Яд или панацея?

Тишина. Безмятежность. Приятный лёгкий порыв ветра, баюкающий ветви деревьев и развивающий локоны волос, заставляющий их закрывать измученные тягостью жизни черты лица. Приятная меланхолия. Причастность к месту, которое когда-то станет совсем родным и полностью поглотит, подарив долгожданный покой от вечных переживаний и земных забот. Здесь всегда царит лишь тишина, прерываемая пением птиц, не догадывающихся о чужих трагедиях. Не понимающих настойчивый шёпот, обращённый в пустоту. Шёпот, который никто не услышит. Слова, на которые никто уже не ответит. Это место наполнено пустотой. Многих она тяготит, но израненный разум успокаивает и дарит столь необходимую передышку от реальности, где постоянно необходимо принимать решения. Жить. Существовать и так много чувствовать. Мертвым всё равно на земные проблемы. Они освобождены от оков страданий и столь ненужных и мешающих чувств. Их упокоило само время или глупые обстоятельства. Смерть приютила их тела, показав новый дом. Костлявая примет всех, стоит только подождать. Через несколько десятков лет многих забудут и они окончательно исчезнут с лица земли. Жизнь идёт своим чередом, но здесь будто останавливается. Замирает, как пульс в момент смерти. Дазаю здесь нравилось. Он ощущал странную причастность к кладбищу, будто тут его законное место. Дазай мечтал оказаться под землёй, чтобы окунуться в долгожданный сон и избавиться от болезни, именуемой "жизнью". Но ему, похоже, даже здесь не рады. Не давали стать частью мрачного места, разрешая находиться в качестве гостя, не больше. Впрочем, этого вполне достаточно, пока Одасаку существует хотя бы здесь. Осаму лежит на траве, свернувшись калачиком, пытаясь сжаться как можно сильнее в глупой попытке схлопнуться и исчезнуть. Сколько прошло времени? Час? Два? Возможно, всего несколько минут. Не важно. Времени здесь не существует. Лишь безжизненные плиты с такими же безжизненными именами. Всего лишь буквы и цифры. Вот, что остаётся от людей. Холодная статистика. Осаму тупо смотрит на до боли знакомые буквы. Взгляд оторвать не может, хотя шрифт уже плывёт перед глазами.

S. Oda

Портовая Мафия даже не потрудилась указать даты. Промежуток времени, когда Дазай был счастлив. День, когда умерла частичка его самого и так не смогла возродиться. Что ж, возможно, даже хорошо, что цифр нет. Так проще. Меньше напоминай о блядском времени, когда Дазай был счастлив. Он больше не хочет быть счастливым, ведь знает, к чему всё приведет. Всё станет только хуже. Он и так умирает. Каждую секунду. При каждом вдохе и мысле. Проходящие мимо люди на него косо смотрят. Дазай сейчас сам похож на трупа, только жаль, что сердце бьётся. Слишком ровно. Как у робота или какого-то бездушного механизма. Но железяка не может болеть. А сердце Дазая всё ещё живое, даже если от этого факта до жути противно. — Одасаку. Я облажался. Снова. — голос хриплый и едва узнаваемый. — Я так и не смог стать хорошим человеком. Ты и не пытался. Никогда не пытался. Дазай закрывает руками уши, но голос в голове, не снаружи. Мозг проецирует голос Оды. Такой родной, но до жути холодный и критикующий. Это не он! Не он ведь? — Прости, Одасаку, я.. Я "что"? Осаму сглатывает, пытаясь подобрать слова. Одасаку не осудит, нет. Его друг хороший и заботливый. Он поймет. Даже если мертв и не слышит. Остался лишь дурацкий голос, пытающийся выдать себя за Оду. — Я снова запутался. Знаешь, я нашел человека, который меня понимает. — глупая детская улыбка, но поджатие губ, потому что ответа не слышно. Ком в горле. — Он меня понимает. Возможно, даже лучше, чем ты. Он будто мой двойник, но при этом совсем не похож. — Дазай смеётся, изо всех сил пытаясь представить, что Ода просто сидит за чёртовой плитой и слушает. А то, что молчит не важно. Ода не любил много болтать. Но хорошо слушал. — Я его хотел сломать, но.. кажется, он мне нравится. Кажется, мое сердце начинает исцеляться. Твоего сердца почти нет. Оно сгнило. Дазай игнорирует эти слова. Впервые в глазах столько надежды, а улыбка искренняя. Демоны внутри в замешательстве замирают. "Почти" — не считается. В кармане вибрирует телефон, оповещая о сообщении. Дазай нехотя садится на траву. Мышцы затекли. Осаму шмыгает носом. Подумать только.. он едва не заплакал. Как жалко. Подобие нормальности. Подобие полноценного человека с эмоциями и живым сердцем. Дазай хмурится. Сердце сбивается с ровного ритма под тягостью слишком резких эмоций. Рюноскэ. Его послушный мальчик и ныне гонец с плохими новостями. "Кажется, твоя кукла оборвала нитки." Фото Демоны теперь насмешливо смеются, отдаваясь звоном в ушах. Всё не важно и одновременно так значимо. Почему так трудно игнорировать собственное сердце? Неужели ему обязательно бешено биться о грудную клетку, словно напуганной птице и причинять боль? Осаму успел забыть каково это — просто чувствовать. Искренне и полноценного, без попыток подавить и задушить чувства в зародыше. Просто на сей раз не получается избавиться от них. Слишком уж сильны, а потому и болезненны дурацкие чувства, от которых больше проблем, чем пользы. Дазай даже не пытается понять, что чувствует, хотя ответ лежит на поверхности. Его Фёдор. Он вытер чувства Осаму, как и подобает профессиональному игроку. Да, просто игра. Так всегда было. Так и должно остаться. Невинная шалость. В попытке залезть друг другу под кожу, снять её, обнажив уязвимое нутро и касаться. Бесконечно касаться, задевая оголённые нервы, а в ответ слыша лишь сдавленные вдохи. Большего бы никто из них не позволил себе, но и в таком случае губы бы были искусаны в мясо, чтобы подавить любой звук, намекающий на подчинение и капитуляцию. Дазай просто играл. Но, как известно, игры с огнем опасны. Осаму обжёгся. Сгорел полностью. Он не феникс и навряд ли восстанет из пепла. Потому что Осаму и сам состоит из пепла. Дойти бы до дома. Там можно продолжить безопасно разлагаться дальше без посторонних глаз. Возможно, стоит совершить очередную попытку самоубийства. Возможно, стоило совершить радикальный шаг раньше. Возможно, не стоило заводить дружбу с Фёдором. А прекращать стоит? Слишком трудный вопрос. Они бы не задумываясь сказали: "да", но возвращались бы, чтобы увидеть ночь. Она ведь такая красивая, пусть даже и Луны не видно. В конце концов, фонарик от телефона тоже может освещать путь. Искусственное источник света. Не согревает. Просто дарит иллюзорное чувство нормальности. Нормально. Нормально. Нормально. Почему это слово начало ощущаться по-другому? Недоступна ему нормальность, отстаньте. Он не хочет быть нормальным. Просто не может. Интересно, Фёдор вспоминает его. Хоть иногда. Что он вообще думает о нем? Возможно, Осаму для него просто.. Теперь Дазай понимает, почему Фёдора так легко поймали. Но Дазай сам знал, на что идёт. Часть плана. Просто выполнение на сей раз слишком неожиданное. Дазай не сопротивляется и даёт себя усыпить. Лишь внутренне усмехается, что снотворное ввели сквозь бинты. При сопротивлении легко было бы избежать подобной участи. Но самоубийца податливо сдался в плен, даже не пытаясь спастись. Просто сделал вид, что прихуел. Так оно и есть, но связано с другими вещами.

***

— Боже, как все болит. — Дазай шипит и запрокидывает голову, не в состоянии даже глаза разлепить. — Раз всё болит, значит я не умер. Даже жаль. — Осаму вздыхает и опускает голову. Место знакомое. Он тут был. И место это вызывает флешбеки и эмоциональный отклик. Отвратительно. Всё идёт по плану, однако похитители совсем не заботиться о комфорте пленников. Зачем такие препараты давать, от которых настолько сильный отходняк? Дазай выпрямляется, стараясь подобрать удобную позу, но из-за ремней это проблематично. — Ну и долго ты стоять там будешь? — Дазай улыбается, глядя куда-то в темноту. Непроглядную и настолько черную, что казалось, что она поглотит любого, кто туда зайдет. Кроме Осаму. Он уже давно стал ее частью. — Либо начинай допрос, либо развяжи. — Значит, тебе известно, по какой причине я тебя похитил? — американец выходит на свет. Улыбается. Ведёт себя уверенно. Лампочка зловеще мигает, но у Дазая вызывает лишь смутное раздражение. Глаза болеть скоро начнут. — У тебя фетиш на похищение? — Осаму скалится в ответ, имитируя мимику собеседника. Френсис сжимает челюсти. Мальчишка всегда был своенравным и беззаботным даже перед лицом опасности или смерти. Дазай совсем не заботился о собственном благополучии, и часто казалось, что он и вовсе пускает все на самотек. Но у него все схвачено. Мозг уже работает на полную катушку, готовя очередной план. Все хорошо, пусть его и могут убить. Это не важно, как и сама жизнь Осаму. Он не нужен. Он лишний. Так было всегда. Привычно и даже не больно. Боль давно притупилась и стала играть на фоне, как шум города. Его ведь никто не замечает. — А у тебя фетиш на доставление проблем? – Френсис подходит ближе. Самодовольная ухмылка не сходит с лица, пусть она уже и наиграна. Дазай знает, что так улыбаются те, кто считает, что у них все под контролем. Возможно, ради приличия Осаму попытается изобразить страх. Дазай улыбается, по-детски, чисто и невинно, но глаза.. их совсем не трогает веселье. Лишь холодная расчетливость. — Считай, что это смысл моей жизни, вот ты, например, живешь ради.. — Shut up! – кричит Американец на родном языке, а улыбка Дазая постепенно меняется на что-то более зловещее. Он знал, как воздействовать на Френсиса, как сломать его стены и завалить бетоном. Стоило лишь найти подходящую информацию, которую по глупости не стали прятать. О трагедиях принято тактично умалчивать или выражать соболезнования. А Фицджеральд… он доверил Дазаю самое сокровенное, открыл свою душу. И для чего? Надеялся, что в Осаму достаточно человечности, чтобы не причинить боль. Достаточно человечности, чтобы посочувствовать, дать поддержку. Вот только.. Дазай неполноценный человек. Он не способен полностью понять человеческую природу. Осознать – да. Но не прочувствовать. Он просто не умеет. — Упс, прости. – самоубийца прыскает от смеха и отводит взгляд, будто стыдясь, что задел за живое. – Я и забыл, что твоя женушка – это больная тема. Френсис болезненно морщится. Его ноздри раздуваются от гнева. Будь Дазай свободен, то воспользовался состоянием аффекта и просто незаметно ушел бы. Но теперь придется ждать, пока американец выберется из-под обломков и уже попытается добиться от парня желаемого. Фицджеральд поправляет галстук, ослабляя его, чтобы вдохнуть полной грудью, впустить больше кислорода и прояснить разум. У Френсиса слишком много гордости, чтобы срываться на дерзкого мальчишку. Он еще нужен. Желательно – невредиммым. Американец предпочитал работать с похищенными сначала мирно и карая лишь потом. Дазай это прекрасно осознает, а потому серьезничать не спешит, желая хоть как-то развлечь себя перед адом. Боль Дазай ненавидел. — Насколько тебе известно, я приехал в Йокогаму, чтобы уладить проблемы в семье. Но сейчас меня интересует, почему мой бывший союзник превратился в предателя. Из-за крысы? — улыбка Френсиса меркнет. Он ненавидел предателей, а в Йокогаме их оказалось достаточно. Никому доверять нельзя. Дазай ведь и сам намекал на это, но американец проигнорировал, считая, что это о других, а не о самоубийце. Осаму и сам не планировал предавать Фицджеральда, но ситуация изменилась. Приоритеты поменялись местами. Из-за какой-то ебучей иррациональности. —У меня в детстве была крыса. — Дазай поднимает взгляд в потолок, ностальгируя о старых временах, когда всё было проще и понятнее, но, вместе с тем — разрушительнее. — Мы с ней дружили. Но потом оказалось, что она бешеная и пришлось ее убить. — самоубийца драматично вздыхает и переводит взгляд обратно на собеседника, лицо которого успело помрачнеть из-за ненужности информации. — Поэтому не советую жить в трущобах. — Видимо, с детства привычки не изменились. — Френсис хмыкает, не удержавшись от колкости. Его лицо становится серьезным и он нагибается к Дазаю, взглядываясь в кофейные глаза. — Почему ты так оберегаешь его? — Потому что он милый, как котенок.

Собственичество.

У Федора должен быть лишь один мучитель. Дазай боится себе признаться, что он просто не хочет, чтобы Федору причинили вред, а потому стремится огородить его от этого. Если раньше он хотел защитить Доста из-за выгоды, чтобы завоевать доверие, подобаться ближе, то сейчас Дазая подталкивает непонятное чувство, которому достаточно трудно противиться. Самоубийца отчаянно пытается кормить себя самообманом, но разум отказывается от такого идиотизма. Да, именно идиотизм. Как же глупо. Но Дазай все еще не готов признать, что он что-то чувствует. Что он может быть полноценным человеком. Что он может быть счастлив с кем-то. Френсис разочарованно вздыхает. Иного от паяца ожидать не следовало. Разговорить мальчишку должен старый проверенный метод. Все боятся боли. Просто нужно подобрать интенсивность. — Мое время стоит денег. Так как их у тебя ничтожно мало, то воспользуемся бартером. Информация или боль. Твой выбор. — Если бы у меня было достаточно денег, то я мог бы просто откупиться? — Дазай посмеивается, забавляясь логике американца. Он поддается корпусом вперёд, но из-за ремней получается наклонить лишь голову. Взгляд диковатый, провокационный. Насмешливый оскал. Всё для того, чтобы вывести Френсиса из себя, забыть о главном. — Придется оформить кредит для такого случая. — Деньги тебе в этом случае не помогут. Меня сейчас не интересует денежная компенсация. — американец становится нетерпеливым, переминается с ноги на ногу, пытаясь контролировать своё тело, чтобы оставаться уверенным. Принцип бизнеса такой. — Нет так нет. Потому что навряд ли бы я стал выплачивать долг. — Пора заканчивать бред сумасшедшего. — Френсис щёлкает пальцами и оборачивается в темноту. — Томас, можешь начинать работать. В полумертвый свет входит тучный мужчина лет сорока. Его взгляд мутный, но быстро концентрируется на Дазае, видя в нем исключительно пушечное мясо. Типичный палач из средневековья. Даже какой-то грязный фартук надел. Для устрашения? Там, вроде, кровь от прошлых жертв осталась. Однако, Дазаю не страшно. Просто не хочется испытывать боль. Ему и так всегда больно. Даже сейчас. Даже если ещё ничего не началось. Осаму заставляет себя улыбнуться, пусть и знает, что сейчас будет. Дазай старается не дрожать, хотя его мучитель уже медленно подходит, а Френсис ласково предлагает заговорить и избежать страшной участи. Дазай по привычке игнорирует лишние слова и цепляется за свою маску паяца. Дазай сейчас будто одной лишь улыбкой пытается спугнуть мясника. Бесконечно скалится, кривится, пытаясь вывернуть наружу свою темную душу, чтобы она поглощала не только Осаму, но и окружающих. На провокации мужчина не ведётся, лишь жадно скалится в ответ, полностью осознавая свои преимущества. Дазай сейчас безобиден, будто замученный котенок, который держится на грешном свете лишь каким-то чудесным образом. Томас долго выбирает орудие пытки, хотя Дазай по невербальным сигналам уже понял, что его ждёт. Жалкая попытка устрашить за счёт неизвестности и способности мозга представлять наихудший сценарий. Заминка Дазая лишь раздражает. К тому же, от металлического звяканья начинает болеть голова. Чей-то телефон звенит. Френсис отвлекается, так как картина пока что скучная и не стоит должного внимания. Осаму теперь смотрит на американца с интересом, со скрытым напряжением. Фицджеральд держит в руках его телефон, что-то читает и ухмыляется. Самоубийца сомневается, что там что-то незначительное и это ему не нравится. Френсис откашливается и подходит ближе, начиная громко читать: — "Дазай, меня достали родители. Можно у тебя переночевать?" — американец переводит взгляд на Осаму, вглядываясь в его лицо в поисках реакции. Дазай смотрит в пустоту, будто не слышал. Дазай в замешательстве. Фёдор предпочел его другим альтернативным вариантам. Не получилось приехать к Николаю? Нет денег на гостиницу? Почему именно он? — Как мило. — притворно сладостно говорит Френсис, маскируя свое отвращение. — Русская крыса совсем не ценит свою семью. — Ты ничего о нем не знаешь – Дазай фыркает, злясь из-за того, что слова слишком резкие. Они выдают его чувства, но ему становится плевать. Он переведёт внимание на другие вещи. – Ему там действительно плохо — А что насчет тебя? — насмешливая ухмылка. Ошибочная уверенность в превосходстве. — У тебя тоже нет никого, кого бы ты мог назвать своей семьей. Мимо. — Не считая Оды. Ранил. — Но он в прошлом. Убил. Дазай не знал, что Френсису известно о его друге. Сердце самоубийцы болезненно сжимается из-за упоминания Одасаку. Осаму не покажет свою боль. Только не напыщенному американцу. — Как и твоя мертвая дочь. — Дазай невинно улыбается, но острые зубы уже приближаются к цели. В глазах лишь растет веселье, а словам не терпится сорваться с губ, чтобы уничтожить оппонента. — А жена по-прежнему верит, что та жива. Она находится в сладостной иллюзии. Интересно, как она отреагирует, когда узнает? — улыбка не сходит с лица, превращаясь в оскал. Дазай впитывает каждую болезненную эмоцию на лице Френсиса, наслаждаясь собственным триумфом. Дазай никому не позволит задевать себя. — Ты ведь ее хочешь вылечить. Лечение предполагает выход в реальность. Ты так не думаешь? — Это уже не твоя забота. — Френсис презренно кривится и отворачивается. Чёртов мальчишка. — Пора навестить крысу и преподать ей урок. Напоследок Фицджеральд подаёт знак и уходит. — Пора веселиться, малыш. — Томас гортанно смеётся, как от тупой шутки. Дазай уже двигает конечностями, готовясь освободиться. Дазай не боится. У него всё схвачено. — А я-то думал, что помру от скуки, а не от болевого шока. Осталось лишь выждать момент. Немного потерпеть. Терпеть боль. Боль. Боль. Боль. Боль. Ее так много, что скоро ничем не прикроешь.

***

Мори пьет уже третью чашку кофе, пытаясь концентрироваться на работе. Мори пытается не думать и очистить разум. Мысли постоянно возвращаются к непутевому сыну и неохотно отступают, чтобы вернуться вновь, мучая иллюзорным облегчением. Не смотря на свою гениальность, Дазай оставался полным дураком. Просто упрямый ребенок, отказывающийся принять тот факт, что ему, как и всему живому, необходимо тепло и любовь. Проблема в том, что и человеком-то он себя не считает. Но в нем столько человечности. Мори не раз замечал. Огай иногда заглядывал свозь маску. Сквозь редкие трещины, которые давали осебе знать из-за усталости и жгучей потребности принятия настоящего «я». Настоящий Дазай совсем не похож на монстра. Скорее, на напуганного ребенка, пытающегося защитить себя. Поэтому Осаму никого не подпускает к себе. Его воспитали улицы. Они же и научили, что доверие к людям приносит лишь боль. Причинение боли окружающим – явление заурядное. Манипулиции – тоже. Взаимоотношения существуют лишь ради выгоды. Личной или совместной. Неважно. Все друг друг используют. Это нормально. Дазай перестал верить в любовь, считая ее очередным видом манипуляции или болезнью, затуманивающей разум. Поэтому Осаму заводил множество знакомств. Просто половые партнеры. Разношерстные, чтобы привыкнуть. И такие одинаковые. Поверхностные и так нелепо пытающиеся подарить замерзшему самоубийце тепло. Он не смог согреться. Потому что не хотел и тушил огонек, как только тот начинал разгораться и превращаться в нечто прекрасное. Дазай боялся довериться и получить в ответ боль. Дазай боялся довериться, даже если это принесет тепло. Дазай никого не подпускал к себе, из-за подсказок мозга, наученного детством в трущобах. Дыра внутри Дазая лишь разрасталась, не смотря на то, что он пытался заполнить ее сердцами других. Но его собственное сердце стало черной дырой. Бесконечной и поглощающей все на своем пути. Возможно, скоро она поглотит и смого Дазая. «Возможно, стоит показать его специалисту.» От одной только мысли Огай морщится. Осаму тогда совсем его возненавидит. Посчитает предателем. Впрочем, мальчик настолько способный и упертый, что лечение ему навряд ли поможет. Он специально не будет нормально лечиться и страдать, но не слушая и продолжая мыслить по-своему. — Черт. Он дома. – бормочет кто-то в прихожей. Огай напрягается и устало потирает переносицу. Только проблем ему не хватало. Сегодня и так предстояло много бумажной работы, так еще и какие-то незнакомцы дома. Чужаки. Совсем незнакомые враги, да еще и англоговорящие. Как хорошо, что родной скальпель всегда под рукой. Холодому лезвию можно доверять и забирать жизни, защищая себя и толкая свои идеи, давя на оппонента, пугая. Незнакомцы напряжены. Им известно что-то об Огае. О том, что он опасен. Что он умело дережирует хором смерти. Огай врач не обычный. Он часть тьмы. Часть ночной, преступной Йогогамы. Добрый врач днем и безжалостный босс мафии ночью. Незаметно, как тень, Мори встает за дверью, ожидая приближение незванных гостей. Пальцы уже сжимают скальпель, готовый перерезать сонную артерию. Правда, полы не особо хотелось отмывать после взбучки. Но такова жизнь. Она посылает множество неизвестных переменых. Огай бы предпочел видеть больше констант. Положительных и спокойных. Но приближенность к ночи не позволяет вкусить нормальную жизнь, давая перебиваться лишь крупицами, смакуя их. Живя с Дазаем можно забыть о нормальной жизни. Непредсказуемый парниша совершенно выбивает из калеи, постоянно ввязываясь в конфликты. Своего рода селфхарм. Вот и сейчас Осаму, похоже, решил поиграть со своей судьбой, проверить свои пределы. Вот только… на этот раз Дазай преследует другие цели. Он хочет защитить. Но самоубийца предпочитает думать, что это лишь очередной селфхарм или ивзращенное развлечение. По крайней мере, так проще. Шаги приближаются. Осторожные и медленные. Но Мори умеет прятаться и осмотрительность не спасает. Один момент. Один выпад. Одна секунда. Скальпель прижимается к шее одного из чужаков. Ситуация патовая. На Мори направляют пистолет. Все присуствующие замирают, не решаясь начать бойню. — Кто такие и что вам нужно? – голос Огая ровный и спокойный. Взгляд холодный и расчетливый, будто он проводит очередную операцию. Здесь не место эмоциям. Грохочущее сердце приходится затыкать, чтобы не мешало. Есть лишь момент. — Где Федор? – напряженно спрашивает человек, направляющий на врача пистолет. Его руки дрожат, выдавая весь спектр эмоций, чего не скажешь о Мори. Руки не дрожат, взгляд острый. Он не только хозяин дома, но и положения. Кажется, это все понимают. Просто не все готовы всретиться со смертью лицом к лицу. Все жить хотят. Почти все. Огай приподнимает брови. Причем тут Федор и почему они ищут его здесь? С русским мальчиком тоже что-то не так. От него тоже много проблем, оказывается. Понятно теперь, почему Дазай так стремится к нему. Они похожи, пусть и так отличаются. Они смогут найти в друг друге покой, если у них хватит смелости полностью обнажить душу и показать уязвимость. Но они знают, что у другого есть острые зубки и они не верят в милосердие. — Явно не здесь. — Мори натянуто улыбается, стараясь выглядеть небрежно. — Но Френсис.. – незнакомец вдруг прерывает себя. Информацию о лидере выдавать было нельзя. Однако, скальпель у шеи путал мысли. Рука Мори дрогнула, заставляя мужчину едва ли не вскрикнуть. Френсис, значит. Та еще заноза всей теневой части Йокогамы. Сколько раз он пытался разрушить Портовую Мафию, преследуя свои цели. Огай его в какой-то степени понимал. Американец заботится о своей семье, но и сам врач тоже. Поэтому ничего личного. — Боже, так визжишь, будто я гиподерму задел. – Мори вздыхает и кривится. — Гипо.. что? – незнакомец напрягается из-за неизвестного ему слова. — Не знал, что Френсис набирает к себе таких идиотов. Хотя, я понимаю. Нехватка кадров и всё такое. — Дазай! — Что "Дазай"? — Мори не отводит взгляд от оппонента, ведь вполне возможно, что они попытаются его подловить. — Он у нас. — голос дрожит все сильнее из-за того, что Мори совсем не концентрируется на своих действиях. Просто не видит смысла. А потому кровь стекает по шее тонкой струйкой. Не опасно, но вполне ощутимо. Больно и страшно. Огай поджимает губы. Его взгляд холоднеет. Этот балбес снова вляпался в неприятности. Теперь Мори понимает. Это все из-за Фёдора. Правда, он пока не уверен, искренне ли это. Впрочем, не важно. Нужно что-то придумать, иначе что-то ужасное рискует произойти. Огай хладнокровно перерезает незнакомцу горло. Так просто. Не испытывая ничего, кроме смутного раздражения. Второй человек не успевает отреагировать, как Мори приставляет скальпель уже к его шее, но пока не убивая. Даже пистолет падает, теперь не способный защитить. Чужак замирает и просто смотрит на пол, где его приятель бьётся в конвульсиях, рефлекторно пытаясь закрыть рану рукой, но кровь хлещет сквозь пальцы, не давая шанса на спасение. Постепенно движения угасают, а глаза закатываются. Тело неохотно сдаётся смерти. Мори позволяет наблюдать, не торопя разум. Иногда смертность нужно осознать. Потом проще воздействовать на человека. — Я никому не позволю вредить моей семье. — Мори говорит медленно, почти рыча, давая понять, что сказанное — вполне искреннее. Дазай прислоняется к стене в коридоре и закрывает глаза. Дышать становится почему-то тяжело, а в груди непонятное ощущение, будто он чувствует там сердце, которое сжимается от слов отчима. Осаму не стал прерывать Мори, желая узнать что-то для себя, а потому не стал заявлять о своем возвращении. Но всё пошло не по плану. Он что-то чувствует и хочет поскорее перестать. Хочет вырвать сердце и растоптать его, чтобы оно не напоминало о себе. Дазай не хочет быть частью его семьи. Дазай никому не нужен. Это привычное состояние. Дазай лишний. Он всегда один, а тут, оказывается, Мори реально заботится о нем. Осаму так долго игнорировал этот факт, что и правда поверил в обратное. У Дазая никогда не было семьи. Настоящей семьи. Он не знает, что это такое. Осаму больше не хочет слышать подобное, а потому уверенными шагами идёт на кухню и небрежно прислоняется к дверному косяку, будто не из плена вернулся, а из института, где он не был уже достаточно давно. — Я разочарован. Никто даже не потрудился спасти Белоснежку. — Дазай цокает языком и качает головой, как всегда паясничая и совсем игнорируя происходящее. Мори крепче сжимает скальпель, стараясь не реагировать на сына. Отвлечёт. Однако, Осаму хочет отвлечься сам. От своих мыслей. Пусть повсюду сплошные триггеры. Но защитный механизм уже активировался. Поэтому Дазай заинтересовывается напуганным и бледным незнакомцем. Самоубийцу он видел и прекрасно понимает, что парнишка сбежал от Френсиса. Американец столько денег потратил на охрану, но интеллект Осаму способен обойти многие вещи, а потому побег не составил большого труда — Привет. Решил на чай заглянуть? — самоубийца широко улыбается, будто пытаясь подружиться. — У нас только кофе есть. Да, Мори? — Дазай переводит взгляд на отчима. Он так искренне улыбается, что Огай почти верит. Почти. — Поэтому чая не будет. — врач вздыхает, устав от всего этого бреда. Даже не хочется выбивать информацию. Дазай умный. Что-нибудь найдет. Поэтому Мори отправляет на тот свет и второго незванного гостя. Дазай заинтересованно следит за тем, как угасает чужая жизнь. Наблюдает за искренним желанием спастись. За какой-то пустой надеждой, меняющейся на отчаяние. Люди умирают по-разному, но всегда не хотят покидать мир. Дазаю интересна смерть и то, что чувствует человек во время этого процесса. Потому что Осаму хочет приблизиться к ней, окунуться целиком. Мори же следит за Дазаем. Нездоровый интерес ему не нравится. Осаму представляет на месте мужчины себя и пытается проецировать весь спектр ощущений, вплоть до предсмертной агонии. Это уже давно не юношеское любопытство. Осаму пытается умирать, живя. Осаму так готовится к смерти. Дазай незаметно трогает пальцем ссадины на соседних. Подпитывает ощущения реальной болью. Но самоубийца не чувствует облегчения. В этот раз не выходит. Своеобразная медитация превратилиась в неудачный секс, где партнёры не смогли кончить и расстались неудовлетворенными. — Дурацкий америкашка скоро доведет меня до белого коления. Присутствующие оборачиваются, слыша незнакомую речь. Не английскую. Русскую. Мори инстинктивно прячет скальпель. Дазай снимает навождение с лица. Они внимательно следят за реакцией Фёдора. Он может доставить проблем своим неожиданным появлением. Поэтому так важно закрывать дверь на замок. Достоевский делает шаг вперёд, слегка наклоняется к телам. Он с отстраненностью вглядывается в лица, пытаясь понять, кто это. — Опять ебучий Френсис. — Фёдор выпрямляется и потирает переносицу. Проблем становится слишком много, а сил — всё меньше. — Кажется, я начал понимать русский. — Дазай подходит ближе, но всё ещё осторожничает. Теперь русский потенциально опасен, пусть и ведёт себя спокойно. Теперь малейшая деталь может привести к неожиданным последствиям. — В таком случае предлагаю тебе прогулку по интимным местам. Провожать не буду. — Фёдор натянуто улыбается, имитируя дружелюбие под русской речью. — Ты меня всё равно не проведешь. — Осаму бросается вперёд и стаскивает ушанку с Достоевского. Тот лишь морщится и поправляет спутанные из-за резкого действия волосы. На большее не хватает сил. — Дазай, я могу остаться у тебя хотя бы на ночь? — на выдохе произносит Фёдор и сжимает челюсти. Слова выходят с трудом. Попытка сменить тему привела к появлению ещё более угнетающей темы. — Конечно, можешь. Даже не смотря на то, что ты не спас Белоснежку и не стал моим рыцарем. — Осаму подходит ближе, нерешительно протягивает руки и обнимает Фёдора за талию и прижимается к нему, утыкась лицом в изгиб шеи, вдыхая. Морщится. Естественный аромат мешается с чем-то чужим.

"Кажется, твоя кукла оборвала нитки"

Осаму недостаточно хорош. Неполноценный, поломанный. Никому не интересно с ним. Но марионетка не может любить, а чувства не больше, чем шутка, Но я марионетка для марионеток, ведь кукловод тоже кукла . Но Фёдор здесь. Он выбрал его из всех вариантов. Дазай разумом понимает это, а потому заставляет заткнуться иррациональную злость, имя которой даже назвать не решается. Запах неприятный, а потому желание объятий быстро пропадает, сменяясь горечью на языке. Дазай отстраняется, оборачивается и улыбается, смотря на Огая. Так криво, что становится слишком очевидна наигранность гримасы. Осаму устал. Его вымотали слишком интенсивные события последних дней. — Мори, можно он останется? — голос мягкий, будто самоубийца уговаривает, хотя в разрешении не нуждается. Просто хочет прояснить, что Фёдор не опасен. Огая ведь только это сейчас волнует, верно? Мори следил не только за русским. Он видел их взаимодействия. Видел, как Дазай реагирует на Достоевского. Он понимает. Понимает многое, но молчит. Слова не нужны. Огай махает рукой и уходит в свою комнату, дабы передохнуть, собраться с мыслями, а после устранить последствия сегодняшнего дня. Хочется осесть на пол и замереть. Закрыть глаза и не проснуться. Но запах крови бьёт в нос, напоминая о близости смерти. Становится некомфортно. Дазай уводит Фёдора в свою комнату, не хочет стоять среди следов смерти. Достоевский не противится, покорно позволяет взять себя за руку, запоздало понимая, что сжимает ладонь в ответ, но ситуацию не меняет. Осаму даже дверь не закрывает за собой. Не видит смысла. Он просто ложится на кровать, достаёт сигарету и курит прямо в постели, наплевав на то, что даже пепельницы под рукой нет. Феденька не так устал, он всё сделает за него. И дверь закрыл и пепельницу подал. Заботливый какой. Жаль, что сердце его не бережёт и пытается разбить. Оно и так всё в трещинах. Дефектное и никому даром не нужное. Фёдор устал от родителей и решил навестить Осаму. С живым трупом спокойнее. Дазай сейчас не в настроении для очередных игр в паяца, а потому и проблем от него не будет. Достоевский будто знал, когда приходить. По-любому, что-то знал. Мыслят они одинаково. Одного поля ягоды. Плоды, правда, совсем разные. — Почему ты не остался там? Всё бы закончилось. Френсис не побрезговал бы убить тебя. — Фёдор не осуждает, не насмехается. Лишь простое любопытство. Разве Дазай не мечтает умереть? Сейчас он выглядит так, будто и правда жалеет, что ушел. Осаму молчит. Не знает, стоит ли говорить подобное. С Фёдором хочется быть откровенным. Хотя бы сейчас. Иногда ведь можно позволить себе долю безрассудства и открыть душу? — Я сомневался, что ты сможешь постоять за себя самостоятельно. — голос слабый, хриплый. Говорить тяжело. Веки тяжелеют. Дыхание медленное и глубокое. Тело противится откровениям, боясь боли. Пути назад нет. Он показал, что Фёдор важен, но поймет ли тот? Возможно, проигнорирует. Осаму болезненно морщится и сглатывает, борясь с собой. Борясь с дурацкой гордостью, разрушая все стены. Один раз. Один единственный раз. Дазаю до жути холодно. Ему нужно чье-то понимание и тепло. Плевать, что Фёдор больше похож на психопата, чем на эмпата. — Я не хочу умирать. — слова выходят неразборчиво, едва слышно, оставляя толкование фразы на волю случая и заинтересованность в исповеди собеседника. Достоевский подходит ближе к кровати, будто к телу умирающего. Медленно и будто хищно. Улыбка трогает его черты, похожая на психопатическую. Демоны гудят, уговаривая воспользоваться уязвимостью. Они обливаются и клацают зубами, предполагая, что сейчас начнется веселье. Фёдор шлёт их всех к чёрту. Сейчас Осаму хочется понять, а не разбить. Всё остальное потом. Потом. Никогда. Дазай такой уязвимый, такой настоящий и доверивший ему свою душу, зная, что в руке острый кинжал, готовый вонзиться в слабую сущность. Жест трогает заржавевшие струны души. Непривычный звук проносится в голове, резонируя сквозь толстые стены сердца, заставляя ощутить забытое чувство. Даже название стёрлось из памяти. Такое случается. — Что-что? Я не расслышал? — голос слишком насмешливый. Простая привычка, подпитываемая желанием проверить границы и доверие в данный момент. Дазай поймёт. Всегда понимает. Осаму не реагирует, замирает, решая, стоит ли продолжать. Несколько секунд. Долгих, как сама бесконечность. Самоубийца оживает, избавляясь от сомнений. Он садится на кровати и переводит взгляд на Фёдора. Без всяких масок, прикрывающих правду. Остаётся лишь настоящий Дазай. Замученный, истощенный и совсем хрупкий. Глаза такие пустые, но это лишь туман, состоящий из боли и заебанности от невыносимости бытия. Эмоций больше нет только пустота. Даже защита происходит лишь благодаря рефлексам. Защищаться не хотелось. — Я не хочу умирать! — громко и четко говорит Дазай, убедившись в чистоте интереса Фёдора, или слепо доверившись ему. Слишком громко. Мори мог услышать. Подобная фраза заставит охуеть его и слечь с сердечным приступом. Плевать. Реагировать на вопросы Огая он не собирается. — Но и от жизни мне тошно. — Осаму опускает голову, по привычке пряча эмоции за волосами и переходя на шёпот. — Я бы давно совершил удачную попытку, но.. — Дазай хмыкает и качает головой. Губы дрожат, желая сказать многое, но разум фильтрует мысли, запрещая выдавать многое. — Что-то держит меня здесь. Осаму поднимает голову, улыбается, взгляд не отводит. Он отдает всего себя на милость Фёдора, доверяя измученный разум. Полная капитуляция. Возможно, временная, но.. Дазай надеется на благосклонность русского. Пусть даже это глупо и наивно. Достоевский нисходительно улыбается садится рядом и позволяет положить голову себе на плечо. Он даже успокаивающе проводит пальцами по каштановым спутанным волосам, даря неумелую, но такую необходимую сейчас нежность. Дазай согревается. Дазаю больше не больно. Дазай чувствует облегчение. Дазай боится, что это мимолётно. Дазай хочет быть счастливым. Дазай хочет жить.