Багровый ладан

Я теперь другой Они изменили меня Но я все еще считаю: Людей слишком много.

Я не могу их выносить Они мучают меня ради забавы Но самый отвратительный из звуков – Биение их сердец.

† Rammstein — Halt

      Весь оставшийся до церкви путь Скарамучча молчал, как и сам Кадзуха, вышагивающий в такт с ним. Казалось, что слова сейчас были ни к чему: оба пребывали в своих маленьких полярно разных мирках, обдумывая всё произошедшее. Уже ночная темень окутывала их, и лишь лунный свет хоть немного освещал дорогу, помогая сориентироваться. Забавно, но когда-то давно, в дёлёком детстве, Скарамучча… безумно боялся темноты. Тьмы. А сейчас? Сейчас он шагал с ней бок о бок; сейчас он ярко чувствовал то подобие хрупкой связи, что успела сплестись между ними за все эти сумасшедшие дни.       Осознание, что он пал, воспринималось пугающе цинично: ни моральных дилемм, ни острого чувства вины и паники, что он нарушил одну из важнейших заповедей. Тот, кого он успел возненавидеть умер, причём от его рук, и это казалось аморально правильным. Будь у него хоть единое сомнение — он бы не взял в руки лежащее неподалёку древко, чтобы вскоре замахнуться; он бы не был так бескомпромиссно холоден и жесток. Он позволил бы всё сделать Кадзухе, но…

…Ему хватило силы взять всё на себя. Этот человек заслуживал смерти именно от его рук.

      — Надеюсь, если я попаду в ад, — голос Скарамуччи нарушил тишину, вынуждая Кадзуху слегка повернуться к нему, — меня там встретишь именно ты.       — Не ты ли говорил, что я раздражаю тебя сильнее, чем кто-либо другой?       — Я. И я готов повторить это ещё раз, — Скарамучча хмыкнул. Ответить честно он, очевидно, не мог: именно в его руки он был бы готов попасть без единого сожаления, чтобы он с ним не творил, как бы не мучал. В его руках он бы вынес абсолютно всё, — но я бы всё равно хотел, чтобы это был ты.

Единственный, кто вызывает у меня такой интерес.

      — Любопытно, — некогда оживлённый, постоянное подтрунивающий демон прямо сейчас казался маловыразительным, но мягким в своих эмоциях и некой отстранённости; эта черта не покидала его, — ты бы хотел, чтобы я взял на себя роль твоего палача? Жестоко, Скарамучча, я бы не смог, — тихий вздох, а далее уже более спокойное: — Вряд ли ты попадёшь в ад, а даже если и так — никогда не встретишь там меня.       — Почему? — брови Отца удивлённо свелись к переносице, он и сам не заметил, как замедлил шаг, словно желая растянуть разговор перед очевидным прощанием. Родные купола уже мельтешили на горизонте, даря лишь едкое чувство тоски.       — Ад более не является моим домом, — Кадзуха ответил честно, — я покинул его, когда понял, что вся суть моей жизни сводится к тому, что кажется мне чуждым. А искал я себя… сотни лет. И за каждым даже самым трагичным падением следует взлёт, — демон явно говорил о чём-то очень личном, набрасывая на глаза Скарамуччи тонкую вуаль, — главное найти в себе силы расправить крылья, как бы сильно они не были ранее изломаны, мой маленький лебедь. Как бы сильно ты не боялся.       Поджав губы, «лебедь» промолчал, находя в словах Кадзухи что-то до боли родное и резонирующее. Тяжёлое молчание, минута за минутой, и уже церковная дверь ждала его в своих из раза в раз душащих объятиях: он не хотел возвращаться домой. Как же ярко он испытывал это именно сейчас, и это казалось до смехотворности нелепым и жалким: компания демона, Кадзухи, впервые подарила ему чувство свободы; с ним он словно бы на секунду попробовал истинный вкус жизни, которого раньше боялся, как кот студёной воды.       И стоило им остановиться у двери, Скарамучча отошёл от своего когда-то сопровождающего, слегка опуская голову: у него не было сил выдавить из себя это пресловутое «прощай»; у него не было сил заглянуть Кадзухе в глаза напоследок. Он повернулся спиной ко всем своим желаниями и нуждам в очередной раз, возвращаясь к исходной ненавистной точке. Безнадёжно. Отец Скарамучча был безнадёжен.       — Спасибо тебе, — нежный голос Кадзухи заставил его зажмуриться и поджать губы сильнее, — без твоей помощи я бы ещё долгое время не смог поймать его, — демон не подзывал, не пытался «выдернуть» и привлечь к себе внимание, — я твой должник.       — Нет, не смей, — Скарамучча тут же оборвал, — не обременяй меня этим, — пальцы крепко сжали массивную дверную ручку, — мы сделали благое дело, — голос стал тише, — и не более того. Всего хорошего, — губы жгло, каждая буковка выдавливалась с огромным усилием, — Кадзуха.       Дёрнув на себя дверь, Скарамучча тут же переступил порог, не дожидаясь таких же прощальных, вероятно до боли красивых слов. Пнув её ногой, он вынудил её захлопнуться скорее, тут же вжимаясь в гладкую деревянную поверхность спиной. Он знал, что это снежный ком, настоящая, извечно нарастающая в жестокости пытка: каждое его слово, каждая улыбка… растянули бы образовавшуюся в груди дыру ещё сильнее. Хоть он и тонул всю свою жизнь, с каждым днём вот-вот грозясь соприкоснуться со дном — Кадзуха доказал ему, как на нём всё-таки может быть приятно.       Смолистый запах ладана прильнул к нему, будто извечно дожидающийся дома нетерпеливый партнёр. И он был верен ему, принадлежа каждой частичкой существа, что потаённо ненавидел. Сделав глубокий вдох, Скарамучча огладил переносицу, повторяя чуть ли не шёпотом:

«Мы больше не увидимся»

      Никакой смуты. Безмятежность, штиль в океане его душевного покоя. Он мог жить свою скучнейшую жизнь дальше, не боясь сорваться с глубоко проглоченного крючка.

═══════ ✟ ═══════

«Мы больше… не увидимся»

      С каждый новым днём фраза, ныне походящая на мантру, обрастала тёрном отчаяния, стоило Скарамучче остаться одному. Ни кровь на руках, ни муки морали о совершенном грехе, ни что либо ещё… лишь она.       Прошло совсем ничего, но он предательски трескался по швам: словно подсаженного на опиум резко лишили возможности вкусить его вновь, обрекая на мучительную хандру. И сам Скарамучча не понимал, почему: весь его и так ограниченный «мир» сжался до крохотной точки, заполненной лишь одним-единственным именем. Все когда-то яркие цвета, подобно разбавленной водой краске, растекались в уродливых подтёках; блекли и тускнели. Не хотелось ничего. Не хотелось стараться, не хотелось превозмогать, не хотелось чего-то хотеть.       И лишь рутинное заглядывание в зеркало было единственным просветом в серости дней. Смотря на себя в рясе, проверяя, выглядит ли он достойно, Скарамучча ловил себя на схожей мысли из раза в раз: кто именно смотрел на него прямо сейчас? Было ли хоть что-то настоящее в этом хоть и красивом, но пустом образе. Апатично расслабленные веки, ровная линия губ, идеальная осанка и бледная от постоянного пребывания в помещении кожа; взгляд, напоминающий скорее тонкую корку льда на грязной луже, нежели то, каким он был…

…С ним.

      Унизительно. Кадзуха был первым, кто приоткрыл ему ширму с видом на что-то до сжимания в сердце прекрасное. Жизнь? Свободу? Скарамучча не мог уловить до конца; понимание ускользало из его рук, словно та белоснежная ленточка… в его серебристых волосах. Кадзуха был первым, кто так просто понял его, не говоря об этом прямо. Первым, в чьей компании ему было так спокойно и легко, хорошо. Он был первым, кого Скарамучча с натяжкой мог… назвать своим другом. Нет. Это слово раздражало. Он был первым, кто вызвал в нём бурю под названием…       Скарамучча брал на себя больше обязанностей; занимался чем угодно, абстрагировался, лишь бы не думать. Синяки под его глазами становились ярче, как и вырывающаяся раздражительность и сухость, и единственные, кому от него не доставалось — переживающие сиротки. Для него они всегда были чем-то неприступным: как бы сильно в его душе не штормило, как бы сильно он не метал молнии во все стороны — дети оставались для него неприступной… святыней. Малыши бегали за ним, словно стадо маленьких утят, то и дело стараясь оживить своего хмурого и неприступного Отца, который, они знали, позволял себе смягчиться и забыться лишь с ними.       — Отец! — солнечный девичий голосок раздался совсем рядышком, вынуждая Скарамуччу издать краткое «м», но не отвлечься от дела. Его пальцы аккуратно расправляли тугую косу сидящей у его коленок малышки, которая, периодически срываясь на писки, хмурилась и чуть ли не дулась. — Пускай он распускает их сам, нечего вам расхлёбывать, — говорящая села на пол рядышком, принимаясь хмуриться чуть ли не так же. Объект их испорченного настроения стоял совсем рядышком, неловко переминаясь с ноги на ногу, — привыкнет ещё…       — Он может сделать только хуже, — Отец ответил спокойно, аккуратно проходясь самыми ноготками по нежно-пшеничным пышным локонам, которые успел расплести, — не доверяйте свои волосы мальчикам в следующий раз, или хотя бы объясняйте, как заплетать косы правильно, — он принялся расплетать остаток замученных волос дальше, и в этот раз кропотливый процесс продвигался в разы проще. Болезненно туго коса была сплетена лишь выше, а само основание прически успело немного «разболтаться», — или…       Девочки навострили внимание, внимательно следя за чужими изящно двигающимися и разделяющими волосы на прядки пальцами.       — …Вы всегда можете попросить меня, — вытянув руку, Скарамучча обернулся в сторону стоящего поодаль виноватого непоседы, который сразу же потопал за гребнем, стоило ему перевести взгляд на уже расплетённые, чуть завившиеся волосы, — присядь рядом, — он произнёс, принимаясь аккуратно расчёсывать прядку за прядкой, укладывая каждую на ладонь по-очереди, — никогда не поздно учиться, Герман, раз тебе так хочется позаботиться о сёстрах. В будущем девушки тебе руки с плечами оторвут, если повезёт, испорть ты им волосы, — услышав тихие смешки девочек, которые с ним явно соглашались, Скарамучча расслабленно прикрыл глаза, сдерживая желание слегка улыбнуться.       — П-Простите, — Герман виновато пробурчал, стесняясь сказать что-либо ещё. Его глаза внимательно следили за каждым действием расслабившегося Отца.       — Извинения передо мной ни к чему, — голос Скарамуччи ласкал своей бархатностью: словно мороз, застывший на ткани нежного шёлка. Он звучал настоящим, — я не ругаю тебя. Скажи мне вот что, — убрав гребень на колени, Отец повернулся в сторону наблюдающего мальчика, спрашивая так спокойно, присуще себе невозмутимо: — ты и правда хочешь научиться плести косы?       Смутившись, Герман отвёл взгляд; его губы поджались, а взгляд по-милому забегал, словно его, как зайца, поймали за уши в самый неподходящий момент. Девичье хихиканье, последовавшее следом и разбавившее неловкую тишину, кажется, смутило его ещё больше. Очевидно, что он хотел научиться, причём ради подружек, о которых искренне заботился; иначе бы Скарамучче не пришлось разгребать весь этот милый «бардак».       — М? — он уточнил ещё раз, по-хорошему додавливая, стоило Герману неловко опустить голову.       Заметив резковатый кивок, Скарамучча едва заметно улыбнулся, позволяя себе на мгновение прикрыть глаза. Похлопав по полу рядом, он собрал локоны послушно сидящей и расслабленной малышки вместе, ноготками зачёсывая их назад, параллельно принимаясь рассказывать:       — Когда-то давно бывший Отец научил меня плести младшим сёстрам косы, — Скарамучча разделил волосы на три равные пряди, внимательно следя за тем, чтобы сидящий рядом малыш успевал запоминать, — это было ничем иным, как желанием привить мне важное для жизни здесь качество: заботу о ближнем. Я долго противился и спорил, крича и хлопая за собой дверьми, — пальцы принялись аккуратно заплетать косу, перекидывая прядку за прядкой между друг другом; он был до очарования расслаблен и спокоен, — не желая тратить время на всякие девчачьи глупости. И кто бы мог подумать, что потом, спустя всего пару месяцев, — собрав половинку косы, он аккуратно притянул к себе расслабленную руку Германа, неозвученно прося его продолжить, — мои ныне взрослые сёстры будут проситься заплести им косы чуть ли не по несколько раз на дню. А потом я и вовсе буду учить этому вас, ещё совсем малышей.       Предугадав последующее после «малышей» ворчание и попытки со стороны детей доказать, что они, так-то, уже совсем не маленькие — Скарамучча лишь хмыкнул, слушая воцарившееся обсуждение, а после и спор с самым спокойным лицом на свете. У Германа, кстати, прекрасно получалось плести, стоило его слегка направить, что не могло не греть некогда ледяное сердце обычно хмурого Отца. И этот прелестный спор мог бы длиться вечно, если бы не…       — Отец, — резкий дверной скрип заставил Скарамуччу еле слышимо вздохнуть. Моментами он «скучал» по старым обращениям по имени, — вы нужны нам у алтаря, к нам приволокли старуху с…       Некогда тёплый взгляд заростал метафоричной коркой льда; он гас прямо на глазах, лишаясь всякого подобия эмоций. Холодный, словно бы совершенно пустой. Грязно-синий. Бездушный и чёрствый, стоило вернуться к своей уже ненавистной роли.       — Не здесь, — встав с пола и поверхностно отряхнув рясу, он тут же зашагал к двери, поднимая кисть в акте молчаливого прощания с детьми, — расскажешь по пути.       И вот оно вновь: служба, не терпящая промедления. Что он увидит на этот раз? Как поздно он вернётся к себе; как много ужасного услышит и увидит? Как много он будет… думать о нём, стоит дверям в его покои закрыться, а луне выйти в самый зенит.       Час за часом, откровение за откровением, изгнание за изгнанием, и Скарамучча чувствовал, как всякие силы покидают его; словно увядший в трясине по горло, не способный даже вдохнуть без затруднения. Кирпичи на груди, сердце в тисках: он мог бы подбирать метафоры часами, но прямо сейчас… у него не было сил.       Наброшенная на полуобнажённое тело шёлковая рубаха казалось такой удобной и лёгкой, обнимающей, как и мягкая перина с тёплыми одеялами. В комнате царила приятная ночная тишина, разбавленная лишь стрекотом кузнечиков и кваканьем лягушек у пруда неподалёку; идиллия, куда не глянь, но…       Взгляд замыленных тёмно-синих глаз кукольно пилил потолок, со стороны напоминая что-то до тревожности мёртвое: тусклый, чуть ли не пустой, сосредоточенный на одной невидимой точке, от которой Скарамучча не отводил взгляд. Расслабленные веки, опущенные апатично; уложенная на лоб кисть, которая уже давно затекла, но ему было всё равно. Его разум прокручивал фразу за фразой, игнорируя учащённый стук сердца, которое истерично молило его перестать:

«Ваше святейшество, не могли бы вы…»

«Решить мою проблему? Моя матушка…»

«Пасынок меня совсем не слушает, Отче, может, бес в него вселился? Ни розги, ни отцовская рука его не берут…»

«Выслушайте, прошу вас, иначе не спать мне спокойно»

«Я ненавижу его, ненавижу его, Отче. Я желаю, чтобы он умер подобно грязному скоту…»

«Я заколол её топором, ха-ха, и рубил… рубил-рубил-рубил, пока поганая улыбка с её лица не исчезла»

«Моя младшая дочь… всегда казалась мне такой… красивой. Зачем ей ещё кто-то кроме меня, никто не позаботится лучше; её мать давно бросила нас…»

«Я н-не хотел изменять ей, я даже не думал, что из-за этого она… накинет на шею петлю, к-клянусь»

«Уже в третий раз эта дура не может дать мне первенца, неужто… просто пользуется благами… небось подмешивает что в еду от той дрянной старухи, чтобы точно не…»

«Я хотела сделать его своим, Отец, и я хочу, чтобы он был моим. Что? Вы просто не понимаете! Не понимаете, как вы вообще можете понять?!»

«Я хочу…» «чтобы Бог помог мне» «я хочу» «чтобы он (ты) решил все мои проблемы»

      — В которых виноват лишь ты сам, — Скарамучча прошептал, с усилием сбрасывая затёкшую руку со лба, вынуждая её небрежно свиснуть с кровати. Неприятная покалывающая боль тут же последовала следом, но ему снова… было до крайности всё равно. Он думал, и совершенно закономерно, что вскоре на смену всему дурному придёт он. Если когда-то давно мысли о белоснежном, Кадзухе, были его проклятием, то сейчас… сейчас они стали самым настоящим благом. За весь тот короткий срок их общения демон успел приоткрыть ему гораздо больше, чем кто-либо другой: вид на себя со стороны; их особую схожесть. Он помог ему частично задуматься о себе всего парочкой кратких, но метких фраз, и это ломало его нынешнее «я» на звонкие осколки.       Чего Скарамучча хотел на самом деле? Жить иначе. О чём он потаённо мечтал? Просто… жить; вырваться из того подобия клетки, в которую его заключили чуть ли не с самого детства. О чём он жалел? Он жалел…

…Что не попрощался с Кадзухой достойным образом.

      С созданием, демоном, впервые проявившим к нему подобие эмпатии, будто у него действительно было сердце. Не простился; взял и захлопнул книгу с интересующими его ответами на самом начале, ну не дурак ли? Книгу, которая была ему интересна в своей отличительной самобытности, если копнуть к его сердцу капельку глубже. Чёрт…

«…Мы больше не увидимся»

      Некогда невыразительное лицо окрасила болезненная хмурость, губы предательски поджались, их хотелось искусать; Скарамучча и сам не заметил, как отчаянно свернулся в клубочек на манер замёрзшего дворового кота, позволяя неловкой мысли взгрызться в подкорку и озвучиться: прямо сейчас ему и правда хотелось почувствовать себя… маленьким чёрным лебедем.

═══════ ✟ ═══════

      Пятый день с их прощания. Как жалко, но Скарамучча вёл счёт. Невыносимый, доводящий его до ручки счёт. Он до последнего надеялся, что самыми тяжёлыми будут только первые дни, но ещё вчера он окончательно осознал, как сильно ошибался.       Сгустившийся после церемонии аромат ладана прямо сейчас пробивал Отца на тошноту, и стоило ей наконец подойти к концу — он тут же зашагал к главному выходу, игнорируя что-то спрашивающих у него по пути прихожан. Плевать. Всё равно. Абсолютно неинтересно, не тяните свои руки. Просто… дайте хоть немного подышать.       Перешагнув через порог, за которым ещё пять дней назад он отчаянно спрятался от Кадзухи, Скарамучча отшагнул в сторону и вжался в белоснежную стену, прикрывая глаза и срываясь на тяжёлый выдох. Каждое слово его сегодняшней речи будто бы стоило остатка тех крохотных жизненных сил; последних оборотов уже сбоящего и расшатанного механизма, грозящего вот-вот сломаться. Скарамучча не мог смотреть людям в глаза, не мог выносить их голосов и восторженных оваций, больше не мог…       Бросив взгляд на уже знакомую лавку под ветвями пышной липы, «Отец» зашагал к ней, как к спасательному буйку, расправляя рукава ранее закатанной рясы. И лишь усевшись, он, к своему же счастью, почувствовал хоть и небольшой, но покой: церковь скрывалась за его спиной, а не в поле зрения; прихожане тоже не должны посягать на его отдых. Уложив руки на коленях, Скарамучча прикрыл веки, устало выдыхая; лёгкий аромат сосновой хвои прильнул к нему вместе с хоть и прохладным, но нежным ветерком, тут же задевая фантомными пальцами одну из звонких струнок. Ещё свежие воспоминания:

«Сделай глубокий вдох, лебедь, и позволь всем тяготам отпустить тебя хотя бы на мгновение»

      Разум воспроизводил его голос удивительно точно, присуще нежно, ведь не просто так Скарамучча… вслушивался в то, как из его уст звучал каждый слог. Каждая чёртова буковка. Вдохнув полной грудью, он попытался повторить то, что почувствовал в компании Кадзухи: отпустить лишний груз хотя бы на время, чтобы набрать побольше кислорода перед тем как схватить его снова.

«Не следуй роли, будь собой. Хотя бы сейчас, пока я…»

      Шум резвящейся на фоне детворы и переговоры уходящих восвояси прихожан не отвлекали его, не мешая тонуть в пучинах саморефлексии. Тяжёлый выдох сорвался с губ вновь, сбивая и так хрупкий момент спокойствия; продолжение фразы резало сердце подобно острой бритве:

«Рядом»

      Горькая ухмылка отразилась на лице сама собой, и Скарамучча и сам не заметил, как слова предательски полезли из груди:       — Тебе так легко говорить, Кадзуха.       И стоило последнему слогу чужого имени вырваться и разбиться о воздух — окружающий мир начал меняться, искажаться. Сереть и терять свои густые аляпистые осенние краски. Время на мгновение остановило свой ход. Какофония из голосов таяла у ушных раковин на манер маленьких льдинок; дверной скрип, гогот и смешки… сменились чуть ли не мёртвой тишиной.       — Мы слишком разные, чтобы ты, демон, мог так легко судить меня со своей колокольни.       Свечи в церковном зале в одно мгновение вспыхнули, вынуждая священнослужителей переглядеться, а после и вовсе перекреститься. И крестик на шее самого Скарамуччи в одно мгновение стал тяжелее, неприятно давя на кожу.       — Мы действительно разные, — знакомый голос послышался за спиной, вынуждая сердце Отца замереть, — и я никогда бы не посмел судить тебя, Скарамучча. Мои слова всегда несли в себе лишь простое желание помочь.       — Кадзуха? — названный спросил не оборачиваясь, спиной прекрасно чувствуя потустороннее присутствие. Запах жжёной брусники ударил по обонянию, отвечая на вопрос утвердительно уже заранее. Тишина, некогда окутывающая их, «лопнула»; шум бьющей ключом жизни вновь наполнил церковный дворик.       — Моя роль судьи тебя никогда не коснётся. Ох, да, прекрасное совпадение, — обойдя лавочку, Кадзуха появился в поле зрения Скарамуччи, тут же вынуждая его сжать губы в тонкую линию. Красивый: белоснежная свободная рубашка, заправленная в чёрные брюки, идеально подчёркивающая его изящную фигуру, чёрт; образ, кажущийся лёгким и менее сложным. Повседневным. Лишённым былой официальности, как тогда, когда демон пришёл к нему в первый раз во сне, и теперь Скарамучча мог разглядеть его получше, закапывая себя окончательно. — Я как раз хотел встретиться с тобой, чтобы нормально попрощаться, — усевшись на лавку рядом, Кадзуха глубоко вдохнул, прикрывая глаза, — ибо в прошлый раз ты так нагло отобрал у меня возможность, но я не в обиде. Скорее… прекрасно понимаю.

Понимает…

      — Ты был в городе все эти дни? — Скарамучча спросил, чувствуя, как интерес и любопытство тут же начали расцветать в его груди, сопровождаясь едким горьким послевкусием. Аура Кадзухи, которая по всем правилам должна была быть для него отравляющей, прямо сейчас оживляла, заставляла чувствовать. И даже несмотря на усталость и притупленную эмоциональность, даже несмотря на отчаяние… он был так рад его увидеть.

Даже ветерок стал свежее, словно бы теплее.

      — Мхм. Хотел убедиться, что детям более ничего не угрожает, — Кадзуха снова так легко отвечал на вопрос, — избавлялся от следов и возможный угроз, чтобы на твоём имени не осталось тёмных пятен.       «Почему», — внутренний голос Скарамуччи отчаянно шептал.       — Это заняло достаточно времени, но теперь я могу быть за тебя спокоен, — демон произнёс тише, лаская слух на манер мягчайшего пёрышка. Один разговор, обмен всего парочкой фраз, и ногти болезненно впились в ладонь от всех накативших чувств.       «Почему тебе не всё равно, почему ты… так легко уйдёшь», — сердце шептало вместе с ним, вынуждая впервые прочувствовать столь яркую боль.       — Скажи мне, — опустив голову, Отец, успевший возненавидеть это прозвище сильнее всего на свете, шептал, пряча прикрытые глаза под упавшей чёлкой, — ты ещё вернёшься? Если да — когда. Неважно, через год или два, даже три. Просто ответь мне.       Ему было всё равно на то, как двусмысленно прозвучат все вырвавшиеся фразы; всё равно на то, как воспримет их Кадзуха, он лишь хотел знать. Знать, сколько ещё ему нужно прожить, до какого года доволочить своё существование, своё ещё не развалившееся окончательно «я», чтобы вновь почувствовать себя хоть немного живым.       — Вряд ли ты, — Кадзуха впервые сбился; нежность в его голосе сменилась едва слышимой тяжестью, — вообще будешь жив к тому времени.       — Хах, — Скарамучча не сдержал болезненной усмешки, — понятно. Ты так боишься сказать мне это честное: «никогда»? А я ведь просил тебя быть со мной откровенным.       Кадзуха промолчал, кажется, впервые не находя слов. Воцарившаяся между ними тишина была самой болезненной, самой тяжёлой и самой ненавистной за всю его жалкую и короткую жизнь; сошкрябывала со Скарамуччи слой за слоем, оголяла его, раздирая толстую кольчужную сетку колечко за колечком, пока… не осталось оно:

Маленькое напуганное уязвимое сердце, которого, как он когда-то успел поверить, у него никогда не было.

      Оно скулило и сжималось, оно говорило то, что Скарамучча бы никогда не смог озвучить вслух. Оно хотело вцепиться в Кадзуху на манер отчаянного котёнка, который так боялся остаться брошенным. Лишиться обретённого дома. Оно подталкивало его к страшному: окончательному падению в бездну, или же… скорейшее освобождение из неё?       Перед ним сидел демон. И прямо сейчас, поддаваясь отчаянию и страху, нежеланию отпускать Отец произнёс удивительно собранно, пока сердце, в противоречие, стучало в самых ушах:       — Я хочу заключить с тобой контракт, — он впился взглядом в глаза Кадзухи, поворачиваясь к нему всем телом.       Демон замер; тёмно-красные огоньки в его глазах блеснули, но сам он, к огромнейшему удивлению Скарамуччи, произнёс, вздыхая и тут же отводя свой пугающе демонический взгляд, лишившийся всяких нежных оттенков:       — Я не заключаю контракты, — он впился глазами в самый горизонт, на уже заходящее солнышко; символично, но их встречи чаще всего шли рука об руку с закатом, — уже долгие годы. Но мне любопытно, что такого ты бы мог попросить у меня, маленький лебедь.       Озвученное прозвище только добило, пробивая парочку новых, точных и глубоких трещин. Осознание, что пять суток без него были для Скарамуччи чуть ли не адом, стукнуло резко и до боли метко.       — Я хочу, чтобы всё это наконец закончилось, — откровения начали просачиваться наружу; первый отколовшийся камушек звонко упал на землю, — избавиться от своей роли, маски, называй, как хочешь. Их голоса убивают меня, и на это меня обрёк именно ты, — и вот Скарамучча сидел с распоротой грудью, демонстрируя демону всё то, что никому никогда не мог выговорить, — придя за моим отцом. Стал единственным, что заставило меня почувствовать себя живым за все эти чёртовы годы, чтобы после просто уйти? Я всю свою жизнь мечтал о свободе, пока не перестал надеяться, ведь я всегда был лишь жалким псом, — пальцы впились в ткань рясы, сжимая её до побеления костяшек. — Я ненавижу всё то, что делает меня Отцом. Я ненавижу весь мир, исчезни ты из него, так что будь добр… забери у меня всё, что тебе нужно; и сделай исключение. Иначе я вгрызусь в твою совесть, если она вообще существует. До конца своих дней буду искать способ призвать тебя обратно.       Он не знал о Кадзухе ничего: ни о его истинном возрасте, ни о роли, ни о возможном влиянии и значении где-то там, «дома», но прямо сейчас так смело требовал исполнительности, не испытывая перед ним и толики страха. В этом был весь Скарамучча.       — Мм, — Кадзуха задумчиво хмыкнул, вслушиваясь в каждое слово, каждый слог, пряча свои эмоции где-то за кулисами, — ты ведь понимаешь, что лежит на второй половине чаши весов? Цена заключения договора высока, тебе ли не знать. Особенно со мной, Скарамучча, я прошу тебя подумать ещё раз.       Не заключал контракты долгие годы? Демон, избегающий контрактов? Ещё и так легко… пошёл на уступок с ним? Белоснежный и правда был таким своеобразным, и в этом и крылась вся проблема: этим он и подкупал. Цеплял. Искушал.       — Душа, — Скарамучча тут же ответил, презрительно отмахиваясь, — мне плевать, забирай себе. Измывайся над ней и мной после столько, сколько тебе угодно, моя нынешняя жизнь ничем не лучше.

И не задавал лишних вопросов, что ценилось больше всего.

      — Если ты так хочешь, чтобы я вытащил тебя, так ещё и остался с тобой, — Кадзуха говорил так спокойно, даже умиротворённо; около профессионально, — тебе придётся связать свою жизнь со мной. Я живу странствиями, никогда не стою на месте, — он перевёл взгляд на своего хмурого собеседника, — для смертного это может быть утомительным.       — Не смеши меня, я выдержу, — и он не лгал: что угодно будет в разы легче, чем весь тот путь, через который ему уже пришлось пройти.       Душа не имела ценности, пока ей пользовались подобно тряпке, о которую было так приятно вытереть ноги. Ни один страх согрешить, ни одно установленное правило не стоило его рабской жизни.       — Тогда, — встав с лавки, Кадзуха подошёл к Скарамучче чуть ли не вплотную, заглядывая в его глаза сверху-вниз с едва заметной улыбкой. Протянув ему ладонь, он продолжил: — я сделаю для тебя исключение, — и стоило их рукам соприкоснуться, а после сплестись в аккуратном рукопожатии, после последовало более мягкое: — и я обещаю, что вытащу тебя из ненавистного заболоченного пруда, мой маленький чёрный лебедь.       Стоило рукопожатию разомкнуться, Скарамучча удивлённо выдохнул, поднося руку к уже разгладившемуся от морщинок лицу: никаких странных ощущений, даже малейшей боли. Многие одержимые в приступе рассказывали, как сильно их внутренности жгло, стоило демону оставить свои знаки на костях в качестве метки о заключении договора; как пугающе они предстают в своём истинном обличии, стоит договору сплестись.       Подняв голову спустя ещё секунды размышления, он не обнаружил Кадзухи на месте рядышком. Ну не мог же он…       — Я приду за тобой завтра к самому утру, — голос демона прошёлся по самым мочкам ушей, пробивая Скарамуччу на волну сладчайших мурашек, — собери в путь всё, что тебе дорого, — мягкий тембр проходился по коже, вынуждая ненароком прикрыть глаза, — и сбрось все маски, — он неспешно угасал, становясь всё тише и тише, — или я сам… сниму с тебя каждую…       Свист ветерка последовал следом, как шум других людей на фоне. Тишина, голос Кадзухи окончательно растворился в воздухе. Распахнув глаза, Скарамучча уложил ладонь на самое сердце, хмуро прикрывая глаза: оно всё ещё предательски скулило, но...       — ...Чтобы увидеть то прекрасное, что за ними скрывается.

Но... Не испытывало сожалений.