Роман без непотребств

Арсений размышлял о деревне «Буй». Конечно, он размышлял о деревне «Буй», хотя само название вынуждало губы растягиваться в глупой ухмылке и хлопать по лбу. Поэтому он размышлял о деревне «Буй» с глупой ухмылкой, хотя ничего утешительного по итогу не наразмышлял. Ухмылялся, хотя считал, что деревня «Буй» – это что-то неправильное. Неправильное, потому что в Гугл-картах он эту деревню не нашел, а в Яндексе – нашел с огромным трудом. Неправильное, потому что в таких деревнях заплутавших москвичей обдирают как липки и, возможно, не оставляют в живых – ну, так рассуждал Арсений на основе просмотра многочисленных кинематографических шедевров и не очень, ведь эрудированность не удержишь, как ни крути, надо ее куда-то пихнуть. Деревня «Буй» – это что-то неправильное, потому что оказалась явлением-перевертышем, не оправдавшим ожиданий, державшим в напряжении долгими часами, выматывающим Арсеньевские несчастные нервы, его привычку к комфорту и контролю собственной жизни. Неправильное, потому что околдовала, стянув верхний слой бережно взращиваемой настороженности. Арсений ожидал от деревни «Буй» подвоха – упорно ожидал, ловил его глазами, губами, пальцами. Тянул на себя одеяло этой самой настороженности, только бы не оголить лодыжку – вдруг утащит в какие-то дебеня? Но, как бы ни упирался, одеяло вероломно соскользнуло – он просто не успел вовремя сориентироваться, – а в глаза ударило закатное солнце, в слух врезались разговоры у печи и по дороге к воздушным шарам, в ноздри забрался запах деревянных стен и ночной росы. Все это никак не давало разобраться. А разбираться было в чем. Деревня «Буй» оказалась слишком гостеприимной, слишком открытой, слишком искренней. Слишком непредсказуемой, слишком переворачивающей все нутро наизнанку. Весь этот «Буй» – слишком. Арсений ни разу не пожалел, что его позвали плести заговоры и молиться на камеру, потому что это стало нужной передышкой – он утонул в своих заботах, возрадовался привалившему счастью. Флер этой странной поездки спал, а город утащил его в старую добрую нормальную жизнь. И пускай Марина Брик расправила свои плечи, заслоняя собою уверенность в собственной добродетели и непорочности – с Любой вышло все же криво, – но так же и надо, верно? Типа, бизнес, ничего личного. Потому что ничего личного быть и не может – просто посвящения и благодарности. Неправильно и то, как Арсений трясся, как лист на ветру, дошучивая на оставшихся немногочисленных номинациях. Неправильно он и быстренько смылся со сцены, как только Юзефович объявила о закрытии формальной части и открытии неформальной – пьянки то бишь, хоть и культурной. Творцы, мать их. Неправильно он проигнорировал радостный возглас Виталика Лепешкина, когда пронесся мимо, чуть не выбив стакан у него из рук, и совсем неправильно он излишне поспешно отмахивался от внимания все тех же, мать их, творцов, которые внезапно проявили нешуточный интерес к Арсеньевской нескромной персоне, стремясь обсосать новость и поздравить – лицемеры. Он это лицемерие чувствует порами – понимает теперь, о чем когда-то говорила Люба. Может, конечно, не в таком широком смысле она говорила, но Арсению пофигу, он обобщает, потому что может и потому что временами слух улавливает такую бессовестную грязь. Грязь течет отовсюду, заливая победителей номинаций и их труды, застывая коркой на именах проигравших и консервируясь в критике – обоснованной, наверное, не Арсению же судить, но ему сейчас похеру на обоснованность. И неправильно, что Любина фамилия режет по ушам, словно металлом по стеклу – Арсений будто настроил локаторы, чтобы ловить каждую мерзотность в ее адрес и сжимать зубы. Чего, Арсений, собственно, так ебанулся – вопрос со звездочкой. Чего он хотел добиться своим благородным спринтом из точки в точку – тоже. Еще есть парочка вопросов: например «Зачем?» или вот «Чего именно он ждет?», а еще «Что ты для себя, Арсений, понял? Что решил?» А, и последний: «Где же Очкастый хуй?» Технически, конечно, Арсений и сам в каком-то смысле Очкастый хуй, но это нюансы – собственное словесное изобретение в моменте показалось просто пиком остроумия. Между тем, Арсений нихрена не решил и ничего не понял – он просто лавировал меж людей, уворачиваясь от бокалов, рукопожатий и фальшивых улыбок, коих насмотрелся со сцены выше своей свистящей на сквозняке неопределенности крыши. Вот, долавировал. – Арсений Сергеевич! – перед лицом вырастает Очкастый. Довести до логического завершения прозвище в мыслях Арсений не решился, потому что одно дело – за глаза, а другое дело – когда два очка смотрят прямо в душу. Невежливо как-то. – Вы просто звезда сегодняшнего вечера, – хочется скривиться. Или дать в морду – чем не выход из ситуации? – Блистали, блистали. И привалили мне работенки. Люба, преградой к которой и стал этот, с позволения выразиться, Очкастый хуй, оборачивается на диалог одномоментно, а у Арсения собственное слегка сбившееся дыхание в голове звучит, словно завывания торнадо. Арсений склонен к драматизму. Но не суть – Люба оборачивается, и он видит два огромных черных пятна вместо глаз. Это Люба снова марафет навела – кричащий, пошлый, такой не светский и такой… словно в артхаусном кино. В таком, бездарном кино, где еще кровища заливает коридор, или, например, кто-то жрет чьи-то глаза под видом большой великой метафоры. Хотя критики такие фильмы любят – Арсений просто не фанат, – но, взглянув на Любины потуги в макияж, эти самые критики точно бы умерли от ужаса. Да, ужасно. Арсений в восторге. – Так по коням, Костик, – елейным голосом звучит Люба, а Арсений хочет провалиться сквозь землю – а еще все-таки злорадно радуется, что этот опасный тон предназначен не ему. Так тебе, Очкастый. – Собчак не дремлет. Тем не менее, Арсений в свободном падении уже прошиб своими начищенными туфлями перекрытия до цокольного этажа и проклинает деревню «Буй» пуще прежнего. А также собственную склонность к драматизму. Костик тем временем резко перестает кликаться «хуем» и скрывается из поля зрения беспрекословно – и еще один вопрос, связанный с тем, почему же на сцене подумалось в первую очередь не об очевидном, а о скандальной близости, выносится на сессию полуночных рефлексий. – Оттарабанил от звонка до звонка? – незамысловато воскрешает диалог Люба, потому что пауза, по всей видимости, затянулась, а Арсений так ничего в голове и не оформил. Прискакал-то прискакал, а дальше не придумал. – Да, – легко отбивает он, стараясь не кривиться от собственной тупости. – Вот так неожиданность, не находишь? И что именно он пытался этим сказать, тоже не понял. Может, говорит он о своей внезапно возродившейся роли, а может – о Любином провале. Арсений удивительно сегодня туп. И немножко ебанулся. – Нахожу, – улыбается Люба, широко-широко – так же, как улыбалась, поднимая бокал в честь Мариныбриковского объявления. – И поздравляю. – Спасибо. Арсений старается отзеркалить улыбку и чувствует облегчение, когда его нервную гримасу никто не замечает – Люба резко меняется в лице, глядя куда-то ему за спину. Таким взглядом, каким злодей Ле Шиффр буравил Джеймса Бонда во время покерного турнира в Казино Рояль – сразу ясно, что Джеймсу пизда. Джеймс Бонд, кстати, похож на Джеймса Бонда только своим модным смокингом и выбором выражений – отвешивает такое мерзкое «Любовь Николавна, болели за вас, но в следующий раз повезет». И это «повезет» будто бьет Арсения прямо по лицу, оставляя унизительное послевкусие, но оборачиваться он не спешит – следит, как Люба мило оскаливается – он и не знал, что так бывает, – поблескивая своими черными кратерами очень недобро. – Как ты это терпишь? – срывается с губ раньше, чем Арсений собирается задуматься. Арсений сегодня ебанулся, точно. – Я и не терплю, – Люба возвращает ему внимание, и черты ее смягчаются. – Обычно. Но от массовой драки на всероссийском мероприятии, тем более на трезвую голову, отмыться будет слишком… затруднительно. Это все, конечно, замечательно – Арсений рад, что за неосторожный вопрос его не огрели ни желчью, ни унижением, ни чем бы то ни было, а ведь потенциал был, согласно статистике. Сейчас его больше безобидно стебут, это ясно. И рад, естественно, что обошлось без массовой драки. Но мысли все так же путаются в голове, не позволяя ухватить ни одну за хвост, и это совсем не помогает хваленой импровизации. Арсений чувствует себя заплутавшим котенком – это неправильно. – Ну и чем обычно занимается тамада после конкурсов? – невозмутимо продолжает Люба, а сама выжигает во лбу дыру – до испарины. А куда деваться? Арсений спринт ради этого гнал. – Отдыхает? – никакого удовлетворения в ответе он не заприметил. – Пьет? Едет домой? – ну вот она, знаменитая ехидная ухмылка. Арсений закатывает глаза: – У нас угадайка? А Люба все так же буравит череп своим прямым изучающим взглядом, словно ждет чего-то. А чего ждет? А Арсений тут, кстати, чего стоит-то? Вообще, тактика какая-то была, и он ее придерживался, пускай и малоосознанно. Тактика, кстати, не принесла плодов, а только добавила смятения. И чувства собственного идиотизма. И, рассудив, что долго так продолжаться не может, он было распахнул рот, чтобы поинтересоваться, не нуждается ли госпожа Мельница в каких-либо удобствах – джентельмен же, статус обязывает, – но упомянутая госпожа опережает и бьет на поражение, снова: – А давай свалим. Арсений – интеллигент, а еще Арсений – взрослый и состоявшийся мужчина, который всегда вначале выстраивает четкие ориентиры, а затем следует прямиком к своей цели. Не без, так сказать, эпидерсий, но следует. Он импульсивен временами, но только на первый взгляд – планирование, вот что важно. Риск, но безопасный. Иначе жизненный вектор переломится на первом же необдуманном съезде – в деревню «Буй», например. К деревне «Буй» все еще много вопросов. Поэтому Арсений скажет: – Давай. Хотя это кажется очень неправильным.

***

Они вываливаются на улицу буквально с грохотом – намеренно ведь, Арсений замечает, как Люба остервенело стучит своими каблучищами по лестнице – вполне устойчивыми, как оказалось, для этого дела, – будто хочет объявить всем и каждому вокруг: смотрите, плевать нам на ваши премии с высокой колокольни. Слушайте наш побег. Вечерний город обрушивается ароматом московской весны – свежей, но пыльной, плотной, пахнущей выхлопными газами и влажным асфальтом. Совсем не как в деревне «Буй» – а ведь сейчас, глядя на Любу, кажется, что оттуда они так и не выбрались. Настолько горят ее щеки и настолько светятся ее чернющие глаза. Так неправильно. Шуба на Любиных плечах смотрится удивительно уместно, хотя априори должна вызывать отторжение или хотя бы вопросы – а вместо этого уголок рта дергается сам собой, и рука тянется огладить шкурку. Шкурка оказывается натуральной, а Люба оказывается живодеркой – в этом Арсений ни капли не сомневался. С некоторых пор совпадение его ожиданий с реальностью приносит облегчение. – Так, – он упирает руки в бока, отбрасывая полы пальто за спину – хотелось бы куртку надеть, но куртка на костюм непомерно хуже шубы в марте. – Ну и что дальше? Люба беспечно пожимает плечами и обращается вокруг своей оси, разводя руками: – Не знаю! Есть идеи? – Можем, ну, – генерация внезапностей, ну же, куда ты подевалась? – Что-нибудь забронировать. Здесь недалеко ресторан… – Если только итальянский, – язвит Люба. И улыбается следом. Ужасно улыбается, потому что сердце пропускает удар. – О, хочешь в итальянский? Давай тогда я по карте… – Ну нет, боже, Арсений! – чуть не подпрыгивает она с досадой – а Арсений в сотый раз за вечер обращается к богу за силами. – Не нужно ничего бронировать! Что это за побег такой? – Продуманный? – Ужасно предсказуемый. Никакой романтики. Никакой романтики – она должна быть? Должна, конечно, Арсений и сам в первую очередь руководствовался романтикой, когда из раза в раз придумывал провальные свидания во имя благородной цели. «Несвидания», – мгновенно подсказывает мозг. Арсений прислушивается. – Вечером в центре мы нигде не сядем. – А надо садиться? Да что ж такое-то. Наверное, честность – самый надежный путь. Поэтому: – Я не понимаю, чего ты от меня хочешь, Люба. Ее плечи расслабляются как-то понуро, шуба уже не кажется такой тяжелолюксовой, а руки цепляют друг друга, поверчивая громоздкие кольца на пальцах. Они так и остаются в молчании, и, хотя мяч уже на Любиной стороне, Арсению кажется, что он ляпнул чего-то неуместного и теперь ему же и выкручиваться. Выкручиваться не хочется. С чего бы ему выкручиваться вообще? Это все глобально неправильно. – Я хочу отсюда уйти, – она небрежно машет в сторону дверей. – И провести вечер нормально, а не… вот так. Арсений кивает, но не до конца вдупляет, что это все должно означать. Точнее, вдуплять-то вдупляет, но оно ему надо? – Я просто хочу провести вечер с тобой, – неожиданно сдается Люба. И звучит это, словно вопрос. Все ради посвящений и благодарностей, верно? – Хорошо. Арсений проигрывает бой. Может, и войну – еще не решил.

***

Склейка. Арсений проигрывает бой за боем – так и до войны недалеко, с кем бы Арсений ее ни вел. Люба тащит его за руку по улице, впиваясь своими багровыми ногтями в кожу – непроизвольно, просто так выходит, Арсений это понимает, принимает и терпит, сглатывая чувство неправильности всего происходящего вместе с вязкой слюной. Они идут быстро, мчат почти, точно опаздывают на последнюю до обеденного перерыва электричку – никогда ведь не хочется торчать на платформе истуканом в толпе нетерпеливых пассажиров. Арсений – на буксире, но почти не упирается, хотя и нервно подмечает, что нередкие прохожие с недоумением и даже осуждением поглядывают им вслед. Склейка. Они добираются до набережной слишком скоро, а ведь у Арсения всегда была пятерка по математике за задачи на движение, так что вывод – он плохо ориентируется либо на местности, либо во времени. Оба варианта ужасны, просто кошмарны. Люба трещит без продыху, поносит своих коллег, отыгрывается на Костике, который всю премию капал ей на мозги и сосал шампанское. Она не скупится на выражения, кроет благим матом, но так органично, в такой своей неповторимой манере и так к месту – если местом можно считать слова в предложениях, – что Арсений проигрывает бой и смеется, вворачивая в ответ какую-то совсем не джентельменскую нецензурщину. Глядит, как Любины и без того огромные глаза от этого округляются в восторге, и смеется еще заливистее. Люба курит, и запах самокруток ощущается уже родным – Арсений им пропитался, поэтому внезапно не кажется неправильным подцепить из ее рук сигарку и втянуть крепкий дым в легкие. А должно бы казаться, на самом-то деле, ведь вместе с никотином в нос лезут тяжелые духи, которые он выучил наизусть. Когда успел – тоже непонятно. Арсений невероятно сегодня туп. Проплывающему мимо кораблику они машут рукой, а Люба еще и кричит что-то задорное, лозунг какой-то, совсем не дамский – Арсений бы даже сказал, что это какая-то армейская присказка. Не запомнил – он слушал голос, а не слова. И щурился от отблесков сумеречной подсветки, в которой странная шуба переливалась, а на красивое Любино лицо ложились гораздо менее красивые, но мягкие разноцветные пятна. Склейка. Они едут на метро – Люба заявила, что устала ходить. Арсению деваться-то особо некуда. Он и сам на метро ездит редко, отдавая предпочтение комфортному «Комфорту», но Люба – просто мрак. Доисторический человек. Не приспособленный к жизни совершенно! Инфантильный, беспечный, без царя в голове. Может, это не относится напрямую к тому, что Люба вообще не але, как ориентироваться по карте метро, но точно относится к тому, что она посеяла картхолдер, пока скакала козой по набережным и тротуарам – и ни капли об этом не переживала. Арсений бы поседел. А Любе хоть бы хны. А вот в вагоне она смотрится, словно модель Вог. Или там – Космополитан. Арсений не силен в глянце, уж пардон. Но смотрится, по его мнению, именно так – в неизменной шубе, с размазанными вокруг глаз тенями и очень хитрым взглядом. И в платье своем черном – как ночнушка же, господи помилуй. И Арсений в восторге настолько, что без раздумий достает телефон и делает снимков десять, пока Люба, как юла, вертится, оглядывается деланно недовольно и копается в сумочке. Арсений проигрывает бой снова, это очень неправильно. Склейка. Они в какой-то пизде, но это совсем не волнует – разве что чуточку, потому что Арсений все еще не горит желанием впрягаться за кого бы то ни было. В «Буе» не горел, на окраине Москвы – тоже. Он зачем-то оповещает об этом Любу, а та только отмахивается – говорит, мол, если что, она сама всех раскидает. И Арсений отчего-то верит – а еще думает, что в детдомовском детстве есть и какие-никакие плюсы. Наверное. Арсению некомфортно, но комфортно – «как это понимать» сбрасывается в уже ломящуюся от вопросов корзину предстоящих полуночных рефлексий. Он уже даже не задумывается – плывет по течению. И это очень тяжело, потому что подсознание не дремлет, оно ждет подвоха. Потому что иначе все совсем неправильно. Люба выдергивает его из мыслей рывком, с ноги, без расшаркиваний и прелюдий – такая вот Люба, что ж поделать. Арсений не привык – к такому не привыкнуть, – но, возможно, смирился – и еще безмолвно рад, что все-таки некоторые вещи остаются неизменными. – Мы идем в клуб, – заявляет это чудовище, а Арсений судорожно ищет аргументы против, потому что чувствует, что клуб – это врата куда-то совсем не в ту степь. Шестым чувством ощущает. – Какой? – тянет он время. На ум ничего умного не приходит, потому что Арсений сегодня удивительно неумный. – В этот. Взрослый и состоявшийся мужчина. Ориентиры выстраивает, к цели идет, риск практикует, но безопасный. Так вот – безопасностью тут не пахнет. А бдительная настороженность просыпается от недолгой комы и ведет ушами, прислушиваясь к внутреннему голосу разума. – Это бар, – на всякий случай он душнит, но промахивается – в ответ только веселые искорки в черных глазах. – Нас там либо обчистят, либо убьют, – резонно подмечает, осматривая сомнительный до сирены ужаса в ушах вход в подвальное помещение. Очередь в «клуб», кстати, немалая – и контингент буквально жмет руку и твердит: «Не заходи, уебет». А покосившаяся неоновая вывеска над дверью больше походит на красную табличку тревоги. – Это клубный бар, – спорит Люба, как и всегда. – А куда ты хочешь? В «Симач»? – и мгновенно раздражается. Как и всегда. – Ну, было бы славно – там нас хотя бы не обчистят и не убьют. – Ты предвзят. А в «Симаче» меня все знают. Что предполагает, что Арсения знают не все, но возникать по этому поводу он не решился – здесь он точно сольет битву. – Я реалистичен. И еще я здраво оцениваю ситуацию. А также… Арсений почти заявляет, что пора расходиться, потому что все это куда-то не туда, неправильно, тревожно. Ожидание подвоха его вымотало, ему нужно переварить, нужно подумать. Нужно разобраться. И у него ведь целая корзина полуночных рефлексий – камон! Но Люба уже шагает к вышибале – с таким видом, что снова хочется провалиться к центру Земли. И, желательно, утащить за собой Любу – так безопаснее. Арсений не хочет впрягаться, но, если надо – впряжется. Если надо – он, скорее всего, разобьет вышибале лицо. Зачем-то. Зачем-то он об этом думает. Известный Любин пиздец подкрался незаметно снова, и Арсений все пытается вспомнить, с самого ли начала этот пиздец посиживал на ее остром плече, или же показал свой нос в ответ на ощетинившуюся настороженность. Но нет, тревога учебная – Люба даже не пытается бычить. Почему-то Арсению казалось, что именно это она собралась провернуть. Две купюры в нагрудный карман – может, поэтому ей похрен на картхолдер? – и перед ними открывается невероятный мир худшего клубного бара в самой жопе Москвы. Арсений себя не обманывает, он уже с этим завязал. Он прекрасно все понимает.

***

– Кофе? – в третий раз недоумевает Арсений, а Люба кивает – в третий раз. – По-ирландски? – Хватит издеваться, юморист. Капучино. На обычном молоке. – Не думаю, что здесь… есть альтернативы. Арсений тупит – он не раз сегодня вот так подтупливает. Люба старается не обращать на эту новую грань никакого внимания – ну грань и грань, в конце концов, когда-то идиотизм в ее голове шел рука об руку с Арсеньевским именем, – но не замечать невозможно. Все что происходит сейчас – какая-то параллельная реальность. Это не сравнимо с недавним тайм-аутом в деревне – совсем по-другому. Словно Люба шагнула в зазеркалье, разбежалась и прыгнула на какую-то неизведанную сторону знакомого до трещин на асфальте города. Будто Люба – не Люба вовсе, а Арсений – не Арсений, хотя все прекрасно знают, что это только иллюзия. Или Любино бурное воображение. Решение сбежать пришло спонтанно – от одного взгляда. Она уже кинула в пекло свои принципы и установки, положила огроменный хрен на предстоящий день, на последствия, пошла на поводу у порыва – причем осознанно. И произошло это еще до того, как каблуки застучали по лестнице – тогда, когда она трясла теплым шампанским в бокале, жадно всматриваясь в растерянность за диоптриями очков на Арсеньевском таком странном, но смешном носе. Тогда что такого в очередном порыве? Лучший план тот, которого нет. Все самое невероятное происходит тогда, когда ничего не ожидаешь. Не ожидать можно, лишь не имея плана. В этом ужасном, разваливающемся барном клубе душно, вязко, пьяно. Психоделическая светомузыка слепит, взбудораженные посетители на танцполе пляшут мимо ритма завываний в микрофон караоке. Здесь липкие столешницы, ободранные подушки на диване и возмутительно дорогой депозит для входа. Как и в любом таком барном клубе. Или клубном баре. Здесь – обычно. Это замечательно. На Любу здесь никто не обращает внимания, и она позволяет себе открыто улыбаться, пока наблюдает, как Арсений, перегнувшийся было через барную стойку, брезгливо отодвигается и, как ему кажется, незаметно протирает руки. От этого улыбка становится шире. Она довольна абсолютно всем, что произошло и происходит этим вечером. Чувство, конечно, непередаваемое. Ей смешно с нетрезвых нот, забавно со скачущих под руку и подпевающих песне подружек посреди зала, спокойно от того, что не нужно прятать лицо в шарфе, держать удар едких комментариев и бороться за право существовать так, как хочется. Ей нравится, как смеется Арсений, как смотрит без осуждения и не закатывает глаза на очередной каприз. Нравится шагать с ним в ногу и иногда намеренно обгонять, будто соревнуясь с самой собой за вымышленный приз. Нравится держать его за руку, она всегда очень теплая, и Люба поначалу пыталась оправдываться уличной зябкостью, а потом плюнула – какая разница? Ей нравится вытаскивать его из скорлупы, ведь только идиот не увидит, как местами Арсений теряется, как нервно оглядывается по сторонам, стараясь держать в голове маршрут, ориентироваться, продумывать пути обхода или отхода. Любе и самой из скорлупы вылезать очень страшно, но как будто обратной дороги уже нет – вот с тех пор, как она шантажом и угрозами поставила на место Марину Брик. Да нет – с тех пор, как они оба, и Люба, и Арсений, съехали с маршрута на пути к воздушным шарам. Люба замечает, как он аккуратно поправляет ворот ее обалденной шубы, когда тот случайно сбивается. Она чувствует, как напрягается его локоть, когда они перебегают через дорогу в неположенном месте. Она наблюдает, как Арсений часто зачесывает волосы и теребит очки. Она обязательно выведет пресловутые посвящения и благодарности в начале своей книги, потому что видит, что это все Арсению уже глубоко не уперлось. А еще она видит, что Арсений этого не видит. Вот это уже странно. – Ваш кофе, – он звякает чашкой прямо перед носом. Кофе здесь, разумеется, посредственный – Люба его заказала, чтобы Арсения побесить. – А ты? – А я буду трезв, как стекло. И Люба очень надеется, что на концертах он шутит получше. – Танцевать на трезвую голову под этот вой будет очень сложно, – со знанием дела подметила она и хлебнула своей жижи. Жижа оказалась сносной, благодаря чему и без того прекрасное настроение пробило небеса. – О, нет, – покачал головой Арсений, усмехаясь. – Под это я танцевать не буду. – А подо что будешь? – и снова этот проблеск растерянности в глазах. – Я вообще не буду. – Арсений, – с осуждением протянула Люба. – Я оставила этому мужику на входе десятку. Это грабеж! А ты – пособник. – Судя по тому, что я видел, это добровольное пожертвование. – Я просто предпочитаю бить наверняка. Он загадочно прикрывает глаза – мол, понял я, понял, – но в ответ помалкивает. Любу такой расклад не устраивает в корне. А когда Любу что-то не устраивает в корне, она идет напролом. В каком-то смысле. – Что не так? И вот это уже повергло Арсения в натуральный шок. Песня невовремя сменяется на что-то максимально неподходящее обстановке – до раздражения веселое и задорное. Задора Люба не чувствует – теперь. Теперь поджилки немного подрагивают. – Да все так, – ловко парирует Арсений, что никак не помогает Любиным поджилкам. – Ты что, Арсений, меня боишься? Звучит это, конечно, с издевательской иронией, но по-другому не выходит. А если честно, Люба не особенно старалась. – Тебя? – он театрально проходится задумчивым взглядом с ног до головы, а у Любы розовеют щеки, и только полутьма этого клубного бара или барного клуба спасает от неловкости. – Я в чудовищном ужасе. – Правильно, – отвечает Люба, чувствуя высшую степень удовлетворения. – Потому что сейчас мы пойдем танцевать на трезвую голову посреди этой богадельни. И лучше тебе прямо сейчас придумать трек, чтобы потом не вонять весь оставшийся вечер. – Не вонять? – и он снова смеется – так по-детски, так необычно. – Да, было бы не комильфо. Ты же смотрела «1+1»? Ни слова больше. Под недоуменным взглядом – Люба от него в апогее ликования, – она вскакивает со своего места, башляет еще сколько-то там удельных единиц национальной валюты и с безумным – уверена, безумнейшим, – видом оборачивается. И тянет руку. И они танцуют. Люба прекрасно знает, что танцует просто омерзительно, отвратительно, пугающе – это ее большой секрет. Но, послушайте – танцевать в обоссанном клубном клубе или барном баре в спущенной с плеч шубе, в туфлях, которые по праву могут считаться предметом роскоши, лицом к лицу с человеком, который сдерживает гомерический хохот только потому, что не хочет быть выведенным за территорию даже такой дыры за неподобающее поведение – это фантастика. Любе нравится его удивлять – что-что, а удивление скрывать он совсем не умеет. Нравится хвататься за плечи, когда ноги подводят в очередном неловком пируэте, и чувствовать ответную поддержку. Нравится пытаться повторить движения, которым Арсений с грехом пополам старается ее научить. Нравится быть смешной и все равно ловить в глазах и касаниях свою красоту. И нравится просто смотреть. Люба себя не обманывает. Она все прекрасно понимает.

***

Склейка. Они отплясали песни четыре подряд – две хорошие и две просто отвратительные. Арсений оглох от музыки и Любиных радостных визгов, от собственного и чужого экстаза. Он теперь потный, всклокоченный, совершенно не джентельменский – и снова идет на неоправданный риск. Рискует теперь собственным здоровьем – это уже край, – стоя на улице и смоля персонально для него скрученную самокрутку рядом со все еще дергающейся под еле слышимые из здания биты танцовщицу погорелого кордебалета. – И эта женщина, – качает он головой сокрушенно, – заслуженный писатель всея Руси. – Нихрена подобного. Нет премии – нет звания. – Нихрена подобного, – передразнивает Арсений – джентельмен в нем умер окончательно. – Премия выдана незаслуженно. – Это-то понятно, – отмахивается Люба. – Только умственно отсталый согласится с победой этой суки. – Они просто не видели, на что ты способна. Люба наконец усмиряет свои дрыганья и дарит такой снисходительный взгляд, какой Арсению дарила разве что замдиректора, когда он умолял не вызывать маму за курение за школой. Включил все свое обаяние и проклюнувшуюся в раннем возрасте актерскую игру и добился обещания умолчать об инциденте. Замдиректора маму в школу вызвала. Гребаная сука. – Скоро увидят, – многозначительно говорит Люба, напуская загадочный вид. Настороженность засела в своем темном углу и не показывает носа, хотя ожидания снова не совпадают с реальностью. – Ты уже все написала что ли? – Почти. Я могла бы… Ну, если бы тебе вдруг, – выделяет, – было интересно, я могла бы показать. Там без финала пока, но основная фабула на месте и вычитана. Я, кстати, подумала немного сменить угол зрения, и… Ты же читал Фаулза? – Арсений на нем взрастил все лучшее в себе. Или худшее. Но что-то точно взрастил, поэтому кивнул. – В общем, у него в «Черве» бомбический прием – хотя «Червя» я не очень люблю, не вери бест оф, так сказать, но в качестве примера… Люба говорит, много. Курит – тоже много. Ужасно много курит, и Арсения это завораживает. Вероломно в мозг лезут страшнючие картинки с сигаретных пачек, которые напоминают о конечности жизни, но Арсений затягивается поглубже сам, переполняя корзину полуночных рефлексий. Хотя там еще осталось местечко. – Насчет фильма… Он все же решается на этот разговор, хотя считает это неправильным. Потому что бизнес, ничего личного. Но личного произошло уже слишком много, чтобы теперь это отрицать и дальше оставаться мудаком. А чувствует он себя сейчас именно так. – …Некрасиво вышло, – говорить под прожигающим взглядом двух черных глаз, которые за вечер стали только больше, потому что никто и не думал поддерживать макияж, право дело, сложновато. Но Арсений – взрослый и состоявшийся мужчина. Ориентиры там. Цели. Вся фигня. – Не то, чтобы я готов отказаться... – так, плохое начало. – Просто – мне стоило тебе сказать. Но если это очень важно… – Да брось, – хмыкает Люба. – Мне все равно. Вот оно как. Впрочем, Арсений видит, что она врет – нагло и беззастенчиво. Незаметно прочистить горло – то еще испытание, но Арсению удается. – В любом случае, – окурок летит на землю, знаменуя конец любых потуг в интеллигентность, – вышло криво. Я прошу прощения за это. – Мелочи, – второй окурок там же, но Люба всегда была непорядочным человеком. – Может, ты сделаешь шедевр. Как Николсон сделал «Сияние». Арсений молчит, а бошка пустая. – Ты же смотрел «Сияние»? – настораживается Люба, словно это определяющий фактор предстоящего сотрудничества. – Смотрел. А Кинга не перевариваю. Здесь должна быть склейка, потому что дальнейшее произошло как-то само собой и очень быстро. Или слишком медленно. Но склейки нет. Просто убрать спутанные волосы с лица – Люба, как она не преминула выразиться, проебала заколку, так что теперь ее черная грива лезет везде и отовсюду. Просто задержаться пальцем на щеке – она оказывается мягкой и прохладной и совсем не напоминает шкуру чудовища. Просто опустить глаза, потому что риск совсем не безопасный, а настороженность вопит и протестует. И вообще – это все неправильно и очень слишком. Просто Арсений смирился – еще все-таки в деревне «Буй», – что умом его не понять, а логические цепочки выстроить невозможно. А вот джентельмен в Арсении неожиданно воскрес – или это что-то другое, – потому что все, на что его хватает – легкий и совсем недолгий поцелуй в самый уголок губ. Были бы эти губы измазаны бордовой помадой, он бы все равно, скорее всего, подался вперед. И все равно бы позволил себе секундную задержку, впитывая тепло кожи. Но только секундную – все остальное уже слишком. И можно тысячу раз рассказать, как он прислушивался к чужому дыханию, к своему дыханию, к тишине, к пульсу или к тому, как замерло сердце. Но, по-хорошему, тут должна была быть склейка. Так что ничего такого нет. Арсений просто проебал очередной бой. Быстро и даже безболезненно. Прятаться после собственных выкрутасов просто глупо, поэтому он решает, что лучшая оборона – это нападение, так что смотрит прямо в глаза. Такие глаза разливаются мазутом где-то в Черном море, а может, за них отдают баснословные деньги ведущие державы мира. Или это просто два черных глаза, которые смотрят как-то так, что описательных оборотов не подобрать – Арсений не писатель и никогда им не был. Это все-таки слишком. – Я вызову тебе такси, – атака, только атака. Арсений разъебет эту неловкость одной левой. Для этого ему нужно отойти, потому что неловкость надо разъебывать дистанционно для собственной же безопасности или хотя бы с приличного разгона – великая наука физика. Но Люба перехватывает запястье – цепко, крепко, своими бордовыми когтями. – Ты же меня не боишься. А дальше начинаются какие-то непотребства, которых Арсений очень сильно стремился избежать и о которых, ну, в принципе не помышлял. Ну, почти. Склейка? Куда там. По загривку проходятся мурашки, когда чужие пальцы забираются в волосы и прямо в голову. Арсений очень рад, что в этой голове сейчас вообще ничего нет, иначе бы никогда не выпутаться. Губы по губам, нежно, влажно, мягко, но уверенно – неправильно, потому что ожидания снова не совпадают с реальностью. Без пошлости, без грубости, без напора, без бордовых разводов, без издевок и сарказма. Выдох с самого дна легких – общий, а потом ладонь невесомо очерчивает челюсть, скулу, подбирается к виску и вырисовывает странный узор на нервных окончаниях. Пауза, улица холодит лицо, перед глазами стоит темнота – распахнуть сейчас веки не хватает решимости. И снова тепло, у самых губ, не оторваться ведь – спокойное, размеренное, переворачивающее с грохотом огромную корзину накопленных полуночных рефлексий и раскидывающее содержимое по самым дальним уголкам души, а может – совсем за ее пределы. Оказывается, провалиться к центру Земли – вполне реально, потому что свободное падение все не заканчивается, пока руки живут своей жизнью. Сами, сами тянутся, бесконтрольно забираясь под мех несчастного песца или куницы или соболя или норки – Арсений очень плох в тяжелом люксе. Руки тянутся и чувствуют дрожь, хотя плавятся от жара, а потому утягивают в объятия – все еще осторожные и настороженные, недоверчивые, но очень честные. Медленно, но глубже, а ведь Арсений давно выбрался из студенчества и даже взрослой молодости, он не ручается, что его сердце без последствий выдержит такой трепет. От горьких духов глаза грозятся покраснеть и заслезиться, а от осторожной искренности вполне могут подкоситься колени. Все это – слишком. Все стало слишком, а Арсений и не заметил, упустил момент. Не сверился с картой вовремя и свернул куда-то, где все происходящее стало слишком серьезным, слишком личным, слишком обещающим что-то впереди. Где вскоре он сам будет готов придумывать посвящения и благодарности и ничего не просить взамен. И здесь уже нет места драматизму. Это все очень неправильно и очень слишком, потому что не бывает так, чтобы ожидания настолько вразрез шли с реальностью. С этой мыслью Арсений проводит пальцем по ее подбородку, следя за каждым отголоском мимики, и смотрит наконец в глаза. И подается вперед, снова. Склейка.