Сайонара, милый!

Трэвис был убежден в своих отношениях к существу реальному, к детищу Бога единого, пускай в Бога и не верил. Да, он был в отчаянии, каждый день проживал в жгучей агонии собственных помыслов, но религия — бред до скрипа в костях. Золотой крест на шее — не более чем иллюзия безопасности, а на деле же — жалкое свидетельство людской тупости, и инфантильности. И каждый раз, когда он вставал перед иконами, единственное, чего ему по-настоящему хотелось, обратиться к всевышнему со словами: “Отче, кажется твои дети сходят с ума!” Но имел ли право он судить, если сам лишился рассудка еще в свои 16? Трэвис Фелпс убил своего отца. И именно поэтому, он такой же псих, как и предназначила ему генетика. Представьте, какой это был шаг, для педантичной личности. Лица его, в тот момент, он не видел. Было темно, больно кусающиеся тиски белесой синевы слишком быстро погребли под собой все-все, что было Кеннетом Фелпсом. Он жалко родился, жалко прожил и жалко сгинул, а Трэвису не было стыдно. Ажиотаж, и желание развернуться к зрителю, со словами: “Ты видел? Видел же, как ловко я обыграл систему?” Вот только на трясущихся ногах не развернешься, да с руками в крови далеко не уйдешь. Убийство — в первую очередь, преступление по отношению к себе. Клетка, в которую ты добровольно себя запираешь, без возможности выбраться. И с того дня, Трэвис поклялся сжечь все иконы в доме, окончательно разломать мосты и больше никогда не вспоминать о себе прежнем. Не вспоминать и о главном своем кошмаре — о Салли Фишере.

***

Жизнь Трэвиса, по форме своей, напоминала сумбурный серый круговорот всего того, что люди ненавидят. Рутина, обязанности и обещания. Обещания не те, которые звучат в каждой квартире по утрам, а те, что разрывают душу, а выполненными быть не могут по одной простой причине. И Трэвис, как бы не обещал, и как бы к выполнению не стремился, всегда оказывался подлым лгуном и идиотом. Постоянный компонент, можно считать. В ушах звенит, поэтому Трэвис, прихватывая на ходу кружку и банку кофе, сразу же падает за стол. В глазах плывет, кончики пальцев онемели; по полу ползет злобный, мерзкий холодок, отчего возникает навязчивое желание подогнуть пальцы, лишь бы сохранить те крошечки тепла в теле, которое казалось бы, испаряется вместе с табачным дымом. Курить вредно. Курить утром — еще вреднее, но маленький цилиндр так плавно согревал пальцы, что оторваться было практически невозможно. За окном только-только светало, слышались редкие звуки машин и гулкое ничего. Небо не умело издавать звуков, но от этого делалось только волшебнее. И Трэвис поддавался ему, хранил апатридный траур вместе с ним, и не смел даже двинуться лишний раз. В горле остался такой неприятный, липкий комок, как будто кто-то специально воткнул ему прямо под челюсть окровавленный кинжал, измятый и испещренный травмами воспоминаний. Нет, это не было проблемой, но неудобства определенно причиняло. Кожа так хрупка под пальцами, кажется разок вцепишься, так она сразу податливо разорвется пополам, а виду откроется звенящая пустота и тошные мысли, крутящиеся там каждую ночь и каждый день. Поэтому он всегда прятал шею. Он не параноик, но себя боялся. И при всем своем желании, убежать, в случае чего бы, не смог. Именно поэтому он заперт. Ему не быть свободным, даже в лучших своих сновидениях. Сигарета дотлела до фильтра. Пепел стремительно осыпался на пол, а потом Трэвис притушил ее об стол; смял, выкинул одним броском, как что-то ненужное. Так оно и было, ведь зависимости — вещи настолько симплицитные, что ничего они кроме жалости, как таковой, не вызывают. Глоток горького кофе, а потом опять по-новой. Те же лица, те же серые улицы, те же здания, та же школа. Нокфелл — маленький город. Своеобразная дыра, из которой волей-неволей, ты никогда не выпорхнешь. По крайней мере, не тогда, когда тебе уже за двадцать. Трэвис смирился. Ему никуда и не надо, не к спеху. Но он бы отдал все свои деньги, чтобы хотя-бы разок, одним глазком взглянуть на Лондон, например. Но миру нет дела до несбыточных мечтаний людей. Слишком их много.

***

Хуже всего, что Салли был там. Салли видел, смотрел, а потом долго-долго держал за руку. По сути, он являлся соучастником, потому-что он не отговаривал Трэвиса не делать этого. Всю ту ночь, он не проронил ни слова, а скалы похоронили их общий секрет. Заковали их в то, что они сами и возвели и увы, не отпустят. Трэвис остановился на перекрестке. Красный свет, зеленый; люди двинулись на другую сторону. А потом Салли пропал. Исчез, и не было больше ни успокаивающих слов, ни легких прикосновений. С тех пор, Трэвис успокаивал себя сам. Трель звонка. Трэвис упорядочивает тетради, приветствует класс и пишет дату на доске. Мел скрипит, тает, мажет белой копотью, а Трэвису, между тем, все хуже и хуже. В глазах темнеет, где-то в горле что-то застряло; не дает ни выдохнуть, ни вдохнуть. Мутнеет, а потом, он разворачивается к классу, дает задание и спешно покидает кабинет. Коридоры пусты, а ощущение нереальности от этого, еще больше. Припав к стене, он волочит ноги, буквально насильно переставляет их одну за другой, пока не добирается до уборной. Тут сыро, пахнет хлоркой, но по ощущениям, никого нет. Трэвис кидается к раковине, опирается о холодную керамику, оставляя прозрачные отпечатки пальцев, и ведомые только для него одного капли крови. Руки кровоточат всегда. Где-то в районе подушечек расплывается колющий холод, и Трэвис знает, что это неминуемо за собой повлечет. Он поджимает губы, разрывает мягкую плоть зубами, в тщетных попытках привести себя в порядок, но холод не прогибаем; вьется и въедается в кости, до невероятной ломкости. Трэвису больно, он сжимает шерстяную жилетку, и честное слово, уже вновь готов уверовать. Идиот, знал же, что так будет. Знал и ничего не сделал. Он долго сомневается, долго отказывается от этой идеи, четко впиваясь взглядом в разбивающуюся струю воды и ржавый на самом кончике кран. Однако, пересиливает себя, и задержав дыхание, как перед погружением в воду, поднимает взгляд к своему отражению в настенном зеркале. А он молчит. И молчание это, тяжелое, липкое, хуже чего-либо еще. Он всегда так осуждающе смотрит, когда Трэвис в чем-нибудь провинится, и нет ему в таком случае прощения. Комок тошноты поднимается выше, и кажется еще вот-вот, да вырвется наружу. Трэвис сглатывает, пытается унять дрожь в руках, да тщетно. Груз отцовского взгляда не подъемен, поэтому и нет нужды пытаться героически его выстоять. Не выйдет, и тому было много подтверждений. В конце концов, Кеннет всего лишь больная галлюцинация, реликт памяти. Но тогда почему его глаза, практически осязаемые, сверлили дыру в затылке? Галлюцинация. Впрочем, легче не стало. Просто он умел игнорировать свои проблемы, какими бы серьезными они не были. Игнорировать и терпеть. В конце концов, Трэвис должен был быть сильным. Он старается; стирает лапы в кровь, кусает язык и упирается лапами, но попытки, раз за разом, с самого начала обречены на провал. Кому из нас, хотя бы раз не хотелось выглядеть в глазах своих же сильными? Трэвису всегда хотелось, но хотеть и уметь — несовместимые вещи. В случае Трэвиса Фелпса точно. Он спускает воду, крутить вентиль до упора в холодную сторону и пропускает под нее руки. Ледяная вода обжигает, но в этом и есть прелесть. Возможно это все от недосыпа. Галлюцинации, бредовые мысли, воспоминания. Трэвис ловит сон урывками, и если повезет, спит по четыре часа. Но это только тогда, когда ему везет. Во всех же остальных случаях, он ворочается половину ночи, а потом, от безысходности наглатывается снотворным, и проваливается в липкое неведение. Такие сны обычно никакие, зато просыпается он потом весь в поту, с жаждой и дикими болями в голове, хоть башкой об стену бейся. А самое печальное, что это устоявшаяся закономерность, то есть, как бы он не хотел, он не мог это изменить. Хотел может, но каждую ночь повторялось одно и то же. Но в самых своих безупречных снах, он продолжал видеть море и красивого незнакомца, которого всегда знал слишком хорошо. Море, по сути, должно было стать его кошмарным сном. Каждую ночь он оказывался у берега, того самого места, где погиб его отец, и даже скалы рядом те же самые. Там всегда ночь. Ночь с тринадцатого на четырнадцатое июля. Теплый бриз мажет лицо, а песок под ногами, на удивление холодный. И все же, это не было кошмаром. А от того ли это, что там был Салли, уже не имело значения. Просто рядом с ним было не так страшно. Его эти глупые рассуждения насчет мироздания. Он всегда так говорил, будто вообще что-то понимал из истинного замысла. Нет, Салли Фишер, ты не знал и не знаешь ничего, о том мире, из которого ты, блять, просто исчез. Сбежал, как трус, поджав хвост, а теперь цитирует Хайдеггера. В конце концов, как он вообще посмел бросить Трэвиса одного, в этом безумии? Салли Фишер — самый настоящий предатель, эгоист, и если он сдох, Трэвис плакать не будет. И даже не бросится искать его могилу, где бы она не была. Дышать стало легче. Отца больше не было, но его смутное присутствие где-то в глубинах черепа все еще давило Трэвису на макушку. Он обтер руки о брюки и вышел из туалета. Все таки нужно работать. Школа Нокфелла стала тем местом, которому Трэвис посвятил свою жизнь. Он здесь учился, здесь, в первые столкнулся со своими проблемами, и здесь же заканчивает. Нет, никаких альтруистических намерений здесь не было. Трэвис никогда не любил детей, никогда у него в мыслях не было их просвещать и учить тяготам жизненным. Просто Нокфелл — маленький город, а большая карьера ему была не нужна. Учитель — востребованная профессия, так почему бы не стать государственным служащим и примерным гражданином. Нокфелл — тот город, в котором не построишь будущего. Будущее Трэвису и не нужно было. Он бы предпочел жить тихую, никчемную жизнь, но судьба распорядилась иначе. Хотя и судьбу винить здесь глупо. Это было решением Трэвиса. Взвешенным решением. Решением, достаточно взрослого человека, чтобы мыслить здраво.

***

Дети разбежались, прозвучал последний звонок и Трэвис захлопнул учебник. — Домашние задание всем понятно? На следующей неделе пишем тест, подготовьтесь как следует. Он прокашлялся. За весь день пришлось орать так много и так часто, что по ощущениям, горло просто разрывалось изнутри. Голова трещала по швам, на периферии зрения мелькали размытые силуэты, их Трэвис игнорировал. Стол накренился под весом тетрадей и бумаг, их Трэвис смахнул в выдвижные ящики, щелкнул маленьким ключиком и сунул его в карман. В принципе, в кабинете чисто, а значит сегодня можно не тратить драгоценное время на уборку. Честно, очень хотелось спать. Трэвис тер тяжелые веки, в попытках не отключиться прямо на ходу и не сразу понимал адресованные ему фразы. Кивал, поддакивал, но общую часть попросту пропускал мимо ушей. Кто-то там что-то сказал про мусор в кабинете, какой-то там ключ; Трэвис сдал его на вахту и вышел из духоты на улицу, лишь бы к нему больше не прикапывались. Зимой темнеет очень быстро, соответственно и холодеет тоже. В легкие ударила дымка льда. Трэвис втянул ее носом, и облегченно выдохнул. Кажется, что спертый воздух школы пагубно влияет на его мозг. На улице все по другому. В районе школы, несмотря на всю населенность района, в такое время начинает пустеть. В отдалении мигают фонари размазанным светом, ответвляются на покрытый толстым слоем снега асфальт, и проникают глубоко под землю. Дорожка узкая, и света редких фонарей попросту не хватает, чтобы высветлить ее полностью. По бокам начинает овладевать ночь, а корявые деревья, вплетаются сквозь нее; тянутся своими крючковатыми ответвлениями к людям, а затем выхватывают их прямо исподтишка, из-за темного угла. Трэвис их сторонится, всегда идет ближе к фонарям, потому-что не знает, что спрятано в деревьях. Потому-что это отличная маскировка. Но улицу он любит. Здесь страшно, всегда ожидаешь чего-то рискованного, опасного, а на деле то, разве это не свобода? Свобода от дома, свобода от мыслей, свобода от галлюцинаций. Он сует руки в карманы пальто. Черный, как ночь, он бредет по переулкам, сыплет за собой звенящий аромат табака и валерианы, и не оставляет следов на снегу. Настолько нежеланный этим миром; он готов испариться прямо сейчас, обернутся снежинкой и исчезнуть в ораве сугробов, как что-то несущественное. Он и есть “что-то несущественное”. Губы обсохли под натиском ветра, на бледных ресницах, почти прозрачных, засчет своего светлого цвета осел мелкий снег. Холодные росинки, они стекали по лицу невидимыми дорожками, упиваясь бледностью лица. А Трэвис их слизывал, смачивая сухую кожу на губах. Губы кровоточили всегда. В такую погоду, почему-то, всегда было грустнее всего. Не хотелось, чтобы она кончалась, но она обязательно кончается, когда холод сменяется теплом, а черные деревья, не менее черными, хоть и не по цвету, стенами. На ботинках облипли комки изуродованного грязью снега, он смахнул их перчаткой и отставил в сторону, ступая ступнями на теплый пол. Следующая цель — кровать. Пальто осталось валяться на комоде, ботинки плавится под светом лампы в прихожей, а кружка кофе, так и осталась стоять в раковине, зияя своими высохшими темными подтеками. Спокойной ночи, Трэвис, приятных сновидений. Доброе утро, Трэвис. Добро пожаловать к морю. И на берегу было все также тепло. Все также тепло, и также танцевали стрелы звезд. А по морю, по самому его краю, по кончику водной глади, медленно шагал он, путаясь в несоразмерных прыжках и копне собственных волос. Трэвис понял, что не видел его лица, но было оно, наверняка, столь же изящно, как и он сам.