Плачущий прицел

Замешен он был из шести кровей, в себе признавал только две, а на деле не состоял толком ни из одной. Таким образом, он был портретом своей родины. Беспокойство в его теле росло из двух душ под разными знаками; в последние годы от этой раздвоенности он забыл всё, кроме жестокости — две души, подстёгиваемые пустотой, растерзали его память, как две гончие. На восходящую луну ему снились вещие сны, собственные слова, сказанные другими, и незнакомые слова, растущие из его губ; по вторникам приходили кошмары, где его преследовала падаль, а на убывающую луну он видел мужчину с длинными глазами зверя, который учил его стрелять. Наяву за ним будто бы шла незнакомая смерть, и ради безопасности он нигде не ночевал дольше недели и старался наступать в чужие следы, чтобы не создавать своих. ​ Он шутил, что съел душу своей сестры, случайно обнаружив её в тарелке с тушёной капустой, хотя на самом деле это случилось во сне, на следующую ночь после похорон, когда он проглотил живую рыбу с синим спинным плавником. ​ Служба в Африке научила его стрелять по бегущим, а служба в Ираке — замечать на себе взгляды ящериц и заплетать сновидения в обереги. Он любил слушать о посторонних грёзах и родных страхах. Единственное, что он знал о себе наверняка — политая человеческой кровью нива не родит четыре года. ​ От неутомимого движения его кожу рассекали шрамы, похожие на новые рты, а каждая драка, в которую он ввязывался, отгрызала от него по кусочку. Сны объяснили ему принцип стрельбы, но отвлекаться от прицела не обучили. Мёртвая, посторонняя кровь разъела ему мясо, пустоту язв заполнила ближайшая к ране материя, и он остался жить с душой сестры, которая никак не прирастала к телу. Его самого в нём было не больше, чем песка под ногтями спящего. Его суть превратилось в напоминание о Джейсоне Колчеке — подобно тому, как найденная подкова лишь изображает бег. Когда он вернулся в Америку, страна показалась ему чужой. Вся его жизнь умещалась в синюю спортивную сумку — что не уместилось, осталось тлеть в Ираке. Судьба сложилась так, что его разум в конце всего стал напоминать большое озеро с тёмной вонючей водой и толстым слоем опали на дне. В донной грязи обитали слепые рыбы, на поверхности плавала раскисшая древесина и останки допотопных кораблекрушений, водоросли нежно и медленно вплетались в волосы утопленников. Озеро дрожало и дышало гнилью, впитывая в себя новые бессмысленные вещи, но только без пользы закисало в берегах — своё прошлое к жизни он приложить не умел и глядел на него словно на фотографию покойника. Хрупкие системы озера, перепончатые ходы его внутренних структур навсегда подточило долгое внимание к миру через оптический прицел. За спиной у него лежала война и сера аравийской пустыни. Она стала его пищей, травяной жвачкой в заглушение голода пространства. Он возвращался к ней как к тёплому сну, разлизывал солёную фистулу, потому что способность к лёгкой жизни давно вымылась из его костей. Всё, что лежало по ту сторону винтовки, было бессмысленным и неприятным. От мысли, что война плавает в водах его памяти и постепенно разбухает от влаги, не погружаясь на дно, в нем всегда поднимался покой. Постоянство и устойчивость своего позвоночника ему нравились. Но что-то мешало ему помнить и видеть войну целиком. Точно в солнечной комнате виднелся неосвещённый уголок, точно обглоданная, пересохшая, знакомая всеми сколами кость хранила мясное волоконце в недосягаемой для языка впадине. Эту преграду он представлял большой черепахой, которая спит посреди ущелья и едва дышит, словно исполинский камень. Черепаху он уважал и обходил стороной, но иногда, в ненастоящей дрёме, подходил к ней совсем близко, выламывал дремлющее ребро и погружал ладони в её горячие ласковые потроха. От черепахи пахло матерью — парной говядиной, свежими кожными лоскутами с приставшими комьями мяса. Он засовывал в дыру руки по локоть и улыбался от жара. Он мечтал залезть внутрь черепахи, как в нору, и пройти её целиком, чтобы увидеть, что она за собой прячет, но каждый раз, когда ему думалось выломать ещё несколько рёбер, кто-то позади него стрелял, и колкие остья горячей пули шевелились в мускулах, словно крылья. После выстрела он просыпался, но долго чувствовал, как преет в груди старая рана.