Игра в слова

Он. Задерживается. Не опаздывает: заданного времени еще достаточно в запасе, он закончил раньше. Как всегда. Оставаться на месте нет ни смысла, ни безопасной возможности. И тем непростительнее эта задержка - нецелесообразная. Близкая к незнакомому безголосому императиву. Но он просто стоит и смотрит. В тишине и полупрозрачной голубоватой тьме, где слышит только биение своего сердца и глуховатый звук падения густых от мозговой массы капель крови с его рабочей руки. Темень не мешает ему видеть. И сомневаться. Бессильно расторгнутое объятие светлого покрывала и одеял, разочарованный вздох подушки, сбитой, лишенной усталой, обещанной на всю ночь тяжести, взаимного выдоха, предрассветная сизая рябь по-зимнему еще плоского неба, дрожащая под крыльями бросившихся в атаку чаек. Блекло-желтый, как старинная фара, диск золотой лунной монеты, отбрасывающий матовый отсвет в поверхность жадного гладкого моря. Что ты купишь за лунное золото? Сонное тепло смятой пижамной рубашки? Застигнутый полудвижением угол плеча? Тонкий, прозрачный в лунном свете, пушок на высоком затылке? Тени над хрупкими костями черепа? Его всего - подброшенного с собственной постели в соленую истекающую ночь, под йодистый холод брызг волны и крики птиц? Его встревоженный восторг, его полный, до горечи ветра, вдох, рванувший его вперед, почти скинувший с высокой кровати, ближе, туда, сквозь обрушенную ночью стену, в темное море? Что ты продашь за все это? Кровь на рабочей руке отражает лунный свет: чернильно-красным - размашистая подпись на чьем-то смертном приговоре. Он смотрит. Он знает этот восторг и эту тревогу, но не узнает их. Или, быть может, узнает - их - в этом угловатом надломе плеч. Быть может, он где-то видел этот надлом. Он чувствует соль на своем языке, и вкус кажется ему знакомым. Отчет медиков скажет ему, если он подвергся воздействию какого-то препарата. Вопрос, как тот попал ему в рот, - вероятно, останется без ответа. Лунное золото переплавляется в пластины его пальцев, запястья, плеча. Кровь капает медленнее. Сердце - частит. Но он уверен, что брызги морской воды на его лице - реальны. Он делает шаг назад. Он сомневается. Ни ветра, ни чаек, ни лунного золота. Мелкая крошка бликов на поверхности моря, в тенях у узкого затылка выдает безнадежную плоскость холста. Единственная стена, имеющая реальное значение, - выкрашена в темно-синий и держит на себе картину в безвкусном белом багете. На нижнем краю рамы - его собственной подписью в собственной неопознанной слабости - кровавое смазанное пятно. За дверью дома его сегодняшней цели его встречает тигриная темнота и холодный пресный ливень.