Знакомые лица

Я веду учёт тому, как моя жизнь летит к чертям!

Мне нужно узнать, какое оружие есть у меня в голове!

Люди несут херню, но мне она каждый раз нравится,

И теперь я понимаю...

Я не сладкий сон, а жуткая ночь.

Я не сладкий сон, а страшная ночь.

      «Я обязательно вылечусь. Я же ведь пришёл сюда за этим, да? Да?! Да, блядь! Хер они увидят меня обдолбанным снова! Сосите хуйца, пидорасы!» — вторил себе Энджел, кусая губы до крови.       Прикованный за руки и ноги к больничной койке толстыми кожаными ремнями. Извивающийся как змея, выгибающийся дугой от боли, пронизывающей каждый дюйм его тела — от головы до пяток, он выворачивал кисти рук, напрягал стопы и кричал, молил о пощаде, о новой дозе, о быстрой смерти вместо этих пыток, а затем выл, проклинал себя за слабость и орал. Орал, благим матом покрывая весь грёбаный мир, каждого человека, каждую блядь, что встретилась ему на пути, каждого ублюдка, успевшего кончить ему в душу, и в особенности Валентино, который был первым в этом его миленьком чёрном списке, не имеющем сраного конца. До мозга костей конченный и настолько же мерзкий, испортивший ему жизнь и получивший от этого исключительное удовольствие...       — Ёбырь!!! — выкрикнул он и пронзительно заорал до проступивших на шее вен. Не кровь по ним текла — лава. Настоящая, жгучая, погрузившая его тело в агонию до обильного липкого пота, который пропитал насквозь его футболку, штаны и постельное бельё.       Сердце норовило выскочить из груди; в лёгких не хватало воздуха; в голове пульсировало, набатом били мысли о суициде. И плевать, что он был скован! Плевать, что он был окружён белыми стенами с заплесневелыми углами! Он мог перевернуться вместе с кроватью, чтобы она его задавила к ёбаной матери, превратила в кровавую лепёшку и прервала эту грёбаную экзекуцию. Он мог сотворить всякое, воплотить любую безумную задумку, пока вновь не вдыхал полной грудью затхлый воздух и, сражённый диким кашлем до потемнения в глазах, не ловил себя на мысли о том, что так отчаянно хочет жить.       И так по кругу — непрерывный цикл борьбы сперва с жизнью, затем со смертью.

***

      Чарли Морнингстар, главный врач, психотерапевт с приветом, в очередной раз навестила его. Снова задала ему кучу дурацких вопросов, с подвохом и без, на кой-то чёрт поинтересовалась его самочувствием — будто она со стороны не видела, как ему было хреново, — и, пару раз кивнув своим мыслям, с бесящей улыбкой оставила его в комнате одного.       Как же ему хотелось исцарапать ей лицо. За то, что по её приказу его насильно упекли в эту обособленную тёмную комнатку и связали по рукам и ногам, как одержимого перед приходом экзорциста. За то, что она с распростёртыми руками приняла его в это богом забытое место. За то, что она пообещала ему исцеление. Да за всё хорошее, в общем-то, он и хотел сделать ей больно, чтобы она поняла его. Его боль. Его страдания. Его вывернутую, в буквальном смысле, наизнанку душу. Но кто ему позволит это сделать? Вегги? Эта вспыльчивая медсестра, которая делает внутривенные инъекции ему назло так болезненно? Да она его и близко не подпустит к врачу! И в этом не было сомнений. По крайней мере, пока.       Он глубоко вдохнул. Запах его пота, такой резкий, проник глубоко в нос, вызвав рвотный позыв. Благо, вырывать было нечем — он не жрал уже которые сутки. Зато срал как не в себя, а всё из-за лекарств, что приносила Вегги. И чем они только его пичкали?       Ответ был только один: точно ничем полезным. Иначе бы он давно уже чувствовал себя лучше, а не валялся бы тут, как скисший солёный огурец.

***

      Доктор Морнингстар вызвала его к себе в кабинет. Вегги прикатила его, измождённого и исхудавшего, на кресле-каталке. В этот раз она на него даже зло не посмотрела. Неужели у неё и в самом деле проснулось сочувствие или она просто хотела всем своим видом показать, какое он для неё ничтожество? А впрочем, какая к чёрту разница, что там было у неё в голове — ни первое, ни второе его не устраивало.       Опять он услышал вопросы от мисс Я-Хочу-Тебе-Помочь. Опять он увидел эту улыбку и взгляд, такой сострадательный, щенячий, отчего его знатно подташнивало. Всё в который раз повторялось, только теперь на месте его удерживали не ремни, а собственное бессилие и полное отсутствие интереса ко всему. Какой в этом всём был смысл? В этом лечении? В этом диалоге? В этой жизни? Чтобы вот так сидеть в кресле и мочиться под себя? Выходило отнюдь не здорово. Не прикольно. Без кайфа. Как анальный секс без лубриканта.       Но что ему теперь оставалось делать, когда он даже самостоятельно встать с кресла не мог? Верно: продолжать слушать. Слушать о пользе психотерапии, о вреде наркотиков, о том, какой он молодец, что прошёл самый сложный этап исцеления, и так далее, и тому подобное. Впрочем, то же самое, что ему приходилось выслушивать в кругу таких же конченных, как и он, во время общих сборов, отдалённо напоминавших ему сходки сект. Конечно, допустили его к местному обществу лишь после полного марафета: душ, чистка, свежее бельё и новый комплект спортивной одежды, который он прихватил с собой. И если раньше они были ему в самый раз, то теперь футболка висела на нём, как на тремпеле, а шорты без затянутой как надо резинки и вовсе не держались. Однако кого это волновало? Его уж точно нет.       Кроме персонала. Вегги первое время насильно кормила его с ложки. Еда была такой же жидкой, как утренний понос. Впрочем, по вкусовым качествам она ему тоже не уступала. А затем после парочки медсёстринских затрещин и провокационных фраз, гласящих о том, что он «не пуп земли» и «здесь нет мамочки», Энджел всё же нашёл в себе остатки сил и принялся есть самостоятельно. Подобное поощрялось звёздочками на специальной доске мнимого почёта. И как сказала доктор Морнингстар, чем больше звёздочек за прилежное поведение они получат, тем скорее выпишутся.

***

      От воодушевляющих — на деле же до жути нелепых, — речей доктора Морнингстар он воспрял духом (разве что самую малость и то для получения очередной звёздочки), но физически, как и прежде, оставался слаб. Настоящее довольство он испытал лишь когда смог самостоятельно передвигаться на своих двух, ибо теперь Вегги необязательно было приглядывать за ним постоянно.       С улучшением состояния его перевели в общую палату. Комната была небольшой, от предыдущей отличалась лишь должной чистотой, наличием второй койки, двух прикроватных тумбочек и большого окна, снаружи заваренного чугунной решёткой в целях безопасности. «Как, однако, заботливо с их стороны», — подумал Энджел и колко усмехнулся.       Багажная сумка полетела на заправленную постель, следом плюхнулся и Энджел. Сколько ещё ему придётся тут торчать? Сколько ему ещё раз придётся кивнуть головой в мнимом согласии с этой помешанной на спасении других докторше? И со сколькими психами ему ещё придётся познакомиться тут? Ведь не могло же быть так, чтобы он жил в двухкоечной палате один. Это стало бы неким проявлением жадности и явным выбивательством в любимчики — и срать, что он занимал какое-то второе место на доске почёта после конченого Пентиуса. Или как тот просил себя называть — Великий Сэр Пентиус!       Энджел провёл рукой по белокурым волосам, слегка их взъерошил. Пальцы чересчур легко скользили между короткими прядями, так и говоря ему пойти помыть голову, однако ему было лень. За эти пару недель — а может и больше, он не считал, — отсутствия должного ухода за собой он перестал быть на себя похожим. Даже в зеркало не смотрелся. Не хотел. Да и было ли это так необходимо? Особенно в окружении поехавших на всю голову.       Он прыснул. Ну да, будет он забивать себе голову мыслями о собственном внешнем виде. Звёздочек ему и так хватало, а слышать шипение недовольного Пентиуса ему не хотелось. И без него яда внутри было достаточно. Но всё же... хотелось поскорее покинуть это место, увидеться с Черри, сгонять в клуб, подцепить какого-нибудь парнишу и уединиться с ним на одну ночь. Только теперь без наркоты. Без этого грёбаного Валентино — он обязательно разорвёт с ним контракт. И без этих грёбаных обязательств. Исключительно трезвое удовольствие. Да, он сделает это назло в доказательство своей свободы! Начало положено, механизм заработал, осталось лишь не дать какому-либо хрену возможность вставить свою палку меж зубьев шестерёнок.