В омуте зелёных глаз

Ничто не делает нас такими одинокими,

как наши тайны.

(с) Уильям Пол Янг

Взгляд скользит по жёлтым прямоугольникам окон, цепляется невольно за те, за которыми угадываются силуэты людей за тонкими шторами. Кто-то на первых этажах вполне обходится без этой нехитрой детали интерьера, то ли выставляя жизнь свою напоказ, то ли напрочь позабыв про эти тряпки. Но какое ему дело до этих мелких людишек — им бы его проблемы и заботы. Сейчас его волнует только одно: как он докатился до такого, как позволил вытирать о себя ноги, дал превратить себя практически в ручную собачонку. Внутри всё переворачивается, стоит лишь вспомнить об этом, к горлу подкатывает противный ком, от которого на губах тут же оседает едкий привкус гнили. И он делает то, что позволял себе лишь изредка: сплёвывает вязкую слюну, коей полнится рот, только бы избавиться от этого мерзкого ощущения. Но это едва ли помогает, он насквозь пропитан едким ядом, этим унижением, что струится теперь по венам. Боль. Она ревнива и эгоистична. Она требует к себе внимания, завладевает всем сознанием, становится главной и заставляет жалеть. Но… только себя. И она ничего не заглушает, не обращает в прах и не предаёт забвению. Она вытягивает на поверхность все низменные, животные инстинкты, обнажает тёмную сторону, пока не остаётся только одно — ненависть к тому, кто стал причиной этой боли. И он чувствует себя жалким, никчёмным, неспособным ни на что, движимый лишь одним желанием, — отомстить тому, кто превратил его в эту блёклую версию прежнего Короля. От него не осталось даже тени, всё было уничтожено там, в этих залах, растоптано прежними подчинёнными, размазано по полу, с которого его же и заставили всё это слизывать. И с каждым сделанным шагом наваливается усталость, такая тяжесть разливается в мышцах, что он и не думал даже, что это возможно. Словно сломалось что-то внутри. Улетучилась куда-то решительность, испарился бурлящий в крови азарт и адреналин, что всё это время поддерживал на плаву. И нестерпимо хочется выпить. Но отнюдь не этих причудливых коктейлей с вычурными названиями и невероятным нагромождением зонтиков и трубочек, тут нужна более тяжёлая артиллерия. Рука привычно тянется во внутренний карман пальто, пальцы легко находят фляжку, в лёгком трепете и предвкушении скользят по гравировке на поверхности. Крышечка отвинчивается с небольшим усилием, но стоит ему только сделать небольшой глоток, как внутри тут же разливается спасительное тепло. И за этим глотком следует второй-третий-пятый, пока он не теряет им счёт, а фляжка не оказывается предательски пустой. И отступает липкое, противное ощущение собственной ничтожности, что преследовало его буквально по пятам. А он снова чувствует себя Королём. Этого грёбаного никчёмного мира. Королём Ада — тем, кем и был всегда. Но мироздание сейчас явно играет не на его стороне, потому как вместе с этим ощущением возвращается и ещё одно. То, от которого зудит под кожей, от которого не отмахнуться и не спрятаться никуда. Он пробовал — тщетно всё. От него мурашки бегут по рукам и шее, разливается жар по коже, но не в предвкушении сладостного мига обладать, а от страха быть отвергнутым и осмеянным. Больше такого унижения он бы не вынес. Лимит давно уже исчерпан. И проклясть бы всех и вся на свете, а причину своей головной боли и подавно, но он только плечом дёргает и достаёт телефон из кармана пальто. Это завтра он будет жалеть о содеянном, завтра будет корить себя на чём свет стоит, но сегодня просто не в силах противостоять этому желанию, что буквально сжигает изнутри, не оставляя ни единого живого места, лишь пепелище одно. Мучительно-медленно тянутся секунды, от гудков в трубке разрывается барабанная перепонка, и дышать становится категорически нечем, кажется, когда наконец раздаётся характерный щелчок и в затуманенное алкоголем сознание врывается голос: — Чего тебе? — достаточно резко и грубо, чтобы после таких слов возникло желание прервать разговор и навсегда позабыть и этот номер, и его владельца. — Ты как всегда само радушие, Белка, — лениво тянет Кроули, наплевав на недовольный тон собеседника. Хотя чего он ещё мог ожидать от Дина-мать-его-Винчестера, который явно не был обучен манерам и хорошему тону. — Ты пьян, — не вопросом вовсе, но утверждением обрушивается на него телефон, и Кроули почти недовольно косится на экран, точно тот в чём-то виноват перед ним. — Нет… — Кроули замолкает на мгновение, чтобы выдать то, о чём едва ли решился бы попросить, будь он всё-таки чуточку трезвее, чем есть сейчас: — Выпей со мной, Дин. Мне нужна… Прошу… — удивительно, но он готов и дальше унижаться и просить, только бы не слушать эту оглушающую тишину на том конце, прерываемую лишь едва слышным сопением собеседника. — Где ты? — сдаётся в конце концов Дин, уступая этим так и не озвученным мольбам. Кроули оглядывается по сторонам в поисках хоть каких-то опознавательных знаков. — Не знаю, Белка, — выдыхает он наконец. — Возле Центрального парка. — Просто стой на месте, сам тебя найдут, — Дин почти рычит в ответ, и не нужно быть гением, чтобы понять, что именно сейчас на голову Кроули сыплются самые изощрённые ругательства. После этих слов Дин отключается, и Кроули вдруг остаётся совершенно один посреди огромного мегаполиса, в котором ему совсем не нашлось места. Пешеходы обходят его стороной, даже не задевая и не высказывая никакого неудовольствия по поводу того, что он уселся на бордюр. Его точно не существует для них, будто он окружён невидимой стеной, что не подпускает никого близко. Он никогда и никому ничего не прощал, не следовал библейскому постулату: подставить левую щёку, если ударили по правой. Не прощал сам и не ждал прощения от других. Оно ему не нужно было. До поры до времени. Пока в его жизнь не ворвался вихрь, имя которому был Дин Винчестер. И это ураган смёл все преграды, уничтожил в труху все его защитные барьеры, заставил позабыть о гордости и чувстве собственного достоинства. И Кроули терзали противоречивые желания: хотелось или раздавить этот кошмар в джинсе и фланеле точно клопа назойливого, придавить его ногтем, чтобы не мешался, не впивался в кожу и не вызывал этот противный зуд, от которого не было спасения, или сломать, подчинить, сделать своим и никуда от себя не отпускать. Между ними было слишком много всего: немного адского пламени, примерно миллион взаимных обид и недомолвок, пара сотен предательств и столько же попыток стереть друг друга с лица земли. Дин был слишком нахальным, дерзким, с вызовом в горящих лихорадочным блеском глазах. И это привлекало и манило, и Кроули летел точно мотылёк на пламя свечи, не заботясь о том совершенно, что это пламя убьёт его. Каждое слово Дина — сарказм, полный яда. Но вместе с тем оно же и мёд и бальзам на истерзанную душу, если она вообще когда-то и была у Кроули. Он теряется в воспоминаниях, блуждает по лабиринтам памяти, заходя в такие закоулки, о которых предпочёл бы забыть, потому что какие-то воспоминания остаются в памяти незаживающей раной. Время проходит, но эти воспоминания не тускнеют, а наоборот — только они и остаются, а все остальные постепенно стираются. Мир тускнеет, словно сгорают одна за другой цветные электрические лампочки. И остаётся лишь Ничто, в котором не остаётся ничего, кроме пугающей серой хмари без звука, света и цвета. Сплошная пустошь, усеянная обломками воспоминаний, осколками ушедшей навсегда жизни. А потом на плечо опускается ладонь, жар которой прошивает даже сквозь пальто, кажется. И Кроули вздрагивает, возвращаясь в мир живых. Поднимает голову и впивается глазами в лицо Дина, потому что так и не привык отводить взгляд, не привык отступать. Мгновения растягиваются в вечность, пока он теряется в чужом взгляде и теряет в нём самого себя. — Кроули… — Перед лицом мелькают чужие пальцы, словно сквозь толщу воды до него доносятся лёгкие щелчки возле уха. — Да не мельтеши ты, — ловко перехватывает чужую руку, чувствуя, как его моментально прошивает током от этого прикосновения. И не он один это ощущает, Дин едва заметно вздрагивает и напрягается, почти вырывает руку из чужой цепкой хватки. — Предлагаешь устроить дружеские посиделки прямо тут? — Дин пытается скрыть дрожь в голосе за язвительностью, но у него это плохо получается. Кроули лишь закатывает глаза в ответ и удивительно легко для своей комплекции вскакивает на ноги. — Нам туда, — бросает он на ходу, даже не оборачиваясь, уверенный в том, что Дин последует за ним. Слишком уж заинтригованным тот выглядел, а отступать на половине пути Дин точно не умел. В полном молчании они преодолевают несколько сотен метров, стараясь подстроиться под манеру ходьбы друг друга, пока не оказываются у шикарного отеля, возле дверей которого их встречает швейцар. Дин давится воздухом, когда видит, как тот любезно раскланивается перед Кроули, бросая на него самого едва ли не уничтожающий взгляд. Лифт с улыбчивым парнишкой-лифтёром и зеркалом во всю стену доставляет их в огромный пентхаус с панорамными окнами и террасой. — Даже знать не хочу, чем все они тебе обязаны… иначе придётся тебя прибить, — отмирает Дин, переступив порог номера. — Ой, Белка, я весь дрожу от страха, — ёрничает Кроули. — Выпить хочешь? — Кроули, — Дин почти шипит в ответ, — что я здесь делаю? — Пьёшь вместе со старым другом, — Кроули протягивает ему стакан, почти до краёв наполненный янтарной жидкостью. Кубики льда при этом с тихим стуком ударяются о тонкие стенки. — Не спрашиваю даже, что ты сказал Сэму, — в карем вспыхивает лукавый огонёк, а на губах расцветает ехидная усмешка. — Это не имеет значения, — огрызается Дин. — Ему незачем знать. — Длинный палец упирается ему в грудь, а в манящей зелени разгорается адское пламя: — Ты меня хорошо понял? Кроули лишь передёргивает плечами и маслится в ответ точно кот. — Судьба непредсказуема как озорной ребёнок, не находишь, Дин? — В зелёных глазах, что слегка подёрнуты дымкой сейчас, лишь непонимание вспыхивает. — Порой друзья отворачиваются от тебя, а враги приносят пользу, — кончики губ растягиваются в улыбку, но Дин молчит, лишь фыркает в стакан, делая глоток. Кроули глаз не может отвести от дёрнувшегося кадыка, от скользнувшего по нижней губе розового кончика языка. — Можно поговорить с ними один на один. Никто не пытается помешать, не прерывает, не подслушивает. Все думают: о чём могут беседовать два врага? Так, высказывают друг другу разные банальности, время от времени вставляя шпильки… Совсем как мы с тобой… когда-то. — Славные были времена, — оживает Дин, улыбаясь чему-то своему, и Кроули видит, как бегут морщинки-лучики от уголков глаз, как разгорается искра в глубине зрачка. И нестерпимо хочется податься впёред, сократить расстояние между ними и заглянуть в эту бездну, не боясь утонуть в ней. Он уже давно потерялся в этих омутах и не искал спасения. Но он не двигается с места, позволяет себе лишь смотреть. Кроули уже давно провёл ту невидимую черту, которую никогда не позволял себе переходить в общении с Дином. Довольствовался лишь теми скудными крохами чужого внимания, что перепадали ему так редко, что он готов был каждый случай такой дословно по памяти воспроизвести. Но в этот раз что-то явно идёт не так. Кроули отпускает вожжи самоконтроля, позволяя прорываться наружу тем словам, что так давно копились внутри, раздирая внутренности и боль причиняя. — Скажи мне, Дин… — начинает Кроули, но тут же осекается, замечая, как скользит по нему взгляд зелёных глаз. Взгляд, что, кажется, проникает в душу и видит его насквозь. Взгляд, что вызывает в нём самые тёмные желания, бороться с которыми он больше не в силах. Кроули скользит глазами по чужим губам, мечтая лишь о том, чтобы ощутить их вкус: этот терпкий виски с ноткой горького шоколада, что осел на них. Его буквально разрывает от желания скользнуть языком в чужой рот, сломить сопротивление, поймать удивлённый выдох и насладиться сполна этим жаром. Кончики пальцев так и покалывает от предвкушения невесомого прикосновения к чужой щеке, покрытой небольшой щетиной. Но он позволяет себе лишь придвинуться чуть ближе и мазнуть носом по виску, улавливая, словно ищейка, идущая по следу, чужой запах: причудливый коктейль из терпкого пота, машинного масла, кожаной куртки и сосновой хвои, разогретой летним зноем. И от этого аромата моментально кружит голову, пульс колотится где-то в глотке, а сердце с силой такой бухается о рёбра, что становится больно. — Проклятье, Кроули, — выдыхает Дин, делая шаг назад, — что это было? — голос его скатывается в шёпот при этом. — Забудь, — Кроули приходит в себя. — Тебе не понять, Дин, что значит годами волочиться за кем-то, желать стать его тенью, быть готовым пойти на что угодно, только бы тебя хоть немного повысили в какой-то нелепой иерархии друзей. Не понять, что значит быть одержимым, зависимым и настолько слабым, чтобы не суметь признаться. Ты не питаешь ответных чувств, я давно это понял, — на мгновение в голосе, всегда полном извечного сарказма и яда, сквозит боль. Дин успевает уловить эту дрожь, эту мимолётную слабость, что позволяет себе Король Ада прежде, чем его глаза снова застятся холодной пеленой из отчуждения и чувства собственного превосходства над всем сущим. И Дину бы сделать вид, что он не понял, не так услышал, но это не так совсем. Он впивается буквально взглядом в Кроули, точно до сути докопаться хочет. — Всё это крайне сложно, — бросает Кроули через плечо, исчезая на террасе. — Хотя кто придумал, что сложно равно невозможно. В преодолении сложностей есть своя красота… Выпьем за это? — слегка подмигивает Дину и делает небольшой глоток, чувствуя, как прокатывается по горлу обжигающей волной терпкий виски. — И это всё? — Дин сам едва понимает, чего ждёт от Кроули сейчас. — Развёл тут драму точно принцесса и в кусты словно трус? — Не хочу об этом говорить, — отмахивается Кроули, поймав на себе взгляд зелёных глаз, что с таким неприкрытым интересом на него сейчас смотрят. Но Дин улавливает в этом желании отмахнуться лишь отчаяние. Никогда прежде не представал Кроули перед ним таким… не жалким вовсе, но потерянным, сбитым с толку, разбитым и униженным. — Договорились? — в глазах Кроули неприкрытая мольба сейчас, желание похоронить этот разговор здесь и сейчас, забыть о нём как о минутной слабости. И их накрывает осознанием того, что некоторые тайны должны оставаться в тени. И Дин осознаёт вдруг ясно и чётко: время откровений прошло. Сейчас любой вопрос лишь взбесит Кроули и разрушит на корню всё то хрупкое и едва ли поддающееся объяснению нечто, что установилось между ними. Поэтому он просто молчит и смотрит на раскинувшийся внизу город. Он позволит ему оставить эту маленькую тайну при себе, не будет давить на больное и унижать. Не в его это правилах совсем, даже если речь о Кроули идёт.