Плачущий прицел

Он вздрогнул и отбросил одеяло. Салим сидел рядом с ним на диване, склонив тяжёлую бычью голову, и в колодезной глубине его глаз, под тёплой пахучей плёнкой, выступал осклизлый остов испуга. Джейсону захотелось потрепать его по волосам, и он укусил себя за руку. — Ты в порядке, Джейсон? Ты уснул в машине, и я не смог тебя разбудить. Салим заткнул край пледа в щель между сиденьем и спинкой и принялся щипать заусенец на большом пальце. — Ты принимаешь какие-нибудь лекарства? Джейсон знал, что руки у Салима тёплые, как нагретый сосуд, внутри которого спит потайная сила заколдованной огнём земли — яйцо можно сварить. Кожа пахнет табаком и сытным машинным маслом, полуистлевшими корешками давней автоматной смазки, а на левой руке линию судьбы пересекает шрам, заросший чешуёй. Это знание казалось непривычным, чужим, как память о склочном нраве матери, и продавливало двойное дно во всех привычных запахах, образуя неловкий звук во время простукивания воспоминаний. Помнить, чем пахнут намозоленные пальцы твоего убийцы, как ощущается их нажим, как отличается случайное и намеренное прикосновение — драгоценный, огненный стыд, похожий на тлеющий уголёк в сжатой ладони. Остро и ослепительно, с едким приварком боли, которая приходит лишь тогда, когда осознаёшь судорогу огня на сетчатке и слышишь запах палёного мяса. Он пригладил взъерошенные волосы, разлепил пряди сырой чёлки и улыбнулся. Как отросли. От мутного жара свербело в горле, короткий и ненасытный зуд колол слюнные протоки. Прокашлявшись, он обшарил рот языком, готовый выдохнуть нужные слова, и понял, что его собственные мысли представляют собой пустую, солёную челюсть ребёнка, а подвижный поток холодный слов услужливо пробивается от диафрагмы. Он дёрнул плечом, точно согнал птицу. — Да я… Собственно… Просто давно не высыпался по-нормальному. Ну, сам понимаешь. Он постучал подушечками пальцев по виску. Салим вздохнул горлом и отвернулся. — Эй, чего ты! Я реально в норме. Спасибо за одеяло. Его кожу растирал до крови внезапный наплыв душного, вялого жара, похожего на закипающую смолу. Чтобы вдохнуть полной грудью, он похлопал Салима по колену и оглянулся с хищным, судорожным интересом. Выворачивая ноздри, он втягивал запахи дома, его убогий застоявшийся прах и жирный душок застарелой пригари. — Честно, всё в порядке, я просто устал. Перелёт, сам понимаешь. И Джейсон засмеялся высоким смехом лисы, чующей сталь винтовки. Салим виновато улыбнулся и потёр рукой шею. — Я рис поставил. Думаю приготовить с мясом. Будешь? Джейсон мотнул головой. Боли не было. Жирное чёрно-красное отсутствие толчками вплёскивалось в кровоток, прокалывало и раздвигало вены крючком паралича. Неистребимая пустыня наконец покинула его, и угасающее зрение цеплялось за человеческий уют. Больше не было двух простых цветов. Пространство усложнилось, обрело оптическую глубину. Не осталось кованой геометрии теней, которые солнце выкраивало из жёсткого неба — мир расслоился, встал на лапы нескольких зримых планов и превратил многогранник преломлённого света в графитовые штрихи. Всё было небольшим и хлипким, но толстая шкура полутьмы разглаживала заломы и накладывала уютную тень на облупленный картон. За спиной Салима виднелась кухня — пропитанная светом одной лампы, она казалась застывшей в слабом курином бульоне, будто он смотрел на дно тарелки. Перед диваном стоял телевизор в сером корпусе, с выпушкой пепла и пыли на покатом экране. Лестница выступала из сумерек грубыми позвонками, и под её низким изгибом виделась дверь. Он медленно умирал — а мир вокруг него начинал новый, полный воздуха оборот. Ему нужно было шевельнуться, стряхнуть гибельное оцепенение. — Где тут ванная? Мне… умыться.