Игра в слова

Тень от ресниц выглядит нарисованной: густая перьевая штриховка, сизая, ажурная. Так хочется попытаться стереть её пальцем — обязательно без перчатки — самой подушечкой, так легко, чтобы заболели пястные кости, — из хрупкого-хрупкого голубоватого внутреннего уголка глаза по полупрозрачной мраморной впадинке, — снимая паутину ледяного сна, и почувствовать грубой наэлектризованной ожиданием кожей это тончайшее невесомое касание дрогнувших в пробуждении ресниц. Поймать в ладонь первый, слепой ещё, новорождённый взгляд. Соскользнуть касанием по белому склону щеки к губам, ещё холодным, ещё неполноцветным, ждущим прикосновения, горячего выдоха, жаждущим согреться. Быть согретыми. Жаждущим. Ждущим. Раскрыть их, стереть, слизать с них ледяной сок отравленного яблока, выдохнуть на язык заклинание приказа. — Скоро, — шепчет капитан, втираясь лбом в гладкое толстое стекло крышки криокапсулы. Скоро скоро скоро Он смотрит, так близко, как только позволяет чёртово стекло, почти прижимаясь к нему ртом, стараясь дышать через раз, чтоб туман собственного дыхания не мешал обзору. Если бы он мог, он перестал бы дышать вовсе. В том, чтобы смотреть, он нуждается больше, чем в кислороде. Нуждается намного сильнее. Ему почти кажется, что перья ресниц вздрагивают под его взглядом. Он замирает весь, стекши всем собой в фокус нечеловеческого зрения, ждёт, ждёт. Он знает, что нечего, что ещё рано, что глаза не откроются прежде этого хрустального гроба, знает, да, но. Не в силах перестать. Он обласкивает взглядом каждую малейшую черту, выучивает маршрут, созданный для его рук. Для губ. Уже скоро, скоро. Он пытается прошептать это сквозь стекло, дать знать, что он здесь, он ждёт, он едва способен дождаться, ну же, ну скорее, какого дьявола при всех своих возможностях ГИДРА не изобрела способа менять время. Чёрт. Ещё немного. Стекло под его пальцами почти трескается, он мог бы, он — мог бы проломить его, взломать капсулу, хоть прямо сейчас. Он знает процедуру, каждую букву каждого формуляра и предписания. У него есть всё, что нужно. Прямо здесь есть всё, уже подготовленное. Кто вообще придумал эти сроки, кто вообще смеет указывать ему — Ему! — когда надлежит открывать криокапсулу. Словно хоть кто-то из них что-то понимает. Словно хоть кто-то из них имеет представление. Капитан отдёргивает руки, ошпарившись перегретой его собственной жадностью крышкой капсулы. Отходит на шаг, ощущая, как всё в нем противится этому движению, как все жилы тянутся обратно, будто прикипевшие к этой проклятой клетке. Он закусывает язык, чтобы не простонать в голос, когда его в мгновение притаскивает обратно. Металл холодный, каким и должен быть, стекло ещё холоднее, и он жмётся в него пылающим лицом, обожжёнными жаждой руками, сквозь перчатки, сквозь стекло почти чувствуя прохладную гладкость нежной кожи на разлёте ключиц. Там, под ними, под белыми гребнями тугих упрямых костей мягкие матовые тени, — солоноватые на вкус, он уверен, — спить бы их, собрать губами, они наверняка как океанская вода: йод и глубина, и да, соль, почти медная. Он предчувствует этот вкус вот рту, отирает о рамку стекла нервный мелкий пот с висков, слишком голодный до прикосновений, — трётся лицом: скулами, носом, раскрытым ртом, скоблит зашитыми в перчатки пальцами по металлу. И вжимается в капсулу всем телом, впаивается грудью, бёдрами, до еле слышного длинного стона, до надлома в коленях. Здесь нет камер, нет окон, нет микрофонов. Нет времени. Кроме его "скоро". И нет свидетелей, — думает капитан, только клятая эта консервная банка, которую нельзя открывать. Он ловит взглядом тень от собственной руки на расслабленной /податливой/ белой шее, и стонет уже в голос, представляя, как будет таять эта шея, эта кожа, все его тело под жаром его рук, как сладко будет пахнуть талым льдом, как будет течь по пальцам, по языку. И этого почти достаточно, почти достаточно, и он рвёт перчатку с ладони, вжимая раздетую руку в стекло, так, чтобы накрыть тенью нежное горло и безвольный рот. И этого почти достаточно. Этого не достаточно. Этого мало. Ему так мало. Но он уверен, он знает, что мельчайшее, самое лёгкое движение длинных тёмных ресниц, даже движение тени, в тот же миг швырнуло бы его за край. Он знает. Что этого не случится. И его сталкивает, как в пропасть, в бесплодное изнеможение, в иссушенное усталостью ожидание, которое он почти не в состоянии больше переносить. Он сжимает зубы и взрыкивает, отдирая /всё ещё пустые/ руки от стекла и металла, отдирая себя от крышки капсулы. Рычит, изможденный, выжженный, делая два, три, стремительных шага назад, последним усилием отрывая взгляд от запертого в криокамере тела. Он умеет ждать, он будет ждать сколько нужно, он уже так долго ждет. Он может ещё. И он давит кулаком себе в грудь, расплющивая алые щупальца, кроша скалящийся череп, пока не чувствует распускающуюся под кромкой старого армейского жетона боль. Он знает каждую грань каждой буквы и цифры на паре этих бирок. Была бы его воля, он выжег бы их у себя на груди. Скоро, уже скоро. Он снимет с себя форму этого клейма. Чтобы никогда, никогда, не избавиться от него. Ни на одну малейшую гребаную секунду.