Плачущий прицел

Он не помнил, что стало с его сестрой. Не помнил он ни её имени, ни цвета глаз — все детские воспоминания были отгорожены как бы упругой брюшной стенкой, через которую просачивался лишь бархатный красноватый свет прошлого, а сам он покачивался в чреве настоящего, как крохотный, ещё безликий эмбрион. Для себя он сам начинался с колледжа, с тех пор, как впервые попробовал марихуану. Он пытался расспрашивать отца о сестре, но по праву крови они ели одно мясо забвения. Осталось только озеро, пожравшее свои берега. Сны о бесцельном застолье он считал пророческими, пытаясь по положению мёртвых петухов и монет на кителе женщины узнать судьбу. Несмотря на то, что подлинно вещими снами были его видения о падали, а по лёгким птиц и желудку быка можно было увидеть, откуда к нему придёт смерть, свои трапезы в полутьме он вплетал в быстрые обереги из ниток, и носил, пока узел сам собой не развязывался. Это он принимал за знак отведённой гибели и сжигал их украдкой, чтобы наверняка пережить несбывшуюся смерть, как игрушечную болезнь после прививки. Когда солнце глубже провалилось в небо и могло дотянуться только до шеи бегущего, он сел на жёсткую траву у обочины и стянул берцы, щипком подтянул сползшие с пяток носки — один был синий, другой зелёный, — поставил ботинки на сумку и обнял колени. Пустыня развернулась вокруг яркой скатертью. Ровный, молчаливый тон земли Бог ногтем отчеркнул от небесного покрова, не дав материям перемешаться. Пустыня выглядела простой и гладкой, как галька; цвета в ней было всего два, и сочетание почвы с небом напоминало разбитое яйцо — твердь стала густым желтком с сильным вкусом, а небосвод уподобился бесцветной мантии белка. Берберские племена верили, что бог создал их мир в детстве. Он долго забавлялся с пустыней, а потом вырос и отбросил её — кожа стала ему тесна, под сердцем свернулась боль, понукающая искать, и он ушёл к созданию других миров, на которые хотелось тратить краски — Аравия осталась старой игрушкой из скудных оттенков. Запахи мира, лежащие неподвижными слоями в безветрии, колыхнулись, как поверхность озера. Он вздрогнул, опустил голову к земле и увидел бурую ящерицу. Она сидела на камне, прикрыв хризолитовые глаза, и узкий хвост её подрагивал. — Ну привет, сестрица. Он осторожно прихватил ящерицу за шею и поднёс к лицу. Ящерица не шевельнулась и не отбросила хвост — он взял её своей холодной рукой, а горячую спрятал за спину, и ящерица не успела обжечься касанием — прохладные пальцы человека оказались стылыми, подобно её крови. Он подул ей в пустое рыльце. — Как думаешь, я достаточно далеко, чтобы она не нашла меня? Ящерица затянул глаза сизой плёнкой и высунула язык. Он посадил её обратно, в ладонь солнечного луча, который уже переполз на землю, и она юрко отбросила хвост и скрылась в тени, ощутив животом камень, тёплый, как язык койота. Он обулся на прежний манер, встал у обочины, вытянул руку и стал ждать. С самого рождения он жил в жажде пространства, седьмую часть жизни провёл в голоде тоски, а последние два года третья сила заглушала в нём и кровь, и холод. Так же, как и тело, его мысли и слова делились на часть холодных и часть горячих. Горячие слова были его собственными, грубыми и простыми, как кнут. Их было немного — глаголы, просеянные через сито армейского жаргона, незатейливые, словно хлеб, существительные — «тыл», «нож», «штурм». Он носил эти слова под языком, как мелкую гладкую гальку; поверхность камешков обтёсывалась о зубы и грелась от слюны. Горячие слова прорастали из горячих мыслей, как из пшена, и гибкие ростки становились шепчущим полем — то была единственная пашня, которую он мог возделать. Холодные же слова ему не принадлежали. То, что он ими говорил, говорил не он — эти слова он доставал из ила, как бы выкапывал их, словно старые монеты. Под холодными словами не виднелось мыслей; произнося их, он чувствовал во рту чужой язык, ледяной и распухший. Если горячие слова были нивой, то холодные уподоблялись ветру, который гладит чешую колосков, сам не имея корня. Он не умел зарывать холодные слова обратно в землю и жил с ними, как с паразитической лилией в желудке, как с мокрицей вместо подъязычной кости. Казалось, сам голод поднимался в нём в те мгновения, когда не мысль, но нечто телесное заставляло его произнести холодные слова. Он никогда не учился толковать сны, никогда не знал, как говорить со змеями и вести смерть за руку по роговице — всё это пришло в его кровь из глубины чужого тела, из чревной темноты до рождения, когда его мать носила его в тех же водах, из которых вышла его сестра.