Роман без непотребств

Погода благоволила. Мартовские понедельники, по обыкновению, прохладны, как и мартовские вторники, как и мартовские среды, как и все мартовские недели. Но в этом сезоне мартовские понедельники приятно удивляли – солнечностью, еле ощутимым ветерком, треплющим волосы, влажным асфальтом и непередаваемым весенним запахом. Этот запах – из самого детства, когда до летних каникул остается всего пара месяцев, а до майских праздников – рукой подать, когда учиться уже совсем не хочется, а хочется гонять мяч во дворе и гулять после уроков по улицам в распахнутой куртке, слизывая подтаявшее мороженое с липких пальцев в тайне от мамы, ведь «холодно еще для мороженого, так и до ангины недолго». Когда в школу все еще нужно таскать сменку, но никто не таскает – весна же. Когда грудь распирает восторженное чувство приближающихся приключений, хотя казалось бы – откуда же им взяться? Солнечные лучи заставляли жмуриться и улыбаться непроизвольно, оттягивать карманы куртки, распахивая ее еще шире и пропуская бодрый ветер сквозь самую грудь, а умопомрачительный запах московской весны кружил голову, призывал ею вертеть и рассматривать несущихся мимо прохожих – как же они не замечают такого благолепия вокруг? – а также афиши театральных премьер – скучных и необычных, по классике и по современным пьесам, с лицами известных и не очень актеров, – и редкие веранды камерных ресторанчиков, которые фальстартом установили только-только и обязательно разберут с наступлением очередных заморозков. Среди всего этого мартовского беспредела разглядеть Любовь Николавну было до смешного легко – траурным пятном она восседала за микроскопическим столиком одной из таких обреченных на снос веранд. Впрочем, стоит отдать должное: Любовь скрывалась искусно и профессионально – настолько, что не оставалось сомнений, что, она, собственно, скрывается. Черное-черное пальто больше походило на сгусток адской тьмы, черный-черный платок укутывал лицо по самый кончик носа, а на самом этом носу гордо красовались не менее черные-черные очки. Драматизма и гротеска добавляло и то, что черная-черная Любовь Николавна на этой веранде пребывала в гордом одиночестве. Так что да – пропустить ее мог только слепой. Посозерцав – а ведь он обожал вот так время от времени созерцать, – эту карикатурную мизансцену несколько секунд, Арсений бодрым шагом приблизился к черноте со спины, от чего чернота немного вздрогнула от неожиданности, и плюхнулся на стул напротив. – Вы сегодня в образе шпиона, Любовь Николавна? – зашел он с козырей, но ответной реакцией остался недоволен: чернота, может, глаза и закатила, но гигантские очки вкупе с ужасающим платком скрывали лицо надежно и плотным слоем. – Скорблю по упущенным часам сна, – раздался приглушенный голос непонятно откуда. Вчерашний телефонный звонок от женщины в черном Арсения врасплох не застал, но удивил. Арсений где-то читал или от кого-то слышал или просто выдумал сам, но был очень убежден, что некоторые люди творчества – в частности, признанные писатели, – конченые мизантропы. Тот же Пруст, Царствие ему небесное. Шопенгауэр и Ницше, пусть земля будет пухом. И еще кто-то точно был. Впрочем, Любовь Николавна виделась симпатичнее Шопенгауэра и Ницше, и уж точно пока не претендовала на звание бессмертного творца, но вибрации источала не менее уничижительные. С другой стороны, Арсений с Ницше не общался – не довелось, – а значит очаровательная Любовь вполне могла быть гораздо, гораздо худшим случаем. Но это все не о том. Любовь Николавна осталась верна себе и своему образу социопатично-мизантропичной особы, а диалог состоялся специфичный, лаконичный и комичный – во всяком случае Арсению было очень смешно. Обменялись любезностями – Арсеньевскими искренними и Любовь Николавниными язвительными, – поделились воспоминаниями о прошедшем вечере – Арсеньевскими подробными до мельчайших деталей и Любовь Николавниными расплывчатыми и очень недовольными, – а также договорились о встрече. С последнего Любовь Николавна очень сильно старалась соскочить, настаивая, что разговор вполне подходит и для телефонного звонка, но Арсений уже вошел в раж и зарубился на навязчивой идее, а когда Арсений входит в раж и зарубается на навязчивой идее, окружающим лучше просто смириться. Любовь Николавна об особенностях Арсеньевских заруб, конечно же, ничего не знала, поэтому звонок просто сбросила. Арсений, разумеется, перезвонил. Сказал что-то вроде: «Мир не переживет смерть такого таланта», – где-то он читал или от кого-то слышал или просто выдумал сам, что подобное на творцах работает безотказно, – на что с другого конца провода совсем не по-дамски гоготнули. И прислали адрес сообщением. И вот теперь Арсений сидел напротив черного бесформенного нечто, и женщину в самом расцвете сил в этом нечто выдавала только дымящаяся в контрастно белой кисти самокрутка. И багровый лак. Лак – просто вырви глаз, конечно. – Что предпочитаете? – он невозмутимо уткнулся в меню. Весенний воздух так и подзуживал выпить бокальчик шампанского. Они с Любовь Николавной встретились в одиннадцать утра – что Любовь Николавну определенно не радовало, – а значит самое время для бранча с шампанским, верно? Можно же иногда, так сказать, немного учудить? – Кофе по-ирландски, – отозвалась чернота, стряхивая сигарку в пепельницу. И ведь чертовски изящно, нельзя не признать. Если б так не воняло, Арсений и сам бы не отказался – каков шарм! – По-ирландски? – пробежал глазами по строчкам и подметил очевидный факт: – Такого в меню нет. – Я знаю. Чернота потушила самокрутку, пришла в движение, зарябила, точно лужа на асфальте, а после выудила откуда-то из своих недр небольшую флягу и подлила в чашку чего-то определенно ирландского. Арсений, что уж скрывать, впечатлился. – Делитесь, Арсений… – пощелкала пальцами, а Арсений не мог отвести взгляда от багрового лака – решал, в ужасе он или в восторге. – Просто Арс, – на автомате вставил он, а чернота, наконец, приспустила свои гигантские очки на кончик носа. Оттуда, что закономерно, смотрели два черных глаза. – Я могу называть вас Любовью? – Нет, – устало отозвалась все еще Любовь Николавна. – А я могу не называть вас «Арсом»? – Нет, – просиял Арсений. Чернота издала звук, похожий на фырк. – Называйте меня Любой, Арсений. И переходите к делу, ради бога. Прежде чем Арсений перешел к делу, он успел заказать шампанское, сырную тарелку и блинчики с шоколадом, уточнить разок, не жарко ли Любе в ее трагичном амплуа, а также потрындеть с официанткой, которая до того момента искоса поглядывала на их с Любой одинокий дуэт из окна зала ресторана. Люба, кажется, терпение теряла с каждой секундой – еще парочка самокруток ушла влет, багровые ногти все чаще выстукивали азбуку Морзе на стеклянном столике, а чернющие глаза зыркали недобро и очень угрожающе. Арсений бесил Любу намеренно. Люба знала, что Арсений бесит ее намеренно. В конце концов, он своего добился – черные окуляры раздраженно звякнули о столешницу, шарф оттянулся до подбородка, и взору предстало лицо художника – недовольное и какое-то зеленоватое. – Хотите блинчик, Люба? – Вы идиот? Как ни странно, оскорбление совсем не звучало таковым. Или Арсению просто хотелось так думать. – Ну, как хотите. Я полистал вашу последнюю книгу на досуге, – то есть вчера, сразу после знаменательного звонка, – и прекрасно понимаю, почему она провалилась. – Она не провалилась, – отмахнулась Люба равнодушно. – Просто не сыскала той же популярности, что остальные работы. – В любом случае, я не удивлен. Хотите знать мое мнение? – что-то подсказывало, что Арсеньевское мнение вообще никому не уперлось. И тем не менее: – Без огонька пишете. Без души. – Устами комика глаголит истина. А вот это уже оскорбление. – Я в первую очередь актер, – прищурился Арсений. – И как актер могу сказать, что ваши сюжеты я бы не играл. – Я бы и сама свои сюжеты не играла. Но дело-то не в этом, – в черных-черных глазах мелькнул интерес, и вот Люба уже подперла кулаком подбородок и расплылась в широкой улыбке, в которой, впрочем, не было ни капли очарования, а только мерзопакостный подъеб. – И что же именно вас так раззадорило, что вы на трезвую голову набились на встречу со мной? Набился? Такого не было. Не было такого. Арсений никогда не набивается на встречи с кем-то – это кто-то набивается на встречи с ним. На самом деле, Арсений просто обожает читать. А еще он считает, что, сохранив в себе любовь к чтению, к бумажным книгам, к запаху печатных букв, он не потерял в себе что-то индивидуальное в мире однотипном, однотонном, разорванном на клипы, короткие видео, сериалы и отупляющую рекламу по федеральным каналам. Арсений в принципе очень боялся потерять эту самую индивидуальность. Боялся настолько, что федеральные каналы не смотрел вообще, о сериальных новинках узнавал от знакомых, а короткие видео в социальных сетях поглядывал сквозь пальцы и очень сильно себя самого за такое преступление ругал. Но миру нужен баланс, и Арсений посчитал, что вполне может в этот баланс привнести чего-то своего. Как завещала идеология Гринписа – будущее мира зависит от каждого. Еще что-то похожее говорила реклама Мегафона: «Будущее зависит от тебя», – и это единственная реклама по федеральному каналу, которая Арсения в свое время не заставила вырубить телевизор. Так что вот так. Арсений изо всех сил поддерживал эту самую индивидуальность в себе самом и транслировал ее во внешний мир. Шутки стали штампованными, а Арсений шутил внезапно. Мода стала скучной, а Арсений пестрил красками. Люди перестали читать книги, а Арсений в них зарывался с головой. А писатели? О, душа писателя – потемки! За каждой книгой стоит человек, и этот человек думал, вынашивал в себе мысли. Тратил бездну времени, чтобы записать их на бумаге. А Арсению порой и не приходило в голову то, что он вычитывал в романах, повестях, рассказах и стихах. Ну разве это не удивительно? Писатель. Писатель – удивительный человек. Писатель может заставить смеяться и плакать, может посеять семя сомнения, он может помочь рассуждать о вечном или переосмыслить настоящий день. Писатель может разрушить устоявшуюся картинку мира – так прочитанный в определенный момент времени и в определенной ситуации толстенный том Фаулзовского «Волхва» вызвал жгучее желание его, Арсеньевскую, жизнь менять и срочно вытаскивать себя из болота за собственную тогда еще хвостатую шевелюру. А ведь Фаулза этого Арсений и не знает. И не видел ни разу. Не общался за стаканом крепкого, не спорил на лавке в омском дворе, не обменивался мыслями, столкнувшись в магазине у полки молочной продукции. Точно так же не навещал Арсений в пушкинском музее-заповеднике и Довлатова, не пил вино из одуванчиков с Брэдбери, не танцевал под цыганские песни у берега Волги вместе с Островским. Писатель – удивительное явление для Арсеньевского восторженного сознания. А что может быть круче, чем пообщаться с писателем? В идеале, конечно, с Пелевиным – нехило в свое время Арсения шандарахнул по бошке и его Чапаев на перевес с пустотой, – вот только Пелевин даже интервью не дает. А Брэдбери умер. Как и Довлатов. Как и, разумеется, Островский. Нет, по специфике профессии – творческой, актер же, – Арсению доводилось встречаться и с писателями, и с поэтами. Из всех них реальной величиной, да и то лишь второго порядка, оказался поэт Виталий Всеволодович Лепешкин – вот с ним-то Арсений с большим удовольствием сдружился – друг-поэт, ну разве не блеск? Точнее, с Виталиком Арсений приятельствовал долгое время. Точнее, всего месяц – Виталик оказался человеком ранимым, нетерпимым к критике и весьма меланхоличным – поэтом до мозга костей, а может, просто копировал каких-то великих. Ну, и спился. Так что Виталика Лепешкина Арсений не видел вот уже несколько лет. А вот Любовь Николавна в отечественной прозе считалась как раз-таки величиной первого порядка. Писательницей с большой буквы «П». Женщиной, которой удалось покорить критиков и читателей пусть и не с первой, но с уверенной второй книги. Романистка, романтистка, мощнейший автор – такие дифирамбы пелись на тыльных обложках ее тиражей. Огромная фанатская база, восторженные отзывы, но, к сожалению, романы о любви. Арсений против романов о любви ничего не имел, однако сама идея казалась избитой – вот и не дошли руки ни до одного бестселлера. Хотя Оксана по Любиным книгам просто тащилась. Что тоже не внушало доверия. Но это все неважно. Важно лишь то, что Арсению, наконец, выпал шанс пообщаться с большим автором, с автором многообещающим, автором, реализовавшимся и успешным, автором, которому заглядывают в рот, автографы которого покупают с рук за немаленькие деньги. Автором по странной фамилии Мельница – но каким автором! И пусть последняя книга – единственная, в которую Арсений удосужился заглянуть, – не напоминает шедевр новейшего времени, пусть сама Любовь Николавна кажется личностью эксцентричной и не очень приятной, но сам факт – вот она, за столиком, покуривает самокрутки и попивает кофе с виски, – просто будоражил. – У меня исключительно корыстные цели, – улыбнулся он спустя пару секунд. И ведь почти не соврал. – А давайте вы сначала все-таки разродитесь своим сумасшедшим планом по спасению моей карьеры, а после мы обсудим вашу корысть? – А давайте. И вот тут началась полная шляпа. Арсению изначально план казался надежным как швейцарские часы. Беспроигрышным и очень перспективным. Изначально – это позавчера, когда сам он накидался симпатичными разноцветными коктейлями, когда музыка переливалась в ушах, когда свет загадочно обволакивал черты недосягаемой женщины за барной стойкой напротив, когда настроение было лиричное, романтичное и несовсем приличное. Теперь же те же самые слова – а ведь Люба, оказывается, ничерта не помнила подробностей того диалога, – вылезли наружу, оформились в звуки и фразы, и Арсений и сам понял, что несет какую-то пургу. Понял он это еще и по вытянувшейся физиономии упомянутой недосягаемой женщины. В какой-то момент показалось, что еще секунда, и кофе по-ирландски полетит ему в лицо. – Свидания, – больше утвердительно, чем вопросительно выдавила Люба, когда Арсений сбросил бомбу на их мирные посиделки. – Вы, Арсений, точно идиот. – А мы верно друг друга поняли? – осторожно выкручивался он, выдумывая на ходу, как бы поскорее ретироваться и не потерять достоинство. Как назло, ничего вменяемого на ум не приходило. – Я предлагаю взаимовыгодное сотрудничество. Посудите сами… – Пока что это похоже на какую-то херню. Не в первый раз Арсений за сегодняшнее утро впечатлялся. Крепкое словцо добавило градуса впечатлениям. – Я же не предлагаю вам… всякие непотребства, – заметил он. – Я всего лишь… – Еще бы вы предлагали непотребства, – хохотнула Люба. – «Непотребства», боже мой. Непотребства Арсений и правда предлагать и не думал. Все в рамках приличий, честное слово. Арсений с последним Любовь Николавниным романом, что запустил, видимо, спираль упадка, действительно ознакомился. Что он заметил буквально сразу, так это то, что книга разбухла, надулась и грозилась взорваться от обилия клише в тексте. Клише были использованы умело, завуалированно и довольно технично – Любовь Николавна все-таки не дилетант какой, – однако насмотренному и начитанному Арсеньевскому глазу буквально бросались в руки. Он спотыкался о букеты красных роз, о черные иномарки, о сидящие с иголочки костюмы на поджарых телах роковых красавцев. Еле успевал уворачиваться от недюжинной силы и неповторимой особенности главной героини, с трудом уклонялся от ее же трагичной судьбы либо же, напротив, комичной бытовухи. И не сказать, что прям резало по живому – нет, клише были добротные, но тонкие, давно известные, но все-таки неуловимо цепляющие какие-то деградировавшие, а оттого и запрятанные в самые отдаленные уголки струны души. Но все-таки оставались клише. Хорошо написанными, изящно вплетенными в текст, смотрящимися органично и даже не просто сносно – отлично смотрящимися. Но все-таки клише. От этого было как-то совсем тоскливо на душе, от этого сразу становилось ясно, как на самом деле надо, а как не надо, и абсолютно понятно было, что именно он, Арсений, точно смог бы лучше, если бы был писателем. Вот только Арсений не писатель, писателем никогда не был и уже не станет. Все его попытки в очерки и зарисовки в потрепанном от частых перелистываний блокнотике заканчивались очередными каламбурами, безумными абстрактными игрищами слов и психоделическими закрутами сюжетов в умопомрачительные анекдоты, которые даже коллегам не всегда заходили. Короче, не писатель Арсений. А вот Люба – очень даже. – Любовь, – под тяжелым взглядом все же добавил, – Николавна, я не читал других ваших романов, но последний наводит тоску. Сплошная банальщина и ни капли искренних эмоций. А настоящей романтикой даже не пахнет. Вкуса нет, понимаете? – Безвкусными мои труды еще никто не называл, – оценила Люба. – С дебютом, – брякнул он, но неожиданно этот бряк вызвал только хитрый прищур черных-черных глаз напротив. – Дело не в стиле – тут вопросов нет. Было бы на самом деле странно, если бы были, – Арсений на секунду призадумался. А за что именно дают негласный статус классика современности или писателя первой величины? И кто дает? И кто решает? Есть ли какая-то комиссия, которая пришла к консенсусу, что, мол, Любовь Мельница – большая молодец, а Арсений, например, с его бесконечными каламбурами – клоун каких поискать? Этот вопрос вынесся на сессию вечерних рефлексий, и Арсений продолжил: – В ресторане, бывает, возьмешь блюдо и кривишься от того, какое оно пресное. А ожиданий-то было – тьма. А потом идешь в захолустную забегаловку, заказываешь блюдо из ровно тех же ингредиентов, и оно просто пальчики оближешь. И думаешь – вот это да, кто бы мог подумать! И еще думаешь – ну прям с душой. В своей-то душе он, конечно, ликовал. Ну, а как еще разговаривать с писателем, кроме как метафорами и аллегориями? К тому же, вот это самое конкретное сравнение родилось буквально только что – видимо, на панике и адреналине, потому что план Арсения совсем шел не по плану. Однако Люба не перечила, не изрыгнулась очередным оскорбительно-язвительно-уничижительным заявлением, а как-то притихла. Кофе по-ирландски все еще остывал в чашке, а не на Арсеньевской куртке. – Вот у вашего текста вкус дорогого ресторана, который совсем не оправдал ожиданий. Хотя ингредиенты вроде как те же. Звякнула фляжка, и в чашке вновь повысилась концентрация чего-то ирландского. – Исходя из вашей попытки… в доступную ассоциацию, главная проблема не во вкусе, а в ожиданиях. – Нет же! Точнее… Вы поняли, о чем я говорю, – и возмущение вырвалось наружу. Хотя в целом – права. Вот поэтому-то Арсений и не писатель. – Я-то поняла, – удивительно миролюбиво кивнула Люба, но верилось в это миролюбие с большим трудом. – Я не поняла другого. И как свидания, я прошу прощения, – не просила она прощения, язва такая, – с вами добавят в мой текст искренних эмоций? Я уж молчу о вкусе. И о романтике, прости господи. – Насчет искренних эмоций ничего гарантировать не могу – тут, согласитесь, далеко не все зависит именно от меня, – потому что, как ни крути, Люба не производила впечатление человека, не скупившегося на позитив, – но у вас хотя бы появится достойный материал. – Прям-таки достойный, – и снова эта уничижительная усмешка. Ну вот точно, позитивом и не пахнет. – Давайте-ка, Арсений, прекратим этот цирк, пока я совсем не сгорела от испанского стыда. Пятитысячная купюра ложится на стол, Любовь Николавна, а никак уже не Люба, вновь заматывается в свой страшный шарф и цепляет на нос очечища. И уходит. Внезапно так уходит, не дав осмыслить, осознать и предпринять попытку реабилитации. Уходит по-английски, не проронив больше ни слова, а Арсений тупо глядит ей вслед. Любовь Николавна уходит, все еще уходит, забрав с собой Арсеньевскую маленькую мечту, его достоинство и еле слышный аромат приближающихся приключений. Даже свой кофе с нюансом допила до дна.

***

Любовные романы вызывали скепсис. Потому что книги – стереотип ли или же общепризнанный факт, разобрать сложно, – это о мысли. Как бы получше выразиться-то? Книги заставляют шестеренки мозга работать при любом раскладе – надо сосредоточиться на буквах, вдумываться в суть написанного, следить за образами, что подкидывает воображение. Читать – значит мыслить, хоть иногда и с минимальными трудозатратами. А мыслить хочется о высоком. Так считал Арсений. Не то, чтобы любовные романы – это не о высоком. О высоком, конечно, но сама любовь – не о мысли. И тут тоже хочется подобрать верные слова, но прохлада заставляет ежиться в поисках тепла в легком черном пальто. Переоценил он сегодня мартовское благодушие – дубак жесть. Так о чем там? Любовь – не о мысли, любовь сама по себе штука необъяснимая и многогранная, как и все человеческие чувства. Но любовь, наверное, все-таки самая необъяснимая. Она существует вопреки здравому смыслу, она идет наперекор логике и заставляет поступать иррационально. Она в первую очередь проявляется в человеке – в глазах, жестах, улыбке, повороте головы, дрожи в пальцах. Проявляется неуловимо – потому что само это явление неуловимо. А как описать неуловимое в тексте? Как донести все эти ускользающие нюансы и призрачные метаморфозы? Как сделать это изящно и правдиво? Никак, только напрямую. «Он не отводил взора…» или вот «она видела мир в единственном человеке…». Ну глупо же звучит, хотя на деле так оно и есть – он знал не понаслышке. Вот романтические фильмы – другое дело. Там можно голову отключить и просто наблюдать – за тем, как в одном единственном кадре за секунду меняется взгляд, как простое движение пальцев несет в себе смысла больше, чем громкие слова, как в глазах встает влага одновременно счастливая и печальная. Вот это все пропустить через себя не мозгом, а душой, а после еще долго расхаживать в пустой квартире, прокручивая смешанные и перемешанные впечатления где-то в груди. Невероятно. Любовь без любви сыграть невозможно – так когда-то сказал Армен Борисович, а сам Арсений спустя время повторил его слова, но верил в них лишь наполовину. Арсений был уверен, что у него получилось бы. Как говорится, не попробуешь – не попробуешь. Сейчас он чувствовал себя в каком-то ромкоме. Он, весь из себя деловой и прекрасный, стоит под козырьком – вот уже не меньше двадцати минут, – в самом центре города, щурится от вечерних огней уличных фонарей и холодного света автомобильных фар. Дождь льет, но льет умеренно – узкого козырька вполне хватает, чтобы укрыться. Стоит он в таком до ужаса романтичном амплуа с букетом пионов – ну не роз же, в самом деле, – наперевес и с опаской наблюдает за разворачивающейся перед глазами картиной. Из черного-черного автомобиля класса «возмутительный люкс» под черным-черным зонтом вылезает водитель в, естественно, черном-черном костюме. Распахивает черную-черную дверь заднего пассажирского, а дальше начинаются какие-то непотребства, которых Арсений очень сильно стремился избежать и о которых, ну, в принципе не помышлял. Ну, почти. Вначале показывается одна нога. Какая-то бессовестно длинная и безумно обнаженная, в блестящей в дождевых каплях и городском освещении черной-черной остроносой туфле. Туфля встает на грубый асфальт, и показывается вторая нога, она видна лишь мельком, но Арсений знает – такая же длинная и с таким же опасным каблуком. Люба – Арсений каждый раз себя пересиливал, чтобы не обращаться к ней как к «Любови» даже в собственной голове, – прибыла так же впечатляюще, как и восседала за крохотным столиком на веранде в своем траурном одеянии. Во-первых, опоздала без предупреждений и расшаркиваний. Во-вторых, на «майбахе», черт бы его побрал. В-третьих… «В-третьих» оформилось во внятную мысль только тогда, когда Любина фигура предстала во всей красе прямо перед лицом. В-третьих, Арсений бы в жизни не узнал в этой женщине ту самую эпатажную мадам, с которой ранее довелось иметь дело. Люба этим вечером была не в образе разбитой писательницы, мрачного шпиона-мизантропа либо же похмельной дамы за тридцать. Люба сегодня была звездой Голливуда – и Арсений, честно говоря, немного перепугался. И сразу понял, что, кажется, продолбался. – Выглядите прекрасно, – улыбается самой своей обворожительной улыбкой из собственного арсенала обворожительных улыбок, отгоняя тревожные мысли подальше хотя бы до конца вечера. Подгадывает момент и вкладывает в руки цветы – не в пленке, а в мягкой бумаге, чтобы глаз не резало и одежду не мочило. – Для вас. – Очень со вкусом, – только и говорит Люба, а Арсений уже чувствует, что настроение ее ни к черту. Люди творчества – люди сложные. Арсений и сам человек творчества, он-то прекрасно знает, о чем идет речь. – У нас сегодня ужин на свежем воздухе? Люба крыла своей агрессивной иронией нещадно и без поблажек, а Арсений, скажем так, заслужил – истуканом пялился на свою визави, позабыв о том, что хорошо бы хоть дверь открыть по-джентельменски, и все не мог взять в толк, что же его так смущает. Осознание нагнало у гардероба. Любовь – Люба, господи боже, Люба, – при всей своей… При ногтях этих багровых, при кофе с вискариком и при, бесспорно, роковой эпатажности, вот эта самая Люба выглядела и правда отлично, но как-то скромненько. Никакого выреза на груди – а ведь Арсений ожидал и страшился подобного, – никакого короткого кроя платья – сдержанно, если не целомудренно, и лишь разрез на бедре давал понять, что чертовщинка-то присутствует. А нет, все в порядке – плащ вручен гардеробщику и ему же, что Арсения как-то даже подбесило маленько, является голая-голая спина. Все в порядке – Любовь Николавна в своем репертуаре. И продолжала она следовать строго репертуару практически весь вечер. Так что у Арсения вскоре начал дергаться глаз. – Итальянская кухня, Арсений? Серьезно? – приговаривала она, разглядывая меню без малейшего интереса. – Беспроигрышный вариант, – попытался парировать Арсений, выглядывая из-за винной карты. – Ага, – кивнула Люба и махнула рукой, призывая официанта. – Это первая строчка в списке «Топ десять оригинальных свиданий»? – Это просто мой любимый ресторан. – Какой ужас. Арсений заказал вино – самое лучшее. А еще заказал пасту – самую дорогую. А потом внезапно понял, что и сам он – полнейшее клише. Звонок Любови – Любы то есть, – застал его в перерыве между моторами. Будучи огорошенным внезапным согласием – высказанным, естественно, сквозь вселенскую безынтересную усталость, – он с охуевшими глазами поспешил придумать что-то здесь и сейчас. Здесь и сейчас – это зарезервированный на его имя всегда и в любое время столик в этом самом итальянском ресторане. Он мог бы оправдываться часами, что не было времени подготовиться, что все более оригинальные места оказались забитыми под завязку, что итальянская кухня в этом самом месте самая лучшая и не идущая ни в какие сравнения… Но на самом деле Арсений просто зассал, что упустит еще один шанс на ускользнувшие буквально вчера приключения, а потому даже особенно не распылялся креативом – ухватился за первое, что попалось под руку, главное, чтобы было быстро, – надеясь, что в процессе сможет повернуть все с ног на голову, импровизируя. Это у него получается лучше всего. Верно? – Почему вы согласились? – спросил он, давясь очередным ощущением шаблонности происходящего. – А это вас совершенно не должно волновать, – без тени улыбки отозвалась Люба. – Тем более, у нас есть ряд вопросов, которые стоит обсудить, – чарующий взгляд в адрес разливающего по бокалам вино официанта и очередная база: – Водку с мартини, будьте любезны, – и снова скептический зырк на Арсения: – Что там с вашей корыстью? Ах да, очередной телефонный разговор снова вышел лаконичным – настолько, что и речи об обговаривании деталей этого странного… сотрудничества даже не зашло. Ну да, самое время. Господи, помоги. – Моя корысть проста и невинна, – Арсений держит ситуацию под контролем, не обращая внимание на ощущение абсурда в воздухе. – Я постараюсь дать вам все необходимое для написания новой книги, а вы упомянете меня в благодарностях и посвящениях. – Истинная добродетель никогда не озирается на тень свою – на славу, – оповещает Люба, брезгливо осматриваясь по сторонам. Любе, конечно, не угодишь. – Это чья-то цитата? – Это Гёте, – соглашается она. – Иногда, знаете ли, удобно ввернуть пару умных цитат, чтобы сойти за думающего человека. Хотите еще одну? – Давайте, – с готовностью отзывается Арсений, радуясь, что спутница, кажется, размораживается. И это еще даже ее адскую смесь не принесли – прогресс. – Слава, – опирается локтями на белоснежную скатерть – и скатерть эта тоже ужасное клише, господи боже! – и цепляет пальцы в ужасающем багровом лаке в замок, – наивысшая точка падения. – А это кто? – с опаской уточняет Арсений, а глаза от багрового лака не отводит. Все-таки лак этот его больше ужасает, чем восторгает. – А это, Арсений, Гуцериев. – «РуссНефть» который? – недоумевает он. – Бизнесмен? – Зависит от того, под каким углом смотреть. Где-то бизнесмен, где-то депутат, а где-то, – и улыбается так, словно в этих ролях многоуважаемого Гуцериева лежит сакральный смысл, – поэт. Вы, кстати, случайно не полистали другие мои книги? Интересно, этот перфоманс можно считать согласием на авантюру? Арсений, честно говоря, теряется. Виду не подает, но резких движений предпочитает не делать. Кто ж эту Любовь Николавну знает – что еще она может отчебучить в следующий момент? А с книгами – да, полистал книги. Удивился страшно. Страшнейше удивился. Потому что обилие клише не то, что не сокращалось по мере продвижения в ретроспективу Любовь Николавниного бессмертного творчества – оно нарастало и бросалось в глаза сильнее и неизбежнее. И если с отзывами критиков на последний роман он, в целом, был согласен – и правда не фонтан, – то вот восторги и восхваления в адрес всех предыдущих трудов не понимал и не разделял. В какой-то момент вообще подумал, что все куплено. А потом пообщался с Оксаной и понял – нет, читатели и правда влюблены в эту безвкусицу. – Это был интересный опыт, – кивает он вместо того, чтобы поделиться своим бесценным мнением. Как однажды сказанул Стругацкий, писатели чем-то похожи на покойников: они любят, когда о них либо говорят хорошо, либо ничего не говорят. Стругацкий фигни вряд ли бы сказал. – Да бросьте, – смеется Люба. Впервые смеется, и Арсению уже кажется, что не такая уж она… пугающая что ли? В целом-то нормальная. Не социопат, во всяком случае. Хотя: – Актер из вас никакой. – Как и из вас писатель, – он огрызается в ответ, моментально позабыв об умных мыслях старины Стругацкого. – А какого джентельмена строил поначалу, – остатки веселости не сползают с ее заштукатуренного тональным кремом лица, а топятся в стакане с крепкой бурдой. Объем бурды сокращается быстро, как подмечает Арсений. А еще он подмечает, что штукатурка плотно скрывает зеленцу кожи и темные круги под глазами. – От писателя у меня и правда одно название. – Ну, это уже слишком самокритично, – Арсений тоже прячет нос в бокал, беря паузу на выбор выражений. – Почему именно любовные романы? В смысле, глядя на вас… – Считаешь, мне больше подошли бы ужасы? Или детективы? – и еще глоток бурды, а черные-черные глазки уже поблескивают нехорошим огнем. И все это еще до первой перемены блюд. Зачем ты, Арсений, здесь, собственно, сидишь-то? – Романы о любви – вменяемого качества, разумеется, – очень скупо охваченная ниша. Можешь назвать знаковых российских романистов-современников этого сегмента прямо сейчас? Арсений и не мог – он просто не читает любовные романы. Так что просто помотал головой, вызвав умудренное опытом прожитых лет понимание на Любином лице: – Во-во, а я о чем. Русские писатели, особенно современники, говорят – стараются по крайней мере, – о высоком и великом. Об экзистенциальном кризисе, о политике пишут – в антиутопиях, естественно, – об изломах времени – о Совке, о Перестройке, о нулевых и все прочее. Ну, ты понял. У нас в стране проблем до жопы, как и в любой другой стране, разумеется, но именно великий русский народ любит об этих проблемах растекаться мыслью по бумаге – с самоцензурой, конечно. Менталитет такой, видимо. Стакан с бурдой опустел. Арсений помалкивал, словно страшась нарушить какое-то таинство. А в мозгу зашевелились подозрительные червячки, как будто к клишированности всего происходящего примешивается невозможная фальшь. – И никто, Арсений, никто не пишет именно о могучей силе любви. А на могучую силу любви нынче высокий спрос, если ты не знал. – Ну, это неправда, – вклинился Арсений – не молчать же галлюцинацией весь вечер. – Пишут, много пишут. Другое дело, что… – Другое дело, что не дают качественного продукта, – торжественно заявила Люба и снова подцепила пробегающего мимо официанта. И, видимо, поставила на этом точку в обсуждении. Все бы хорошо, вот только Арсений посыла не всек. А чувство фальши никуда не делось, и силы ему придавали багровые ногти, баснословно дорогое платье на Любиных плечах и не менее дорогой клатч на тошнотворной белой скатерти. – Качественного продукта? – тупо переспросил он. – Погоди… – а стоит ли добавлять «-те»? Как будто этап со сменой местоимений они проскочили на бреющем полете. – Погоди. Литература – это не товар. – Именно товар, – возражает Люба, а фальшь, наконец-то, показывает свой нос. Она даже не пряталась – Арсений просто не заметил ее вовремя. – Все, что приносит деньги – товар. Чем больше товар соответствует заявленному спросу, тем больше денег он приносит. Да не смотри ты на меня так, – снова смеется, а Арсению вот совсем не смешно. – Люди хотят ходить в кинотеатры на фильмы про супергероев – и появляется целая голливудская франшиза с невероятными кассовыми сборами. Люди хотят читать конкретные сюжеты – и я заворачиваю эти сюжеты в симпатичную обертку взамен на отличные гонорары. Люди хотят видеть смазливых смешных парней в юмористическом шоу… – Да ну хватит, – морщится он. – Театральные постановки тоже играют не вечно – когда спрос падает, спектакль исчезает из афиши. Не окупается. Вот так вот. Загадочная фигура художника в Любином лице обернулась в самого обыкновенного дельца. Никакой идеи за душой, никакой высокой мысли, никаких стремлений донести обществу что-то важное. Образ талантливого творца с примесью природной эксцентричности и оказался той самой фальшью, которая так бередила Арсеньевский восторженный внутренний мир. И никакого флера приключений в воздухе больше не витало. – И в чем тогда твоя проблема? – нехотя спрашивает, а сам снова обдумывает, спустя сколько времени будет прилично элегантно свалить. – Явно не во вдохновении и дефиците глубокой мысли. – Зазвездилась, – хмыкнула Люба, следя, как очередной стакан с отравой приземляется перед ее носом. – И потеряла ориентиры запроса. Прежняя схема, видимо, больше не работает. – Ну еще бы, – Арсений постарался фыркнуть как можно более уничижительно – какое-то иррациональное желание мести за разбитые розовые очки охватило его с головой. Да и Люба особо не скупится на выражения. Арсений что, терпила что ли? – Арсений, я тебе не сакральную истину открываю, просто остальные авторы слишком лицемерны, чтобы произнести это вслух. Что, – продолжает подначивать она, – перехотелось на свидания ходить? Ну кстати… не перехотелось. – Да просто смысла не вижу, – пожал плечами Арсений, а сам боковым зрением уловил, как поменялось выражение заштукатуренного лица. – Это еще почему? – Ну, во-первых, это малоприятное занятие, – раз уж Люба правду-матку рубит, то и Арсений будет говорить открыто. – Не скажу, что ты самая милая компания, – потом подумал и добавил: – Без негатива. На это Люба просто опрокинула второй стакан. Арсений снова впечатлился. Не понял правда, в негативном или в позитивном ключе. – Во-вторых, с твоим скепсисом мы каши не сварим. Я мог бы тебе накидать идей и помочь их прожить, но вряд ли спасет. Ты же пишешь в рынок, а не для себя. – Это просто коммерческий подход. Чем мешает коммерческий подход? – а в голосе ее уже прорезались нотки сомнения. – Так ты ж сама мне только что сказала – ориентиры проебаны, – Люба выгнула бровь, – а запрос общества изменился. Может, стоит сменить и подход? – Каким образом? – Хотя бы писать о том, о чем имеешь представление. Признайся, когда последний раз ты была на свидании? На нормальном свидании, запланированном и подготовленном, а не на случайной посиделке за стаканом алкоголя. – Здесь вообще нет корреляции. – Еще как есть, – усмехнулся Арсений. Плотина дала течь, он это видел по черным-черным глазам. – Я тебе скажу, в чем запрос. Запрос в реализме. Как ты сказала, спрос на любовь нынче высокий, но никому не нужны штампованные истории с банальными и неправдоподобными сюжетами. Нужны такие истории, в которые легко можно поверить и спроецировать на себя. Теперь Люба молчала, прищурив свои едкие глазища. Обдумывала, точно обдумывала – Арсений и сам отлично знает, что такое работать на спрос, он и сам вертится в медийной сфере. – Твоя… схема была актуальна раньше, так и читатели раньше были другими. – И какие же читатели сейчас? – Не знаю, я ж не писатель, – а теперь почему-то захотелось улыбнуться открыто и честно. – Мне кажется, каждому хочется найти обыкновенное чудо в застое. Вот и тебе, Люба, стоит постараться отыскать свое обыкновенное чудо. На этом диалог иссяк. Точнее, иссякла тема – и Люба резко перевела разговор в другое русло. Адская бурда в ее стакане определенно развязала язык – снова, – и в таком состоянии вести беседу оказалось в разы легче. Впрочем, особенно много разузнать не удалось – Люба снова отчаянно съехала в какие-то высокие материи, разбрасывалась великими изречениями Хемингуэя, поглядывала двусмысленными взглядиками на официанта – тот, в целом, был не против такого расклада, – и упорно потягивала свою адскую смесь стакан за стаканом. В какой-то момент Арсений упустил ход Любиной философской мысли и просто принялся отмерять среднее время поглощения адской смеси. Потом сбился и со счета. Клише сопровождало его на протяжении всего этого вечера. И когда он, щурясь от слепяще голой кожи на женской спине, натягивал на не прекращающего балаболить творца плащ – это уже становится какой-то традицией, – и когда пришлось спустить кучу денег на такси при вечернем повышенном спросе, и когда поджигал самокрутку в Любиных губах, потому что сама она не справилась с «сучьим» колесиком. Напоследок, прежде чем этот ужас на крыльях ночи скрылся за дверью подъезда, узнал еще, что Люба не переваривает Ремарка, потому что не понимает, зачем писать чернуху, когда весь мир вокруг – одна сплошная чернуха. А потом еще торчал у дома, радуясь, что дождь закончился. Как и этот вечер. А на свидания, как ни странно, правда ходить не перехотелось – потому что это уже принцип. Потому что литература – не товар, ни в коем разе, Арсений убежден в этом так же, как в том, что Земля круглая, что бег полезен для здоровья и что Шастун непременно проспит завтрашнюю планерку. А еще, каким бы паршивым писателем ни оказалась Люба, она все еще писатель, странный писатель, совсем на писателя-то не похожий. А Арсений все еще не писатель. И он все еще знает лучше всех, как надо писать, что надо писать и для чего. И непременно докажет, что литература – не товар.