Сайонара, милый!

Снова острый как тысячи ножей песок. Ветер сегодня ужасный. Мерзлый такой, кусается, так и норовит пролезть под самые кости. Погоды хуже здесь никогда не бывало, и Трэвису даже подумалось, что это наверное другой сон. Подумалось бы, если бы не Сал, неизменный в своем прибывании. Настолько умиротворенный, что до тошноты. Даже на миг захотелось утопить его прямо у берега, а чешущиеся руки, Трэвис сдержанно сцепил в кулаки. Он прошагал до своего места, глянул так из под ресниц на Салли, а он даже не поздоровался. Впрочем, и при жизни особыми манерами он не блистал, так что не то чтобы это что-то из ряда фантастического. Но Трэвис все равно злился, ему было невмоготу существовать вот так — довольствуясь редкими сыпучими моментами во сне. — И как тебе тут.. — Он замолчал, подбирая слова так, чтобы не сорваться на истерики или озлобленные крики. — Существуется? Салли глупо моргнул и улыбнулся. Бесило такое его поведение, но Трэвис был бессилен от того, как мягкая улыбка трогала его лицо. Точнее, он был почти уверен, что Салли улыбается. Он давно забыл его лицо. — Замечательно! Всегда хотел дом у моря, чтобы вот так вот сидеть на берегу и просто думать. Думать — не твое, Фишер. Трэвис поежился. Как он мог вот так спокойно говорить. Как ему могло быть так спокойно, пока Трэвис мучился воспоминаниями. Да, он завидовал. Завидовал, что Салли смог убежать от мира и от себя, а Трэвис — нет. — Замечательно? Да ты же бросил меня! — Запнулся. Замялся. А что говорить? Обвинять? А без толку же это. Что он кому-либо мог этим доказать? Салли молчал. Моргал глупо, барабанил пальцами по коленям и смотрел даже не на Трэвиса, а куда-то дальше, куда-то в море. Где-то в своем мире. Где-то далеко. Ну Трэвису совсем поплохело. Он подошел к нему, схватил за шиворот, оторвал от песка; впиваясь цепкими пальцами в его воротник. Единственное, что он испытывал, желание закопать его в этот же самый песок. Наорать и сыпать обвинениями, как в суде. Но судить он не мог, ведь был таким же. Посмел забыть его лицо, а теперь глядел в чернеющее ничего и видел ничего. Ни одной эмоции. Да к черту, он ведь даже представить не мог, что Сал испытывает! — Ты что, издеваешься надо мной? Ты сбежал. Ты оставил меня гнить! Ладно бы, если бы еще предупредил! Хоть слово бы одно написал! — А Салли опять молчал. Вину ли испытывал, или ему просто было плевать, Трэвис догадаться не мог, как бы, возможно, не хотел. Он ослабил хватку. Злость действительно отступила, но клокотала где-то глубоко. Засевшая рядом с обидой, она не могла испариться так просто и так скоро. Сал и противиться то не думал. Наверное, хоть на грамм, но понимал, что виноват. Трэвис ведь совсем ничего о нем не знал. Жив он, или уже давно где-нибудь умер. Да какая теперь разница, если вот он — стоит себе, руки по швам и молчит. Живой, хоть и во сне. Трэвис почувствовал, как подкатывает что-то горькое, что-то острое, где-то в районе горла. Нос защипало, в глазах поплыло, и не скоро до него еще дошло, что наверное, все-таки он плачет. Он скучал. Скучал по полному молчанию и безразличию, но отчего-то еще и по теплым рукам, и по лохматым волосам. Как же ему не хватало всего этого, пока он сидел совсем одинешенек и жег иконы. Ему не хватало дыхания рядом с собой, глупой шутки, просьбы одолжить резинку для волос. Ему не хватало Салли. Такого простого и обычного, глупого немного, но его, его родного. Сколько же бумаги он заляпал в попытках не забыть лицо Салли, но рисунки с каждым разом были все хуже, все размазаннее. А в конце-концов превратились в незнакомца. Такого лица он не знал, а может просто забыл. Как же краток век человеческой памяти. Салли протянул руки, холодные, но точно свои; нежно обхватил Трэвиса за шею. Безмолвно, как и всегда. Как будто в самый первый раз. Трэвис же оцепенел. Молчал и думал не хватила ли его лихорадка разом. Но руки то реальные. Тепло реальное. Он шмыгнул носом и не смог не поддаться; обнял в ответ, прилип к нему, как к спасательному кругу и уткнулся носом в плечо. Почему-то он почувствовал себя самым одиноким в мире человеком. Безысходно. Трэвис знал, что проснется в истерике. Салли нет в реальности, а ему бы хотелось, чтобы он был не сном. — Возвращайся. Пожалуйста. — Пробубнил он. Салли его не послушает, он не вернется, но Трэвису очень хотелось просто надеяться. — Мне так плохо без тебя. — Прогуляемся? Прогуляемся. — Прогуляемся? — Трэвис глупо повторил вопрос. Так он абсурдно звучал. Он, в принципе, и не ждал, что на его просьбу последует какой-либо ответ, но так ему хотелось в это верить. Так ему хотелось ждать и надеяться, а может он просто любил изводить себя ложными надеждами на хоть что-нибудь светлое. Салли разорвал объятия, а Трэвису захотелось заскулить. Он бы желал остаться вот так на вечно. Застыть, сродни одной целой скульптуре. Он схватил его за руку, повел вдоль берега, и еще кажется что-то говорил, но навряд ли Трэвис вообще его слушал. Глазами он цеплялся за скалы, за воду; буйную и шипящую сегодня. Волны там, далеко, разбивались о скалы. Было так похоже на тот вечер. Сколько раз он сюда попадал, а ни разу не гулял по берегу и местности совершенно не знал. Смутные ее очертания, конечно, возникали где-то глубоко, в закоулках памяти, но значимыми они не были и ориентироваться не помогали. Мокрый песок отпечатывался на босых пятках, рядом журчала вода, омывая силуэты следов от ног. Замысловатые, круглые, они испарялись под натиском прозрачных волн. Там же, недалеко от сухости мерцали под водой разноцветные камушки самых разных оттенков и самой разной формы. Яркие и серые, круглые, ромбовидные. Они блестели, отражали еле-еле просачивающиеся откуда-то сверху серое солнце. Серое, потому-что облака перекрывали любые его попытки засиять. Трэвис невольно прищурился, посмотрел на бледную руку Салли и его как всегда поцарапанные костяшки. Его рука не грела. Это было единственным его отличием от того Салли, что некогда существовал в реальности. У того, реального, руки всегда были горячие и жизнь в них бурлила неустанно. А этот был другой. Все такой же Салли, но не тот, которого всегда знал и любил Трэвис. Беспорно Салли Фишер, просто чужой. Просто больше не родной. Молчание то, было вместо всех тысячи слов, вот только Трэвиса оно не устраивало. Этому предателю может и было удобно молчать, а Трэвиса это выбешивало. Да так, что руки скрипели. И как ему вообще удалось вот так глупо его проигнорировать? Прогуляемся? Да Трэвис же душу свою изливал! Абсурдна до слез вся ситуация. И долго он будет вот в такие игры играть? Долго будет вести себя как безответственный ребенок? Сколько можно, Фишер? Возьми наконец-то ответственность за свои жалкие поступки и ответь на вопросы! Он остановился. Посмотрел на него искоса, а затем нахмурился. — Будешь молчать? — Он смотрел. Смотрел и взгляда не сводил, перебирая все, что в нем накипело. Он то надеялся, что Салли по ходу говорить начнет. — Сколько ты будешь молчать? Сколько будешь делать вид, что ничего мне не должен? — Должен? — Обрубил его Сал. — О чем речь? Ярость нарывала огромными язвами где-то внутри, и Трэвис чувствовал, что еще вот-вот и он точно взорвётся, разбрызжет весь тот яд наружу. И в конце-концов, как он мог так говорить? Будто сам не знал, чего Трэвис так долго от него хотел и почему продолжал сюда возвращаться. Почему каждую ночь засыпал, с надеждой, что этот сон постоянный и не переменится. Ведь только тут он мог поговорить с ним. Только тут Сал был и слушал; не сбегал и не исчезал. — Да, должен. — Парировал Трэвис. — Что? Он был почти уверен, что Салли улыбнулся. Так было всегда. — Что? — Повторил он. — Не придуривайся. — Мне извиниться? Ой да ладно. Трэвиса, отчего-то, охватывает чувство безысходности. Он практически задыхается и совершенно не понимает. Он совсем не понимает Салли Фишера, в этом и вся блядская проблема. Выдох. Вдох. И все не унимается; сердце колотится, пальцы онемели, и почему это ему так страшно стало? От того ли, что ему на мгновение показалось, что Салли все равно? Неужели сон настолько его поменял, что единственное, что в нем созрело — безразличие и холод? Ну или он правда не понимает? — Мне нужны ответы. Не нужны мне твои тупые извинения, ими хоть задницу подтирать — бесполезные. Салли моргает, отпускает руку Трэвиса, а следом разворачивается к нему полностью, как-то неловко перебирая ногами. — Ну что ты смотришь? — Трэвис был готов разныться, заскулить, как отчаявшаяся псина. — Ну скажи же хоть что-нибудь! Почему ты ушел, почему не написал мне! — Прости. — И Трэвиса разбило. Салли знал это, но нужных слов у него не было, а Трэвису они были нужны. Трэвис в них так нуждался. Он выдохнул, слегка истерично и устало; протер руками лицо, убрал мешающий ряд светлых волос. Казалось, это бесполезно. Салли не ответит. Он и сам не знает, зачем ушел, почему не предупредил и насколько пропал. И именно поэтому у него нет слов. Именно поэтому он молчит, теребит пальцы и сдирает заусеницы в кровь. Именно поэтому он извиняется. Не потому-что стыдно, не потому-что принимает свою вину, а потому-что слова кончились и сказать Трэвису нечего. Нечем подавить его нужду и отчаянные мольбы. Смысла его допытывать больше нет. Он поджимает губу, обходит Сала и идет вперед, не оглядываясь назад. Он пойдет за ним. Будет снова молчать и снова не знать, что сказать. Трэвис знает. Смотрит на это сквозь призму того, что видеть привык, ведь Салли не меняется. Салли не изменится, и менять его бессмысленно. Это не тот человек, на котором сработает парочка ударов по лицу или профессиональный гипноз. Ведь это же Салли Фишер. И он действительно молчит, семенит вслед за Трэвисом. Теперь его очередь чувствовать неловкость и страх, в какой-то мере. Говорить то и нечего. Вот такие моменты, когда полностью осознаешь тяжесть своего поступка, но оправдать себя не можешь, да и нечем. Виновен есть виновен, а извинения — сентиментальная глупость. Если так подумать Трэвис никогда не любил слова. Он предпочитал поступки. И он знал, что Салли такой же, а все то, что происходит сейчас с ним не вяжется абсолютно. Он как подмененный, неправильный и совершенно другой. Трэвису хочется кричать на него, цепляться пальцами ему в горло, разрывать и плакать, лишь бы он вспомнил. Лишь был дал злосчастные ответы. Лишь бы не молчал. Что угодно, но не тишина. Обидно. До дрожи и до поломанных ногтей обидно. Все не так. Все целенаправленно летит в пропасть, и как бы руками не цепляться, как бы не скрестись зубами оземь, вылезти не получается. Он погряз во всем том, что привык называть грязью насущной; он плавится, уходит ко дну, а ногами не достает, от того то и тревожно. Салли был спасательным кругом. Тем, кто протягивал руку и тянул наверх из самой пучины. Трэвис так привык к этому, что совсем позабыл, каково это — тонуть в отчаянии. Безысходность и паника. Одиночества и невозможность даже заплакать. Это не просто детская обида. Это предательство, а предателей убивают. — Трэвис. — Разрезает гулкое эхо тишину. Он вздрагивает, оборачивается на заметно отставшего Салли и молчит. Ждет, что он скажет. — Там обрыв. Он вздергивает бровь, а почуяв сзади пустоту, отшатывается обратно. Они действительно так быстро дошли до этого места? Согласно памяти, где-то недалеко церковь, только вот, согласно желаниям, ее здесь нет. Холодно. Трэвис ежится, бросая искосые взгляды на Салли. Он молчит, всматривается в небо, серебристое поле, и сжимает руки в карманах своих драных джинс. Совсем рядом ощущается тепло чужого плеча, на котором было так уютно плакать. Почти появляется желание сделать это сново, но Трэвис отдергивает себя. — Я ушел не потому-что устал от тебя или желал тебе зла. — Заговорил Сал, невпопад ситуации. — Я это уже слышал. — И все же было трепетно. Так не ждалось, так было страшно, что Салли прямо сейчас может решит дать ответ. — Я сожалею, что бросил тебя. — Ага. — Но я не могу вернуться. — Ага, я знаю. Шуршание. Словно кто-то только что спустил курок. — А ты можешь уйти со мной. Трэвис вздрагивает. И что это он сейчас вообще мелет такое? Уйти? Куда уйти? Уехать из страны? Да к черту, Салли только что действительно закончил свою мысль. Нет, он не извинился и не сказал, почему ушел, он просто позвал с собой? С собой куда? В ад? Такие люди обычно там и горят. К предложениям он отнесся скептически. Долго молча смотрел на Салли, не до конца, видимо, понимая смысл сказанных им слов. — Куда? — В сон. Отказаться от реальности, чтобы воссоединиться с ним? Он не мог просто так все оставить. Не мог и понять смысла всех сказанных Салли слов. Казалось, он нес полнейшую околесицу, а на ответ, почему-то, надеялся от Трэвиса. Как на такое можно ответить, а самое главно — что? Но — Да. — Ничтожно сорвалось с его губ. Он и не пытался его сдержать, скорее даже наоборот, наперед знал, каким будет его ответ. Потому-что это Салли. Потому-что когда Салли — да. С ним куда угодно, когда угодно, и жизнь за него Трэвис отдать свою совсем не чурался. Не так страшно, когда Салли рядом, когда держит его за руку и так ласково, непринужденно говорит. И совсем не страшно оставаться с ним. В реалиях же его нынешних делать ему нечего. Там его не ждут и никому он там не нужен. Отчужденность, холод и сырые ночи с сигаретами на последнии деньги. Это не то, чем он дорожил и не то, что хотел бы сохранить. Ведь зачем цепляться за свое безнадежное существование? Это неинтересно. И они умолкли у воды. Время не имело больше значения, а когда их мысли разбились на мириады частиц об острые каменные выступы и развеялись по волнам, Трэвис больше не думал, не мыслил, не знал. Души их вознеслись, а существование сомкнулось до ничтожной крошечной звездочки на черном небе.

***

Где-то уныло капала кружка, на ней зияли подтеки черного кофе; ботинки таяли на ковре; занавески плыли по ветру; лампа мигала. В комнате таял свет от восходящего солнца. Сегодня Трэвис проспал свою работу и не ответил будильнику. Сегодня он не выпил свои таблетки, не залил это все горьким кофе и не вглядывался тянущуюся бесконечность минуту в фотографию голубоволосого мальчика. Не скучал по нему. Не думал о нем. Сегодня на уроке математики Трэвиса Фелпса заменяла другая учительница; он не выставил оценки. Сегодня никто не крался в ночи до дома, никто не глотал снотворные и не заваливался на диван. Кружка грязная. Свет выключен. Тихо. Тихо. Тишина. Молчание. Темнота. Сон. И снова берег моря. Доброе утро, Трэвис. Доброе утро, Салли. Сайонара, милый Салли. Трэвис Фелпс. — Время смерти 7 часов утра 43 минуты. По официальным документам — передозировка амитриптилином. Смерть наступила от фибрилляции желудочков.