чуть больше полугода. Подготовка изнуряет, но он сам настолько пуст и мертв, что ему все равно. Он притворяется и лжет так хорошо, как никогда от себя не ожидал. Даже если это Баки учил его играть в покер. Иногда Стив все еще по привычке думает, гордился бы Баки тем, кем и чем Стив в итоге стал? Ну, в том итоге, который был до. Каждая мысль о Барнсе отдает теперь кислой патиной. Он пару раз едва не прокалывается, конечно. Наташа гордо трясет перед ним двумя рубашками, требуя, чтоб он выбрал, какой цвет ему нравится больше. А он не может ей сказать, что они обе приблизительно одинаково серые для него, да черт, он даже не знает, какого цвета сейчас ее волосы, какого цвета ее платье, какого цвета она вся. Он без зазрения совести скидывает выбор на нее, в конце концов, это она потащила его по магазинам, будучи в курсе его полной несостоятельности в таких вопросах. Как-то раз еще Старк от щедрот внезапных, на адреналиновой волне очередного затяжного изобретения, делает Стиву кофе и только под конец спохватывается, что кофе-то Роджерс пьет с сахаром. Стив говорит, что насыпал сам, а Тони на той же волне это пропускает. отпускает, как под залог. У сахара теперь вкуса меньше, чем у песка. Баки Стив бы обмануть не смог. Как бы ни пытался, не мог никогда. Когда он берет недельный отпуск, все понимающе кивают ему на все четыре стороны. Романова только спрашивает на выходе: — вернешься? — В воскресенье уже буду, можем в кино сходить, — Стив улыбается так искренне, что рот сводит короткой судорогой. По возвращении домой он деликатно и неумолимо прошаривает все свои вещи и машину на предмет жучков и трекеров, сжигает все, и закинув в багажник полупустую сумку, покидает Яблоко. База, та самая, теперь законсервирована, отключена от сетей, но благослови господь генераторы и Тони Старка, который здорово увеличил возможные мощности. Благослови господь дважды и трижды тех необязательных дебилов, что оставили все базы данных там, где они были, не стерев даже ни одного ключа. За неполную неделю Стив обживается в бывшем гнезде ГИДРЫ так обстоятельно, что может пройти все здание от угла до угла в полной темноте. Сэм беспокоится. Наташа втискивает свои навыки шпионки и убийцы в костюм курицы-наседки, и Стив едва ли не смеется, потому что перья трещат во все стороны неслабым током. Тони настойчиво предлагает ему апгрейд всего, что только возможно, сначала в алфавитном порядке, потом по возрастанию энергозатратности. Зачем в тостере может понадобиться 4к дисплей и беспроводное подключение к игровой консоли — лежит за пределами понимания Стива. Стив лжет. Обо всем, кроме тостера. Он правда не понимает. Когда Стив говорит, что намерен оставить службу… Что ж. Реакция у всех разнообразная. Наташа только привычно смотрит с подозрительностью, достойной лучшего применения. Остальные скатываются на уровень знакомого понимающего кивания на третий день после Стивова выступления. Сэм пытается отказаться от щита, звания и всего сопутствующего, пытается спорить, просить, увещевать, применяя на Роджерсе весь спектр своих психологических выкрутасов за раз. Стив в ответ убеждает его, что тот будет лучшим капитаном в мире, что все пора менять, и Сэм — лучшее лицо этих изменений, и что-то еще про светлое будущее. То, что Стив лжет, не значит, что он не прав. Сам он в обещанное светлое будущее так и не попал. Хотя. Баки тогда ничего про светлое и не говорил, на самом-то деле. Стив готовит пути отступления. Он покупает дом где-то в дебрях Вайоминга, прямо в лесу, но с небольшим городом неподалеку. На дом он даже не смотрит. Он продает квартиру в Бруклине, поручая ведение сделки Романовой, не горя желанием светить лицом перед будущими жильцами и юристами. Он вычищает до стерильной пустоты апартаменты в Башне, избегая подозрительного и подозрительно-трезвого взгляда Тони, когда сталкивается с ним у лифтов среди ночи. Он пишет речь, которую усиленно не называет прощальной, но это она, и отдает ее на согласование Марии и Пеппер, и даже по мере сил участвует в организации пресс-конференции, в надежде, что никаких торжественных проводов на Таймс-сквер или у монумента Вашингтона не будет. Проводов удается избежать. Сэм изо всех сил пытается скрыть радость, гордость и что там в нем еще, но сияет со щитом так, что на мгновение кажется белым. От собственной улыбки у Стива начинают ныть зубы, но он искренне, пусть и всего на несколько секунд надеется, что Уилсону этот щит принесет больше удачи, чем ему. На дольше ни его, ни его надежды не хватает. Он прощается со всеми, как на рыбалку едет, обещая без предупреждения наезжать в башню на кино-ночи и вечеринки, он впервые за долгое время чувствует неподдельное облегчение, и кроме этого ощущения в нем ничего нет. Он собирает сумку, проверяя и перепроверяя, с маниакальной тщательностью, чтобы ничего не забыть. Последний раз оглядывает квартиру, застревая взглядом на одной из стен. Он с болезненной точностью помнит расположение выбоин от снайперских пуль, скрытых девственно-ровным слоем штукатурки и краски. Но они все еще там. Похороненное прошлое. Стив сам уже почти такое прошлое. Он уезжает. Следом за ним на север плетется робкая новорожденная весна. Он возвращается на ту самую базу. Он не торопится — теперь уже некуда особо. За время его отсутствия на вещи здесь — и на его вещи — насела тонким кружевом пыль. Он подключает генераторы, свет, компьютеры. Заводит к исполнению нужные протоколы, выкладывает все необходимое на видное место, так, чтоб нельзя было пропустить. Отправляет подготовленное сообщение Сэму, сразу же переводя телефон в авиарежим. Снимает с шеи жетоны Баки. И плачет. Второй раз в жизни. Второй раз в жизни — так. Долго, теряя время и себя в нем, виня себя, отпуская себя. Пытаясь отпустить Баки. Он знает, что так — не сработает. Он уже пытался. Он внезапно думает, что может быть, если бы они тогда по дурости не обменялись бирками, Баки выжил бы. Вернулся бы с войны героем, сильным и возмужавшим, приобретшим, но не лишившимся. По крайней мере, не себя самого. И прожил бы долгую, удивительно счастливую жизнь, и умер бы в глубокой старости, в тепле дома и любви толпы красивых детей и еще более, если возможно, красивых внуков. Но не той горстью обугленных перемолотых костей, жертвой чужих ненависти и страха. Смерть всегда была рядом со Стивом, ей должно было с ним и остаться. Но, видимо, чертовы бирки примагнитили ее к себе, и Баки погиб. А теперь, даже без жетонов, она забрала и Зимнего Солдата. Забрала у Стива все. Теперь не имеет значения. Стив проглатывает последние слезы, еще раз проверяет все, успокаиваясь повторяющимися действиями. И садится в кресло, смеясь про себя попыткам устроиться поудобнее. Капа растекается по языку плотным вкусом резины, и это первый вкус за полгода, который Стив отчетливо ощущает. Я все еще иду по твоим следам, вздыхает молча Стив, по привычке архетипа, взглядывая куда-то в потолок. Едва слышно щелкает кнопка пульта, механизмы кресла приходят в движение, опуская Стиву на голову электродный обруч, разгорающийся разрядами. Занавес. Стоило поклониться отсутствующей аудитории напоследок. Обезьянка наконец доплясалась до смерти. Стоило вообще-то все-таки вышибить себе мозги. Так все заканчивается. Сэм ржет над фотографиями — борода и куцый хвост на затылке, подумать только, и, едва попадая трясущимися от смеха пальцами по буквам, пишет ответ: — а ты ассимилировался. Тут же прилетает: — да пошел ты, это мой непережитый подростковый бунт. Сэм идет домой все еще посмеиваясь. За прошедшие два года он почти научился не вспоминать тот проклятый день каждый раз, как мобильник бликал уведомлением о сообщении. Это было тогда снова немного адом, в общих лишь чертах знакомым: найти Стива в отключке на той базе, в том проклятущем кресле, потому что Сэм прекрасно знал, что оно делало, это кресло. Пока он ехал по координатам, он ожидал почти чего угодно. С большей степенью и ужасом ожидал найти труп Стива. Иногда, после смерти Солдата, он надеялся, оторопевая от себя, секундно, тут же давясь виной, что что-то успеет убить Стива раньше, чем тот сделает это сам. На деле, живым он тогда уже не был. И видеть его, говорить с ним — было жутко, даже когда он притворялся живым. То, насколько хорошо ему это удавалось, только подтверждало реальное положение вещей. Теперь это было так очевидно. Трупа не было. Было кресло, растянувшийся в нем бессознательный и бледный до синевы Роджерс, и лист а4, приколотый к шлевке джинсов. Издевательская такая записка на холодильнике: ‘Проверь пульс и дыхание: если есть — отойди и жди’ Про случай, если нет — сказано ничего не было, так что Сэм отошел. На столе лежала толстая пачка печатных листов с ярким желтым стикером, маркированным именем Уилсона. Пока бывший капитан приходил в себя после того, что с собой сотворил, чем бы оно на деле ни было, Сэм читал. Первая часть была чем-то вроде исповеди, не слишком подробно, но вполне доходчиво поясняющей что и почему Стив делал последние полгода. Читать эти дневники мертвеца было мучительно до жирной густой тошноты. Зомби обычно не знает, что он зомби. И мертвый не знает, что он мертв. Стив знал совершенно определенно, когда он умер, как и почему. И почему все еще не лег в могилу. Вторая часть была много более подробной инструкцией: что делать и как, в случае успеха, и что и как в случае, если Стиву что-то не удастся. Все удалось. Тяжелая миссия, авария, амнезия, стершая даже из суперсолдатского мозга последние шесть лет жизни. Ему рассказали обо всем, о каждом бое, о новом времени, о решении уйти в отставку после как раз той операции и уже переданном официально щите. О доме в Вайоминге, о Пегги Картер. Обо всем, кроме Зимнего Солдата. Они сделали все, как он решил. Инструкция действительно была весьма и весьма подробной. И так все началось. Стив Роджерс исчез с радаров, передав щит, звезды и полосы новому капитану. А где-то в Вайоминге, неподалеку от Йеллоустоуна появился некий Том Джонс, порядочный и сильный парень, проросший из зерен бойскаутских кемпов и воскресной школы, мгновенно покоривший всех пожилых леди в округе. Сэм получил тогда письмо от этого неизвестного Тома Джонса, вскользь прочел, опознав почерк и автора, и тут же скинул на указанный в конце письма номер ту самую песню того самого Тома Джонса и бешено ржал, пока крепил трек к контакту. Ржет до сих пор, когда Стив звонит ему. Они регулярно созванивались и чатились в мессенджерах, но Стив искренне любил письма и на бумаге выдавал информацию куда охотнее и богаче, чем даже в разговорах. Так Сэм узнал, что Стив занялся ремонтом машин в местном автосервисе и ему удается реанимировать все что угодно. Что он вернулся к рисованию, но теперь сосредоточился на пейзажах. Что ему внезапно искренне нравится вайомингская глушь, и вообще, у него все хорошо. Один раз только, с год назад, его сорвало. Сэм многое понял из того письма, не то чтобы он не подозревал, что между Стивом и Барнсом было что-то за пределами дружбы, или по крайней мере, у Стива. Но доказательств не было. До того письма. Единственного, которое Сэм сжег. После, в каждом следующем, Сэм не мог не замечать — эту незаживающую, гноящуюся скорбь, горькое чувство несправедливой утраты, сочащиеся из-под чернильной решетки полных радости слов. Может, ладно, может, не радости, но эта новая жизнь явно нравилась Стиву больше прежней. Нравилась, но не лечила. Из-под правильных, психически здраво построенных фраз неизбежно, плесневым пятном, просвечивало сожаление. Сэм не мог представить, как помочь, вообще не мог представить как это — все, что Стив пережил и с чем живет до сих пор. Сэм даже близко так никого не любил. Как это возможно вообще, чтоб один человек выдерживал столько. Уверенно утешало одно: в этой новой жизни Стив хоронил Баки Барнса только раз. Тогда — в 44-м в Альпах — он потерял его и оплакивает до сих пор. Этот Стив не видел Зимнего Солдата, не видел его изуродованных — до и после смерти — останков, и Стив заслужил немного облегчения для своих плеч. А Сэм умеет хранить секреты. Они все умеют. В почтовом ящике Уилсон находит очередное письмо от Тома Джонса и поднимается в квартиру, рассеянно напевая Sex Bomb. Иисусе, кому же это в голову пришло только. Не исключено, впрочем, что самому Роджерсу. Ключи звякают о столешницу комода как-то иначе. И темнота в квартире вдруг неуютная и будто пахнет чужим человеком. Сэм ошибся зданием, дверью, планетой и пришел в покойницкую. Сэм тянется к щиту, понимая, что слишком далеко, слишком тихо, слишком не вовремя сел аккумулятор в телефоне. Слишком отчетливо звучит щелчок снимаемого предохранителя. Сэму почему-то становится слишком страшно. Щелкает выключатель торшера в гостиной, и все помещение заливает мягким теплым светом, но у Уилсона ноги примерзают к полу, а язык к нёбу, и весь он целиком в мгновение промерзает насквозь, потому что на его диване сидит Зимний Солдат, и Сэм хотел бы спутать или ошибиться, но не может. Солдат выглядит настолько безопасно, насколько может, с его габаритами, волчьими глазами и пушкой в руке. Он выглядит живым. Сэм думает упасть в обморок. Передумывает, щиплет сильно кожу на предплечье, дергаясь от боли, пару раз отвешивает себе по щекам. Зимний Солдат. На его диване. Гладко выбритый, с пушкой в левой руке. Живой. Сэм открывает рот. Закрывает. Открывает снова. Зимний Солдат чуть приподнимает правую бровь. — ...это невозможно, ты мертв, — заикается Уилсон, потому что живые мертвые это неправильно, особенно когда речь идет о самом эффективном наемном убийце мира, особенно когда у Сэма в руках все еще письмо от некоего Тома Джонса, в котором любой, кто знает Стива и его почерк, — тут же узнает и Стива и его почерк, особенно, когда там, в этом письме, где-нибудь в углу между строк обязательно кровит что-то вроде /Я скучаю по нему Это я должен был умереть Я люблю его до сих пор/ — Сколько? — подает голос давно мертвый Зимний Солдат. По хребту Сэму протягивает холодом, как кнутом. — Что? — тупо спрашивает он, пытаясь решить, в какую сторону бросаться и как упасть в обморок, не упав лицом в грязь. — Сколько лет он стер? — вежливо поясняют ему в ответ. — Шесть, — выдыхает Сэм, видя, как в мертвом лице Солдата… не меняется ничего. — Какого хрена? Прошло два года! Если ты жив, где тебя носило вообще? — Ты не хочешь знать, — улыбается Солдат, и у Уилсона темнеет в глазах от звериного, висцерального ужаса, — ты даже не уверен. — В чем? — все еще тупо спрашивает Сэм. — Что я жив, — просто говорит Солдат, поднимаясь и проходя мимо Сэма к двери. От него за метр тянет обледенелым железом. Сэм судорожно сжимает письмо в руке. Где-то там наверняка есть что-то вроде /Я отдал бы все, лишь бы вернуть его Я отдал бы все свои будущие годы за хотя бы пару минут с ним/ — Не смей к нему приходить, — шипит Уилсон Солдату в спину. Тот оборачивается, положив металлические пальцы на ручку открытой двери. И мертвые глаза вдруг полыхают таким адом, что Сэма отшатывает назад и вминает позвоночником в угол комода. — Я и не собирался.