The bear and the bear

      — Я выиграл!– со звонким смехом восклицаю я, ликуя как безумец от полученного контроля.— Все эти несколько месяцев я пытался это сделать, но наконец-то удалось!       Я перевёл взгляд на Прапора. Прапор сидит на полу, опустив голову и уши, смотря на меня из-подо лба таким взглядом, который сочитал в себе обиду и недовольство. Ах, со стороны это так комично смотрится: милый мишка пытается выглядеть поистине недобрым. Я резко разворачиваюсь к нему и тыкаю на него пальцем.       — Ты пять месяцев принимал таблетки, которые Дылда тебе дал. Пять, мать его, месяцев! Ты игнорировал мои попытки говорить с тобой, мои появления в твоих снах.– мой голос переходит на низкое, чуть приглушённое рычание.— Но я знал что рано или поздно всё равно вырвусь. Что-то должно было произойти, и это стало бы точкой твоего маленького триумфа надо мной.       Я подошёл к Прапору, сев перед ним на корточки и небрежно хватая лапой за подбородок, чтобы поднять его головку и заставить посмотреть эти голубые глаза в мои, налитые сладким янтарём. Прапор от такого действия хмурится больше, однако меня не обмануть: по его подрагивающим уголкам губ и бегающим глазам я знаю как ему некомфортно, как ему хочется заорать, впиться в меня, вырывая мою шерсть огромным клочками, говоря о том насколько велика его ненависть к моей персоне. Но он этого не сделает. Его голос слишком высокий, смехотворный, а попытки разорвать меня заживо не приведут к чему-либо толковому. Контроль всё равно за мной, да и убивать меня уже не за кого.       Когда я смотрю на него, всё ещё держа лапой подбородок, моё выражение лица моментально пустеет, оскал исчезает, и голос звучит безразлично, почти что монотонно, когда я продолжаю говорить.       — Твои друзья никогда не научатся уму разуму. Они всегда делают нечто глупое, нелепое, из-за чего в тебе просыпаются флэшбеки. Страх охватывает тебя, позволяя мне вступить в лидерство и возыметь руль. Но тогда вопрос в том, чья это вина — твоя или их.       Я сделал паузу, наблюдая за нервным глотком Прапора, когда он вспоминает что было до того, как я взял контроль. Банально, но... самолёт. Простой небольшой кукурузник, который Обнимашка и Смешинка пригнали Дылде, чтобы тот сделал обкат. Или облёт. А ты не помнишь, пил ли утром те злополучные таблетки. Ирония, получается.       — Я думаю это твоя вина.       К моему лёгкому удивлению, Прапор издаёт негромкую попытку рычания и набрасывается на меня, прижимая своим весом к полу. Его лапы сдавливают мою шею, пытаясь задушить. Глаза Прапора налиты болью, злостью, и обидой. Ему хочется плакать. Он заплачет.       — Ты больной ублюдок!– выдавливает он, сквозь попытки перекрыть возможность дышать.— Ты портишь мне жизнь! Уже испортил! Я ненавижу тебя!       Я молчу, не сопротивляясь. Даже не предпринимаю попытки скинуть его с себя, несмотря на хорошую возможность. Просто смотрю на него, в эти глаза, ожидая слёз. Его руки через некоторое время начинают слегка покалывать, и он поджимает нижнюю губу.       — Почему ты не подохнешь, придурок? Как любой... нормальный... зверёк!..– опять выговаривает сквозь попытки удушения и самоконтроля. Мягко шмыгнул носом. Перед глазами застывают образы всех его друзей, перекромсанных в едва разборчивое мясное, костяное и шерстяное месиво. Они все проснутся и ничего не вспомнят. Ну, почти. На деле в течении короткого времени у них останется послевкусие в виде обрывков воспоминаний, и это заставит их лишь больше сторониться медведя. Прапор ранимый, и каждый раз, когда такое происходило, его слабая душонка становилась ещё чувствительнее.       Вижу как он начинает моргать, стараясь сдерживать эмоции и нежелательные слёзы.       — Я тебя ненавижу. Ты мне всю жизнь сломал.– голос медведя стал тише, надрывист, и уже через несколько минут я наконец вижу, как он срывается. Слёзы нахлынули на глаза, а затем начали скатываться по щекам. Хватка на моей шее то усиливается, то расслабляется. Я смотрю на него, не выражая какой-либо эмоции. А может и выражаю, но не в открытую.       — Что, доволен? Теперь я плачу, тварь!– огрызается, шмыгнув. Он уверен что я либо усмехнусь, либо скажу «да». Но нет. Мне никогда не нравилось видеть чьи-либо слёзы: ни знакомых, ни сослуживцев. Но его слёзы – это то, что должно происходить. Естество его характера, эмоционального и психологического состояния. Ему нужно выплакиваться, не сдерживаясь. Эти слёзы, пожалуй, первые, которые мне не не нравится видеть, а которые я считаю должными.       Своими лапами я аккуратно касаюсь поверх его, поглаживая пальцами. По сравнению с теплотой Прапора я холодный. Холодный – мёртвый, и здесь ничего нельзя с этим поделать. Он смотрит на мои лапы, скалится, и резко убирает собственные, слезая с меня и вставая. Прапор ничего не говорит, отходит в сторону на потрёпанный диван. Только сейчас пустота его сознания приобретает вид побитой времен комнаты какой-нибудь больнички. Выглядит как та, в которой я оказался перед своей смертью.       Встав с прохладного кафеля, я также подошёл и сел по другую сторону дивана, тоже молча. Тишину нарушали лишь тихие шмыганья Прапора, который сейчас пытался перекрыть эмоциональный поток. Разумеется, у него не получится, пока слёзы, как и само состояние, не подойдут к своему завершению. Обычно комфорт ускоряет процесс. Зная об этом, я всегда этим пользовался. Не из раздражения от слёз или чего-то такого, а просто чтобы всё это побыстрее закончилось. Так будет лучше для него же.       Прапор смотрит на меня глазами, и выпаливает короткое «Даже не думай». О, но я думаю, да ещё как! Мы ведь оба прекрасно понимаем, что он нуждается в этом. Ему хочется, но явно от кого-то другого, а не от того, кто только что поубивал всех его друзей.       А мне плевать.       — Успокойся.– негромко сказал я, и затем аккуратно, неспешно приблизился, чтобы притянуть его к себе и обнять. Чувствуя холод, который стал до невозможности знакомым, Прапор сглатывает, судорожно всхлипывает и зарывается в мою шею носиком, зажмурившись.       — Ты убийца.– говорит он. Я молча киваю.       «Подонок, скотина, животное»– всё это я слышу вновь и вновь, и каждый раз лишь делаю кивок, держа медведя в своих объятиях. Они некрепкие, но Прапор из них вырываться не собирается.       Кто-то скажет что таким образом я манипулирую им. Может отчасти так оно и есть. Но если это и есть манипуляция, то просто для того чтобы он закончил ныть и успокоился. Слёзы никогда не красят чью-либо мордочку, особенно его. Его слёзы всегда разные, и я застал каждую «эволюцию». Застал то, как он плакал из-за того, что его насильно отправили на войну. Застал то, как он плакал из-за всех ужасов той войны. Застал, как он плакал из-за того, что я совершал. Теперь я главный виновник того, что он плачет каждый раз из-за смерти его друзей от тех лап, которыми я управляю.       Он думает что я бессердечный психопат, одержимый кровью и убицствами. Может, оно так. Но он никогда не узнает что я тоже плакал. Ещё задолго до того, как моё существование оказалась в шкуре этого медведя. И быть может, если бы он знал, мы бы ладили лучше. Хотя, лучше никогда не будет. И мы оба это знаем.       Пока я в мыслях веду мысленный монолог с самим собой, слова в мой адрес перестали поступать, а от Прапора я слышу только редкие шмыганья. Его глаза слегка приоткрыты, и он смотрит вниз. Лапы слабы обнимают меня за торс.       — Прапор?– едва слышно окликаю я его.       — М.       — Ничего.       Ожидаемо, сдавшись, он заснул на мне, и его всё время опущенные уши наконец слегка приподнялись. Пока есть возможность, пока моя собственная голова утопает в размышлениях о прошлом, я одной лапой начинаю слегка гладить спину Прапора. Смотрю вниз на него. Слишком невинный и хорошенький чтобы быть тем, кем он является. Из моих уст вырывается вздох. В моих глазах он не тот, кем его хотели сделать, и он никогда таким не будет. У него есть чёртов танк и целые коллекции вооружения, но он никогда не воспользуется ни тем, ни этим. Он вяжет свитера для всех своих друзей, и только потом вяжет для себя. Он любит их. Любит всех, но никогда не полюбит меня. То, что в его голове происходит между нами напоминает либо руммейтов поневоле, либо несчастливый брак, которому давно надо распасться. Что он думает каждый раз, когда происходит это? Противно ли ему?       И чем дальше я об этом думаю, тем больше чувствую в своей грудной клетке что-то. Что-то наболевшее. И когда оно начинает чувствоваться интенсивнее, мне кажется будто на меня смотрят, а стены давят. Я бегло осматриваюсь по сторонам. Вся эта комната выглядит точь-в-точь как та, в которой я был до своей смерти. Даже диван такой же потрёпанный. Гляжу на чуть приоткрытую дверь, и мне кажутся голоса. Едва я помню кому они принадлежат, о чём говорили, но помню что следовало после. От неприятности воспоминаний я прижимаю Прапора чуть крепче, как будто факт наличия живого тельца так близко успокоит меня. Однако я всё ещё смотрю на дверь, чуть опустив уши, и мои глаза нервно бегают по белоснежному цвету. Кто-то ведь должен войти, правильно? Но никого. Голоса идут, однако их звучание не становится громче. Потому что такими я их и запомнил.       Я отвлекаюсь из-за попытки Прапора сквозь сон ворочаться.       — Всё хорошо.– неуверенно шепчу я себе. Кого обманывать? Находясь в таком положении, я схожу с ума, не переставая думать о прошлом и гадать, что я мог изменить, чтобы никогда не докатиться до того, к чему пришёл сейчас.       Сознание колдует подушку и одеяло, и я тут же укладываюсь на первую, а затем накрываю нас двоих вторым. Пусть Прапор спит, а я, так, просто подремлю чуток. Совсем капельку, честно.