Плачущий прицел

Слова тянулись из горла, как лохматая, скользкая от желудочной слизи и желчи верёвка. Он испугался, как будто ему уткнули в затылок ледяной ствол винтовки. Жуткая пустая пашня, похожая на голую мать. Что-то беззащитное, вывернутое, нелепое. Аневризма, скорченное тело в ванне. Ржавая вода, бледные рёбра, редкие волосы. Крохотный шарик стылой крови, который раздулся в мозге чёрной пустотой и лопнул. Отсутствующее. Мёртвая мать с открытым ртом. Не человек — немое мясо. Его слов больше не было, его мысли скосили ржавым серпом. Осталось исполинское отсутствие, запавшая соль под языком. Не выпавший, но выбитый зуб. Он хихикнул, поднялся и ощупью зашёл под лестницу. Раздался стук — не быстрый, не напористый, не робкий — пустотелый, лишённый всякого характера, точно это ветка в слепом движении молотила по окну. Салим вытер руки о фартук и пошёл открывать. Он заглянул в глазок, но не увидел ничего, кроме какого-то бурого предмета, круглого и как бы шерстяного, словно в дверь над глазком кто-то упёрся головой. Затем он выглянул в окно, и увидел, что перед дверью сидит женщина. Постучали снова, и он открыл дверь. Женщина была такой высокой, что стучала сидя. На лице запекался в корку след пыли и рыбьей муки, а бурые волосы, отяжелевшие от седины, покрывали её плечи, сочась тинистой влагой и запахом внутренностей. Она словно недавно вынырнула из стоячего колодца. Джейсон лежал в ванной на полу и слушал. Звуки доходили с тягучим запозданием. Потолок шумел термитами, изредка что-то глухо постукивало, а в глубине дома плакал ребёнок. Этот тонкий, острый визг представлялся ему прозрачной тканью, внутри которой сплетённые нити заметно пульсировали, как внутренности стеклянной лягушки. Потолок тоже дрожал сеткой движения — когда плач поднимался, на мёртвом дереве проступали усталые, набухшие корешки-сосуды. Будто дом был зверем, корчившимся в родовых потугах, а он лежал в горне его тела, сглатывая рвотную кислоту, и старался дышать с ним в такт — непрошенный, словно паразитический червь, прокусивший стенку кишечника для питания. Плотное нутро зверя не пропускало звуков и держало в себе клейкое шерстяное тепло, душное, как мокрая медвежья шуба или крышка гроба. Чревная густота воздуха проникала в лёгкие и пищевод, оседая на слизистых комочками отслоённого мяса, тугого и солёного, почти живого, и не позволяла смочить губы чистым воздухом. Удушье наваливалось комок спёкшейся земли, а тело костенело, стягивая рёберные хрящи в непроницаемую пластину — точно он лежал в бронежилете, в бреду разгрузки, стиснутый могильной тяжестью отведённой смерти. Он не слышал собственной крови — в его ушах грохотала кровь зверя, его огромные лёгкие заглушали человеческое дыхание. Казалось, жизнь была колодцем, а тело тянуло его вниз. Словно бы пуля медленно тонула в чёрной крови. Новый стук. Он тронул вязкую гладь и упал на дно колодца без всплеска, потому что вода напоминала подстывший жир. Мутный ил вздрогнул, и зверь разлепил сырые глаза. Он вздрогнул вместе с домом, стряхивая покров звуков, и попробовал подняться. Стук повторился — словно бы тишину, дерево над другими деревьями, рубили топором. Салим попятился. Женщина начала подниматься — неторопливо, степенно, точно она прорастала из своей позы. Её тело, похрустывая, длилось так долго, что можно было испугаться, а щёлканье её суставов напоминало острый треск цикад. Под окном закопошились травы и зашуршали насекомые, распирающие ночную тишину. Женщина засмеялась высоким смехом зверя — тем же, что обсыхал у него на губах и ещё ходил в этих стенах — и вошла в дом. Была она леворука, левонога, но смотрела на мир правым глазом; имя своё она носила под языком, как монетку, никогда его не произнося и никогда на него не откликаясь. Её правая рука была старше левой, а правую ногу смачивал иной пот, нежели левую. Её позвоночник стискивало вечное напряжение военной выучки, схожей с фибродисплазией, и в гладких волосах седые пряди были короче молодых. Она стояла в комнате и улыбалась, вернее, просто открыла рот и растянула губы, словно хотела закричать, но забыла, как это делается. Она не походила ни на мужчину, ни на женщину, во влажной глубине её распахнутого рта дрожал и извивался красный мокрый язык, крупные зубы все были одного размера, и так тесно сидели в челюсти, что находили друг на друга краями, превращая зубной ряд в присборенную булавкой ленту. В твёрдой резьбе подошв её тяжёлой обуви, подбитой железными клёпками, потрескивали мелкие насекомые, штаны защитного цвета были измараны рыжей глиной, а туго подпоясанная куртка пахла буйволиными внутренностями. Через плечо у неё была перекинута лямка винтовочного чехла, бежевого, как пропитанная сукровицей марля. Салим улыбнулся и хлопнул её по плечу, а Джейсон встал на четвереньки в открытом проёме ванной и замер, склонив голову, как собака. Глаза у него сделались твёрдые и словно бы нарисованные. Он больше не видел бархатного нутра дома. Все звуки затопила плотная, чавкающая пустота. Его голову точно обернули в лоскутья парного мяса, такого свежего, что волокна убитых вскрытием мускулов ещё сокращались, и плёнчатые ячейки шевелили поверхность отрезов. Мир пах мясом, оставлял на губах липкую прохладу и замыкал в своём пахучем коконе голоса. Через эту препону пробивался только остренький писк, который раз за разом втыкался в барабанную перепонку и щекотал слуховой проход, причудливо отражаясь от черепных костей. И он, мучительно вращая тяжёлой головой, напрягал непослушные, перетянутые мышцы шеи, искал корни звука, который, подобно паразитическому грибку, заставил его выползти из ванной и замереть на свету, слушая дом. — Джей! Как я рад тебя видеть! Как дорога? Она сняла с плеча винтовку и поставила её в угол, разулась и расстегнула пояс. Её руки сгибались в локтях с трудом, запястья окостенели, а пальцы двигались на неподвижных кистях, как насекомые. — Тряслась в автобусе хренову тучу времени — кажется, я теперь воняю мёртвым дедом. И она снова засмеялась — высоким смехом лозы, которая растёт от земли и прикреплена гибкой макушкой к небу. Салим хмыкнул и заправил ей за ухо выбившуюся прядь — таким жестом, будто подкручивал струну на скрипке. Тёмные волосы у неё были жёсткими, как волчья шерсть, а седые на ощупь напоминали размягчённую, обтрёпанную водой мёртвую осоку, которую прибивает к берегу после ветреной ночи. — У тебя так волосы отросли... Я даже не думал, что ты можешь так выглядеть. Я как-то с трудом воспринимаю тебя с причёской вроде этой. На нашей фотографии у тебя короткая стрижка, и... ты как будто другой человек, что ли. Не знаю. Наверное, я просто не привык. Он ненадолго склонил голову и пожевал нижнюю губу, нахмурившись. Потом тяжело встряхнулся, как бык, выходящий из воды, и кивнул на кухню. — Проходи, не стой на пороге. Я собираюсь готовить марго. Правда, придётся без... Он пощёлкал пальцами, собирая звуки в подходящий узел. — Я... я не уверен, что найду слово, но, в общем, придётся готовить без одной специи, да. Разуйся только, мне не нравится этот звук. Где ты только находишь этих жуков? Она слушала его, не переменяя позы, опустив руки, и только голова её неподвижно склонялась влево, а рот оставался полуоткрытым в сухой улыбке — точно она не могла расслабить губы. Проходя на кухню, Салим носком прикрыл дверь ванной.