Роман без непотребств

Декаданс. Сегодня Люба пребывала в декадансе. Так, разумеется, решила сама Люба. Сначала, конечно, ей казалось, что внезапно проявил себя синдром дефицита внимания. Задатков никогда не было – были только подозрения на задатки, – однако же последнее время и вплоть до текущего дня сюжет Любиной, бесспорно, насыщенной жизни складывался очень интересным образом. Полный декаданс. Вот уже несколько суток она практиковала гипноз вперемешку с телекинезом, но девственно чистый файл почему-то не растерял своей девственности, глядел в ответ издевательски и даже как-то враждебно. Возможно, все дело в том, что от напряженной рабочей деятельности Любу постоянно что-то отвлекало. Пару-тройку дней назад, например, когда казалось, что моторчик завелся и сейчас Люба родит шедевр, внезапно позвонил отец. Объявил, что командировка окончена, что он в Москве, жив, цел, орел. Люба, конечно, очень была за него рада, но от предложения заглянуть в гости увернулась и тактично перевела тему в отношение дел служебных, так что получила развернутый ответ: последнее время сплошная бюрократия да административная работа – не об этом он мечтал, шагая по карьерной лестнице прямиком к званию полковника. А потом уточнил, «занимается ли Любовь своей писаниной или же, наконец, нашла что-то адекватное», и очень раздосадовался, когда услышал, что, мол, все пучком, работа идет в гору, и что очень скоро все русскоговорящее население мира узрит новый бестселлер. Раздосадовался и сбросил звонок. После такой насыщенной беседы никакой речи о рождении бестселлера, конечно, больше не шло. А вот Костик названивал, словно по таймеру, а однажды даже заявился на порог – когда Люба сгоряча кинула его номер в черный список. Перебдел, видимо – Люба Костика надолго в черный список не кидает обычно. Так, для профилактики, чтобы не мешал работать. Пришлось убрать только-только откупоренный ром в подозрительно подарочной бутылке в шкаф, соскоблить себя с дивана – Люба работает исключительно на диване, ведь невозможно работать вне комфорта, – и облачиться в мало-мальски приемлемый прикид, чтобы посветить физиономией на очередном интервью. «Мало-мальски приемлемый прикид» в глазах Костика почему-то не предусматривал кимоно с вышивкой ручной работы, поэтому посредством здоровой дискуссии они сошлись на брюках и какой-то невзрачной блузке – черной, естественно. Костик перед уходом сказал, что Люба выглядит как человек, заряженный на оглушительный успех, но что-то неуловимое выдавало в нем пиздабола. И Костик желает только добра – такую мантру крутила в голове Люба, чтобы не уволить его к чертям собачьим в тот момент, когда осознала, что Костик умыкнул ром. На этом превратности жизни не закончились. Как только Люба наливала себе топлива и решительно всматривалась в монитор ноутбука, возникала острая необходимость разобрать посудомойку, зашторить окна и почитать глобальные новости. Проверить, заперта ли дверь, заказать еду на обед, а потом и на ужин, да и на завтрак – прозапас. Внезапно накатывала головная боль, еле ощутимая, но достаточная, чтобы улечься на кровать, а затем отрубиться на пару часиков, потому что здоровый сон – залог продуктивности. Потом день заканчивался – в том числе рабочий, – и Люба со спокойной душой щелкала по красному крестику в уголке экрана и начинала размышлять, какие же еще неотложные дела ждут ее этим вечером. Каким-то образом оказывалось, что все неотложные – да и отложные тоже, – дела уже были выполнены и перевыполнены. Позавчера, кажется – Люба не возьмет на себя ответственность за точность, – масонская ложа связалась с ней напрямую, чем, если не кривить душой, несказанно удивила. Общаться с масонской ложей Люба не любила – масоны не растрачивались на выбор выражений и не гнушались опускаться до угроз, а Люба не скупилась на достойные ответы. Так что все старания Костика, видимо, пошли прахом не без помощи Любиного крепкого словца – от нее все еще ожидали первоклассный текст день в день и в полном объеме. Хорошо хоть срок не сократили. А Люба все развешивала белье да экспериментировала с коктейлями из крепкого и крепкого. Вот после этого-то момента в памяти и всплыл сучий Арсений. План, конечно, полное говно. Люба бы даже сказала, на идиотском уровне. Впрочем, по ее объективной и непредвзятой оценке, Арсений особо далеко от этого уровня не ушел, так что, в общем и целом, никаких противоречий не прослеживалось. Где противоречия прослеживались явно, так это в том, что Люба – сама себе писатель, сама себе философ, сама себе маркетолог, – спустя сутки после их встречи на солнечной веранде искала в списке истории звонков его номер. В процессе решила, что собственная непоследовательность просто скандальна. Среди бессмертных изречений великого Карла Маркса можно найти цитаты буквально на любую тему. Так как глубокоуважаемый Маркс был не только экономистом-философом, но и, прости господи, поэтом, в отношении писательского мастерства он тоже кое-чего брякнул. Писатель, по мнению Карла Иваныча, должен зарабатывать, чтобы иметь возможность существовать и писать, но никак не должен существовать и писать для того, чтобы зарабатывать. Старина Карл, конечно, большой молодец, но тут вставало несколько существенных пунктов, подлежащих, с Любиной точки зрения, широкой дискуссии. Во-первых, легко толкать высокие идеи, когда зарабатывать особо не обязательно. Далеко ходить не нужно – стоит хотя бы почитать дневники Тургенева. Или Толстого на худой конец. Великие классики от души чиллили в своих поместьях и занимались поистине дворянским занятием – скучали. А скука навевает мысли. А дворяне, как была уверена Люба, обладали достаточным самомнением, чтобы свои ценные мысли переносить на бумагу. Вот так и случалось: испил чайку из самовара, сгонял на бал или посидел на солнечном крыльце – и вуаля, великий опус готов. Во-вторых, Карл, конечно, мужчина был умный, а идеи у него прорывные до сих пор – так говорят, – но очень в духе времени. «И запроса», – мелькнуло в голове. А еще он, похоже, не особо всекал концепцию рыночной конкуренции. Люба же в рыночной конкуренции жила и альтернатив не имела, а закончив Литературный институт и избрав профессиональное поприще, почему-то была убеждена, что это самое поприще должно приносить доход. Люба – не скучающий дворянин, а писательство – не хобби. И доказательством правдивости Любиных суждений было то, что здоровая (или не очень) рыночная конкуренция процветала и среди авторов. И тем хуже виделись сложившиеся обстоятельства. У Любы для книги ни шиша, масонская ложа продолжает экзекуции очень настойчиво, читатели ждут реабилитационного романа, Костик беспомощно разводит руками, а на рынке объявилась загадочная Марина Брик, недавний дебютный тираж которой пользовался популярностью до оваций. И, разумеется, затмевал Любино доброе имя, что Любиному доброму имени очень не нравилось. Сама же Люба, разумеется, не видела в трудах госпожи Брик ничего бомбического, но самая ситуация, признаться, угнетала. Да и строчек в пустом файле от этого не прибавлялось. Так что Люба вновь оглядела натюрморт: какая-то хитровыебанная молекулярная кухня из ресторана с количеством звезд Мишлена, отличным от нуля, – рука дрогнула, и заказ заказался сам, – остатки вчерашнего фастфуда без единой звезды и два стаканчика чего-то, намешанного нещадно – даже пить этот микс было невозможно. Люба познавала регресс и деградацию – и уже не первые сутки. Но Люба – женщина волевая и очень сильная, своих героинь она писала, можно сказать, с себя самой, поэтому решила из регресса и деградации выбираться самостоятельно и немедленно. Или хотя бы взять ситуацию под контроль. Хождение по мукам и по квартире кругами в поисках подходящих слов для прорывной увертюры к роману не приносило никаких плодов, а вот телефон очень удобно оказался прямо под рукой. Легкий внутренний конфликт, вялая борьба со здравым смыслом, отрицание, торг, и вот уже из трубки слышится знакомый и несколько удивленный голос: – Любовь, – невнятное шебуршение – кажется, Арсений поднялся со скрипящего дивана, прикрыв динамик ладонью, – Николавна? – Она самая, – удовлетворенно подтвердила Люба. Приятно быть узнаваемой персоной. – Ну чего? – Прошу прощения? А как хорошо все начиналось. Люба очень сильно не любила, когда кто-то тупил. Еще больше она не любила просить руки помощи и признавать собственную капитуляцию. – Арсений, – Люба серьезно покачала головой, – я надеялась, что ты хотя бы порядочный человек. На другом конце провода воцарилось затянувшееся молчание – Арсений отчаянно соображал, а Люба знала, как тяжело ему это порой дается. Очень довольно прихлебнула… Что это? Кажется, коньяк. – Уговор дороже денег, Арсений, – все так же на серьезных щах продолжала Люба гнуть свою линию. Хотя утверждение очень глупое – что может быть дороже денег? – А ты уже?.. – и эту мысль ему тоже, по всей видимости, оформить не удалось. – Тебе будет удобно, если я перезвоню через часа два? – Нет, – абсолютно честно отозвалась Люба. Не сказать, что Арсений Любе прям-таки не нравился. Он просто был несколько неадекватным. Об адекватности Любы тоже можно дебатировать не один день, однако Арсений был… Арсений был «аля-улю» – почему-то другого выражения на ум не пришло. Без сомнений, у него мозги были чуточку набекрень, откуда вытекала странная восторженность всем и вся вкупе со святой наивностью. Хотя, когда Костик в свое время ознакомился с Любиным виденьем ее творчества, он тоже прихуел. Но надо отдать должное – принял, смирился и научился рубить на Любиных книгах бабки лучше самой Любы. Отличный агент, просто подарок свыше. Арсений подарком свыше явно не был, да и вообще не был подарком – подарки сами собой не навязываются. Но определенно был излишне сочувствующим и чрезмерно впечатлительным. И еще, похоже, добрым – вот тут-то Любе есть, где разгуляться. – У тебя все в порядке? – вот об этом-то Люба и говорит. – Наступила эпоха декаданса, – очень радостно сообщила она – как гора с плеч. Теперь хоть кто-то знает, что Люба в декадансе. А еще: – Прогресс сменился регрессом, эволюция пала под натиском деградации. – Я тебя понял. Тогда я перезвоню через два часа. И сбросил звонок. Почему-то каждый в жизни Любы считает своим долгом сбрасывать звонки без предупреждений и прощаний. Никаких приличий. Да что там – ничего святого не осталось в этом мире. За два часа Люба из декаданса, разумеется, не вышла, но протрезвела. Имелось какое-то наитие, что к вечеру стоит быть в богоугодном состоянии. Наитие Любу обычно не обманывает. Коньяк был упрятан в шкаф, и оказалось, что у Любы освободилась уйма времени. Наитие же подстегивало какой-то странный флер ожидания чего-то интересного. Или кринжового. Зная Арсения, конечно, больше кринжового, но одно другому не мешает. Полчаса Люба шаталась по всему периметру, прикидывая, чем же важным мог быть занят Арсений, что не смог всецело посвятить себя творцу. Еще минут пятнадцать ушло на выдумывание достойного имени для его контакта. «Арс» отпал сразу – звучит как кличка. «Арсений» – пресно, «Сеня» – мерзко, «Арсен» противоречил каким-то глубинным фибрам души, а «Попов» вызывал неконтролируемое хихиканье. И мысль потянула за собой другую, слово увязалось за словом, ноги сами будто бы привели к дивану, а руки непроизвольно потянулись к ноутбуку. Наитие все еще нашептывало что-то одновременно смешное, ехидное и интригующее, и ровная строчка полетела слева направо, перескочила вниз, а потом ниже и еще ниже. Потом абзац – и буквы снова бегут и скачут, а Люба ухмыляется саркастическим глупостям, что сами по себе рождаются под ее пальцами. Голова зашумела от конструкций, уже широченная злорадная улыбища растягивает рот, а горло немного подсыхает от азарта – хочется его смочить, но нет времени тянуться за стаканом. Да и стакан-то пуст – сучий коньяк все еще в шкафу. Средний палец – очень символично, – жмет «энтер», и руки готовы исполнить очередной словесный изворот, как рингтон мобильника разрезает поток. Азарт сменяется убийственным раздражением, и Люба не глядя рявкает: – Занята! – Мне перезвонить еще через два часа? Взгляд на экран – «Арчибальд» вызывает. Люба переводит внимание на ноутбук – мыслей больше нет. Сучий Арчибальд. – Да поздняк метаться, – вздохнула она. – Ренессанс миновал? – с осторожным пониманием уточнил Арсений. Еще один зырк на текст – пассивно-агрессивная ремарка больше подходит для внутреннего монолога, нежели для завязки сюжета. Придется куда-то потом вставить. Удалять рука не поднимается. – Гуманизма поубавилось. – Было куда? – хихикнул, а Люба тут же себе напомнила, что он в первую очередь актер, а не комик. – У тебя свободен сегодняшний вечер? Свободен ли у Любы сегодняшний вечер? Определенно, нет. Люба тонет в работе и не поднимает головы. Пыхтит над своим романом, не покладая рук. Мечтает о лишнем часе в сутках, чтобы успеть излить на бумагу – то есть в файл, – все умные изречения. – Свободен, – нехотя признает она, и этот момент знаменует признание собственной никчемности и смирение перед ней же. – Замечательно! Тогда предлагаю встретиться в половину восьмого. Дресс-код – смарт-кэжуал. То есть без кимоно. Или все же? – Сегодня мы идем пробовать японскую кухню? – кислая ирония не без толики надежды закономерно не вызывает никакой реакции. – А это уже сюрприз. Вы, Любовь Николавна, любите сюрпризы? – Я их не перевариваю. – Еще лучше! Привьем любовь к сюрпризам, – экий каламбур. – Заеду за тобой в семь. – Не надо, – ужасается Люба. – Но я… – Просто пришли адрес, – и следом прерывает еще одну попытку пререканий: – Арсений, уважай желание дамы, – потом что-то прикинула в своих светлых мозгах и добавила: – и это не свидание. – Ни в коем случае.

***

Люба получила права добросовестно – с седьмого раза. Не потому, что у Любы были фундаментальные проблемы с когнитивными способностями, а потому что каждый раз на городском экзаменационном маршруте мысли уносили ее куда-то не в ту степь – больно расхолаживала монотонная езда и тишина в салоне, – и замечала она испуганно шарахающегося пешехода уже прямо перед капотом. Хвала высшим силам, никто так и не пострадал, хотя на раз пятый нога абсолютно сознательно помедлила, прежде чем вжать педаль тормоза в пол. Но это уже издержки характера. Получив права, преисполнилась гордостью, потому что отец потерял надежду в ее успех где-то еще до того, как Люба переступила порог ГИБДД. Отец вообще терял надежду на Любино счастливое будущее до того, как она за что-то бралась, а советовать ничего не намеревался – человек должен сам встать на свой путь и следовать ему без чьей-либо помощи. При этом Любе определенно «не хватало жесткой руки», которая бы «выбила всю дурь из бошки», но ни руки, ни, слава господу, никакой вылетающей из бошки дури с ней так и не случилось. Отец говорил много и противоречивые друг другу вещи, так что оставалось только научиться пропускать все умные изречения мимо ушей. И все были довольны. Зато с получением прав как же переменилась ее жизнь! На первые гонорары от своей прорывной книги Люба приобрела кабриолет. Красный, естественно. Назло всем. Странный микс из впечатлений от «Криминального чтива» и «Кавказской пленницы» просто не оставил ей шансов – красный кабриолет и точка. Любин экипаж, конечно, сильно отличался от киношных моделей, но никак не уступал – был круче, быстрее, мощнее и изящнее. А еще очень бабским – она сама это прекрасно осознавала. И гордилась. В последнее время на своем красном кабриолете Люба разъезжала очень редко – во-первых, не всегда позволяла кондиция, а во-вторых, странное чувство, что призрак Айседоры Дункан выглядывает из зеркала заднего вида и помахивает роковым шарфом, не покидало вот уже несколько месяцев. Но сегодня совсем другой случай. Между тем, Люба и правда сюрпризы не переваривала. На то было несколько причин. Первая причина – хрен ты подберешь наряд. Арсений-Арчибальд сказал: «смарт-кэжуал», – но это слишком растяжимое понятие и совершенно не в Любином духе. Так что выбор пал на самое непретенциозное сочетание – черное и черное. И с золотом еще. И немного красного. Наряжаться на «не свидание» никто не собирался, но Люба – личность в каком-то смысле медийная, а у медийных личностей нет права ударить в грязь лицом. Даже если это не свидание. Вторая причина – всегда надо знать, чего ожидать, чтобы держать удар. Совсем не важно, как ты ударишь, а важно, какой держишь удар, как двигаешься вперед. Хотела бы Люба быть автором этого сильнейшего изречения, но Роки застолбил его раньше. Короче, этот принцип очень полезен, и не раз она помянет его в течение вечера. Третья причина – бурное воображение выдумывало столько разнообразных сюжетов, что голова шла кругом. Неопределенность пугала и вызывала подозрительный трепет где-то в ладонях. Вопрос об адекватности Арсения все еще стоял неразрешенным, но вместе с тем в его фантазии, несмотря на феерический провал с итальянским рестораном, Люба почему-то не сомневалась – значит ожидать можно было всего, что угодно. Просто кошмар. Кошмарище. Вот и теперь она заприметила этого самого Арсения еще издалека – ебанутая цветастая шапка, палитру которой вряд ли кто-то смог бы охарактеризовать единственным оттенком, сигнализировала о его бодром расположении духа хлеще, чем лыба от уха до уха. Впрочем, удовлетворение от недоумения на его физиономии сгладило скепсис. – Не перестаешь меня удивлять, – и это первое, что он выдал, когда Люба подкатилась на своем аппарате и оперлась локтем на опущенное окно. – Думал, ты фанат больших черных дирижаблей. – Никто не покупает «майбах», чтобы ездить без водителя, – отмахнулась Люба, выскакивая из салона. Как-то слишком бодренько она начала – любопытство, к сожалению, засунуть куда подальше не удается. – Так это был твой водитель? – выгнул бровь Арсений. – Это было такси. Арсений, может, и «аля-улю», но интригу держал мастерски. Неприметные озирания по сторонам не принесли ситуации ясности – тихая улочка где-то в центральном округе, но не более. Вон церковь. А вон бар. Эти вводные давали слишком противоречивые прогнозы. – Сегодня без цветов? – мило улыбнулась Люба, но, кажется, Арсений не оценил. – Чтобы ты потом весь вечер вышучивалась наизнанку? – А вопросом на вопрос, Арсений, ой как невежливо. – Ты сама поймешь, что цветы были бы неуместны. Интриган хренов. Люба вздохнула, огляделась вновь – под пристальным вниманием Арсения, – а затем страждуще уставилась на его очень по-джентельменски выставленный локоть. – Да ты шутишь. – У нас не свидание, – участливо подчеркнул он, – но все должно выглядеть наоборот, – дернул локтем. – Давай, хватит выпендриваться. В тишине темной улицы от стен невысоких домиков, среди которых еще не каждый успел пережить реставрацию, шаги по асфальту отдавались звонким эхо. Нос холодился на легком ветру – наверное, с непривычки. Свежая весна была из тех немногих вещей, которые у Любы вызывали искренне нежные чувства – жаркое лето она переносила с трудом, а в морозную зиму предпочитала носа из дома не показывать. Морозная зима закончилась, а Люба все так же редко высовывалась из квартиры – словно погружение в привычный темп жизни, когда перспективы совсем не радужные, может расцениваться как какое-то предательство. Кого? Ненаписанного романа? Масонской ложи? Читателей? Наверное, все-таки Костика – последнее время только его сокрушения напоминали о неизбежности приближающегося краха. Но вопреки серьезности ситуации и Костиковым охам и вздохам, паника все никак не наступала. Люба эту панику даже немного ждала – может, стресс запустит механизм, адреналин разгонит мысль, а руки от неконтролируемой дрожи напишут хоть что-то, что позволит выкарабкаться из западни, в которую Люба, если по-честному, сама себя и затянула? Ведь было-то все как: окрыленная успехом, притеревшаяся к громкому статусу классика современности, Люба потеряла берега и наобещала гор до небес – стоило только увидеть цифру в контракте. Костик отговаривал – золотой агент, – но и здесь с педалью тормоза случились какие-то неполадки. Потому, попытавшись прыгнуть выше своей головы, Люба уверенно приземлилась в пропасть, а свободное падение все никак не заканчивалось. – …не ожидал. Арсений шагал рядом, глядя куда-то вперед – по-странному умиротворенный. В инертной ипостаси видеть его было непривычно, это сбивало с толку и прибавляло ему возраста. Сколько ему? Тридцать восемь? Сорок? Сорок два? Так-то и не угадаешь – стоит только растянуться дурацкой улыбке по его лицу, как цифры перемешивались, и Люба уже ни за что не ручалась. – Чего? – глубокомысленно переспросила она. – Я говорю, не ожидал, что ты позвонишь. Люба и сама не ожидала. – Мне казалось, мы вполне однозначно обо всем договорились. – Ну, – нахмурился – ага, опять мыслительный процесс пошел, – нет. Во всяком случае, я не заметил. Ну еще бы. – Да и ты не подавала признаков жизни пару дней. – Я была обескуражена итальянской кухней. Арсений беззлобно усмехнулся, и еле выстроенная оценка возраста полетела в тартарары. Надо будет дать Костику задание нарыть досье. Или не давать? Или вообще ему ничего не рассказывать – обнадежится еще. Костик парень впечатлительный. – Все писатели такие язвительные? Темная тихая улица загадочным образом очищала голову, а размеренный шаг успокаивал зудящие внутри сомнения в рациональности всего происходящего. С самого момента сегодняшнего звонка ощущение того, что Люба вписывается в какой-то детский сад, не отпускало. Но это, наверное, лучше, чем топить безысходность на дне бутылки и бездумно листать новости без единой попытки вчитаться в смысл. – Мастера слова, чего ты хотел. Ну хоть намекни, что ты там навыдумывал. – Намекну, – благосклонно согласился Арсений. – Так как у нас с тобой ни в коем случае не свидание, – чего ж он привязался-то, – а книгу писать тебе как-то надо, мы идем получать полезный опыт. – Полезный опыт, – как попугай повторила Люба, не вдупляя ни капли, о чем может идти речь. – Именно, Любовь Николавна, именно. Уверен, наше «не свидание» не оставит тебя равнодушной. – И в чем подвох? – она краем глаза скептически глянула на сцепленные руки – целомудренно и без всяких там… Как он там сказанул? Без непотребств. Все в порядке, это все еще не свидание. – Никакого подвоха. Я прогуливаюсь в компании великого автора, – она сморщила нос прежде, чем поняла, что попалась на крючок, – и по совместительству привлекательной женщины. Разве можно придумать вечер приятнее? – Кто-то мне когда-то сказал, что я – не самая милая компания, – вот теперь скривился Арсений. – А, это же был ты. – Это не мешает мне надеяться, что где-то в глубине души ты приятный, воспитанный и высокообразованный человек, – ну конечно. – И что в наших силах создать что-то стоящее даже после партии отменного… творчества для масс. – Так вот как ты это называешь, – хохотнула Люба. – В наших, Арсений? Решил примазаться к славе? – Увековечить свое имя, – очень серьезно кивнул он – так, что сразу стало понятно, что над Любой стебутся. – Я все еще жду увидеть его в посвящениях и благодарностях. – О, непременно. Может, тебя еще в соавторы записать? – Почту за честь. – Обойдешься. До нужной двери они добрели совершенно неожиданно – Люба потеряла надежду расколоть по-партизански стойкого Арсения, умолкла и совсем утонула в собственных рефлексиях. Помещение обдало теплом, так что нос в момент потек, а шарф пришлось стянуть, хотя и очень не хотелось проводить акцию деанонимизации. Стулья выставлены в пару рядов, кто-то уже занял свои места, но ни один не обернулся на вошедших – вероятно, они с Арсением пришли сильно заранее. Полочки, столики, комоды и шкафы были уставлены всякой всячиной – от парфюма до антикварных часов, – а стойка с терминалом и кассой, больше подходившей для «Минимаркета 24», навели на мысль, что местом для собрания стал локальный уютный магазинчик. Ассортимент магазинчика поражал разнообразием, и Люба тут же приклеилась к одной из импровизированных витрин – массивная бронзовая пепельница с психоделическими орнаментами из хитросплетенной вязи точно будет стоять у Любы где-нибудь на столе. Ее оттащили с трудом и уговорами, усадили в заднем ряду ближе к краю. Предложили повесить пальто – Люба отказалась, – и забрать из рук шарф – Люба тоже отказалась. Потом еще немного пожужжали на ухо, ни коим образом не прояснив ситуацию. После очередной бессмысленной реплики Люба все-таки нетерпеливо взбрыкнула: – Ну теперь ты скажешь? – Нет, – и она поклялась, что больше не даст повода для такой самодовольной лыбы на Арсеньевском лице. – Это лекция? – Нет. – Собрание анонимных… – Нет, – потом спустя секунду уточнил: – А ты увлекаешься? Актер, он в первую очередь актер. Надо держать в голове. – Презентация какая-нибудь? – Близко, но нет. Чтобы ты знала, достать сюда места было не так просто. – Уважаю скромность в мужчинах. И правда – стульев было от силы пятнадцать, если не считать кресло у стойки продавца. Интрига подстегивала любопытство, любопытство подкармливало воображение, воображение тоже что-то там отчаянно стимулировало. И Любе весь этот водоворот очень не нравился. Хотя было интересно. Но не нравился, абсолютно точно не нравился. Хотя, в общем и целом… И только спустя десять минут, когда помещение забилось людьми, как банка сардин, когда жаждущие зрители – или слушатели? – уже подпирали стены, не найдя свободного места, когда молоденькая девушка в огромных очках с толстенными стеклами вытащила доску с плакатом с огромной фотографией знакомого лица и пересчитала гостей, Люба поняла – ей пиздец как это все не нравилось. Но до последнего не верила – Арсений и так ебнутый, так еще и шутник, и не мал шанс, что все это очередная шутка, верно? Но потом раздались малочисленные, но громкие и насыщенные аплодисменты, и у кресла перед «залом» материализовалось лицо с фотографии – из плоти и крови. – Да ты издеваешься надо мной, – взвыла Люба прямо Арсению на ухо, благо рукоплескания заглушили ее мученический стон. Марина Брик собственной персоной, держа в одной руке книгу – своего же авторства, естественно, – а другой вжимая ткань своего омерзительно розового свитера крупной вязки в самое сердце, слепила улыбкой и легко кланялась, принимая почести. Люба не хлопала и косилась на довольного Арсения – Арсений-то хлопал. На умственно отсталых злиться бессмысленно и аморально, поэтому оставалось только смаковать усталость и разочарование. И все-таки злиться. – Как я рада всех вас здесь видеть! – а голос у этой Марины Брик такой звонко-мелодичный, что глаза закатывались сами собой. – Кто-то тут уже не в первый раз – это чудесно, значит, наши уютные встречи нашли отклик в ваших сердцах. Но есть и новые лица! – и, так как Люба – профессионал, на этой реплике она очень удачно и почти незаметно пригнулась за спину впереди сидящего. – Это значит, что наш формат становится все более популярным. Что ж, – и с какой-то возвышенно-материнской нежностью Марина Брик окинула взглядом всех и каждого, как проповедник паству, – объявляю наш книжный клуб открытым! – Бля, – только и смогла выдохнуть Люба. – Спокойно, – подбодрил Арсений. – Тебе понравится.

***

Любе не нравилось все, что происходило. Ей не нравились раболепные интонации преданных фанатов книги, ей не нравилась сама Марина Брик с ее восторженными глазищами и участливыми кивками, а также ей очень и очень не нравилось, как Арсений внимательно вслушивается и всматривается. Не было решительно ничего, во что можно вслушиваться и всматриваться. Как стало очевидно по прошествии четверти часа, клуб анонимных и не очень любителей творчества госпожи Брик собирается здесь каждую неделю, чтобы обсудить главу-другую ее свежего романа. Поделиться впечатлениями. Похвалить слог. Восхититься эмоциями. Воспеть оды автору. И, что самое страшное, ни один из присутствующих даже не заикнулся, чтобы дать объективную оценку – то бишь сказать, что Марина – сучья, и роман ее тоже сучий. И хреновый. И вообще – читать этот бред невозможно. Люба-то читала – текст конкурента надо знать в лицо, – и до сего момента беспокоилась не на полном серьезе, а для профилактики – мало ли, кто там еще ворвался на арену любовных романов? Люба была мастодонтом жанра и пока что им и остается, ее-то читать и издавать точно не перестанут. А пока есть спрос – читатель то есть, – есть доход. Но Марина Брик вела себя абсолютно по-сучьи – она формировала себе безальтернативных воздыхателей. И своей фанатской базой явно делиться не собиралась – лишь преумножала ее численность. Почему Люба пришла к такому выводу? Потому что вот уже третий намек на сравнение Марининого опуса с Любиными книгами проскочил в обсуждении. – Многие авторы, – с искусственным придыханием талдычила Марина, – делают акцент на обстановке вокруг – мол, о внутренних переживаниях способна сказать грязная ложка на столе. Грязная ложка – вы подумайте! Однако не будем – каждый волен творить так, как видит мир. Но ведь важнее то, что внутри, согласны? Естественно, все были согласны. А Люба очень хорошо узнавала свою грязную ложку из своего последнего романа. Не гордилась, конечно, этим моментом – там были гораздо более тонкие извороты, – но доебаться до ложки? Марина Брик вела игру. Грязную. Как эта ложка. – Здесь, в этой главе… – которая, кстати, называлась «В лабиринтах страсти», господи Иисусе, – …я говорю о том, как плотское переплетается с духовным. Многие авторы, – опять она за свое, – целые главы посвящают именно детальным постельным сценам – это зачастую обесценивает идею… О, я вижу руку! Да, пожалуйста, молодой человек. Молодой челове-е-ек? Люба чуть не привстала со своего места, чтобы разглядеть этого любителя плотского и духовного, но Арсений уверенно дернул ее вниз. – Вы, Марина Олеговна, удивительным образом сохранили чистоту в соитии… «Еб твою мать», – думала Люба и качала головой. – …Я до последнего не верил, что священник сможет найти божественное в страсти. – Но ведь любовь – сама по себе нечто божественное, согласны? – со вселенским пониманием улыбнулась Марина. Еще бы молодой человек поспорил. – Да не могут священники заниматься, прости господи, соитием вне брака. Зал притих. Марина Брик вытянула шею, силясь разглядеть Любу, которая сложила руки на груди и очень ждала реакции злосчастного молодого человека. А лучше – самой Марины Брик. Щеку выжигал взгляд Арсения – он оставался нем, но транслировал вибрации пиздеца очень однозначно. – Друзья, представляете, какое везение, – не переставала улыбаться Марина Брик, хотя лицо ее натянулось как-то неестественно, – с нами сегодня – подумать только! – Любовь Мельница. Давайте поприветствуем! И вся эта секта действительно поприветствовала Любу аплодисментами. Арсений не хлопал. Арсений молчал страшно, но Любе было очень сильно по барабану. – Любовь Николаевна, вы тоже знакомы с моим романом? Признаться, не думала, что руки автора вашей величины, – и как же Любу выстебывали всеми этими заходами, – дойдут до моего скромного творчества. – С божьей помощью, – согласилась Люба. – Продолжайте, пожалуйста. Я сегодня в роли декораций. – Ух, как повысилась ответственность с вашим приходом! – рассмеялась Марина Брик. Лицемерка. Арсений еле заметно склонился ближе, так что амбре от его парфюма теперь можно было разложить буквально по ингредиентам, и прошипел: – Я прошу тебя, просто посиди и послушай. – Я сейчас умру, – абсолютно честно сообщила Люба. – Дотерпи до конца. И что-то в его голосе – каком-то досадливом и немного виноватом, – заставило Любу заткнуться. Но только на пять минут. – Ваш Юсупов словно лично писал свои реплики, – лепетала измалеванная косметикой дама, явно пересмотревшая поделок отечественных кинематографистов. – И взаимодействия с героями! Каждый раз пробирало это вот «ваше сиятельство»… – Эпоха начала двадцатого века пронизана для меня особым шармом в том числе за счет этикета, – горячо соглашалась Марина Брик. – Он был светлейшим князем, – вновь вставила с галерки Люба, а Арсений сцепил ее пальцы на стуле мертвой хваткой. – И что же? – поинтересовалась Марина. – А то, что он не «сиятельство», а «светлость». – Любовь Николаевна, – вздохнула звезда вечера, – мы же с вами обе понимаем, что художественный вымысел… – Ну Юсупов-то – не художественный вымысел. А куда, кстати, смотрели редакторы? Марина побуравила Любу своими уже не такими восторженными глазюками. – Уверена, что в каждой работе можно отыскать не одну оплошность. Будем снисходительны. – А я вот не уверена. Прошу вас, – пожала плечами Люба. – Готова обсудить. – Я была бы рада обсудить с вами ваш последний роман, – излишне покладисто предложила Марина Брик, – но, думаю, уместнее это было бы сделать с глазу на глаз. Мы же не хотим добавлять критикам еще больше почвы для… неоднозначных отзывов? И тут Люба поняла – если б Арсений не пригвоздил ее к стулу, Марине Брик точно бы пришлось перенести следующую тусовку по состоянию здоровья. – А, простите, можно последний вопрос? – снова вклинилась она, как только Марина Брик, приведя в порядок раскрасневшиеся щеки, попыталась продолжить мысль. – Можно? Спасибо. А «Брик» – это псевдоним? – Прошу прощения? – Это вроде простой вопрос. – А «Мельница»? – ловко парировала Марина. – А вопросом на вопрос, Марина Олеговна, очень невоспитанно. Да, Арсений Сергеевич? Люба повернулась к Арсению и с удовлетворением отметила страдания в его светлых глазах. – Это не псевдоним, – процедила Марина Брик. – Не раз на интервью я говорила о родстве с Лилей Юрьевной. – О каком? – полюбопытствовала Люба. – О самом… Все есть в интервью. Буду рада, если ознакомитесь. – Напионерили, получается. У Лили-то родни нет. На это Марине Брик – а может, вполне себе Табуреткиной, – ответить почему-то было нечего. Люба снова повернулась к Арсению – с гордостью. Арсений глядел в ответ – обреченно.

***

– Ты только подумай! Она доебалась до ложки! Естественно, их выперли из этого книжного клуба. Со скандалом. И позором. И с пепельницей – Люба оставила купюры на ее прежнем месте и теперь размахивала этой самой пепельницей в акте необузданного возмущения. В правой же руке тлела самокрутка – последний оплот стабильной психики. – Ты не могла просто помолчать? Арсений, конечно, пребывал в культурном шоке, если культурой можно обозвать Любин артхаусный перфоманс. Люба, кстати, вообще не жалела – выслушивать, как слабоумие транслируется в мир, она точно не собиралась. Ей хватает Арсения – к нему она хотя бы привыкла. – Чем ты думал, когда вел меня сюда на свидание? – пепельница рассекла воздух в опасной близости от Арсения, и он предусмотрительно сделал полшага назад. – У нас не свидание, – поднял указательный палец. – Да и слава богу. – Я объясню, – зачем-то предупредил Арсений. – Идея была прийти к автору, который, как и ты, пишет любовные романы, и послушать впечатления читателей. Ну, как бы, – пощелкал пальцами, – войти в поток. – Чего? – Понять, что им нравится, а что не нравится, – попытался он объяснить снова, но уже не так уверенно. – Найти ориентиры спроса. – Да если бы эта идиотка им на головы вылила помои, они бы их с причмокиванием сожрали. – Люба, – поморщился Арсений. – Какой кошмар! – Извиняюсь. Проводить разбор полетов прямо перед окнами магазинчика было бы глупой затеей. Поэтому в молчании они прошли вниз по улице в сторону одиноко припаркованного кабриолета, и только потом Люба взорвалась праведной тирадой. – Почву для отзывов, – сокрушалась она. – Сучка какая! – Тебя снимали на камеру, – напомнил Арсений. – Да пускай, – отмахнулась. – Костик разрулит, – на смятение в ответ пояснила: – Мой золотой агент. – Так это не в первый раз, – понимающе протянул он. – И часто твой золотой агент разруливает такие выступления? – А это уже не твоего ума дело. – А, ну конечно. С тобой, знаешь ли, невозможно разговаривать. Люба шумно выдохнула дым и отправила бычок куда-то в атмосферу – что было контринтуитивным при наличии пепельницы в руках. Арсений брезгливо проследил траекторию полета. – Со мной очень приятно разговаривать, если не нести чушь и проводить время в нормальных местах, а не на собрании секты. Арсений, – она всплеснула руками, и только вездесущая пепельница не дала взлететь, – у нее же бездарные книги. – Ну… – Мои тоже, но я-то это делаю сознательно и в меру. А она на серьезных щах! Еще и критикует – нет, ты вспомни… – Мы могли просто тихо уйти, – не унимался упомянутый Арсений, – а не устраивать… – Всякие непотребства? – участливо подсказала Люба. – Всякие непотребства, да. Они постояли молча. Арсений рассматривал асфальт и о чем-то сосредоточенно размышлял – ничего хорошего в его голове явно не происходило. В Любиной голове тоже ничего хорошего не происходило – там вообще было пусто. Всплеск возмущений и щепотка отборного испанского стыда оставили после себя выжженную землю. И вот когда пустота понемногу начала наполняться смыслом, когда мысли вышли из спячки и зашевелились малоосознанно и очень лениво, изо рта вырвался смешок. А потом еще один. И еще. – Что смешного? – недоуменно вылупился Арсений, а Люба уже разразилась глупым хихиканьем. – Это самое ужасное свидание в моей жизни, – посчитала нужным оповестить она, а глаза уже намокли от веселых слез. – Хуже итальянского ресторана? И вот дебильный смех становится заразительным. Они смеются вместе, сгибаются пополам, разрушают тишину пустынной улицы, звонко, искренне и от души – и это апогей слабоумия, а Люба, в целом-то, и не против. Полезно иногда похохотать без причины, чувствуя, как спазм сковывает живот, а слезы сами собой выступают от задора. – Непотребно хуже. Ой, Арсений, – тушь, наверное, потекла, но какая разница уже, – какой ужас в степени кошмар. Люба смеется, как не смеялась давно, а Арсений снова будто скинул пяток лет, сверкая ровной улыбкой и звуча каким-то странным, но приятным смехом. – Я реабилитируюсь, – обещает он, и новый взрыв хохота разрезает воздух. Наверное, это уже истерическое. И ладно – хуже быть не может. – Реабилитируйся, пожалуйста. У нас есть даже несколько вариантов, – Люба вертит головой, утирая слезы. Кивает на церковь: – Можем поискать чистоту в соитии, как вариант. – У нас все еще не свидание, – а лыбиться-то не прекращает. – Тогда остается только бар. – За мой счет? – Безусловно. Это часть реабилитации.

***

Бар оказался, что называется, молодежным. Переводя на простой человеческий – Люба была слишком стара для этого дерьма. Студенты, выряженные в самые разные прикиды – от скейтерских широких штанов с не менее широкими футболками до облепленных блестками лиц и излишне ярких на грани пошлости шмоток – гудели, шумели, сыпали нецензурщиной похлеще Любы и потребляли алкоголь в промышленных объемах. Шапка Арсения вполне бы вписалась в подгруппу номер два, однако без нее он смотрелся вполне сносно – обычно. Этот факт Люба заметила, только уже сидя за барной стойкой – к столам было даже не протолкнуться, – удерживая мобильник у уха и выслушивая причитания Костика. Это хорошо, что Костик причитал – когда Костик молчит, тогда все, труба. Но Костик, к счастью, поносил Любу не самыми лестными эпитетами, переступая грань профессиональной этики семимильным шагом, а параллельно, кажется, выклацивал сообщения знакомым журналистам. Как он собирается спасать Любину репутацию от пикантных пятен – неизвестно, однако каждый раз ему это удавалось филигранно. А Люба не задавала лишних вопросов. Арсений, разумеется, тоже помалкивал – рассматривал меню, словно зачитывался «Одиссеей капитана Блада». Когда Арсений молчит, он кажется даже неплохим мужиком. Ну таким, адекватным. Но Люба-то знала – стоит ему поднять глаза с этим вот любопытно-оценивающим взглядом, стоит только открыть рот и выдать что-то по-доброму терпеливое и немного чудаковатое, как все его «аля-улю» встает на место. Ну кто в здравом уме поведет писателя в книжный клуб другого писателя? Кто вообще впишется в такой странный схематоз? Кто в принципе после такого концерта продолжит вечер в баре? Если бы они все-таки поперлись в церковь, Люба бы вообще не удивилась. А вот что здесь делает сама Люба – задачка со звездочкой. Выпить было бы славно – после такого-то, – однако кабриолет все еще ждет, и, если не сейчас, непонятно, когда удастся его отогнать. Положа руку на сердце, Люба специально приехала сегодня на кабриолете – чтобы соблазна не было. Соблазн есть, но есть и сила воли. – Что ты будешь? – шепотом спрашивает Арсений и тычет в меню, пока Костик выходит на второй круг брани. – Пиво, – уверенно отвечает Люба, прикрывая динамик. Кабриолет кабриолетом, а пиво по расписанию. – Немецкий лагер. – Здесь только Жигулевское. – Давай его. Наверное, подкупает как раз Арсеньевская странность. Любой другой на его месте пожелал бы всех благ и свалил бы в закат, а оставаться наедине со своим, что уж отпираться, позором, совсем не хотелось. Хотя было весело. Хотя у Любы такое веселье через раз, так что вскоре перестанет быть весельем, а станет стилем жизни. А у Арсения, интересно, так же? Когда Костик уже начал путать берега, Люба мстительно сбросила звонок. И закинула его в черный список – утром разблокирует, а пока пусть перетопчется. – Ты же не поведешь после пива? – и куда только подевалась Арсеньевская осторожность? Поначалу даже слова неаккуратного сказать боялся. – Посмотрим. Ну что, Арсений, – Люба откладывает телефон и расплывается в злорадной усмешке, – ставлю этому «не свиданию» три звезды. – В каком исчислении? – он пытается отзеркалить Любин оскал, но выходит немного жалко. – А это я уже решу после бара. – Я не знал, что Марина Брик – такая, – и приглушенную музыку разрезает тяжкий вздох. Люба почти прониклась. – Не самая милая компания? – Да что ж ты прицепилась! – а Люба в восторге. Как легко вывести творческого человека из равновесия. Особенно актера. – От нее сводит скулы, как будто лимон съел. – Или будто выпил апельсиновый сок после того, как почистил зубы, – подхватывает Люба. – Да, или когда, знаешь, в светлых кроссовках вышел на улицу, а там дождь. – А переодеться нет времени, – понимающе кивает Люба и отхлебывает из бокала. Пена пачкает губы, но быстро оседает, оставляя после себя только еле заметную влагу. – Или когда в четверти одна единственная четверка по физкультуре, потому что долго болел. – Это уже слишком, – Арсений качает головой. – Меня бы родители убили. – А за актерское, значит, не убили? – ехидно подначивает Люба. – Пытались, – очень серьезно звучит в ответ. – А твоя семья была рада выбору профессии? Ну вот и приехали. – Понятия не имею. Я, Арсений, сирота казанская. Можешь посмотреть любое интервью – это прям гвоздь программы. – Вот как, – и он тут же тухнет, так что Любе даже немного совестно. – И как ты тогда решила начать писать? – Ну как-как. Детский дом, из развлечений только книги, захотелось написать что-то свое. Выпустилась, поступила в Литературный, и вот она я. Прозаично, все прозаично. – Это многое объясняет. Это вообще ничего не объясняет, но опустим. Только Арсений мог поднять тему, преисполниться высокими чувствами, а остальное додумать самостоятельно. Пусть – Любе так даже удобнее. Врать дальше было просто скучно. – А почему провалилась твоя первая книга? – А я что, на допросе? – Вроде нет, – театрально оглянулся. – Но мне кажется, – а тут уже началась профессиональная актерская игра со всеми проникновенными ужимками, – что для нашего с тобой успеха просто жизненно важно познакомиться поближе. Какой кошмар. – А мне так не кажется. А книга провалилась, потому что писала за идею и про идею. Как настоящий писатель. – Я не понимаю, – пожаловался Арсений. Правда не понимал. – Вот и в моей первой книге никто ничерта не понял, – милостиво пояснила Люба. – Так лучше? – Несоразмерно. Арсений пялился куда-то на Любины руки. Постоянно на них пялился, она это еще в первую встречу в кофейне заметила. Иногда украдкой сама рассматривала собственные пальцы и никак не могла взять в толк, что не так. – Плохо писать о том, что действительно с вами случилось. Губит наверняка. Чтобы вышло толково, надо писать о том, что вы сами придумали и сами создали. И получится правда. – Чье же это? – улыбнулся Арсений, подыгрывая без пререканий. – Хемингуэй. Я писала по нему диплом. – По его цитатам? – В том числе. Моя первая книга была очень личной и с плохим концом. – Я не читал. – И это в порядке вещей. Люди часто не смотрят фильмы и не читают книги, если знают, что конец трагичен. Нет катарсиса, понимаешь? Хотя Ремарк на этом сделал имя – но там с первых строк понятно, что в конце пиздец. – Я просто не читаю любовные романы, – легко пожимает плечами Арсений, пытаясь разбавить атмосферу. – А это был не любовный роман. А вот это уже правда. Это был роман одного дня, в котором семья переезжает в другой город – не в первый раз, – потому что отца командируют куда-то к черту на куличики. Весь текст – это сборы, прощание с еле устоявшейся жизнью, с друзьями, с дворовой собакой, которая исправно приходила в одно и то же время, чтобы поживиться остатками обеда. Попытка запечатлеть в памяти старенький телевизор, клеенку на столе, жесткий пружинистый матрас, который так и не удалось сменить, потому что даже спустя месяц бытовухи каждый все еще был на чемоданах. Роман о переломном моменте, о новом взгляде, о выходе из застоя и желании что-то изменить. Об осознании и принятии решений. О том, как к отъезду готовится семья, которая уже давно состоит из почти незнакомых друг другу людей. – Тогда можно прочитать, – вмиг загорается Арсений, а от калейдоскопа его агрегатных состояний у Любы начинает заболевать голова. – Его нигде нет, – машет рукой она. – Я выкупила весь нераспроданный тираж. – Найду в интернете. – Там тоже нет, – на скептический взгляд пояснила: – Я всех засудила за пиратство. Кстати, немалые деньги выручила. – Он настолько плох? – Очень плох, Арсений, очень плох.