Роман без непотребств

– Сучья… Гребаная сука! В Москве солнце. Сучье. Опять это солнце – страшно раздражает, потому что даже темные очки не спасают глаза от слепящего света. Туфли сучьи успели натереть ноги – решила опробовать покупку, как только представился повод, – а сучий платок душил горло, еще и цепляясь за плотную ткань сучьего пальто. И не стоит забывать – ну какая же сука! Люба залезла в сумку с головой и с минуту переваливала содержимое из кучки в кучку в поисках портсигара. Затем еще столько же времени ушло на обнаружение зажигалки. Потом оказывается, что зажигалка не выбивает искру – так что автоматически становится сучьей и летит в мусорку трехочковым. – Огня не найдется? – рявкает она вытекающему из дверей писаке среднего пошиба. Писака выглядит так, как и подобает всякому уважающему себя писаке в периоды поиска великого – нетрезвым. Под тяжелым взглядом на лице его сменяется буря эмоций – Любу знают все, но Люба с коллегами не общается в принципе. Или принципиально. – Спички только, – хлопает он глазами. Кажется, мужик этот – поэт по имени Виталик Лепешкин, и загадкой остается то, как муза не смеется каждый раз, снисходя к нему с порцией вдохновения к очередному суицидальному стиху. Впрочем, пропитая наглухо рожа подсказывает, что поиск великого затянулся, а муза над ним просто уссывается. – Давайте спички, господи! Вдох, выдох и никакой китайской гимнастики – она уже перестала помогать. Москва, чтоб ее. Сучья. – Понимаю, – понимает Лепешкин, наблюдая за язычком пламени у кончика самокрутки. – В такие дни невольно задумываешься о вечном. – Че? – резко оборачивается на него Люба, отчего философ немного тушуется, но поясняет: – Он ведь был в самом расцвете сил. А, да. Люба только что выкатилась с панихиды по некоему литератору, которого не читала и знать не знала. Гражданские панихиды – весьма занятное изобретение общества, тем более в Центральном доме литераторов. А также в университетах. Вот так Люба однажды брела на свой дебютный в первом году обучения зачет, перегнулась через перила лестницы, а там – гроб. Вполне себе открытый гроб, в гробу этом – преподаватель, вокруг – скорбящие по, что логично, преподавателю. Целая кафедра собралась. Люба тогда на это все дело внимательно посмотрела, охуела, и побрела дальше под глубочайшим впечатлением. Воспоминание осталось на всю жизнь и иногда приходит в кошмарах. Зачет, кстати, отменили – так сказать, некому было принимать в этот день. Сегодняшний же литератор, кстати, не то, чтобы был прям уж в самом расцвете сил – ему было навскидку лет двести, – однако все упорно повторяли, что не верят в случившееся, потому что усопший, согласно консенсусу, был обязан пережить «нас всех». Впрочем, это все лирика. Люба выбралась из своей берлоги на панихиду с очень определенной целью, а катализатором ее телодвижений выступил далеко не Костик – Костик в черном списке, он бы не смог. Однако, как и в любом околосветском обществе, разговоры в кулуарах очень важны, и Люба совсем не виновата, что единственным близлежащим ивентом оказалось… ну, вот это. Да и о чем вообще речь – большая часть собравшихся почтили своим присутствием Центральный дом литератора ровно с той же целью. Премия. Всероссийская премия, неоригинально обозванная «Великий русский роман» – великий американский ведь уже существует, – приближалась широким шагом, заставляя перешептываться трудящихся писательского цеха, делать ставки и трепетать в предвкушении. Люба заинтересована в этой премии, во-первых, потому, что награда присваивалась на основе выбора именно читателей, а не критиков и других авторов – в ином случае и заморачиваться незачем, ведь Любу творческие сливки больше побаивались, чем любили, а значит ни за что не упустили бы возможности поднасрать, – а во-вторых, потому что Любе очень бы не помешала какая-нибудь медаль за заслуги, чтобы подчистить репутацию и притормозить упадок. Ну, пока она не отдала рукопись масонской ложе. И Люба эту премию исправно брала ежегодно – никакой интриги, – но после предыдущего просевшего тиража, расстановка сил вполне могла перемениться. И все понятно, конечно: полная секретность, таинственная таинственность и неизвестность до самого награждения – но из года в год литературная тусовка собиралась накануне мероприятия при удобной возможности и как следует и от души делилась инсайдами по результатам голосования. Ну так, лишь «как коллега коллеге» и «если только никому не рассказывать». Вот, пришлось потолкаться на панихиде – куда деваться-то? Любе не жизненно необходимо, но довольно полезно знать исход. Да и Костик – парень нервный, явно уже все ногти сгрыз. Сучьим инсайдом Люба была недовольна, очевидно. – Да, не могу поверить, что он от нас ушел, – она выдохнула сизый дым прямо в лицо Виталику Лепешкину с очень скорбным видом. – Думала, всех нас переживет. Виталик явно желал тему развить, а еще смотрел на Любу со всем раболепием, но ситуацию спас сучий телефон. К сожалению, со светившемся на экране вызовом с незнакомого номера. В такие периоды, как сейчас, Люба обычно телефон выключает, потому что в ее парадигме идей существует безальтернативная установка: кому надо, тот найдет. Для безопасности всех остальных в дни жестких рабочих разгонов Люба себя от социума изолирует и очень злится, когда кто-то ее изоляцию нарушает. Мысль порой неуловима и капризна, требует внимания и погружения, готовности в любой миг подскочить к ноутбуку и излиться найденным оборотом. А мыслей у Любы последние несколько дней было очень и очень много. И впервые это правило было сознательно отложено на полку – Люба ждала звонка, и звонок этот, похоже, встал в один ряд с укрощением той самой неуловимой мысли, на чем акцент делать не хотелось, но не замечать было невозможно. А сучий Арчибальд не звонил. Нет, Арсений, будучи, ебать его за ногу, джентельменом, о себе давал знать – сообщения написывал. Обычно это была какая-то хрень, но хрени было много, а Люба была любопытной, поэтому волей-неволей или все-таки волей пришлось вчитываться. И вот что выяснилось: у Арсения нет времени на Любу, у него – внимание! – дела. «Дела-а», – передразнила Люба текст, когда впервые увидела сей посыл. Дела у Арсения. В Арсении кто-то все-таки заприметил актера, так что даже пригласил в фильм с интригующим названием «Заговоры и молитвы», что звучало как полный трындец, но удивительно знакомо. Когда Люба попыталась погрузиться в перипетии истории заглавия глубже, актер недовольно пояснил, что это лишь рабочее имя и вообще – нечего снова его критиковать. Его и его фильм. Хотя Люба и не думала. Почти. Так что вот так – Арсений реально актер. Пробы прошел, с кастом перезнакомился, съемки вот-вот прям скоро начнутся, а до этого надо еще кучу дел утрясти, но он очень сильно постарается – в порошок сотрется, – найти время, чтобы выбраться на очередную встречу с госпожой Мельницей. Обещал же! Люба на это ответила, что не очень-то ей надо куда-то выбираться, процесс и так пошел, книга и так пишется, и без Арсения она со своей работой и так разберется. Арсений вроде понял – мысль была донесена четко и емко, – а вроде все же быстренько предложил встретиться «после-послезавтра» – ближе к делу созвонятся, короче. Люба согласилась, но только спустя час – типа, думала долго. Но телефон Люба держала включенным и плавила его взглядом каждые пять минут. А так как Люба к телефону в принципе относится не слишком бережно, то доступность ее в сети связи – явление довольно редкое, а потому акулы журналистики, банковские мошенники, секретариат масонской ложи и Костик принялись осаждать баррикады, только почуяв проплешину в броне. Костик улетел в бан сразу. Туда же отправлялись вонючие журналюги и банковские мошенники. Масонскую ложу Люба просто игнорировала. Но у Любы очень непредсказуемое терпение. – Иди нахрен! – объяснила она ситуацию незнакомому абоненту, хотя, в общем-то, могла и не отвечать – но куда-то надо выбрасывать накопившийся пыл, а Лепешкин все-таки предусмотрительно смылся. – Любаша, не бросай трубку, это номер-одноразка! – Люба очень удивилась, поэтому звонок и правда не сбросила. Костик поспешил воспользоваться шансом: – До тебя не дозвонишься, а я по делу. – Ага, – кому надо, тот найдет. – Ты на панихиде? – а Костик руку с пульса, видимо, не спускает. – Уже все. На всякий случай Люба все-таки отошла от Дома литератора и спряталась за кабриолетом. Что, кстати, затея странная, потому что самая суть кабриолета делает его укрытием с нюансом. Люба поразмыслит на эту тему позже. – Жаль, конечно, – вздохнул Костик. – А выглядел так, словно всех нас переживет. Кто был? – Все были. Иванов ушел раньше – он в премии не участвует. – Прогнившее общество, – еще один очень искренний вздох, и формальности окончены. – Какой расклад? – О! – обрадовалась Люба. – Эта сука купила голосование! – Конкретики бы, – подсказал Костик. Это пожалуйста. Люба набрала в легкие побольше воздуха: – Марина Брик возьмет премию! Марина, ебать ее, Брик! Вот ты читал Марину Брик? – в ответ послышалось шуршащее мычание. – А я читала Марину Брик, и у меня чуть не закровили глаза. Костик, ее писанина опасна для жизни, а они мне говорят, что большинство голосов за нее! – Да, это, определенно, возмутительно, – дипломатично согласился он, а Люба скривилась – Костик все еще золотой агент и даже слишком. – А ты уверена? – Константин! – Просто возмутительно, – уже более бойко поддакнул. – И ты, разумеется, не согласна с результатами. – Естественно! – И мне, само собой, нужно поискать пушок, в котором утопилось ее рыльце. – Именно, – и Люба выдаст ему премию. Они оба это знают. Из центрального входа здания вытекал бесконечный траурный ручеек – активно кивая головами, переговариваясь, в солнцезащитных очках, иногда в шляпах или кепках, но неизменно во всем черном. По правде сказать, из траурного в этой довольно бодренькой колонне был только цвет. – Ты, кстати, что-нибудь знаешь о «Заговорах и молитвах»? Что-то на слуху, – задумчиво поинтересовалась Люба, провожая взглядом Лепешкина, который в руках бережно держал возникшую из воздуха бутылку чего-то, что очень требовало непрозрачного пакета. – Да, я читал. Редкое говно. – Жаль, – и правда немного грустно – Арсеньевская карьера уйдет в закат, так и не достигнув зенита. Может, комедией займется наконец. – Да нет, – хмыкнул Костик. – Довольно закономерно: Марина Брик держит планку. – О боже! – Люба ахнула – память, наконец, услужливо подкинула недостающие детали пазла, – а потом спохватилась и возмутилась: – Так ты ж ее не читал! – Я этого не говорил. Конкурентов надо знать в текст – твои слова. И-и-и, – протянул в смиренном принятии собственного прокола, – сейчас ты сбросишь звонок. Люба решила, что действия говорят громче слов.

***

Костик на премию не наработал. Разве что на бонус за старания. Как бы Люба своего золотого агента ни нахваливала, он и правда всего лишь агент. Хоть и золотой. Не хакер, не шпион и не господь бог, к сожалению. Поэтому, даже ловко жонглируя знакомствами и приятными суммами, ничего, кроме загадочного взлета рейтинга Марины Брик в голосовании буквально за один день, Костик найти не смог. Зато успел выебать Любе мозг своими беспокойствами в отношении прогресса по роману – Люба вредничала и намеренно не давала четких прогнозов. В черный список кидать не стала, хотя очень хотелось. Костик в любом случае ее достанет из-под земли. Но Люба упорна. А еще у Любы все-таки есть ряд принципов, которые она время от времени пересматривает, потому что очень важно, чтобы человек руководил принципами, а не принципы человеком. А также потому, что принципы нужно иногда нарушать, иначе от них нет никакого удовольствия. Так вот: система принципов, сложившаяся в данный конкретный момент времени в Любиной кукухе путем многоразовой перетасовки, заставила плюнуть на книгу – если честно, был нужен только повод, – и с воодушевлением отдаться нелегкому, но увлекательному делу шантажа. Чтобы рыться в чужом грязном белье необходимо обладать достаточной степенью любопытства и недостаточной степенью совести. Быть хорошо оснащенным технически и необремененным морально-этически. Люба проходила по всем параметрам. А простой, как обух по голове, шантаж всегда эффективнее любой сраной дипломатии. Поэтому Люба начала звонить туда, куда с ее вопросом звонить бы не нужно, но принципы – штука серьезная, а Люба – человек целеустремленный. А также Люба не ищет легких путей – мотивация покарать бессовестную Марину Брик была, безусловно, сильна, но недостаточна для того, чтобы связаться напрямую с отцом. Поэтому пришлось разбираться окольными дорожками. В процессе выяснилось, что Люба буддист – такая мощь терпения оказалась сокрыта в ее характере. Окольные дорожки не очень были рады слышать Любу на другом конце провода, а потому пришлось оставлять номера на отзвоне или висеть на линии в ожидании, глядя в потолок. Потом пару раз неискренне посмеяться над идиотскими шутками, а еще мимоходом уточнить, в порядке ли супруга и не расстроится ли она, если Люба с ней поболтает о своем, о женском. Абонент, кстати, был совершенно не рад такой перспективе – он вообще был не рад одной мысли о знакомстве супруги с Любой. По разным причинам. Или по одной причине – история умалчивает. В итоге Любу послали нахрен в очень грубой форме, но обещали помочь – русский дух воистину противоречив и непостижим. И если чему отец и научил за их не слишком долгую совместную жизнь, так это тому, что своего надо добиваться в любых условиях и любыми средствами. Так что теперь она, прижав плечом мобильник к уху, удовлетворенно перелистывала на ноутбуке страницы лаконичного файла, с верхнего левого угла которого глядела своими не обремененными интеллектом глазами Марина Дудкина. В народе – Брик. – …лучшее, что видел! – а Арсений не затыкался. Арсений позвонил сам, и Люба, до этого вознамерившаяся не отвечать больше ни на какие вызовы никаких Арчибальдов, ткнула зеленую кнопку сразу же – настроение теперь было просто отличное, солнце больше не бесило, удовлетворение теплом растекалось где-то в области живота, а на краю стола призывающе поблескивала непочатая бутылочка бордо – идиллия, какой свет не видывал. В таком катарсисе слушать впечатления Арсения о процессе подготовки к съемкам фильма было даже интересно. Монолог был восторженным, сумбурным и каким-то странным – очень в духе, короче, – а от беспрестанного потока информации уже вяли уши. Но Люба все равно умудрялась местами вставлять свои вопросы и ехидные ремарки, на которые Арсений с радостью разливался очередным бенефисом. Потому, прослушав одни и те же подробности по третьему кругу, но в иных описательных пируэтах, не сразу удалось уловить совсем не долгожданную конкретику. Свидание – то самое очередное, на благо Любиной карьеры и во имя посвящений и благодарностей. Как и обещался, так сказать. Дни, проведенные в славной деревне «Буй», Люба старалась не вспоминать, но мысли лезли сами собой. Лезли пестрые воздушные шары на кристально чистом небе, лез запах свежести, надежно впечатавшийся в ноздри, лезло тепло печи, разговоры о войне. Теплая ладонь на плече, переплетенные в легкой хватке пальцы, детское счастье в глазах и темнота ночи на жесткой лежанке. Чужой еле уловимый парфюм, ровное дыхание во сне, к которому невозможно было не прислушиваться, случайные касания ног под одеялом и колючая небритость где-то на неаккуратно пристроенном ближе запястье. Мысли лезли не только в голову, но и в текст – черновой вариант уже был объемен и многообещающ. И даже сносен – может, слишком сносен, чрезмерно сносен, но править не нужно, пусть будет так. Любу устраивает. И не признавать причинно-следственную связь просто идиотизм, а Люба не идиотка, по Любиному объективному мнению. Так что, как бы ни брыкалось эго, Арчибальдовы труды идут на пользу, а значит нет причин заканчивать с этой странной практикой. Верно? Конечно, верно. И все бы славно. Если бы не одно «но». – И как ты только нашел время? – больше риторически, чем вопрошающе уточнила Люба – червячок подозрений зашевелился в ее погрузившейся было в биографию госпожи Дудкиной голове. Ведь Арсений – как белка в колесе. А заботы все валятся. А съемки приближаются. И каким же боком тут Люба? Нет, Люба, бесспорно, персона, ради которой непременно можно отложить все дела – так считает Люба. Но не Арсений же. Ну сами посудите. – Выкроил день на передышку, – невозмутимо соврал Арсений. Люба заинтересованно подняла глаза от ноутбука. – А в честь чего? – А это допрос? – ожидаемо возмутился Арсений без видимых причин, и Люба теперь почти на сотню процентов уверена в своих догадках. – Именно он, – согласилась, но в ответ слышалось только раздраженное сопение – на связи неистовствовала гордость. – Да ладно тебе, Арсений, – она уже поднялась с дивана, подстегиваемая ехидным любопытством, и прошлась до шкафчика с бокалами – такое, да на трезвую голову? – Не чужие люди, в конце-то концов, – Арсений сопит в трубку и сдаваться не собирается. Очаровательно. – Твой фильм, кстати, по книге? Секундное замешательство – Люба выгибает бровь, – а следом: – Ну да. Люба выгибает вторую бровь. – По одноименной? – Вероятнее всего, – изворачивается Арсений. – Хорошая, книга-то? – Не читал. Разведчиком Арсению не быть. «Заговоры и молитвы» – феерия какая-то. Бывает так, что все настолько плохо, что даже хорошо. Но тут все настолько плохо, что уже не хорошо, а просто дерьмо. Да, это настолько отвратительно, что даже не запоминается – запомнились только физические страдания Любиных глаз, рук, мозга и всего, что может страдать от ознакомления с баснословно кринжовыми трудами Марины Дудкиной ака Брик. И грязная ложка, зловеще поблескивающая со страниц Любиной собственной писанины, не идет ни в какие сравнения. Ложка еще неплоха. Хороша даже. Но бог с ними с заговорами, и черт с ними, молитвами. Есть кое-что пострашнее: ясно, как сучий белый день, что Арсений прекрасно знает автора книги. А также Арсений прекрасно знает, что Люба знает автора книги. А еще Арсений прекрасно знает, что ходит по грани – ему воистину повезло, что Люба сегодня пребывает в недурственном расположении духа и ленится рубить с плеча. Так бы, конечно, покатился колбаской по Малой Спасской – друзья Марины Брик автоматически причисляются к Любиным врагам. Хотя Арсений не друг – он хуже: просто поддерживает эту пародию на творчество, что каралось бы смертной казнью, если бы Люба могла вмешиваться в законодательство. Арсений практикует заговоры и вскоре мог бы обратиться к молитвам. Но Люба в недурственном расположении духа. Поэтому она просто честно поведает: – Я не могу послезавтра. – Нет? – удивился Арсений. Чего удивился-то – Люба очень занятой человек, деловой и загруженный. Арсению ли не знать? Будто она каждый день ждет и мечтает получить предложение о встрече, выжигая в телефоне дыру каждые пять минут. Святая наивность. – Даже вечером? – Особенно вечером, – довольно кивнула Люба. – Ладно, – легко принял отказ, и можно поклясться, что пожал плечами в своей неповторимой манере – Люба уверена. – Тогда можно после-послезавтра. И не то, чтобы она не рассчитывала на такой поворот. Она его ждала, если уж откровенно. – А ты, как я посмотрю, работаешь над фильмом без продыху, – зацепилась Люба снова. Люба – непорядочный человек. – Там свои… сложности. Проглядела бокал на свет, повертела в руках, поборолась с самой собой пару мгновений и со вздохом отставила его на столешницу. – Ну и что за сложности? – Свои, – внес ясность Арсений. – Вот оно что. И тишина. Потрясающе, насколько люди боятся тишины – она наступает, и становится неловко, невыносимо, хочется заполнить ее хотя бы бессмыслицей, только чтобы выпутаться из чужих и собственных мыслей. Не ступить на новый уровень восприятия, не ляпнуть чего-нибудь важного, глубинного, трогательного, волнующего и, безусловно, компрометирующего. Арсений и тишина в принципе полярные понятия, и Люба уже пару раз ловила себя на мысли, что научилась фильтровать неиссякаемый поток сумбурного сознания, принимая молчание, словно божий дар. Но шум – то, чем определяется тишина. И сейчас эта тишина загадочным образом ощущалась оглушительной, казалась неуютной. Неуместной даже. Ее одновременно хотелось нарушить хоть чем-то и до зуда в зубах чувствовалось неправильным произносить уродливые подколы или банальные безобидные глупости. А еще Люба – писатель, хоть и номинальный, но выдумывающий оттенки чувств и проблески эмоций в своем порой пугающем воображении. Наверное, поэтому казалось, что тишина выжидающая. Нерешительная, робкая и недоверчивая, но требующая чего-то что определить вот так, с наскока, не вышло бы. И оголенное молчание затаилось на том конце провода, не совсем уверенное в собственной значимости. Или значении – черт его знает. У Любы все же слишком бурное воображение. – Колись, Арсений. Арсений колоться явно был не расположен – если точнее, он очень сильно старался создать видимость. Слышимость то есть. – Давай позже созвонимся? – попытался он, а звонок не сбросил. Арсению разведчиком не быть. Люба склонила голову, рассматривая теперь узор на кафеле кухни. Куда она лезет? – Это вряд ли. Колись давай, партизан хренов. И Арсений, конечно же, раскололся. Предсказуемо настолько, что глаза закатились сами собой. А еще все-таки удивительно. Для Любы правда удивительно – словно единственный повод был нужен, чтобы очередной поток сознания полился из динамика мобильника. Вычленять суть оттуда было нелегко – так бывает, когда долго не ходишь на лекции и отвыкаешь от формата. Ну как же воспринимать информацию извне, да еще и на слух, если, откровенно говоря, абсолютно похер, о чем идет речь. Но Люба упорна. Поэтому – и только поэтому, – присела на диван, поставила звонок на громкую связь, подперла рукой подбородок и очень сильно попыталась сконцентрироваться. Вкратце – Арсения кинули. Выражаясь Арсеньевским языком: подвесили – правде в глаза никто, конечно, смотреть не желал. Что-то там кто-то заартачился, внезапно стали смотреть других кандидатов на роль, а пока сказали ждать. Так что съемки отложились, Арсений вновь ушел в практически свободное плавание, о чем говорил очень бодро, иронично и с шуточками за триста, но Любе мерещились нотки горечи. Все это сбивало недурственное расположение духа, изрядно портило настроение и вызывало вполне себе ощутимую досаду– и такая сердобольность и поистине смертельный прогиб мостиком под чужими неурядицами просто неприемлемы. В моменте Люба успела найти два оправдания таким приколам – каждое выглядело правдоподобно. Во-первых, все снова сводится к гребаной суке. Если развернуть сей тезис для обывателя – очевидно, раз Арсений уже прыгал аки козлик на скалах восторженного счастья, соглашение с ним уже заключили, и причиной потенциального разрыва могло бы стать лишь очень, очень серьезное обстоятельство. К Арсеньевскому артистизму у Любы все еще оставались вопросы, но и полной бездарностью назвать его она бы не решилась – не видела, фактами не располагает. Да и вряд ли бы он провалил что-то настолько инфернально – Арсений-то. Арсений способен инфернально проваливать только свидания. А значит этой самой сучьей причиной могла стать угроза сворачивания производства в целом. И иных поводов, кроме как закидонов автора экранизирующейся книги, Люба найти не могла – или не хотела, но это уже детали. Марина Брик – дьявол во плоти, нет никаких сомнений, а значит в этой ситуации приложила свою кривую руку к Арсеньевскому приближающемуся провалу. Начала выебываться отзывом прав, как вариант. Из мести. Гребаная сука. Во-вторых, Люба за все хорошее и против всей херни – в большинстве случаев. Вопиющая несправедливость стоит в рэнкинге «всего плохого» на первом месте. В отношении справедливости самой Любы можно было бы вести широкие обсуждения, но если несправедливость поступает из внешних источников – это приговор. Любина жизнь в принципе состоит из несправедливостей и лицемерия. Несправедливость и лицемерие сплошь и рядом. Евровидение – политизировано, Оскар – тоже. Премия «Великого русского романа» покупается, а ее результаты рассказываются из уст в уста на панихиде малоизвестного и всеми позабытого литератора. В глаза улыбаются подкормленные критики и интервьюеры, смакуя за кулисами очередной просочившийся в СМИ скандал, а читатели несправедливо считают Любу талантливым автором, хотя, по авторскому мнению, писаниной этой можно лишь подтираться. Парадоксально, но только отец всегда говорил в глаза все, что думает, не скупясь на выражения и не сглаживая углов. Это, наверное, самое честное, что с Любой случалось за всю жизнь. Ну, и воздушные шары. И еще, наверное… В любом случае: «во-первых» и «во-вторых» оказалось достаточно, чтобы испортить Любе настроение – это в принципе очень легко сделать, даже напрягаться не надо. Так что все вокруг были окрещены мудаками и придурками и еще кое-кем, что в эфир лучше не пускать. Еще Люба сказала, что ничего иного от Марины Брик и её ебучих «Заговоров» не ожидала, а также посоветовала забить болт, ведь бог, как говорится, отвел. Арсения все это почему-то не очень подбодрило и совершенно не воодушевило. Ну, чем богаты. Так что разошлись ни на чем – без уговора о встрече, без прежнего приподнятого настроения и без устоявшейся, казалось бы, мотивации к книге. А после разговора на душе повисла вязкая мерзость под аккомпанемент из коротких гудков в слухе. А еще на очередное свидание она действительно не могла пойти в ближайшие дни – возмездие на купленной премии само себя не свершит. Тем более, после плясок с бубнами вокруг компромата на Брик-Дудкину. Впрочем, пустые рефлексии – дерьмо собачье, как всегда говаривал отец. А у Любы есть занятие поважнее. Через десять минут раздумий она уже выставила Костику ультиматум.

***

Одна из главных проблем ведущих всякого рода мероприятий – не пожрать нормально. Только в перерывах между монологами со сцены и интерактивами с залом, причем никогда не угадаешь, когда внезапно выдернут в свет прожекторов снова – мало ли что там взбредет в голову организаторам, они порой непредсказуемы и устрашающе креативны. Так что Арсений с остервенением вгрызался в бутерброд с ветчиной, подозрительно напоминавший красную рыбу настоявшимся запахом – фуршет, видимо, пестрил всеми изысками гастрономии, перемешивая вкусы и ароматы. Позже, может быть, удастся выкроить десять минут на полноценный перекус, но кто ж этих писателей знает. В правой руке поверчивал микрофон, а глазами шарил по плану мероприятия на уже немного измятых листах. Арсений давно ничего не ведет – нет необходимости, а других занятий просто завались, но тут другой случай. Такой случай, что согласие было высказано раньше, чем полученная информация оформилась во внятную ответную мысль. В моменте Арсений успел найти два оправдания таким приколам – каждое выглядело правдоподобно. Во-первых, литературная премия «Великий русский роман» гремит каждый год своим размахом, освещается СМИ и собирает весь цвет отечественной творческой элиты. Критики, издатели, редакторы и, главное, писатели встречаются в кринолинах, тянут шампанское, смеются изящным смехом, а после аплодируют лауреатам каждой номинации с высоко поднятыми подбородками. А потом – общаются, общаются, общаются… Арсений тоже планирует пообщаться – с Мариной Брик. Что именно он собрался делать, чтобы спасти свое немножечко бедственное положение и вернуть доброе имя актера главной роли в «Заговорах и молитвах», он пока не решил, но импровизация – его хлеб, а значит выкрутится, как и всегда. Арсений уверен – здесь какая-то ошибка. Признавать, что Марина Брик достаточно мерзка, чтобы выкинуть Арсения из проекта из самой обыкновенной мести, он, разумеется, не стремился – вера в людей в Арсении крепка. А еще он здраво оценивал собственное обаяние – оно просто сногсшибательно. Конечно, с Любой вышло как-то криво, но Арсений рассудил, что многие экранизации получаются лучше книг, а значит все ради благого дела. Стивена Кинга, например, он читать просто не мог, а вот «Сияние» Кубрика смотрел с открытым ртом. Туда же он причисляет «Бойцовский клуб», «Старикам тут не место» и даже «Дьявол носит Prada». Так что у Арсения есть оправдания, конечно, есть. Но все равно как-то криво. Хотя Люба особо не злилась – а ведь он ожидал реальный катаклизм. И это подозрительно, но об этом можно подумать позже. И плавно перетекая к «во-вторых»: Арсений готов поставить все свое нажитое состояние на то, что Любовь Мельница будет в первых рядах этой тусовки – где ж ей быть-то? Ее имя исправно занимало свое место в списке лауреатов премии сезон за сезоном, а на снимках с фотоотчетов мероприятия она прожигала своими чернющими глазами камеру, придерживая в правой руке кривую, но стильную статуэтку победителя – Арсений погрузился в матчасть, так сказать. К тому же, не бывает таких совпадений – Люба уже заявила, что именно этот вечер у нее занят, так каков шанс, что занят чем-то, кроме этой самой премии? Так вот, во-вторых! Арсению подумалось, что это будет крышесносным сюрпризом: вот Люба смотрит на сцену, а на сцене – Арсений. В туфлях, с пакетом, в костюме и своих самых модных очках, которые только удалось разыскать среди остальных модных очков. Он готов на такое, чтобы только рассмотреть в зале ее шокированное лицо. Чем не сюжет для одного из ее романов? Еще спасибо скажет. Если не убьет за очередной сюрприз. Ну а в-третьих, гонорар обещали просто будьте здрасьте. От гонорара откажется только полный придурок. А Арсений не придурок – даже Люба в свое время это признала. Получается, совместит приятное с полезным. Очень удобно. Так что с Любой он свое присутствие на премии не обсуждал – это будет шалость, и одна мысль об этой шалости так подстегивала нетерпение и шило в одном месте, что в ожидании дня икс Арсений не мог сидеть смирно. А потом все началось, и настроение принялось неуклонно пикировать в бездну. – Дорогие друзья! – но голос поставлен профессионально – как раз для таких случаев. Широкая улыбка и полное внимание зала – последнее далось нелегко, шебуршение и переговоры утихли неохотно и не сразу – творцы, мать их. – Большая честь быть здесь, на этой сцене, вместе с вашей коллегой по ремеслу, очаровательной Галиной Леонидовной Юзефович! Галину толпа одарила раскатистыми аплодисментами – Арсений и сам аплодировал. Такой женщине невозможно не аплодировать – на эту премию она прибыла аж из-за границы и лишь в качестве огромного исключения. – Галина Леонидовна сегодня правит бал, а я на подтанцовке, – отвесил шутовской поклон, с удовлетворением ловя не такие уж редкие улыбки. И среди всех этих улыбок не было той, ради которой Арсений и ввязался во всю эту эпопею. Да можно и саркастическую усмешку. Или, например, кривой оскал – ну а что, Арсения таким уже не напугаешь. А вот то, что все старания пошли насмарку, право дело, печально. Арсений явно просчитался – но где? Зато Марина Брик сияла своим каким-то белоснежным платьем, сравнимым с прикидом Девы Марии на полотне Мурильо – сама непорочность. Так и не скажешь, что гребаная сука. Возможно, Люба слегка преувеличивает масштабы… сучаристости. Может такое быть? Да вполне: художественное преувеличение, гротеск, гипербола – писатель же, какой-никакой. Да ладно, достаточно уже. Люба – хороший писатель. Арсений читал действительно волшебные вещи, родившиеся под ее рукой. Люба – хороший писатель, но почему-то не хочет, чтобы об этом знали другие. Первая номинация – лучший биографический роман. Преамбула от Галины, пара приколдэсов от Арсения. Конверт, бумажка внутри, имя – лауреат на сцене, взрыв аплодисментов и никакого удивления на лицах. Музыкальная пауза, переговоры гостей, звон бокалов, поздравления победителю. Арсений просит добавить высоких частот, скачет рядом со звукарями и чуть ли не тянется сам подкрутить рычажки на пульте. Вторая номинация – лучшая книга о фантастике. Галина дает экскурс в историю, поминает великих, Арсений брякает что-то о Толкине, промахивается позорно, но сознательно, и заряжает публику задором, смеется над собой и сам. Конверт, бумажка внутри, имя – лауреат на сцене, взрыв аплодисментов и никакого удивления на лицах. Вновь пауза, какой-то легкий современный джаз, бокалы звенят, Арсений урывает тарелку с салатом и втихую поглощает ее за сценой, пока Галина спускается к коллегам и общается на свои высоколитературные темы. Третья номинация – лучший поэтический дебют. Арсений вытаскивает бумажку, зачитывает имя, краем глаза видит – восторг! – старину Виталика Лепешкина, покачивающегося со стаканчиком даже без порывов ветра. Надо будет с ним пообщаться. А еще – с Мариной Брик, которая испарилась из поля зрения внезапно. Зато появилась Люба. От облегчения Арсений еле удержал себя от излишне искренней широкой улыбки – такой, которая не для сцены. Люба затекла в зал мрачным черным пятном – ну, как и всегда. Вполне изящным, но разъедающим пространство, подобно сколлапсировавшейся звезде – таких выраженьиц он еще на второй номинации нахватался, решил взять в обиход. Четвертая номинация – лучший нон-фикшн или что-то такое, Арсений не вник особо, несмотря на текст в руке. Это даже не слишком важно – внимание зала утеряно, чернота приковала к себе взгляды, неодобрительные и оценивающие, а толпа, казалось, даже немного рассосалась, будто бы сторонясь чумы. С такими лицами, наверное, вынашивают план убийства – зал невелик, так что рассмотреть хмурое Любино лицо очень просто. Просто заметить и полившиеся меж присутствующими сплетни, несколько нацеленных на Любу камер телефонов, демонстративное пренебрежение и натянутые теперь улыбки. А на Арсения больше никто не обращал внимания. Мужчина по правое, оголенное в легком вечернем платье плечо склонился к Любе как-то скандально близко – к самому уху, – и что-то прошептал. И нахрена Арсений флексит на «Громком вопросе», если даже прочитать посыл этого… Кто это вообще? Если не может прочитать его посыл по губам. А Люба хитро глянула в ответ на этот самый посыл. А на Арсения никто не обращал внимания.

***

– Это подсудное дело, Любаша, – шипел Костик. Он это шипел весь путь от дома до адреса в разных вариациях – все долгие полчаса мертвого простаивания в пробке; и когда галантно подавал руку, чтобы помочь выбраться из машины; а также когда распахивал перед Любой дверь и стягивал с нее шубу. Шуба, кстати, тоже вызвала у Костика вопросы, потому что, мол, никто весной в шубах не ходит, но Любе похуй, если честно – раз в кимоно Костик на премию ее снова не пустил, пусть теперь терпит шубу. Или просит расчет. Кто здесь еще условия ставить должен? – Это подсудное дело, только если кто-то подаст на меня в суд. – Так она и подаст! – Да хватит чушь пороть, – в который раз вздохнула Люба. Бокал шампанского в руке уже нагрелся, хоть чай заваривай, но без него по миру снова пошла бы какая-нибудь очередная молва – что-то вроде «Любовь Мельница: путь к трезвости» или там «Женский алкоголизм: лечится». Хотя доподлинно никто не знает и это все лишь домыслы и отрыжки желтой прессы. И вообще, алкоголизм – слишком сильное допущение. Но в любом случае – Люба здесь не за этим, совсем нет. – Ты же вообще не собиралась приходить, – сокрушался Костик, а на ушной раковине уже грозился выступить конденсат от его шумных выдохов на каждом слоге. Слушать Костиковы причитания в динамике мобилки гораздо легче. – Это тоже чушь, и ты в курсе, – отмахнулась она, осматриваясь, в поисках хоть какой-нибудь цели на сегодняшний вечер. Премия – это вам не веселуха, тут и поработать нужно. Вон Собчак, например, а вон – Гордеева. Выбирай не хочу. – А ты излишне податлив на угрозы. Так и мать родную продать недолго, тебе не кажется? – Не кажется, – огрызнулся он. – Вот что мне кажется, так это то, что мы с тобой оба пытаемся спасти твою карьеру. Оба! И в ультимативной манере я с тобой общаться не намерен. – Я тебе мало плачу? Костик отодвинулся и недовольно прищурился: – Может, и мало. За такие-то выкрутасы. – Ну, тогда сходи поищи, кто заплатит больше. А я подожду. – Сходи поищи, кто будет тебя терпеть, – оскалился Костик, и на это Люба согласно кивнула – прав. Арсений на сцене блистал, конечно. Был в своей стихии. Публику, собравшуюся этим вечером, впечатлить сложно – он и не впечатлил, но зацепил. Настолько, что вечно нахохленные и напыщенные морды все чаще и чаще выпускали на свет смешливые улыбки, переглядывались искрящимся весельем и вообще – расшевелились. А то что ни премия, то будто похороны, ей-богу. Арсений вдохнул жизнь в настоявшуюся затхлость, и это словно не стоило никаких усилий. Невозможно не улыбаться – и Люба непременно улыбалась бы, если бы Костик не сверлил мозг своими переживаниями и не тыкал в бок при виде каждого мимо проходящего критика, с которым «было бы неплохо покумекать». Со всеми этими причитаниями погрузиться в атмосферу было сложно, но это и на руку – Люба здесь не за атмосферой. Люба пришла вершить справедливость. И работать. Но поржать тоже хотелось, как ни крути. Так что в один момент на Костика пришлось рявкнуть – и он притих. А потом усмехнулся на очередную странную, но забавную шуточку: – Как тебе вообще в голову пришла эта идея? – Я очень креативна, если ты еще не заметил. – А если бы он не согласился? Ты бы и правда не пришла? – Ну он же согласился. И Люба ни на секунду почему-то не сомневалась, что Арсений согласится на предложение поскакать тамадой на «Великом русском романе». Он в принципе выглядит как человек, охотно скачущий тамадой где только можно. К тому же, такие тусовки – отличный шанс для полезных и необычных знакомств, то есть все как любит Арсений. Зная его и его восторженную… чудаковатость, такой возможности он бы точно не упустил. Так что Люба Костику сказала: «Я не пойду на премию», – и у Костика чуть не случился сердечный приступ. Потом добавила: «Только если…», – и вот Любин золотой агент в панике звонит организаторам, а те – агенту Арсеньевскому, тоже в панике. Непонятно, каков вклад последнего, но, вероятно, и его теперь можно причислить к «золотой гвардии». – Она и правда ебанутая, – хмыкнула Люба, подмечая наконец Марину Брик в толпе. В белых одеждах, словно нарядилась на второе пришествие Христа. Сама кротость. Наплела заговоров, а теперь молится, небось. – Набожная, может? – Нет, думаю, все же ебанутая. Марина Брик – выпускница исторического факультета ведущего ВУЗа столицы с отличием, аспирант кафедры истории России. Девушка из глубинки, тронувшая читателей своей распахнутой душой, изобретательным воображением и искренней благодарностью аудитории. Марина Брик – родственница известной Лили Брик, а возможно и потомок Маяковского. И все же Марина Брик сделала себя сама и никому ничего не должна. А вот Марина Дудкина – дочь эмигрировавшего олигарха, который злонамеренно и целенаправленно сокрыл родство – там тоже интересная история, – но спонсировал всю эту бесовщину направо и налево. Марина Дудкина окончила гостиничное дело, никогда не имела связей с Лилей, не писала тексты сама от начала и до конца, нанимая призраков и порой манкируя вмешательством редактора. Марина Дудкина врала о своей семье повсеместно, создала себе угодную спросу личину, покупала голосования и вертела законодательством об авторских правах напропалую. Марина Брик – большая молодец. Так бы сказала Люба, ведь подобные искусные махинации в разы превосходят ее собственные. Даже близко не стоят. Но Марина играла против Любы и очень грязно. Приговор. – Если она все-таки подаст на тебя в суд, я не при чем, – предупредил зачем-то Костик, а Люба закатила глаза – Марина не подаст. У них уже случился обстоятельный диалог на эту тему в уборной, когда Люба подперла дверь шваброй, а Марина почему-то подумала, что ее собираются убивать. Но ничего, вроде поняли друг друга. – Откуда у тебя вообще досье? – А вот это уже совершенно неважно. – Отцу звонила? Вот теперь она всем корпусом развернулась к Костику – тот нервно поправил очки, но лицо держал смело, стоит отдать должное. – А ты как думаешь? – Думаю, не звонила, – рассудил Костик. Снова поправил свои гигантские окуляры и все-таки закопал себя окончательно: – А еще думаю, что стоит позвонить. В этот раз мы даже не прислали ему подарочный набор. Люба шагнула ближе, осматривая каждый отблеск на диоптриях, а после заглянула в самые глаза. Костик поправил очки, опять. – Сходи-ка поработай, – кивнула она на Шихман у противоположной стены. – Выбей мне наконец нормальное интервью, а не второсортные посиделки. Костик моргнул. Кивнул. Отставил бокал, поправил бабочку. Но отойти не успел. Седьмая номинация – лучший любовный роман. Юзефович вновь уходит в далекие дебри жанра, а Арсений вдумчиво кивает – с интересом и большой вовлеченностью. Задает вопрос – экспромтом явно, но ответ получает и светится, как начищенный пятак. Он вскрывает конверт, цепляет бумажку пальцами, а после зачем-то поднимает взгляд на зал – и щеки немеют от такого пристального внимания, как же быстро Люба попала под радары в толпе. Он улыбается глазами, подобно чертовой Тайре Бэнкс – даже очки не скрывают этого. Люба так улыбаться не умеет – ей всегда говорили, что взгляд у нее тяжелый, едкий, как у звереныша, – поэтому, кажется, впервые за вечер тянет улыбку открыто, без ухищрений и с удовольствием. Бумажка разворачивается в Арсеньевских пальцах, он вчитывается слишком долго, излишне долго, затягивая паузу – это позволяет окружающим зашушукаться и вцепиться глазами в их с Костиком одинокий тандем у фуршетного столика. Арсений смотрит снова – теперь с непониманием, какой-то детской растерянностью и странной виной на лице. Люба продолжает улыбаться, чувствуя, как губы трещат по швам, а внутри обрывается что-то, над чем она трудилась долгие, долгие годы. – Давайте же пригласим лауреата премии «Великий российский роман» в номинации «Лучший любовный роман» на сцену! – а голос его звучит все так же задорно, смазывая неловкое замешательство. Арсений – умница. Люба – тоже. – Марина Брик, прошу пройти вас на пьедестал! Блаженная пизда поднимается по небольшой лестнице, даже не заломив рук и не поклонившись в лицемерной признательности аудитории. Принимает статуэтку – ту самую, которая должна была покоиться в Любиных ладонях, если бы не купленное, мать его, голосование. Хотя, в принципе, не обидно – не то, чтобы Люба прям-таки заслужила эту награду. Вообще не заслужила, если честно. – Благодарю своих читателей, благодарю всех неравнодушных за вашу обратную связь! – блеет Брик, а Люба будто видит, что ее глаз дергается спазмом. – Для меня большая радость стоять здесь, я и мечтать не могла о таком, если позволите, успехе... Люба кожей ощущает Костиков шок, она чувствует, как тот запоздало вздрагивает и, возможно, открывает рот для излияния всех своих обширных удивлений – и намеренно не глядит ответ. Ей нечего на все это сказать. – …вложила душу. И теперь с гордостью могу заявить, что мои «Заговоры и молитвы» будут экранизированы. И даже, – Марина Брик немного разморозилась и смогла-таки включить фирменную материнскую улыбочку – ну слава яйцам, вошла в роль, – могу представить вам актера первого плана! Арсений охуевает не сразу осознает происходящее, Люба видит это очень хорошо, хотя остальным, вероятно, совсем не заметно. Грохот аплодисментов, теперь уже действительно удивленных, а не формальных. Костик, что снова шипит на ухо – не разобрать, мысли совсем не о том. Вспышки камер, журналисты, строчащие горячие заметки в свои каналы – точно больше о Любином провале, нежели о Марининой победе. Да не обидно совсем – так думается Любе, когда она все же салютует разогретым шампанским в сторону сцены.