Что бы ты ни делал

Штормило и бились волны, ветер ревел в бесконечной тёмной выси. Волны шипели и плевались брызгами, ломаясь о размокшие деревянные борта. Каждая минута обещала быть последней, и ничего не осталось кроме неё, этой последней минуты, солёной холодной воды и темноты. Штурвал ходил свободно и держаться за него не было смысла, потому что руль, как щепку, сломало волной ещё несколько часов назад. Сделать было ничего нельзя, но Вадим упрямо цеплялся, ссаживая пальцы, за снасти. И никого, и ничего не было, темным-темно, ревущий океан, чудом не перевёрнутый баркас, и орать не имела смысла — он не слышал даже себя. Да и страха не осталось, вымотанная усталость. Будет ли этот вал, этот крен, этот гром последним? И лишь сквозь беспощадную темень пробился слабый-слабый свет рождающейся зари, всё поутихло, как по щелчку пальцев, оставляя противную ледяную дрожь на спине и соль на высохших губах. Вадик развернулся, и за его спиной, ровно напротив робко светлеющего неба, собиралась огромная волна, девятый вал, в котором не было и толики прекрасного Айвазовского, только чёрная, солёная, неминуемая смерть. Он набирался медленно, будто нехотя, приближаясь и погребая море под собой, заслонил собою всё и наконец обрушился холодными газированными струйками прямо Вадику на макушку: — Вставай, Вадик, ё-моё, мы на самолёт опаздываем! Вадим разлепил ссохшиеся губы и попросил: — Воды... — содрогнувшись от самого слова, отдающего солью. — Щас, подожди. Вот, — вода, немного расплескавшись по подбородку, пролилась куда надо, — давай вставай, где сумка твоя? Вадик открыл глаза, пластиковый номер был в состоянии «после урагана», ураган носился и собирал их вещи как попало, утрамбовывая тоже чем попало. Он был какой-то нереальный, номер с пылью в солнечных лучах и дурацким пододеяльником в розах, да и руки помнили размокшее дерево и шершавые канаты, а не впихнутую братом в руки кофту. — Одевайся! — Глеб махнул рукой и досмял вещи в свою сумку, распахивая шкафы и тумбочки на предмет забытого. — Глеб? — Аюшки? — А как в том стихе было, который ты вчера в баре рассказывал? — Каком стихе? — он даже оторвался от зеркала, где распределял кудри ровным облаком. — Мой старый друг, мой верный Дьявол, пропел мне песенку одну?.. — А, этот! — он просветлел, — «Всю ночь моряк в пучине плавал, а на заре пошел ко дну.» И отвернулся, надевая куртку. — Ко дну, — повторил Вадик. Мой старый друг, мой верный Дьявол, Пропел мне песенку одну: "Всю ночь моряк в пучине плавал, А на заре пошел ко дну. Кругом вставали волны-стены, Спадали, вспенивались вновь, Пред ним неслась, белее пены, Его великая любовь. Он слышал зов, когда он плавал: "О, верь мне, я не обману"... Но помни,- молвил умный Дьявол,- Он на заре пошел ко дну". 1906, Николай Гумилёв