Яд или панацея?

Даже разушаюшающая буря, в конце концов, заканчивается, давая возможность все исправить, попытаться замести следы, сделать вид, будто ничего не было и сейчас все хорошо. Буря проходит, давая возможность вернуться в спокойные воды и забыть о хаосе. Ненастье проходит, а люди еще долго разгребают последствия. Порою приходится строить совершенно новое на обломках старого, ведь ураган редко оставляет после себя что-то целое и нетронутое. Федору кажется, что он был в эпицентре хаоса, который разорвал его на мелкие частицы. Теперь он вынужден ползать в полной темноте и собирать себя по кусочкам и сшивать их между собой, создавая подобие прежнего человека. Швы такие уродливые и ненадежные. Из него скоро посыпится наполнитель, которого и без того осталось не так много. Он уже похож на носочную куклу. Пустую и блеклую. Кое-где свисают заплатки, оголяя мрачную пустоту. Настоящий он пустой и не нужный. Он не хочет быть кому-то нужным, потому что это приводит к катастрофам. Мертвый Дазай ему особенно не нужен. Достоевский ненавидит катострофы. Потому что сердце в этот момент всегда живое. Погода совсем испортилась. Кажется, на небе тучи, но Федору лень взглядываться в вечернее темное небо. По ощущениям, температура будто упала до нуля. Из-за ветра казалось, что холод проникает под пальто. Достоевский запаздало понимает, что это из-за того, что он никогда не застегивает его. Холод слишком привычный. Без него уже некомфортно. Достоевский тяжело вздыхает и садится на ближайшую лавочку. Ждал он не так долго, но уже устал. Хотелось как можно быстрее отвлечься, а не ожидать. Интрига не нужна. Он не в силах раззадориться сейчас. Слишком сильно уж Федя заебался. Федор решает, что выкурит сигарету и уйдет, если никто не придет. Знает, что выкурит не одну Знает, что дождется, ведь отвлечься нужно точно, а домой возвращаться не хочется. Никуда не хочется. Теперь он выбират не комфорт, а меньшее из двух зол. Иного ожидать и не приходилось. Достоевский берет сигарету в рот, достает зажигалку, уже предвещая, как никотин вот-вот польется по венам. Дурацкий ветер. Портит все планы. Огонек умирает, едва успев родиться от искры. Онемевшие пальцы уже едва справляются с колесиком. Становится больно, но попытки не утихают. Дазай бы сказал, что это тоже селфхарм. Дазай бы выхватил зажигалку из тонких пальцев и сделал все сам. Дазай сам вреднее курения. Никотин, по крайней мере, угнетает нервную систему постепенно и незаметно. Осаму врывается в жизнь Федора спонтанно и искрится, случайно поджигая сердце Достоевского и включая слишком яркие эмоции, которые ощущаются как кислота из-за непривычности. Дазай это замечает, но продолжает провоцировть реакции, просто теперь уже более осознанно и, зная, куда бить. Федор пытался этого не допустить, но в конечном итоге поддался. Федор идиот. Ему хочется до жути взять реванш, но пытается себя отговорить, боясь очередной катастрофы. Демоны звенят уже заржавевшими цепями, демонстрируя интерес к Осаму. У них явно не последний голос в этом вопросе. Федор мысленно посылает их нахуй. — Можешь покурить у меня в машине. Достоевский был так увлечен возней с зажигалкой, что не заметил, как подъехала дорогая черная машина. Федор закрывает глаза и тяжело вздыхает. Мысли о Дазае скоро его убьют. Буквально. Потеря бдительности явно не приведет ни к чему хорошему с его образом жизни и скелетами в шкафу. Не киллер. Уже хорошо. Либо медлят. Кто будет убивать на открытом пространстве? Машина встала прямо на трауар. Штрафов этот человек не боится. Или пытается подарить Федору чувство безопасности? Хотя, вряд ли каждый человек будет продумывать все до мелочей и взаимодействовать с другими людьми осознанно невербально. Они не Дазай. Достоевский подходит ближе. Медленно, будто чего-то опасаясь, хотя и сам смело согласился на встречу несколько часов назад. Всего лишь привычка. Редкая полезная привычка.. Федор внимательно вглядывается в лицо. Выглядит незнакомец жутко даже по меркам русского, но это лишь неосознанный анализ, бояться пока что нечего. Хотя.. хищники тоже анализируют свою жертву перед нападением. Но и нападают не всегда. Кажется, у незнакомца кожа бледнее, чем у Достоевского и выглядит он как сама смерть. Белые длинные волосы, белый костюм и черные ногти. И эта нежная улыбка с мертвыми глазами, лишенных всяких чувств. Взгляд безэмоциональный, но бесконечно усталый и наполненный апатией. Федор думает, что школьные хулиганы поспешили с выводами, когда называли его фриком. Здесь экземпляр интереснее. Достоевский останавливается в метре от машины, задумчиво крутя сигарету между пальцев и взвешивая все «за» и «против». Он на машине. Не совсем безопасно. Двери можно с легкостью заблокировать и сбежать будет крайне трудно, учитывая, что незнакомец с водителем. Впрочем, эта встреча в любом случае рискованная. Даже не смотря на обещания. Обещания ничего не стоят, когда их можно нарушить без последствий. – Садись. — почти командным тоном говорит блондин и открывает пассажирскую дверь изнутри машины. Он предпочительно сел взади, дабы быть ближе к нему. В голове Федора уже выстроились все возможные способы его собственного убийства, но он гонит ненужные мысли прочь. Отступать нельзя, дабы отвлечься от происходящего в голове. Возможно, он даже не против идеи летального исхода. Достоевский вздыхает и садится в машину под мягкую улыбку блондина, которая сменяется легким разочарованем, будто он реально позвал русского лишь для того, чтобы покурить, ведь он так старательно возится зажигалкой своими замерзшими пальцами, которые уже немеют, не смотря на время года. – Часто мерзнешь, да? Я тоже в одинокие вечера. – парень опускает взгляд и улыбка начинает увядать, но глаза снова продолжают внимательно наблюдать за Достоевским, будто проверяя реакцию. – У меня анемия. – резко бросает он и убирает зажигалку в карман, когда та наконец-то справилась со своей задачей. Федор переключает взгляд на окно, пытаясь показать незаинтересованность в душевных терзаниях собеседника, да и вообще в его личности. Было бы проще, если бы он сразу сказал, зачем искал встречи. Любят же люди заходить издалека.. Бессмысленное расточительство времени в попытки найти того, кто поймет и снимет часть оков, сжимающих сердце до боли. Достоевский не намерен быть чьим-то психологом или жилеткой, в которую можно поплакаться. При Федоре лучше вообще не показывать уязвимости, иначе он обратит на это внимание и от скуки начнет расковыривать раны, изучть, копошиться и заражать. Он без раздумий спустит своих демонов с цепи и позволит вонзить зубы в незадачливую жертву, которая наивно полагала, что имеет дело с эмпатом. Хотя.. на эмпата тот даже внешне не похож – Душа может страдать и через тело. Удивительно, не правда ли? — говорит Тацухико. Федор хмыкает. Действительно, тело часто переплетется с душой и реагирует на ее негативное состояние, пытаясь докричаться до разума и предупредить о том, что далеко не все в порядке и пора что-то менять. Но всегда ли человек реагирует на внутренние сигналы? Порою предпочительнее проигноировать их и тешить себя надеждой, что скоро станет лучше и душа нетронута, а страдает тело в одиночку из-за, к примеру, слабого имунитета. Душа Достоевского все еще кровоточит вечерами, но сердце уже не мечется так сильно, однако оно уже успело переломать ребра и ослабить тело едва ли не до обмороков. Интересно, Дазай тоже страдает не только ментально? Федор переводит взгляд на блондина и встречает снова эту дурацкую нежную улыбку и пустой взгляд, но в котором постепенно начинает загораться какая-то искра. Что-то похожее на надежду. Нет уж. Все надежды нужно разбивать сразу, убивая их еще в зародыше. Достоевский не собирается становиться чьей-то панацеей. Он всегда был ядом, и менять что-то было бы глупостью. Или он боится что… — Куда мы едем? Кто ты такой? Что тебе от меня нужно? – в голосе Федора явно чувствуется нервозность, ошибочно вопринимающаяся, как опасения за собственное благополучие. Русский просто хочет отвлечься от подобных размышлений. Они ему в голове надоели. Но с Дазаем ты готов философствовать часами. — Какое нетерпение и холод. Это несколько разочаровывает. – незнакомец вздыхает и забирает сигарету у Федора, которой тот затянулся всего два раза за время их разговора. Он небрежо стряхивает накопившийся пепел под ноги и подносит сигарету к губам, но не спешит затягиваться. Собеседник гораздо интереснее никотина. И опаснее, что пока что наивно игнорируется. Блондин слишком уверен в себе и думает, что выйдет из воды сухим. — Я Тацухико Шибусава. Едем мы в отель. Хочу поговорить с тобой без лишних ушей. Не доверяю улицам или телефонам. Особенно, когда дело касается тебя. Тебе следует быть осторожным. – Рядом с тобой? – Федор усмехается, прокручивая озвученную информацию в голове. Зацепиться пока что не за что. – Меня тебе бояться не стоит. – Шибусава наклоняется ближе и взглядывается в глаза Федора почти с отчаянной интенсивностью, но встречает лишь равнодушие и холод, но он наивно воспринимется как нечто знакомое и индентичное ему самому. — Я можно сказать на твоей стороне, если ты правильно поставишь себя. – Я не собираюсь заискивать перед тобой. – Достоевский насмешливо фыркает и качает головой, в который раз поражаясь приземленностью своих спутников. – Мне это и не нужно. Мне нужен ты настоящий. Я устал от марионеток, что пытаются угодить мне. Ты же совсем другой. — Тацухико сжимает его бедро одновременно мягко, но настойчиво, а в глазах скрытая мольба. Он что-то заметил в Фёдоре и это привлекло его внимание. Мотылек, летящий на пламя и обжигающий безвозвратно грязные крылья. Хищник, который устал от охоты? Такие экземпляры встречались крайне редко, но даже так Федор прекрасно знал, что они и в пассивном состоянии по привычке могут вонзить зубы и не заметить. Но Шибусава выглядит настолько замученным бренностью бытия, его серостью, что сил хватит лишь на пустой оскал. Достоевский же легко может раззадориться и укусить без предупреждения просто потому что может. Просто потому, что так проще контролировать и не дать спохватиться непутевому спутнику и начать сопротивляться и сделать больно в процессе. Достоевский привык вгрызаться в плоть первым, диктуя собственные правила. Кажется, Тацухико это понимает и смиренно готов принять правила. Это кажется чем-то неправильным и банальным одновременно. Возможно, будет слишком скучно, не смотря на то, что Шибусава выделяется из толпы. – Поверь мне, я намного хуже тех, кого ты знал. – Федор криво улыбается, плохо скрывая отвращение из-за столь наглого прикосновения и вмешательства в личное пространство. Достоевский убирает руку Тацухико, сжимая пальцы в процессе до боли, устанавливая границы, а ничего не выражающий взгляд дает понять, что их проигнорируют и не раз, даже если придется столкнуться с последствиями. – Мне почему-то так не кажется. – Шибусава грациозно вырывается из грубой хватки, будто не замечая предупрждения. Он даже не меняется в лице, продолжая сверлить Федора пустым, но изучающим взглядом, находясь слишком близко к его лицу. Становится некомфортно. Достоевский отказывается отстраняться. Он приблизится и навредит, чтобы блондин пожалел о том, что вообще узнал о русском. Гул запоздало проснувшихся демонов впервые за долгое время успокаивает и дарит чувство азарта. Забытое и до отвращения приятное чувство. Доезжают они до отеля в тишине, которая совсем не была неловкой или давящей. Каждый витал в своих мыслях, ожидая от встречи совершенно разного. По крайней мере, Тацухико был не особо приставучий и сам любил уединение и безмолвие, предпочитая душевное единение, а не пустые слова, которые сейчас едва ли нашли бы отклик у собеседника. Шибусава заморочился с отелем. Выбрал самый дорогой в Йокогаме. Обеспечил даже анонимность Федора, пытаясь подарить максимальный комфорт. Интерьер номера приятный, хотя русского достаточно трудно впечалить роскошью, но странный спутник будто изучал его предпочтения. Тона в помещении не яркие. Свет приглушен, а номер не захламлен лишней дорогой мебелью, лишь самой необходимой. Да и комнаты здесь две, что позволит найти уединение, если оно понадобится. Даже балкон есть, чтобы освежить мысли. Почти идеально. Федор быстро теряет интерес к осмотру номера, садясь на край большой двухместной кровати с черным постельным бельем. Темные тона интерьера успокаивали, создавая мрачную атмосферу, чем-то напоминающее небытие. Достоевский опять достает свою пачку, в которой осталсь всего пару сигарет из-за частоты курения. Сейчас хотелось затянуться не из-за стресса и напряжения, а просто дополнить атмосферу ядом, постепенно разъедающим легкие, но дарующим чувство умиротворения сейчас. И умиротворение ознчает погружение во внутренний мир. Федор молчалив и смотрит в пол, постепенно забывая о существовании не только Тацухико, но и тлеющей сигареты в пальцах. – Федор, курение убивает. — ласково мурлычет Шибусава и выхватывает из его рук сигарету и затягивается сам. — Но еще мучительнее умирать от скуки. – меланхолично тянет блондин и садится рядом. – Скука – это прерогатива бессмертных. —не задумываясь шепчет он и морщится от неприятного флешбека.

"Как хорошо, что мы скоро умрем. Человеческий век недолог, правда?"

Федору становится интересно, сколько времени понадобится Дазаю, чтобы совершить истинный суицид. Так скоро терять его из вида не хотелось. Видеть его не хотелось. Думать о не хотелось. Хотелось отвлечься. – В этом есть смысл, если верить в то, что душа бессмертна и проживает множество жизней, маясь от однообразности бытия. Поэтому и появляются люди с депрессиями и апатиями. Им более не интересен этот мир, в отличие от молодых душ, которые его только начинают познавать. – Тацухико печально вздыхает и кладет ладонь на колено Достевского, медленно ведя к внутренней стороне бедра. Осторожно, пробуя новую почву на устойчивость. Русский игнориует. Попытки отвлечься увенчались грациозным провалом. Мысли съедают целиком. Достоевский думает, что в таком случае Шибусава одна из первых душ, посланных на Землю. Тацухико ободряется молчаливым «разрешением» подобраться ближе и продолжает свой монолог: – И такие, как я, нахожу утешение в таких, как ты. В особенных людях. – голос парня понижется до хриплого шепота, пока он наклоняется ближе к лицу Федора, желая соединить их губы. Попытка заполнить внутреннюю пустоту физической близостью. Глупая попытка согреться за счет русской снежной королевы, которая лишь заморозить может или сжечь к чертям, но не подарить желанный комфорт. Достоевский не отталкивает, но и не отвечает на поцелуй, потому что ему не интересно, потому что такие как Шибусава не просто находят утешение в людях, они пытаются превратить их в своих кукол и играть пока не наскучит, а потом выбрасывают. Тацухико просто заинтересовала реакция Федора, а именно ее отсуствие, к чему тот не привык. Такие люди имеют все, что пожелают, а поэтому перенасыщаются благами и выгорают к ним. Достоевского же все это не интересовало из-за приземленности и бессмысленности с самого начала. Так же как и поцелуй. Федор ловит себя на мысле, что губы Дазая ощущаются приятнее и нежнее, возможно, потому что самоубийца пытается вложить туда каждый раз частичку тлеющей в себе жизни, пусть и для каких-то своих целей. Губы Шибусавы лишены страсти и двигаются будто заученно и бесцельно, даже если их хозяин отчаянно пытается добиться хоть доли взаимности. Но русский так поглощен мыслями об Осаму, что лицо едва ли не сводит судорогой от эмоций, а тело отказывается реагировать на такие чужие и противные прикосновения. Самоубийца умудряется воздействовать на него даже на расстоянии. Опять раздражаение. Опять дурацкая буря возвращается. Но в эпицентре он отказывается быть один. Федор захлестнет любого, кто окажется рядом. Нужно избавиться от Дазая хотя бы на этот вечер. Хотя бы на мгновение. Достоевский оживляется. Прикусывает нижнюю губу партнера до крови и жадно слизывает жидкость, не успокаивая жжение, а лишь распространяя его. Федор раздражен, что Шибусава покорно принимает боль и совсем не сопротивляется. «Ты не Дазай! НЕ ПЫТАЙСЯ БЫТЬ ДАЗАЕМ!!! Федор недовольно рычит, запускает пальцы в волосы Тацухико, грубо оттягивая, потому что не нравится их ощущение. Слишком жесткие и сухие. У Дазая они мягкие и шелковистые. От неприятных ощущений блондин приоткрывет губы и сразу же ощущает, как язык Федора нетерпеливо врывается в рот, стремясь заполнить все пространство, обводя каждый сантиметр и диктуя собственные правила. Достоевский толкает парня в плечо, заставляя упасть на кровать. Русский тут же подминает поддатливое тело под себя и растегивает пуговицу на его плаще, стягивая его и кидая на пол, как ненужню вещь. Следом падает и черная водолазка, открывая затуманенному взгляду вид на бледную кожу. Федор прижимает запястья к простыням, блокируя доступ к сопротивлению, которого бы и так не последовало, но очень хотелось представлять, что Шибусаве неприятно и противно. Но тот лишь мягко улыбается, одобряя грубость, а твердость, прижимающаяся к бедру Достоевского, кричит о том, что тот и вовсе наслаждается ситуацией. Бесит. Дазай бы не позволил так обращаться с собой и перехватил бы инициативу. Хотелось сделать больно послушному партнеру, наивно доверяющуему действиям взвинченного русского. Федор шипит и прижимается губами к груди Тацухико, оставляя багровые засосы, постепенно превращающиеся в грубые укусы, едва ли не прокусывающие плоть. Блондин выгибается дугой и сдавленно стонет. Хоть какая-то реакция, но вряд ли негативная, скорее призывающая к дальнейшим действиям. Достоевский резко кусает его за сосок, вызывая вспышку боли и заставляя сморщиться и дернуться, но русский крепко держит за запястья, не давая и шанса на ослабление давления, но решая заменить зубы губами и языком, успокаивая жжение, пока он не удовлетворится реакцией и не выпустит покрасневшую бусинку изо рта с хлопком, оставляя сосок блестеть от слюны. Уголок губ приподнимается в мимолетной улыбке. Так то лучше. Член в штанах наконец-то дернулся, начиная лениво наливаться кровью, а мысли постепенно покидают разум, оставляя все на самотек. Достоевский неохотно выпускает запястья Тацухико, дабы продолжить. Парень пользуется свободой и его пальцы сжимают пах Федора в попытке сделать приятно и разгорячить. Достоевский прикусывает нижнюю губу и воспринимает жест за готовность двигаться дальше. Он переворачивает парня на живот и стягивает с него брюки вместе с нижним бельем до лодыжек, пробегая взглядм по оголенным ягодицам и сжимая их в своих ладонях, слегка растирая, стараясь расслабить, ведь на большее терпения не особо хватало. Бедра Тацухико приподнимаются в ответ, послушно реагируя на прикосновения, что лишь разогревает желание. Пальцы Федора скользят между ягодиц и надавливают на колечко мышц заднего входа, чувствуя, как они поддергиваются и неохотно впускают палец внутрь. Достоевский кивает сам себе, отмечая, что Шибусава не такой уж и узкий и вынесет вторжение без должной подготовки, да и реагирует он благоприятно, издавая очередной стон, наполненный наслаждением, а не дискомфортом. Федор надеется, что не забудется в процессе и не порвет своего партнера в порыве жестокой страсти. О комфорте парня он особо не заботился, но и переходить границы разумного не собирался. Сделав несколько пробных движений внутри Тацухико, внимательно следя за его реакцией, Федор вынимает палец и приспускает собственные штаны и нижнее белье до середины бедра. Благо нетерпение разума совпало с возбуждением тела, и на головке члена даже проступила капелька преякулята. Федор обхватывает свой член и начинает двигать пальцами, чтобы возбуждение неожиданно не спало и чтобы размазать смазку и облегчить вторжение. Шибусава слегка поврачивается к Федору и тянет руки к поясу партнера, желая сделать это за него. Но Достевский резко отводит его руку, прижимая ее к простыням и возвращая парня в первначальное положение. Трогать Федор себя не позволяет. Руки чужие и непривычные. Хотелось ощущать родные вечно теплые пальцы на своей коже. А эти прикосновения не вызвали бы ничего, кроме брезгливости. Чтобы не допустить больше подобного промедления, Федор приподнимает бедра своего партнера, вынуждая его встать на четвереньки. Федор прижимает головку члена к дырочке парня. Тот дергается, запоздало понимая, что Федор не особо заботится о подготовке. — Федор.. – хотел уже было возмутиться Шибусава, но Достоевский кусает его за лопатку, заменяя протесты болезненным стоном и, пользуясь заминкой, резко толкается внутрь, мышцы едва соглашаются принять четветь. Вторжение ощущается болезненным из-за недостаточного растяжения и блондин морщится и утыкается лицом в подушку, а пальцы сжимают простыни. Федор медленно, но настойчиво входит на половину и замирает на несколько секунд под дергание бедер, конорые пришлось обхватить руками. Федор позволяет телу привыкнуть к заполноненности внутри, но едва ощутив расслабление стенок, он медленно начинает двигаться, сначала стремясь войти полностью, а затем принимается наращивать темп. Разум отказывался отключаться полностью и мысли настойчиво возвращались к Дазаю. Он был бы против грубости в постели? Позволил бы целовать его шрамы и улыбался бы на глупые нежности, прошептанные на ухо? Бред. С каких пор Федора волнует подобное? Русский разочарованно рычит и сжимает бедра Шибусавы, впиваясь в кожу ногтями, стараясь причинить как можно больше боли, будто бы во всех его бедах виноват один лишь Тацухико. Достоевскому было неприятно использовать кого-то подобным образом, но иного способа справиться с эмоциями на данный момент не было. Долгих пятнадцать минут Федор беспощадно вдалбливался в парня, но долгожданный экстаз с каждым мгновением лишь ускользал, а стоны быстро начали раздражать. В данных условиях Шибусва слишком идеальный и от того приводящий в бешенство. Достоевский надеялся, что прозвучит хотя бы один гребанный протест, но партнер смиренно принимал все, что ему предлагали. Возможно, он просто мазохист. Федор с горечью признает, что он сам похож на садиста больше, чем хотелось бы. Федор резко выходит из Тацухико и, не говоря ни слова, идет в душ, игнорируя недоуменные вопросы. Никто из них так и не кончил, позволяя разочарованию разливаться по груди, а внизу живота неприятно ныть от неудовлетворения. Но Достоевскому как-то плевать. Либидо у него всегда было низкое и удовлетворение сексуальных потребностей особо не волновало. Федор заходит в душевую кабинку и прислоняется к стене, прикрывая глаза, начиная торопливо раздеваться, дабы смыть с себя всю грязь. Возбуждение отказывается покидать его, а член взмаливает о внимании, которого и так совсем мало. Достоевский сглатывает и опускает взгляд вниз, хмурясь. Следы крови дают понять, что он все-таки порвал своего партнера.Федор чувствует себя мудаком. Федор думает, что Дазай считает так же. Федор опускает руку к полувозбужденному пенису. Нет, Дазай бы понял его. Федор шумно выдыхет и пальцы медленно проводят по всей длине, пачкаясь в чужой крови. Склизко и некомфортно. Даже кровь у Дазая ощущается приятнее. Свободной рукой Достоевский включает воду, дабы смыть чужие следы и прикосновения и оставить мысли лишь об одном человеке. Федор запрокидывает голову и начинает тяжело дышать, чувствуя, как взбуждение накатывает с новой силой, а пальцы непроизвольно начинают наращивть темп. Федор представляет на месте своей руки руку Дазая. Интересно, был бы он нежен с ним? Федор закусывает нижнюю губу, чтобы подавить стон. Никто не должен знать. Губы Дазая мягкие и приятные. Федор думает, что не против поцеловать их еще раз и ощутить вкус. Федор закрывает глаза, ощущая, как сперма брызгает на живот и лениво стекает вниз, выгоняемая струйками воды. Тело слегка дрожит от экстаза, мысли неохотно встают на место. Федор рассеянно проводит пальцами по волосам и хаотичо глотает капли воды. Федор мрачнеет, понимая, на кого только что дрочил Федор косится на дверь и думает, что возвращаться в чужие обьятия не хочется. Федору снова хочется ебнуться головой об стену.