В омуте зелёных глаз

А спорим виноваты будут двое

Корабли вернутся в порт на разные причалы

Ты начнёшь сначала, я наоборот

И будет свет, затянет раны и откроет мне секрет

Lascala «Реванш»

Под колёсами Импалы тихо шуршит асфальт, чёрная лента дороги теряется где-то за горизонтом, пока тот самый горизонт медленно, но верно окрашивается в нежно-розовые тона. И насладиться бы этой картиной, запечатлеть в памяти этот миг, но они оба — и Дин, и Сэм — слишко погружены в свои мысли. Дин сосредоточен на дороге, длинные пальцы крепко сжимают кожаную оплётку руля, Сэм же ищет что-то в новостных сводках в своём ноутбуке. Пальцы порхают над клавишами, глаза скользят по строчкам на экране. Им нужно новое дело. Нечто такое, что перечеркнет всё то, что им пришлось пережить несколько часов назад, в этом чёртовом городишке в Миссури. Кажется, Сэм ещё долго будет помнить это пресловутое южное гостеприимство. — Кажется, это по нашей части, — в его голосе слышится едва ли не торжество, когда он находит нечто такое, что явно не вписывается в границы нормального. Ему даже не нужно скашивать глаза влево или поворачиваться, чтобы увидеть, как Дин вскинул брови. — Закрытая изнутри квартира, убитая девушка, соседи, услышавшие крики… — Призрак? — предполагает Дин. — Где это? — Берлингтон, Северная Каролина, — энтузиазм Сэма на этих словах слегка меркнет, всё-таки путь предстоить проделать неблизкий. А если всё это окажется пустышкой, то Дин ему нескоро подобное простит. — Серьезно, Сэмми? — Дин слегка присвистывает на слова брата. — Это же весь день ехать придётся. — Когда это нас останавливало? — Сэм фыркает в ответ. — Давай, старик, нам нужно отвлечься. Голос его тих и спокоен, но внутри всё кипит от слов, что бросал ему в лицо Дин. Он не сомневается, что тот тоже сейчас напряжён до предела и даже не старается спрятать раздражение, которое Сэм считывает в проступивших на скулах желваках, в сильной хватке пальцев на руле, в сжатых в тонкую полоску губах. Но больше всего Сэма нервирует тишина в салоне. Обычно его раздражала музыка, которую слушал брат, но сейчас вслушиваться в тишину оказалось куда сложнее, чем пытаться сосредоточиться на чём-то своём, когда в салоне играл так любимый Дином рок. — Сначала нам нужно поспать, — бросает Дин через плечо и сворачивает направо, где, согласно указателю, виднеется вывеска мотеля. Не бог весть что, конечно, но им не привыкать. Главное, чтобы была крыша над головой и кровать. — И поговорить, — голос звучит тише и срывается слегка, точно Дин сам сомневается, стоило ли озвучивать это. Сэм молча сносит взгляды администратора — совсем ещё юнца, — пока тот регистрирует их с Дином и выдаёт им ключ от номера. «Остался только один с двуспальной кроватью», — и губы растягиваются в мерзкую улыбку. Сэм кожей буквально ощущает недовольство Дина, чувствует, как поднимается внутри брата волна возмущения. Опускает руку Дину на плечо, слегка сдавливая пальцы, — молчаливая поддержка действует лучше вороха слов. Дина отпускает, и он лишь скалится в ответ, проглатывая так и рвущиеся наружу слова. И невозможно становится игнорировать то напряжение, что висит между ними. Оно, слишком уж осязаемое, сгущается вокруг и давит, вынуждая плечами передёргивать, точно это поможет освободиться от тяжкой ноши. И сложно избавиться от ощущения, словно их накрыло отсыревшим, пропахшим плесенью одеялом. Воздух в номере кажется каким-то застоявшимся и отдаёт гнилью настолько, что хочется распахнуть окно или дверь, чтобы впустить вечернюю прохладу и развеять этот смрад. — Сэмми, — Дин первым нарушает молчание, — я… хотел извиниться, — каждое слово даётся ему с трудом огромным. Дин не из тех, кто легко признаёт собственные ошибки. — Я помню всё, каждое сказанное слово, хотя должен был забыть. — Не надо, Дин, — Сэм ерошит волосы, — давай забудем об этом. — Внутри с каждой секундой крепнет уверенность в том, что если они не прекратят на этом, то ничем хорошим разговор для них двоих не закончится. Слишком уж сильны их взаимные претензии друг к другу. — Я… я был зол, взбешён… когда понял, что ты бросил меня, — Дин точно не слышит Сэма. — Одного, в том аду, где каждая тварь мечтала меня убить. Я… — У тебя был Бенни, — обрывает его Сэм. Он не сдерживается и позволяет своей злости выплеснуться наружу: — Бенни, что стал тебе лучшим братом, чем я! Бенни, который не предавал, не бросал, не обманывал. И каждое слово точно пощёчина, каждое слово причиняет боль и ранит, задевает за живое их двоих. — Погоди, погоди, погоди… — частит Дин, мысли путаются, скачками несутся вперёд. — Ты что, ревнуешь? — и он бы усмехнулся собственным словам сейчас, если бы не поймал взгляд Сэма. Горечь копится на языке, и это ощущается до ужаса неправильным. Но и врать не хочется, очень уж много было этой лжи между ними. — Ты не знаешь, что это такое, — выдыхает Сэм и весь сдувается моментально, точно лопнувший воздушный шарик. — Не поймёшь, что значит чувствовать себя ненужным, лишь тенью быть старшего брата. Всегда находился кто-то, кто был важнее меня. — Проклятье, Сэмми. Ты сейчас серьёзно? Хотя нет, не отвечай, — Дин мотает головой и сжимает руками виски. Кажется, ещё немного, и голова просто лопнет. — Пожалуй, мне надо пройтись, — хватает куртку с кровати и, не глядя на Сэма, вылетает из номера, хлопая при этом дверью так, что позвякивают стёкла в рамах. В номере сразу становится тихо. Настолько, что Сэм слышит, как заходится сердце в груди, как бешено стучит под кожей пульс. Первым порывом было выскочить вслед за Дином, остановить его, не дать уйти. И он уже почти хватается за ручку, но в последний момент его словно что-то останавливает. Пожалуй, Дин прав — им сейчас не помешает слегка остыть и прийти в себя, пока они не сказали друг другу то, о чём потом жалеть будут.

***

Тяжёлый туман, всё больше окутывающий мысли. Слова, сказанные не вовремя, или не произнесённые вовсе тогда, когда так необходимо было их услышать. Решения, принятые на эмоциях, в порыве, под влиянием обстоятельств. Злость в зелёных глазах и застывшее на чужих губах презрение. Всё это сильнее и сильнее с каждым мгновением вязло в тёмной дымке безразличия, оседало внутри с каждым обжигающим глотком виски, что прокатывался волной горячей по гортани и проваливался в пустой желудок. И хочется послать ко всем чертям весь этот мир грёбаный, провалиться хоть в Ад, только бы не испытывать эмоций, не прокручивать в голове раз за разом каждую сцену, не стараться забыть слетавшие с чужих губ слова. Но постепенно этот хаос мыслей сменяется беспокойством. На смену которому приходит настоящая паника, когда за окном начинается дождь, напоминающий больше генеральную репетицию всемирного потопа, а Дин так и не появляется. Его телефон предательски молчит. Сэм оставляет сообщение за сообщением, пока голосовая почта не переполняется. Но каждое такое послание остаётся без ответа. Сэм злится на себя: за это проявление эмоций, за то, что открылся перед Дином и позволил тому увидеть собственные слабости. И это с ума сводит и раздражает. Руки заставляет в кулаки сжимать с силой такой, что на ладонях следы от ногтей остаются. Злится на Дина, потому что тот ответить ничего не смог, потому что просто… сбежал. Как трус последний, как мальчишка. А ведь так хотелось услышать в ответ хоть что-нибудь. Пусть бы Дин хоть кричал, обвинял во всех грехах смертных, но не оставлял один на один с неизвестностью, что выводила из себя больше всего. Он вдруг ясно осознаёт, что Дин был прав. Чертовски прав. Это чувство всегда с ним было, преследовало по пятам, не отпускало ни на мгновение. То была ревность. Жгучая, яростная, выжигающая изнутри, оставляющая после себя лишь выжженную пустошь. Но ревность Сэма была избирательной: ему плевать было на всех этих девиц, что вешались на Дина, писали номера телефонов на салфетках и приносили вместе со счётом. Они не вызывали у Сэма никаких эмоций, разве что жалость и презрение. Он знал — Дину плевать на них было. На каждую из них. Он не удосуживался зачастую даже имени спросить, а если и спрашивал, то утром оно выветривалось из памяти. Пожалуй, только Лиза имела значение. Но к ней ревновать не получалось: Сэм сам толкнул брата в объятия этой женщины, потому как уверен был, что обратного билета из Клетки у него точно не будет. Но Бенни… это совсем другое. Сэм и без слов Дина прекрасно понял, что Бенни был для него не только тем, кто помог сбежать из Чистилища. Дин подпустил его настолько близко, насколько вообще способен был. И плевать он хотел на то, что Бенни — вампир, тот самый монстр, убивать которых было их семейным делом. Бенни стал для Дина не просто другом, но братом. Тем, ради которого он готов был наплевать на свои принципы, пойти против своих же правил. И Сэм понимал, что Дин будет защищать Бенни до последнего, сделает всё, чтобы сохранить этому вампиру жизнь и даровать второй шанс. Сэм теряет счёт времени, теряется в воспоминаниях, проваливается в зыбкую дремоту, что липкими комьями наваливается на него. Прислушивается к звукам улицы, но всё, что он слышит, — лишь стук собственного сердца да шум дождя, обрушивающийся на крышу. Дин появляется на пороге только утром. На волосах блестят дождевые капли, одежда мокрая насквозь, да и сам он выглядит не лучше: под красными от бессонной ночи глазами залегли тени, скулы будто заострились ещё больше, а по синюшным губам его можно было легко принять за покойника. Сэм моментально сбрасывает оцепенение, в котором пребывал с того момента, как за братом захлопнулась дверь. — Твою ж мать, Дин, — Сэм обхватывает руками лицо брата и заглядывает тому в глаза. Но видит лишь стеклянный взгляд и чувствует, как дрожит Дин. Стаскивает с Дина куртку и бросает тут же — сейчас не до забот о мокрых вещах. Рядом опускаются рубашка и футболка. Дин остаётся в одних лишь джинсах, что подобно второй коже облегают ноги. Сэм осторожно опускает Дина на кровать и стягивает с него джинсы, что поддаются с трудом огромным. — Ложись, Дин, я сейчас, — из ванной Сэм возвращается с огромным полотенцем, которым высушивает брату волосы и растирает торс. Потом укутывает Дина в одеяло и сам ложится рядом, прижимая холодного как ледышка брата к себе. — Ты же ненавидишь болеть, Дин, — шепчет на ухо, опаляя чувствительную кожу жаром дыхания. Опутывает руками и ногами так, что между ними не остаётся ни миллиметра свободного пространства.

***

Он то проваливался в какую-то глубокую яму, за грань куда-то, где не было ничего, кроме липкого, окутывающего разум марева, то выныривал из этого забытья на секунду-другую, отчаянно хватая воздух потрескавшимися губами, которые и разлеплял-то с трудом огромным. Чувствовал, как ко рту чья-то рука подносила стакан, а потом живительная влага текла по пересохшему горлу. В те мимолётные проблески сознания, которые он вряд ли мог отличить от температурного бреда, видел нависшее над ним встревоженное лицо, на котором горели карие глаза, блестевшие из-под ресниц. И чувствовал руки, которые прикладывали холодные тряпки к раскалённому лбу. Эти руки то обтирали его содрогающееся в лихорадке тело, то укрывали одеялом, когда его жуткий озноб бил. — Тише, тише, потерпи. Всё хорошо, я рядом, — шептал голос. Слегка хриплый, полный странной тревоги. Голос до боли знакомый, такой родной, словно родом из детства был. Спустя время — никогда бы не сказать не смог ни под какими пытками Аластора, сколько именно провёл в этом тумане — он вынырнул из этой тяжёлой, липкой и порядком уже надоевшей дремоты и задержался в сознании чуть дольше, чем на пару жалких минут. Хотел сесть, но невыносимая слабость тут же дала о себе знать — его внезапно повело куда-то в сторону, в висках зашумела кровь. И он непременно упал бы, если бы не подхватившие его руки. — Сэмми? — губы почти не слушаются, получается выдавить из себя лишь едва слышный хрип. Проходит мгновение-другое, пока зрение проясняется. Дин смаргивает туманную дымку перед глазами, и размазанный силуэт приобретает черты. Он видит лишь чёрные провалы вместо тёплого карего, ужасные синяки под глазами и заострившиеся скулы. — Сколько…? — Три дня, старик, — выдыхает Сэм с облегчением. Дин видит усталость, что накатывает на брата, чувствует, что тот держится буквально из последних сил, запас которых давно истощился. Он двигался и говорил явно на пределе возможностей. — Давай, Сэмми, — Дин откидывает одеяло и слегка похлопывает по кровати. Сэму повторного приглашения не требуется: он стягивает джинсы и забирается под одеяло, которым его тут же накрывают. Дин рукой обвивает его за талию и притягивает к себе, пока Сэм не упирается лопатками в мускулистую грудь. Горячее дыхание щекочет волоски на затылке, сухие губы прижимаются к шее, и Сэм почти стонет от этого прикосновения. — Тебе нужно отдохнуть, — бормочет Дин куда-то в шею. — Выглядишь как невеста Франкенштейна. — Сэм фыркает в ответ, но молчит. Прячет улыбку в уголках рта и впервые за эти дни, наполненные липким беспокойством, позволяет себе расслабиться. — Дин, — Сэм изворачивается в сильных руках и оказывается лицом к лицу с братом, — у меня было время подумать. Я хочу… — Сэмми, — Дин заключает лицо брата в ладони и прижимается лбом своим ко лбу Сэма, — не будем об этом. Мы многое наговорили в горячке. Давай просто забудем, а? Сэм осторожно, точно сомневается в чём-то, кивает, но закушенный уголок нижней губы выдаёт его с головой. — Забудем, хорошо, — соглашается он, — но сначала ты выслушаешь меня и не будешь прерывать. Договорились? Дин лишь щурит зелёные омуты, и Сэм принимает это за согласие. — Дин, — голос его звучит так официально и преувеличенно бодро, что Сэм его едва ли узнаёт сейчас, — если у тебя со мной проблемы, скажи мне об этом, а не кому-то другому. Не пускай в наш мир посторонних, не дели свою боль с другими… Дай мне почувствовать, что я нужен. Дай показать тебе, что ты нужен мне, — Сэм делает паузу и смотрит Дину в глаза. В манящей зелени сейчас лишь поддержка и одобрение, нежность и невысказанная забота. — Любым, — продолжает он, — смеющимся и плачущим, радующимся жизни и разочарованным в ней же, уставшим и готовым горы свернуть. Я люблю тебя, — горячие губы мажут по виску, — потому что ты — это ты. Не кто-то иной, не сборная картинка, состоящая из множества и множества разрозненных образов. После этих слов между ними повисает тишина. Сэм затихает и, кажется, почти не дышит, словно эта речь лишила его последних сил. — Долго репетировал? — в зелени смешинки, а от уголков глаз бегут морщинки-лучики. — Я польщён. — Да иди ты, — дует губы Сэм, но в тёплом карем мелькает огонёк озорной. — Важен только ты, Сэмми. Был, есть и будешь, — Дин ещё сильнее обвивает брата руками и ногами. — Пусть остальной мир катится к чёрту. А теперь спи, неугомонный ты мой. И чувство такое, что Сэму только эти слова и нужны были. Он точно выключается моментально, дыхание выравнивается и сглаживается складка меж бровей. Ещё далеко до рассвета — за окном сплошная чернильная темнота, только высоко в небе висит тонкий полумесяц. Это время, когда ни один шорох не выдаёт присутствие живой души. Это время безмерное, как вечность, и бездонное точно бездна. И у него есть ещё три-четыре часа до того момента, как проснётся Сэм. Часы, которые полностью принадлежат ему, Дину. Время, которое он посвятит тому, что будет охранять сон младшего брата.