Багровый ладан

Живёшь в добродетели без всяких страстей, В могиле слышишь ангелов хор. Ты смотришь на небо и желаешь знать,

Почему их не видно на небесах.

Как только облака ложатся спать,

Ангелов можно увидеть на небосводе. Одинокие, в страхе они спрашивают «почему?»

Черт, не хочу быть ангелом, когда умру.

† Rammstein — Angel

      Следуя за умиротворенно шагающим демоном верным хвостиком в полнейшей тишине, Скарамучча рассматривал сменяющие друг друга лачужки и землянки, ловя любопытнейший диссонанс: он привык к некому подобию роскоши, чистоты и «вылизанности», и уже прямое лицезрение подобной затхлости и бедности вызывало чувство горьковатого противоречия. В юности Отец вытаскивал его в посёлок по личным делам, но случалось это настолько редко, что он никогда не придавал внимания всему его окружающему; а если и пытался — надолго его не хватало. Он был человеком «в себе» столько, сколько вообще себя помнил: спрятавшимся в плетёной корзинке грызуном; в зоне сомнительного комфорта. И именно с белосне… нет, Кадзухой, он стал чаще обращать внимание на столь важные вещи.       Церковь находилась на изолированном, но ухоженном отшибе, и путь от неё до обжитого «центра» их маленького посёлка был олицетворением краткого путеводителя в бедность. Его повседневная — даже не особая парадная — ряса, сшитая из дорогой ткани, словно некая насмешка контрастировала с блеклыми рубахами всех попадающихся на глаза крестьян. Но… Но даже его образ ни в какую не соперничал с образом Кадзухи: его одеяние ломало мозг в самом странном смысле. Весь костюм выглядел до неловкости дорого и сложно, дотошно: каждая деталь, каждая пуговка и аккуратно вшитые золотистые ниточки; каждый карман и воротник; даже этот красивый и утончённый подол, белоснежные перчатки — работа наверняка талантливого и уникального мастера, потому что ничего подобного Скарамучча никогда в жизни не видел. Ни на других людях, ни на богатых приезжих. Ничего похожего даже отдалённо.

Любопытно.

      — Ты часто путешествуешь, как я успел понять, — Скарамучча разбавил тишину, задавая хитрый вопрос без вопроса словно бы незаинтересованно, — как тебя вообще занесло к нам.       — Случайно, — Кадзуха тут же подыграл, принимаясь отвечать, даже не оборачиваясь. Всё, что Скарамучче оставалось — рассматривать его затылок и эти симпатичные, чуть спутавшиеся от ветра плюшевые локоны. Ох, какая красивая белая лента держала их собранными, — мои странствия не имеют конечной точки и строгих маршрутов; они свободны, — мелодично произнесённая фраза прошлась по ушам чуть ли не шкрябающе: её смысл был так понятен, но так трагично далёк, — и в ваш городок меня занесло не до конца оконченное дело, и…       — И?       — И личные мотивы, — демон ответил спустя заминку, останавливаясь у хлипковатого на вид дорожного знака. Задумчиво нахмурившись, словно бы вспоминая, куда вела каждая из протоптанных дорожек, он замолчал, заводя тему их разговора в тупик. Повернув голову вправо, всматриваясь в хаотично разбросанные деревянные домики, Кадзуха, словно бы сообразив, зашагал в их сторону. Из всех этих мелочей действительно выстраивалось понимание, что он был чужаком; лишь временным гостем, который рано или поздно их покинет.       И это… печалило. Так глубоко, почти незаметно: зудило там, до куда Скарамучча не мог дотянуться. Как докучливо и стабильно капающая на макушку холодная капелька, которую легко игнорировать в первое время, но потом…       — Понятно, в это я точно лезть не буду, — Скарамучча тихо бросил, переводя взгляд в сторону колышущихся под лёгким дуновением ветра пшеничных колосков. Алое солнышко мягко сияло на горизонте, заливая небо горячо им любимым нежным оттенком. Он врал. Ему хотелось залезть, буквально нырнуть в эту бочку с дёгтем с головой; Скарамучча не боялся измазаться, не боялся застрять в ней. Всё, чего ему хотелось — знать. Знать о нём больше.       — Я бы в любом случае не ответил, поинтересуйся ты вдруг.       Раздражающе, даже чуть укалывающе, но честно. И весь этот диалог выглядел настолько вымученно, настолько глупо, что Скарамучче хотелось цинично рассмеяться. И ведь… желание продолжить его дальше, подкидывая ещё больше абсурдных и дурацких вопросов в топку так и рвалось, выдавая что-то из серии: «и когда ты уезжаешь?», «тебя ещё что-то держит у нас?», и самое глупое «как грубо, ты бы правда не ответил на мой вопрос? Где же вся твоя учтивость и галантность, К-а-д-з-у-х-а? Ты был таким открытым со мной ранее».

Боже, каким же идиотом он себя чувствовал.

      — Скажи мне, лебедь, — голос Кадзухи так сладко отвлёк его, но сам он всё так же не оборачивался, — ты думал над моими словами?        Скарамучча тут же перевёл на него взгляд, принимаясь перебирать любые возможные варианты. Белоснежный за это время сказал столько всего, что вытянуть что-то одно — иголку из стога сена — казалось почти что невозможным: каждое его слово сквозило неописуемой двусмысленностью и намёками; глубиной, особенной осведомлённостью и пониманием. Чуть ли не каждое его слово вынуждало задумываться и тянуться рукой к предательски ускользающему ответу; переосмысливать то, что он совсем не привык. Поняв, что ответ с его стороны задерживается, Скарамучча только-только намеревался попросить конкретики, как Кадзуха обернулся, улыбаясь совсем едва заметно, чуть ли не глазами.       — О возможном виновнике, о исповедях. О скрытых намёках, — демон тут же ответил ему, вынуждая задуматься о том, не читает ли он мысли самым наглейшим образом. — Мы почти дошли, Скарамучча, — как же Кадзухе нравилось вот так внезапно называть его по имени, каждый раз вынуждая мысленно запнуться, чёрт, — и мне хочется подтолкнуть тебя к разговору заранее.       Невысокий деревянный забор из заострённых кольев показался за его спиной, как и крыши домов из сена и грязной черепицы, выглядевших на фоне столь прекрасного юноши до уморительности убого. Нет, не подумайте: их небольшой посёлок был хоть и бедным, но уютным и обжитым так, как это вообще было возможно; со своим особенным отчуждённым шармом. Когда все знают друг друга, что Скарамучча искренне ненавидел; когда каждый играет свою роль до конца жизни, после передавая её в руки своих же преемников, как и все пожитки. Скука и цикличность, отсутствие чего-либо интересного. Но такая родная.       И единственное, с чем Кадзуха мог эстетически срезонировать — церковь, как бы иронично и забавно не прозвучало. Они стоили друг друга в своей цепляющей красоте, почти идеальности.       Их… нет, уже его церковь была выделяющимся и чуть выбивающимся из общей серости картины местом: она отличалась богатством, некой возвышенностью и обособленностью, словно белое пятнышко. И ответ на вопрос «почему» был до банальности прост: материальные блага вкладывались в неё с особенной приоритетностью и преданностью. Фанатичностью. Именно поэтому найти под крышей церкви приют — путь в лучшую жизнь, как многим глупым людям казалось; и когда-то Скарамучча тоже так считал, воспринимая новый приют, как милость и благословение бога, не меньше.

А сейчас… сейчас он не знал, что чувствовать. Его мнение напоминало разрозненные осколки. И началось это из-за…

      — Думал, — Скарамучча ответил, бегая глазами по белоснежной фигуре. Чужие взгляды, тут же уставившиеся на его персону, стоило им перейти черту и зайти за подобие ворот, он привычно игнорировал, — это буквально то, из-за чего я сегодня почти не спал.       — Ну-ну, нет, — Кадзуха покачал головой, учтиво замедляя шаг, чтобы сравняться со своим спутником. В черте города он казался более внимательным, желающим держаться рядом, — это не дело, не стоило пренебрегать отдыхом ради такой мелочи. Ох, теперь я чувствую лёгкую вину, — тихий вздох сорвался с чужих губ, вынуждая Скарамуччу приподнять бровь и мысленно задать вопрос: это что, шутка?       — Ты шутишь? — Скарамучча не сдержал усмешки; лёгкая ухмылка не заставила себя долго ждать, — ты ворвался в мою жизнь, как чёртов ураган, — голос наполнялся лёгким наигранным весельем; он заводился, ему нравилось высказывать свои мысли прямо и остро, а с ним он мог, — перевернул всё c ног на голову, втягивая в свои игры, и не отрицай, это именно они. Будто тебе есть дело до сироток какой-то безымянной церкви, Кадзуха, — увлёкшись, он проигнорировал резкий вороний гогот где-то позади, — и будто тебе есть искреннее дело до меня, как до жалкого человека, м? Не смеши меня. Беспокойся ты хоть немного — точно не выбрал бы меня.

Кусался, но потаённо боялся сомкнуть зубы слишком сильно.

      Кадзуха же лишь промолчал, внимательно выслушивая чужое то ли ворчание, то ли попытки в проницательность. Его умиротворённо-улыбчивый образ даже не дрогнул.       — Мы оба преследуем свои цели, так что будь добр, — Скарамучча подводил к своей главной мысли, — не лги мне. Не строй из себя то, чем по своей природе даже не можешь являться.       — Стало быть, ты видишь меня бессердечным, — демон вздохнул, позволяя себе понимающий кивок, — ты прав. У меня нет сердца, — зацепившись взглядом за нужную резную вывеску, что раздражающе поскрипывала на ветру, он позволил себе такую же ухмылку, втягиваясь в подобие спора: — но оно было у твоего отца, не находишь это любопытным? Подумай на досуге, лебедь… дело ли лишь в нём одном? Тот, кого мы ищём, тоже носит его в своей груди.       Скарамучча тут же нахмурился, причём не до конца понятно: от уже природнившегося обращения; прекрасного и достойного ответа Кадзухи, или же того, как плотно двери таверны, словно прилипчивые насекомые, перегораживали по-дурацки хихикающие пьянчужки. Он никогда не бывал в подобных местах, и прямо сейчас, словно котёнок, готовился выпускать коготки при любом намёке на малейший дискомфорт и опасность.       — И люди могут быть… бессердечными, — сложив руки на груди, Скарамучча остановился, принимаясь выжидать, когда вся толкучка рассосётся, игнорируя тихую усмешку, — не так, как ты. Не обольщайся.       — Никто не знает, не понимает и не видит этого так же хорошо, как ты, Отец, — мелодичный голос, словно длинный коготь, натянул одну из струнок хлипкого терпения, ударяя точно в цель. — Сколько заблудших душ проходит через тебя изо дня в день; скольким ты даруешь покой и отпускаешь грехи, Скарамучча? Даже самые страшные, которые бы и сам не хотел, — послышалось рядом с ухом; Кадзуха остановился совсем рядышком, разделяя желание Скарамуччи переждать, слегка поворачиваясь в его сторону. Маленькие чертята плясали в его глазах.

Притягательные. Гипнотизирующие. Словно огоньки пламени, вот-вот готовящиеся сорваться и утащить в свою голодную пасть.

      — Так к чему же тогда эти поверхностные разделения? Сравни убийцу из плоти и крови с любым ненавистным демоном: как много сходств ты найдёшь? — заметив, как синие глаза раздражённо впились в него, но губы оставались сомкнутыми, Кадзуха не сдержал лёгкого лисьего прищура, продолжая так сладко, так чертовски проницательно, и Скарамучча не находил пробелов в его логике, что изрядно раздражало: — Когда-то я ненавидел людей так же сильно, как ты ненавидишь нас. Вы казались мне… глупыми и порочными, эгоистичными, — его глаза прикрылись, на лице, к удивлению, проскользнула мягкая хмурость, — вам даровали то, чего никогда не было у меня: чистоту, незапятнанность с самого рождения. Ваша суть светла, но изменчива, гибка; в отличии… от тех же ангелов, вы в большей мере свободны, — он приоткрыл глаза, проверяя ситуацию у двери; резкий блеск тёмно-алого заставил Скарамуччу выдохнуть. — Но даже несмотря на это многие то и дело мечтали и мечтают запачкать себя, отдаляясь от того, что в вас хотел вложить создатель…       Зашагав вперёд, стоило людям частично разойтись и кистью поманив за собой, Кадзуха прошёл мимо пристально разглядывающих его — словно диковинку — зевак, даже не оборачиваясь, но идеально подстраиваясь под несколько несуразный темп своего спутника. Скарамучча вновь поймал себя на странной мысли: а вдруг у него действительно глаза на затылке? Парочка век, спрятавшихся за пушистыми локонами; или, может, где-то ещё.       — Непонимание и ненависть теплились во мне долгие годы.       Открыв толстенную дубовую дверь трактира без единой заминки, даже не напрягая мышц рук, Кадзуха придержал её для своего спутника и, заметив, как чужая бледноватая рука улеглась на неё, как бы подразумевая «дальше я сам», демон сделал шаг вперёд, учтиво отпуская её. И только-только и так изрядно раздражённый Скарамучча планировал переступить порожек заведения — кстати, думая о том, как прекрасно было бы наступить кому-нибудь на ногу хорошенько и от души — его сбили, небрежно отталкивая от двери. Пьяный мужчина тут же выскользнул на улицу, расталкивая всё на своём пути в безмозглом намерении покинуть уже душное для него помещение; и рука Скарамуччи сбилась, как и он сам. Тяжеленная дверь вот-вот угрожала скрипуче выпнуть его на улицу под уже грозящие сорваться ругательства.       — Пока я… — слова Кадзухи раздались так близко, невозмутимо, чуть ли не касаясь мочек ушей фантомным шёпотом, хотя сам он оставался поодаль. Молниеносно среагировав и вытянув руку вперёд, он учтиво схватил и придержал магией дверь удивлённому Скарамучче, который окончательно потерял контроль над ситуацией; почерневшая кожа, словно налёт, проглядывались из-под перчаток, тянясь всё выше и выше. Использование силы оголяло его истинную суть, — не перестал делить мир на чёрное и белое, — Кадзуха оглаживал выбитого из колеи священника нежно-алыми солнышками, демонстрируя вежливую улыбку, так и говорящую «будь осторожнее».       Шагнув вперёд и застыв, Скарамучча скользил взглядом по чужой кисти, едва заметно сглатывая. Тепло помещения приятно прильнуло к щекам, отогревая уже успевшую замёрзнуть промозглым осенним вечером кожу, вынуждая её слегка зарумяниться. Он впервые задался вопросом: каков Кадзуха в своём истинном обличии? Это… тело и в самом деле принадлежало ему, или же являлось «одолженным»? Нет, вряд ли. Найти человека с такими набором внешних черт, далёких от естественных человеческих — настоящее чудо. Он мог бы спросить, но тогда у демона может сложиться впечатление, что ему интересно, а этого ни в коем нельзя допустить.       — Позволишь? — голос Кадзухи резко выдернул его из рассуждений, вынуждая сфокусировать на нём внимание; шум и гам на фоне нисколечко не отвлекали. Заметив протянутую руку, Скарамучча приподнял одну бровь, принимаясь думать особенно усердно, анализируя чужой жест и вложенные в него намерения. Со стороны он выглядел до глупости комично, что не мог не подметить демон, тут же сорвавшийся на улыбку. Показательно сместив взгляд ниже, к рукам самого Скарамуччи, как бы помогая догадаться, Кадзуха терпеливо выжидал, более не роняя и слова. Лишь надеясь на скорый ответ.

А? Нет, подождите.

      — Ты хочешь взять меня за руку? — приблизившись к умиротворённо рассматривающему его демону, Скарамучча произнёс тише, периодически зыркая по сторонам. Хоть ответ и не был озвучен — его всё равно выбило из колеи даже от собственного предположения, — ты совсем что ли…       — Боже, Скарамучча, — Кадзуха не сдержал ещё одного смешка, — во-первых, хватит стоять на входе, мы мешаем, — уже бесцеремонно обхватив чужое тонкое запястье, чуть задрав рукав рясы, демон повёл своего непутёвого спутника в самую тихую часть таверны, игнорируя повышенное внимание к их явно выбивающимся из общей картины персонам, — во-вторых, стал бы я нарушать твой комфорт? Не отвечай, я знаю, что ты скажешь. У нас разное понятие комфорта, не смею отрицать, и о многих вещах я действительно не думал, — проигнорировав саркастичное «ещё бы ты думал» у себя за спиной, Кадзуха остановился у столика, наконец отпуская руку Скарамуччи. — Здесь должно быть потише и… поспокойнее, — обернувшись, он словно бы убедился в своих словах, принимаясь стягивать с кистей перчатки. — Красивому маленькому лебедю опасно плутать без присмотра одному, особенно в столь людных местах. Особенно среди пьяной толпы.       — Маленькому? — Скарамучча уточнил неверяще, принимаясь хмуриться и метафорично «раздуваться» прямо на глазах; брошенный комплимент проигнорировался ради своего же блага. Речь о его росте? Но в нём они были чуть ли не идентичны. Или… возрасте? Не сильно важно, оба варианта надавили на его гордость и эго самой подошвой сапог. Усевшись на лавку с тихим скрипом, он сдул со лба неудачно упавшую чёлку, складывая руки на груди. С каких это пор его так легко вывести на эмоции?       Он, чёрт возьми, проводил вечер с демоном в какой-то дрянной таверне, и то, как они выглядели со стороны — смеяться и плакать: священник в рясе, который просто не успел переодеться, и его дорого разодетый спутник — демон — вгоняющий в недоумение одним своим обликом. Особенно опытных портных и швей, если они вообще посещали подобные заведения, а в глазах Отца Скарамуччи, который не видел в этом особого смысла и пользы — тем более.       — Маленькому, — усевшись напротив, Кадзуха улыбчиво и мягко повторил, укладывая голову на переплетённые пальцы рук, — а тебя это обижает? Это лишь сухой факт. Думаю, ты и сам прекрасно понимаешь, что почти любой встреченный тобой демон будет старше, значительно старше, чем ты даже можешь себе вообразить, — он не разрывал зрительного контакта, следя за каждой эмоцией своего ворчливого собеседника.       — Господи, я хочу вырвать тебе язык, — колкий ответ не заставил ждать себя вновь, — ты раздражаешь, — он прошептал, накрывая лицо рукой, стараясь спрятаться от чужих проницательных алых глаз, — ни один демон не раздражал меня так же сильно, как ты.       «Ты говоришь так, как со мной не говорил никто другой. Твои слова не пусты и бессмысленны, ты… разбиваешь меня вдребезги. Ты заставляешь меня сомневаться, думать и искушаться, ты… даже этот твой ответ», — скрывалось за всеми грубостями; трещина уязвимости сквозила и посвистывала, впуская в его сердце всё больше и больше холодной смуты.

Никто не заставлял меня чувствовать так, как ты.

      — Ммм, — Кадзуха позволил себе лёгкую, но нечитаемую в окрасах ухмылку, — действительно? Я поверю тебе. Для подобных мне, кажется, комплимента лучше и быть не может, — и она тут же исчезла, сменяясь холодной пустотой. — Перейдём к сути и делу, как ты любишь говорить. Думаю, ты и так прекрасно знаешь, какой вопрос я хочу задать, лебедь.

Не разговор, а покачивающийся из стороны в сторону маятник. Недолгая пауза казалась вечностью.

      — Знаю, — выдохнув, избавившись от лишних эмоций и кивнув в уже спокойной манере, Скарамучча тут же втянулся «в суть и дело», — я думал о твоих словах, и ответ мельтешит совсем рядом. Я слышал возможного виновника: кажется, именно он приходил ко мне, — слова обрели более грубые нотки, с губ сорвалось ненамеренное: — Омерзительно.       — Доброго здравья вам, Отче, — чужой хрипловатый голос послышался по ту сторону решётки, тут же проходясь по всей исповедальне. Знакомый. Он точно приходил не впервые. Подняв безразличный и пустой взгляд, который появлялся каждый раз, стоило выслушать под десяток исповедей, Скарамучча оглядел чужой неразборчивый образ через прутья, отвечая сдержанно:       — Здравствуй, — его голос ненамеренно прозвучал слишком незаинтересованно, даже отстранённо. Словно нелюбящая мать, окинувшая своего сына презрительным взглядом, — что именно привело тебя ко мне? Я слушаю.       «Ничего хорошего», — внутренний голос прошептал, вынуждая Отца прикрыть глаза вновь, готовясь к акту явного мазохизма. Как же люди… моментами омерзительны.       — Я согрешил, — голос промямлил сокрушённо, чуть ли не истерично.       Присев, закинув ногу на ногу и подперев голову рукой, Скарамучча пробормотал что-то похожее на утвердительное «мхм», утыкаясь взглядом в желтоватые страницы, содержащие в себе иллюстрации демонов и их обобщённые описания, пребывая на своей волне. Чужая истерика ничуть не поколебала его; чего он только не успел повидать в крохотном пространстве исповедальни. Мало что могло тронуть облачённое в десятки кольчужных слоёв сердце.       — Снова, — чуть ли не выкрик заставил Скарамуччу оторваться от чтения, поднимая слегка расфокусированный взгляд в сторону чужой тени, — я снова сделал это. Я отобрал у… маленьких птенчиков дом снова, — что-то похожее на рыдания срывалось с чужих губ, — я… я, Отче, я не могу противостоять этой жадности и страсти. Неужто Господь ведёт меня по тёмной дорожке?       «Снова», — Скарамучча мысленно повторил, принимаясь постукивать пальцами по корке книги то ли в акте раздражения, то ли в акте потаённого интереса. Этот мужчина ранее приходил к нему, неся похожую тарабарщину, повторяя из раза в раз…       — Мои руки снова красные, грязные, воняют и гниют, Отче, — голос повторил то, что Скарамучча так хотел озвучить сам. Да, именно это он и говорил в прошлый раз; его способность запоминать самое мерзкое и противное из исповеди в исповедь хотелось назвать проклятием, — но я подарил им лучший дом. Я привёл их к вам. К Господу. Так может… моя алчность и ненасытность… не что иное, как его воля?       Презрительно прищурившись, Скарамучча молчал, слушая, как его и обязывали правила. Людское безумие и его проявления не были для него чем-то новым; многие прихожане отличались не самым здравым рассудком, что отражало в себе более глубокую проблему: безумие и несправедливость их красивого, но жестокого мира. Она без труда ломала и искажала всё то божественное, что таилось внутри. Было ли это… в Его планах?       — Я не испытываю насыщения, — прихожанин продолжил, — мой голод не утолён, хотя я… столько раз пытался избавиться от него. И каждый раз этого хватало на месяцок, может, два, ну не потеха ли? Зачем он сделал меня таким? — раздражение и злоба прорезались в его истеричном тоне. — Наверное потому что я нужен ему. Таким, каков есть, кому-то… нужно выполнять грязную работу. Подкидывать птенчиков в его угодья для службы и веры, помогать им избавиться от мирских привязанностей…       — Так зачем тебе я и моё прощение? — Скарамучча вмешался; его голос звучал пугающе холодно, саркастично. — Моя роль так ничтожна в сравнении с твоей.       Тихий смешок послышался за плетёной рамкой, словно гость был согласен и польщён таким точным в его понимании комментарием от самого Отца церкви. Благо, смех продлился недолго, сменяясь тревожной тишиной.       — Он не говорит со мной; игнорирует меня. Я хочу, чтобы вы простили меня, я хочу, чтобы вы… замолвили за меня слово. Обратились к нему, — неожиданно отчаяние вышло на передний план. — Мне выстлана дорога в рай, Отче, помогите мне избавиться от грязи, иначе я совсем лишусь покоя, пожалуйста. Иначе я… не смогу выполнять его волю и дальше…       — Не скажи ты мне о том, что большую часть сирот лишил родителей один убийца, — Скарамучча вздохнул, игнорируя подошедшую к ним девицу, поставившую на стол две деревянных кружки, — я бы никогда не придал его бредням особого значения, — обратив внимание на посуду, так называемый Отец вскинул брови вверх, удивляясь: а почему не из глины? Кто вообще пьёт что-либо из дерева? Или это он… слишком отдалился от обычной жизни? Дереву же свойственно гнить и впитывать в себя всякую… нет, лучше не думать.       — Один лишь голос, к сожалению, мало что даст, да и его описание субъективно, — внимательно любуясь хмуростью спутника, Кадзуха не спешил притрагиваться к своей кружке с алкогольным содержимым, — то, что опишешь ты, может расходиться с тем, как его голос восприму я.       — Я не закончил, — Скарамучча нахмурился, фантомно закрывая чужой болтливый рот. — Пей свою гадость и слушай внимательно, белоснежный.       — Ты учёл моё пожелание, — лёгкая улыбка проскользнула на губах демона, от одного лишь её вида Скарамучче хотелось хорошенько удариться лбом о стол, — как мило. Я не стану пить сегодня, — вздохнув и плюшево прикрыв глаза, Кадзуха покачал головой, — заказанные напитки — лишь акт уважения к хозяевам, негоже занимать столик просто так, не так ли?       — Почему именно… сегодня? — любопытство хмурого Скарамуччи непрошено выползло наружу, — услышать от такой… — сорвавшись на паузу, он бегло дополнил, хмурясь сильнее, — нет, не обижайся на правду, — тихое прокашливание, — твари как ты «сегодня я не пью» — чуть ли не шутка. Вы же состоите из пороков.       — Ранее церковь не считала пристрастие к алкоголю чем-то порочным, — Кадзуха спокойно подметил, подпирая щёку рукой, продолжая так задумчиво: — кажется, ещё несколько столетий назад? Ох, ты точно должен знать лучше. Выпивка всегда была замечательным инструментом контроля, как и другие привычки, на которых можно сыграть. Даже не знаю, так ли коварны мы, а не вы, — заметив замешательство на лице Скарамуччи, он тихонечко хмыкнул, дополняя: — Не бери в голову. В моём случае проблема до смехотворности проста: я быстро пьянею, — неловкая улыбка не заставила себя долго ждать, — слишком быстро. Тебе бы точно пришлось тащить меня обратно.       — Ты пьянеешь? — интерес в тоне приобретал всё более яркие нотки. — Но ты же не человек, так с чего бы, хах, боже, — Скарамучча усмехнулся, накрывая глаза ладонью, — не могу поверить. В таком случае мне даже святая вода не нужна, как мило. Теряешь возможность ходить, да? Может, несёшь всякую дурацкую чушь, — он тут же поспешил дополнить, — даже больше, чем обычно? Мне любопытно, отвечай. Ни в одной прочтённой мной книге не было таких деталей, — некогда тусклые тёмно-синие радужки загорелись, впиваясь в умиротворённо-алые. Тема разговора сменилась так легко, но все ранее оброненные откровения Кадзухи откладывались в далёкий ящичек, который точно вскроется, стоит ему, Скарамучче, остаться одному. Прямо сейчас, имея возможность впиться в объект своего интереса, не хотелось ослаблять хватку даже на мгновение.       Комичность того, как инородно Скарамучча выглядел со стороны, усевшись рядом с дорого разодетым юношей в своей не менее дорого выглядящей церковной рясе, кажется, не поддавалась описанию. И лишь им одним было известно, что ситуация в истине пробивала потолок абсурда, если сбросить все маски. Неизвестно, сколько крови и застывших страданий на руках одного, и сколько изгнанных и втоптанных в ад на счету у другого. Тем не менее… они неплохо ладили? Если такое слово вообще могло быть уместно.       — Я действительно могу натворить глупостей, — тон Кадзухи звучал до комичности мягко, да ещё и в контрасте его истинной ужасающей природы и забавных откровений, — не таких страшных, как может показаться. Я бы назвал их больше… детскими и невинными, даже ребяческими, хотя, вряд ли ты мне поверишь, — пальцы улеглись на горлышко кружки, принимаясь оглаживать его чёрными ноготками в изящном скользящем движении; взгляд расфокусированно рассматривал подрагивающую от шума внутри жидкость, — и да, всё же советую остановиться на святой воде, если тебе важно моё мнение, — лёгкая ухмылка и блеск в глазах тут же пробили Скарамуччу на выдох. Проницательные, глубокие и такие выразительные в окрасах нежно-алые радужки впились в него, стоило демону слегка приподнять голову и утащить в свою паутину успевшего забыться собеседника. — Так что же ты видел, лебедь? Я внимательно слушаю. Не допускай и мысли о том, что мне не интересно то, чем ты хочешь поделиться; что хочешь мне рассказать.       Застыв, Скарамучча наконец осознал, как крепко его схватили. Выстроенный зрительный контакт казался обманчиво хрупким, поверхностным, но если прислушаться к чувствам и сердцу… он пробирался слишком, слишком глубоко. Его глаза не были похожи ни на какие другие: они будто бы жили своей жизнью, пряча под нежно-алой коркой что-то до дрожи мрачное; стоило присмотреться, стоило просто зацепиться, и они казались чуть ли не пульсирующими, переливающимися, словно лужа вязкой и густой крови. Ещё горячей. Они пугали, но вместе с тем влекли. Хотелось рассмотреть их поближе, понаблюдать за тем, как они меняются, как мерцают и горят. Что в себе в истине таит столь прелестный нежный образ.       — Он был последним прихожанином в тот день, — лицо Скарамуччи вновь лишилось эмоций; будто по расписанному краской мраморному лицу провели влажной тканью, — и я успел рассмотреть его со спины перед уходом к себе. Он вызвал у меня желание рассмотреть его получше, потому что его слова, — тон стал холоднее, — напомнили мне отца в тот день.       Кадзуха кивнул, учтиво не задавая лишних вопросов, дабы не трогать и так скользкую тему, дожидаясь продолжения.       — Ничего особенного, что могло бы помочь, — Скарамучча уже отмахнулся, — лишь лёгкий перегар и хлипковатое на вид тряпьё. Не описывать же мне тебе цвет его холщовых портков.       Тут же послышалась усмешка.       — Тебе стоит доверять моим глазам и обонянию чуть больше, — Кадзуха невозмутимо бросил после, расслабленно наблюдая за каждой переменой в чужом настроении.       — Во-первых, я не доверяю тебе в принципе, — сложив руки на груди, «Отец» устало прикрыл глаза, — во-вторых, я понятия не имею, как по таким разрозненным описаниям возможно найти нужного человека. Ох, точно, — щёлкнув пальцами, Скарамучча поспешил добавить: — от него смерть как несло полынью. Ненавижу её вонь.       — У меня больше, чем одна пара глаз, — демон так же расслабленно уточнил словно бы очевидное, переплетая пальцы между собой. Мгновение, и в подтверждение его слов на стене напротив мелькнула маленькая воронья тень, пробившаяся через мутные окна таверны. — Я вижу так, как не видишь ты. Слышу то, что никогда не услышишь ты. Мне хватит разрозненных описаний, чтобы найти того, кто нам нужен. Расскажи мне больше, — бесовские огоньки вновь заплясали в глазах, милый шёпот прошёлся по ушам, выбивая своей противоречивой прохладой, — всё, что увидел и почувствовал… маленький лебедь.

═══════ ✟ ═══════

«Я расскажу тебе больше, Скарамучча. Но только если ты пообещаешь мне, что не пойдёшь на поводу своих чувств и эмоций. Это дорожка скользка и опасна. Губительна»

      Стоило солнцу спрятаться за горизонтом, сердце идущего по неухоженной тропе мужчины затрепетало, учащая свой и так нездорово быстрый стук. Сегодня он боялся теней, в чём сам и был виноват. Пропустить воскресную речь — потерять благословение и защиту на неделю; чувство покоя. Руки обхватили собранный пучок полыни крепче: как же он ненавидел её дымный запах, но только она защищала его.       «...Я нашёл девочку, чьих родителей он убил, почти на грани смерти. Он бросил её в одиночестве в запертом доме, и когда моим «глазам» повезло на неё наткнуться… она весила, казалось, не больше, чем набитый травой мешок. И сколько бы я не спрашивал после, она не смогла дать мне точных описаний. Сказала лишь то, каким хриплым и басистым был его голос, и я склоняюсь к тому…»

      Пару веточек он бросит дома по углам, ещё парочку в погреб, чтобы прогнать крыс; парочку — в вазу у перины, главное не забыть окурить их перед сном. Утонув в своих думах, мужчина и не заметил, с каким мрачным интересом на него смотрели десятки маленьких красных птичьих глаз, уместившихся на ветках пышных сосен вдоль дороги.

«...Что он завязывал глаза детям перед тем, как устроить резню, чтобы они не смогли наболтать… лишнего. Ни тебе, ни твоему отцу, ни кому-либо ещё. Либо же прятал, когда ситуация выходила из-под контроля, и я даже не хочу думать о том, что малышам пришлось пережить, и как сильно это повлияло на них. Скарамучча…»

      Ветер задул сильнее, подгибая слабые древесные стволы; тучи на сумрачном небе суетливо неслись вперёд, к самому горизонту, надеясь спрятаться так же, как спряталось солнце, более не освещающее их тёмный путь. Накинув на голову капюшон тёмной накидки, мужчина ускорил шаг, вжимая в грудь травяной пучок, переживая за него больше, чем за что либо ещё. Полынь, которая росла возле его дома на отшибе была другой, и как бы он не старался посадить «правильную» — всё шло коту под хвост.

«...Ты ведь тоже сирота, не так ли?»

      Тихое воронье карканье за спиной словно бы насмехалось над ним и его никчёмными попытками; жалкий грызун в человеческой шкуре, живущий безбедно за счёт того, что отбирал чужое, не мог избавиться от более маленьких и невинных крыс и мышей, которых он боялся сильнее, чем замарать руки в крови.       Шорохи слышались чаще; каждая встреченная на пути тень казалась слишком тёмной. Ощущение, что он не один надавило на грудную клетку, отзываясь в виде неприятного зудящего чувства. Ускорив шаг, он зажмурился, качая головой. Нет, он просто устал. Галлюцинации и раньше преследовали его, как и чувство тревоги, так почему же сейчас…       В противоречие внутреннему успокаивающему монологу он резко обернулся, тут же испуганно застывая. Белое пятно мелькнуло в поле зрения, тут же приковывая к себе всё его встревоженное внимание. Одинокий, но необычайно большой белоснежный ворон обгладывал лежавшее в грязи тело неизвестного, не придавая значения испачканному в уже застывшей крови оперению. Схватившись за что-то жилистое и крепкое, птица бесцеремонно оторвала кусок плоти, тут же проглатывая его с пугающей жадностью. Заприметив чужое внимание и словно бы с неохотой оторвавшись, ворон поднял мрачно-осознанный взгляд, с любопытством склоняя голову набок; густые бордовые капли стекали с его клюва, падая и разбиваясь о бледную кожу уже частично обглоданного трупа. Эта… рубаха, плетение на самом рукаве, это… она принадлежала ему… это же его…

Его труп?

      И стоило осознанию стукнуть, а метафоричному ведру ледяной воды вылиться за шиворот, откуда-то раздался тихий юношеский смешок, прямо сейчас пробивающий лишь на мурашки и холодный пот. Пара ярко-красных маленьких глазок показалось сбоку, из самых кустов, а после ещё одна, и ещё… пока…       …Десятки пар не окружили его, хватая в свои крепкие сети. Ещё не до конца обглоданная голова дернулась в его сторону. Его глаза смотрели в его же. Их стеклянность и безжизненность тут же пробила на ужас, вынуждая перекреститься. Словно у выловленной рыбёшки, глаза которой вскоре покроются бледной трупной пеленой.       Фантомные пальцы сдавили его уже истерично стучащее сердце, обжигая своим жаром, надавливая так крепко и сильно, будто бы желая лопнуть его в своих руках.       — Ну же, поспеши домой, Осберт, — чужой мягкий голос послышался у самого уха. Взгляд названного, некогда напоминающий взгляд запуганной хищником лани, начинал мылиться и терять фокус, — в тёмном лесу опасно, водятся волки, — усмешка одного из воронов вынудила Осберта вздрогнуть; некогда увиденная перед ним кровавая постановка исчезла, являя лишь пустую дорогу, — безопасно лишь дома. Беги, — ухмылка слышалась в чужом уже холодном голосе, — пока я не начал считать.       Не став даже противиться и спорить, вслушиваться в возгласы разума, который как назло не хотел вспоминать ничего из того святого, что он повторял каждую ночь и перед каждым приёмом пищи… Осберт сорвался с места под чужие, уже большие улыбающиеся кроваво-красные глаза, роняя некогда трепетно оберегаемый пучок полыни в слякотную грязь.       — Раз…       Испуганный выкрик, проглоченный раздражённым от сухости горлом, кажется, только потешил азарт внезапного преследователя. Грязь утяжеляла каждый суматошный шаг, противно чавкая под ногами. Десятки белоснежных зрителей следили за ним, перелетая с ветки на ветку.       — Два…       Чуть ли не спотыкаясь, мужчина бежал, как никогда прежде за всю свою чёртову жизнь, чувствуя, как ноги чуть ли не загибались и выворачивались от столь непривычной и резкой нагрузки. Он был совсем не молод.       — Три…       Хриплый кашель вырывался из его груди, а некогда слышимый счёт потерял всякое значения, сменяясь глухой тишиной и одним-единственным желанием спрятаться дома. И стоило его домишке мелькнуть в поле зрения, в сердце воцарилась надежда, пробуждающая чуть ли не второе дыхание. Забежав за калитку, он тут же обернулся, и вздох облегчения сорвался с ненароком искусанных от испуга суховатых губ. Тишина. Умиротворённый ветерок приглаживал засохшие под солнцем заросли полыни, окольцевавшие часть его участка, прогоняя из грудя всякую тревогу. Опять галлюцинации? Слава богу. Пора бы к ним привыкнуть. Прикрыв глаза и завалившись на лавку у бревенчатой стены дома он пытался отдышаться, чувствуя, как железистый привкус неприятно заполнил рот, пробивая на лёгкую тошноту.       Он не заметил, сколько просидел вот так, наслаждаясь тишиной, пока… не услышал еле слышимые шаги, раздавшиеся совсем рядом. Приоткрыв глаза, он тут же впился в источник шума, потрясаясь до глубины души.       К его дому направлялся сам отец Скарамучча, а за ним, чуть поодаль… белокурый юноша с… ярко-красными глазами. Достигнутая с большим трудом умиротворённость тут же разбилась вдребезги, сменяясь чем-то до примитивности первобытным. Он не смог выдавить из себя очевидно удивлённое «Отец», застывая, словно грязное каменное изваяние. Этот юнец…

Белый и… красный.

      Сглотнув и прогнав лишнее, Осберт сместил внимание на лицо Отца, замечая, как невыразительно, как холодно оно выглядело со стороны, причём… не так, как обычно. Пугающе отстранённо. И словно бы уловив его замешательство и непонимание, шагающий поодаль белокурый юноша улыбнулся с лёгким прищуром, необычайно контрастируя со своим мрачным спутником, тут же хватая начавшее сходить с ума сердце мужчины в стальную хватку. Улыбка неестественно широкая, пугающая и такая нечеловеческая; кровь моментально застыла в жилах. Если Отец Скарамучча пугал своей безэмоциональностью, то он… вгонял в ужас тем, как неправильно выглядел. И словно в подтверждение лицо некогда очаровательного юноши дёрнулось, напоминая рябь в мутной болотистой воде, исказилось, зарастая тенями и оголяя то, что являлось правильным: смольное нечто, разбавленное свечением двух кровавых огней на широких глазницах с умиротворённой, но мрачной улыбкой, разорвавшей всякую хрупкую плоть. Заметив, как глаза бедолаги забегали, а крик так и рвался из груди, демон приложил к губам свою уродливую кисть, а именно пугающе длинный указательный палец, изображая понятный им обоим жест: «шшш».       — Ответь мне на один-единственный вопрос, — голос Скарамуччи разорвал выстроенный между ними зрительный контакт, и сам «юноша», безмолвно усмехнувшись, провёл по лицу чёрной ладонью, тут же возвращаясь к изначальной форме, вынуждая Осберта выпасть, но напугано слушать, чувствуя, как сердце провалилось в самые пятки, — без лжи. Сейчас она ни к чему.       Бесцеремонно зайдя за калитку, Скарамучча заглянул в чужие глаза, вынуждая бедолагу окончательно посыпаться. Он как будто смотрел на насекомое: презрение и нотки злобы мерцали в его глазах, словно искорки на глыбах глубоководного льда; некогда живущее в них безразличие сменилось интересом, и Осберт был готов на всё, чтобы убрать его мишень со своей груди. Он не знал истинной причины визита, но определённо догадывался.       — Отче…       — Прямо сейчас не называй меня так и закрой свой рот до той поры, пока я сам не попрошу тебя ответить, — Скарамучча тут же перебил, сощурившись с отвращением, — я хочу знать, — он наклонился вперёд, нависая над чужим вымученным лицом. Крестик свис с его шеи, чуть ли не ударяя мужчину по широко распахнутым глазницам, — твоих ли это рук дело. И я не потерплю любой лжи и ухищрений, так открой же своё сердце перед господом, — он не улыбался, не ухмылялся, как когда-то ранее; он напоминал олицетворение чего-то безэмоционально страшного, — исповедуйся мне: что такого ты натворил… с маленькими птенчиками? Я отпущу все твои грехи так, как никогда не отпускал прежде.       Юноша в белом, остановившийся за калиткой, кажется, внимательно слушал, не предпринимая попытки вмешаться. Временно ли это? Осберт не знал, кого из них бояться больше. Сглотнув, он опустил голову, чувствуя, как влага подступает к векам: как иронично, что он всегда мечтал покаяться искренне. Хоть и чудовищем себя… никогда не считал.       — Я убил их родителей, — мужчина начал, и Скарамучча, разогнувшись, внимательно слушал, сложив руки на груди, — многие сироты церкви — приведённые мной… птенчики, — он произнёс словно бы неуверенно.       — Ради чего? — не допуская и заминки, Скарамучча вёл дальше, примеряя на себя роль хладнокровного судьи. Сироты церкви были тем единственным, что могло пробудить в нём искреннюю доброту и эмпатию; отчасти, в серости церковного бытия они были его единственным смыслом.       — Ради господ—       — Ради, — голос Отца тут же заставил его замолчать, обрывая на начале фразы, — чего? Господь давно покинул тебя, смрадный червь, — он еле сдерживал желание впиться в чужую кожу, дабы заставить говорить прямо и по делу, но его имя работало на него получше любых угроз, особенно для человека столь одержимо верующего, — хотя бы сейчас вспомни о его заповедях.       — Ради… ради, — мужчина заскулил на манер запуганной дворняги, — денег, благ…       — Ради себя, — Скарамучча итогово вынес, так пугающе хмыкая, — и скольких… ты убил? Как давно твои руки красные, как давно они гниют, как давно ты, — схватив и подняв мужчину за подбородок, поморщившись от неприятной щетинистости, он дополнил, смотря прямиком в жалкие слезливые глаза. Глаза ненавистного убийцы, лишившего детей крова, — служишь Господу вот так?       И стоило ему додавить, задать нужный вопрос — из мужчины полилась история обо всём содеянном. О каждом ребёнке, которого он лишил семьи, напоследок причитая, что его дом ныне — церковь и служба; о том, как грубо с ним обошёлся жестокий мир, волоча по пути ужасающей бедности, из которой он, благородный и высокодуховный господин, не знал выхода долгие годы. Что он достойнее и полезнее, что его цель оправдывает все убийства и зверства, что он принял на себя роль убийцы в тени, истинная цель которого благородна за всеми оттенками красного. Что именно бог… сделал его таким. Что он никогда не желал зла детям: таким невинным и незапятнанным созданиям; потому он так любезно огораживал их. Потому он так любезно завязывал им глаза; потому так любезно зажимал им уши, дабы они не услышали последних родительских слов и последующих предсмертных стонов...

Омерзительно.

      Раздражение и презрение скреблись внутри, словно голодные кошки, заставляя Скарамуччу лицезреть десятки новых оттенков о которых он, кажется, забыл ещё в детстве вместе с загадочной смертью первого и самого близкого друга. Он давно забыл, какого это — злиться и ощущать собственную беспомощность перед лицами осознанных чудовищ, спрятавшихся в телах из плоти и крови. Когда-то он и сам был сиротой, подброшенной на порог церкви; когда-то он и сам… мечтал о другой жизни, нуждаясь в заботе и опеке тех, кого у него, казалось, никогда и не было.       И прямо сейчас перед ним сидел тот, кто обрекал тех, кого он сдержанно любил, на страдания лишь потому что… ему захотелось. Он считал это правильным. Он придал своей роли особый возвышенный смысл, оправдывая убийство, один из страшнейших грехов.

А Скарамучча… помогал ему отпускать их, по вечерам проверяя, все ли малыши улеглись спать, не зная и даже не допуская, что говорил с виновником их сердечных шрамов.

      Сам Кадзуха слушал «покаяние» внимательно, но будто бы безынтересно: откровения этого жалкого человека не были для него чем-то новым; он понимал и знал многое до всего озвученного. Да и… его истинная суть, природа, очевидно, сталкивала с сотнями, если не тысячами и более искушённых грешников в аду.       — Кадзуха, — Скарамучча произнёс, стоило покаянию закончиться и тишине воцариться, — я знаю, что ждёт его дальше. И знаю, какую цель преследуешь ты. Тем не менее, — он обернулся, впиваясь в удивлённые нежно-алые радужки, — я сделаю это сам.       — Скарамучча, — демон тут же нахмурился, выражая явное несогласие к удивлению самого Отца, — я не позволю тебе замарать руки в крови. Ты идёшь на грех, — он сделал шаг вперёд, заходя за калитку, наконец вмешиваясь, — и я не допущу твоего падения. Он умрёт, ты знаешь, — его голос звучал серьёзно, но так отличительно мягко, — что я позабочусь об этом.       — Нет, — Скарамучча прервал и покачал головой, краем глаза замечая, как ловко Кадзуха вжал перепуганного мужчину в лавку, который только шевельнулся, чтобы сорваться с места, осознав истину дальнейших на него планов. Уже сорвавшиеся со своих мест кусачие тени оплели его тело, отяжеляя даже дыхание; он напоминал помятый лист бумаги, измазанный в чёрных аляпистых пятнах чернил, — я именно тот, кто должен это сделать. Не ты ли говорил мне однажды, что не посягаешь на мой выбор? Этот человек жил, радовался и волочил своё жалкое существование дальше лишь благодаря мне.       Прикрыв глаза на мгновение, он вспомнил, как одна из самых солнечных сироток рассказывала о своих родных, которых хочет найти, улыбаясь ему после каждой воскресной речи; вспомнил, как другая доверчиво поцеловала его в щёку, даря маленький букет чуть влажных от росы одуванчиков; того самого мальчика, которого он вёл по тёмным коридорам, тех маленьких и до раздражения прямолинейных озорников, о которых заботился.       — Это вопрос моего спокойствия, Кадзуха, — голос звучал до боли апатично, пусто, — иначе я никогда себя не прощу. Я согрешил гораздо, гораздо раньше, — приоткрыв глаза, он всеми силами старался не вестись на их заботливое влияние, — замаливая место в раю для такого отброса. Благими намерениями…       — …Вымощена дорога в ад, — демон дополнил, замечая, как сухо Скарамучча ему улыбнулся, даже не смотря в глаза.       Кадзуха действительно не имел права посягать на его свободу и выбор. Кивнув в акте некого принятия, он отошёл на второй план, добровольно принимая свою второстепенную роль. Оперевшись поясницей о крепкую изгородь, он прикрыл глаза, отпуская ситуацию; рука улеглась на взбаламошенное на макушке белоснежное оперение только усевшегося рядышком ворона, принимаясь оглаживать её, и всё, что он слышал ближайшие затянувшиеся минуты, как и все его пернатые спутники — слёзные мольбы и крики, заглушившиеся так же быстро, как быстро и начались.

Воцарившаяся мрачная тишина казалась слишком густой. Обволакивающей.

      — Всё, — хрипловатый голос послышался следом.       — Мм, да, я так и понял, — Кадзуха неспешно приоткрыл глаза, — тогда позволь мне хоть немного сгладить твой грех, — огоньки прорвались сквозь нежно-алую пелену, — и поставить заключительную точку в его истории.       Стоило фразе закончиться, как дестяки воронов сорвались с веток деревьев, беззвучно планируя в сторону своего хозяина. Пролетев мимо него с громким хлопком перьев о воздух, они впились в чужое бездыханное тело, облепляя его со всех сторон, принимаясь жадно обгладывать ещё теплую плоть, поддаваясь пугающей, дьявольской жадности.

«Я пал гораздо раньше, и лишь Господь мне судья», — внутренний голос Скарамуччи отчаянно шептал.

      Тёмно-синие глаза ненароком прошлись по чужому аристократично-бледноватому лицу; заглянули в едва заметно апатичные алые радужки, которые прямо сейчас, казалось, не выражали абсолютно ничего. Он казался опустошённым, полым. Единственный член воцарившегося демонического пира, не получающий удовольствия от всех предоставленных изысков, хотя, следуя правилам, он обязан был искуситься и насладиться всем тем, что развернулось у него на глазах...

«Я пал, я согрешил… когда встретил тебя»