Яд или панацея?

С каждым шагом ноги тяжелеют всё больше и отказываются слушаться хозяина. Шаги становятся неуверенными. Глаза бегают по коридору института, неосознанно выискивая знакомое лицо. Разум радуется, что его нет в пределах видимости. Держаться рядом с ним будет крайне трудно. Уже несколько человек успели спросить, всё ли в порядке. Маска трескается. Он игнорирует их вопросы, отвечает расплывчато, неоднозначно, даже не вслушиваясь в суть. Не интересно. Фёдор и без них знает, что не всё в порядке, но из последних сил старается держаться и не разлететься на части окончательно, подобно разбитой вазе. Достоевский боится, что не сможет собрать себя по кусочкам. Не хочет, что бы Дазай видел его таким. Навряд ли его заинтересует несовершенства и откровенные уродства. Осаму бы с радостью воспользовался слабостью и дезориентированностью и доломал бы окончательно. Раскрошил бы и превратил в пыль и прах, который быстро разнесет ветром, пока не останется ничего. Стоит собраться с мыслями и вновь обрести контроль над собой. Какая глупость. Долбанная иррациональность едва ли не привела к неисправимым последствиям. Достоевский улыбается, как дурак, радуясь, что к нему вернулась частичка рассудка. Кажется, даже шептаться в коридоре начали и держать дистанцию из-за неестественности улыбки. Опасный оскал, предупреждающий каждого в радиусе видимости. Но укусить никого не сможет. Сам выглядит, как побитый пёс со всеми этими синяками и пустым взглядом, который защищается. Лает, но не кусается. Просто хочет, чтобы держали дистанцию. Достоевский шёпот не замечает, лишь облегчённо выдыхает, потому что в голове затих и больше не пытается воздействовать и свести с ума уже поломанную психику. Фёдор спешит в мужской туалет. Открывает воду. Охлаждает и без того холодные руки под ледяной струеей. Пальцы немеют. Дискомфорт превращается в боль. Фёдор терпит. Пытается заморозить себя. Надеется, что холод дойдет до сердца и вновь превратит его в бесчувственную ледышку. Но этого не происходит. Лишь желание отдернуть руку растёт. Бессмысленно и глупо. Может, хотя бы разум получится прояснить. А потому Фёдор плескает в лицо воду. Морщится от холода. Едва ли помогает. Даже самообман не спасает. Достоевский не решается поднять взгляд и посмотреть на себя в зеркало. Боится увидеть там не себя. Монстра, который разрушает все вокруг и наслаждается хрустом костей под ногами. Боится услышать, как истерический смех вновь заставляет содрогаться плечи, проникая в разум и превращаясь в шёпот. Боится, потому что знает, что в этот раз не сможет совладать сам с собой. — Всё нормально? Голос очередных добродетелей хочется проигнорировать или послать к чёрту. Но этот голос пробирается сквозь недавно возведённые стены, ломая их и не оставляя камня на камне. Фёдор разворачивается и делает несколько шагов назад, врезаясь в стену. Жалкая попытка сбежать. От самого себя и от него. Эта мерзость уже внутри. Въелась в душу, раздирая ее на части, заражая гнилью, которой и так хоть отбавляй. Дазай поднимает бровь и тушит сигарету, выкуренную на нервах после очередной ссоры с Чуей. Он склоняет голову на бок и оценивающе оглядывает одногруппника. Собственные мысли и раздражение после перепалки резко пропадают перед открывшимся зрелищем. Фёдор стоит перед ним растерянный, возможно, даже чем-то напуганный. Зрительный контакт поддерживать отказывается. Взгляд вообще ни на чём не задерживается, но верно спускается к полу, но даже так избегает Дазая. Мешки под глазами, кажется, стали больше и темнее. Волосы растрепаны, будто Фёдор проспал и сразу же побежал на учебу. Привычной ушанки нету. Навряд ли он сдал ее в гардероб. Плащ-то на месте. Его опять похищал Френсис? Откуда новые синяки? Нет. Фицджеральд не стал бы уродовать лицо, чтобы его действия были не такими очевидными. Виновнику же было плевать на последствия. Нижняя губа слегка распухла и в середине виднеется запечённая кровь. На скуле немалый сиреневый синяк, изящно расцветающий на бледной коже, но раздражающий взор самоубийцы. Кто. Посмел. Дазай подходит ближе. Касается его скулы, проводя кончиками пальцев по синяку. Фёдор в ответ лишь переводит ничего не выражающий взгляд на самоубийцу. Холодно становится обоим почти до дрожи. В Достоевском что-то трескается. Его самообладание, строящееся с таким трудом годами. Ошибкой было перевести взгляд на белоснежные бинты, скрывающее под собой так много. Фёдор хватает его за запястье, грубо отводит от своей кожи, а свободной рукой умело развязывает узел с такой небрежностью, будто это банальная, ничего не стоящая рутина. Однако, глаза бешено вспыхивают, не предвещая ничего хорошего. Огонь, такой холодный, но обжигающий, завораживает, заставляет замереть и подчиниться. Дазай вздрагивает, когда марля спадает на пол, оголяя все его шрамы, которые он так старательно прятал от внешнего мира, стыдясь их и ненавидя. Дазай чувствует себя голым и беззащитным под внимательным взором. Секунды ощущаются вечностью, кислотой разъедающей саму сущность. Шрамы Осаму видели немногие. Чаще, случайно, потому что парень никому не доверял подобные интимные моменты. Ведь они рассказывали молчаливо всю его историю и приближали к израненной душе, вкладывая в ладонь созерцателя острый раскалённый нож, режущий без сожаления, с ожесточенным хладнокровием, отстранённым любопытством. Осаму надавливает свободной рукой на плечо Достоевского в безмолвном требовании отстраниться. Пальцы впиваются в пальто настойчиво, пытаясь достучаться до разума, но тот затуманен желанием прикоснуться к внутреннему миру и сжечь его к чертям. — Фёдор. Достаточно. — сквозь зубы говорит Дазай, более не желая внимания к минутным слабостям, хаотично разбросанным на тонкой коже. Даже воздух пропитывается болью Осаму. Для Достоевского это сладковатый аромат свежей плоти на ещё незаживших ранах. Бедный Дазай так самозабвенно пытался разрушить себя, что почти жаль его, но демоны гудят слишком громко, перекрывая чувство, возникшее лишь на жалкое мгновение. Достоевский игнорирует протесты и прижимает суицидника к стене, надёжно сжимая запястье, даже если сопротивления не следует. Дурашка сейчас горит любопытством и совсем не боится, хотя стоило бы ещё в первые секунды сбежать и по скорее. Потому что в следующую секунду в тусклом свете мелькает лезвие, которое в здравом уме никто с собой носить не станет. Но они оба давно уже не в своем уме. Они увязли в собственных мирах, наполненных чем угодно, но не нормальностью. Дазай поджимает губы. Инстинкт самосохранения запоздало начинает протирать глаза после многолетнего сна. Подобного исхода Осаму никак не ожидал, но даже так он всё ещё стоит на месте, как олень, ослеплённый красными фарами, несущейся на него на полной скорости фуры. Запястье грубо прижимают к стене, фиксируя на поверхности для удобства. Лезвие медленно ползет вдоль запястья, стараясь не задеть других шрамов, ведь Достоевский стремится оставить собственный, отдельный след на коже, который позже стыдливо скроют за слоем бинтов и навряд ли покажут ему когда-нибудь. Порез не особо глубокий, но кое-где края раны расходятся, обнажая более глубокий слой ещё белоснежной кожи, которая медленно наполняется кровью. Ещё немного и она начнет стекать, перекрывая часть малую часть других отметин, будто в попытке поглотить их и затмить. Оставить только следы Достоевского. Ещё несколько порезов. Более смелых, а потому и более глубоких. Кровь собирается на них быстрее и течет обильнее, изредка капая на пол. Сердце Дазая бешено бьётся, пытаясь протестовать и кричать, что пора сбежать и оттолкнуть. Выходят лишь лёгкие вздрагивания и тихие вздохи. Большее он не позволяет, принципиально отказываясь показать, что сейчас крайне неприятно и почти отвратительно. Потому что Осаму гложет любопытство и желание. Желание прикоснуться ко внутреннему миру и разгадать его. Приоткрыть занавес и взглянуть сквозь затуманенный взгляд пленительных аметистов, которые наконец-то вспыхнули, пусть и не при здоровых обстоятельствах. Поэтому Дазай послушно терпит и старается не дергаться. Наивно верит, что даже сейчас Фёдор будет нежен с ним, даже если тот намеренно и почти осознанно стремится причинить ему боль. По крайней мере, Достоевский действует аккуратно и медленно, обдуманно нанося каждую полоску. Дазай верит, что Фёдор остановится вовремя и даже забинтует его ручки. Но Дазай жёстко ошибается, когда Достоевский задевает его вену и понимает это не сразу, а через долгих несколько секунд, даже запоздало замечая, что темная кровь непрерывной и более толстой струйкой течет на пол, медленно образуя под собой лужу. Не замечает даже того, что края раны уродливо разошлись, заставляя кожу слегка свисать, образуя не менее уродливые морщины. Вскоре реальность происходящего жёстко ударяет по нему, заставляя дыхание сбиться и стать поверхностным. Боже, и этот растерянный взгляд Осаму, будто ребенка, который получил серьёзную травму, но из-за неопытности и отсутствия боли не знает, как реагировать. Но ему больно и он знает, как реагировать правильно. Его накрывают флешбеки с прошлых попыток самоубийства. Неудачных и оставляющих лишь уродливые шрамы, гниющие во время заживления, затягивающихся неохотно, так же неохотно возвращающих чувствительность руке, потому что при такой глубине задеваются нервы. Бездумно дергать за запястья его теперь нельзя, ибо это сопроводится жгучей болью, даже когда раны более менее заживут. В общем, хреновый способ суицида. Откачать человека легко, а последствия мучать будут ещё долго и частично останутся на всю жизнь. — Почему ты не остановил меня? — Удивлённо моргает Фёдор, сомневаясь, что Дазая накрыл тот же туман. Достоевский с отвращением отбрасывает лезвие и тащит Осаму к раковине, промывая рану. Он злится и ужасается в который раз сам себе, потому что оступился. Потому что подошел слишком близко к краю. Потому что не смог устоять перед сладким исскушением. Потому что слишком слаб. И он злится на Осаму, потому что тот дурак. Потому что он не остановил его, хоть прекрасно понимал, что Фёдор теряет контроль и теоретически мог убить.. — Потому что иногда я позволяю другим делать с собой разные вещи. — растерянно шепчет он и будто виновато опускает голову, но на деле лишь боится показать лишние эмоции. — Ты идиот. — вздыхает Фёдор и приподнимает его запястье, а затем надавливает ниже раны, пытаясь остановить кровь. — Ты тоже. — Дазай поднимает голову и слегка улыбается. — А если бы я тебя убил? — Достоевский хмурится, пытаясь придать голосу строгость и скрыть беспокойство. — Я был бы счастлив. Особенно, если бы это был ты. — Дазай протягивает руку, чобы коснуться щеки Федора, оставляя на холодной коже кровавый след, которая теперь не контрасирует с вечно теплым Осаму. Теперь они одной температуры, теперь они еще больше похожи. Федор не реагирует, а Дазай все улыбается. Искренне улыбается и это заставляет бежать мурашки по его коже. Становится еще холоднее. — Я тоже был бы счастлив. — сам того не ожидая выпаляет Достоевский. Отводит взгляд и злится на себя, не понимая, зачем это сказал и почему чувствует подобное желание, которое впервые кажется неправильным по отношению к другому. Хуже того — по отношению к Дазаю. Потому что Дазай ему не нужен. Не нужен ведь, правда? — Так почему же твои руки дрожат? Почему остановился? — он поднимает израненную руку, демонстрируя рану русскому и поджимает губы, будто недовольный тем, что Федор не закончил начатое, хотя изначально смерть не планировалась, но край был так соблазнительно близко, что тот факт, что все вот так закончилось, разочаровывал. Осаму не хотел умирать. По крайней мере, не сейчас, но.. умереть от рук Достоевского было заманчиво. На ране проглядывается жировая ткань, похожая на маленькие жемчужины, которые наполняют Дазая, будто он самое дорогое сокровище в мире. Из вен все еще пульсирует кровь, но не так обильно. Пульсирует лениво, медленно, потому что он уже спокоен, не смотря на мрачную картину, наполненную красным и почти черным из-за слабого освещения, будто гнилым. Дазай не наполнен жемчужинами, он наполнен гнилью, но даже это привлекает Федора. Даже это способно восхитить его. Но не сейчас. Сейчас его воротит от красного. Его воротит от того, как спокоен Дазай. Воротит от того, что он приветствует такую жестокость по отношению к себе. Воротит, что он будто наслаждается этим. Воротит, что он хочет умереть. Умереть от руки Федора. Что он не боится его. Что он принимает его. Что понимает его и видит насквозь. И не видит уродства внутри, лишь какую-то извращенную красоту, от которой нормальный бы человек убежал как можно дальше. Но не Дазай. Он наоборот готов ближе притянуть его к себе, провоцируя на еще более жестокие действия, проверяя, как далеко они могут зайти вместе. — Заткнись. — не смотря на отвращение ко всей этой ситуации, Федор осторожно берет за раненную руку, притягивая его к себе, и начинает нежно целовать его пальцы, переходя ближе к запястью. На губах остается кровь, вкус которой вскоре начинает появляться на языке. Уже холодная и начинающая сворачиваться, а потому похожая на желе, отчего становится неприятно. Еще более неприятно становится, когда он случайно касается края раны, ощущая губами ровные края и следующее за ним неестественное углубление, которое так не к месту. А потому он останавливается и отпускает запястье Дазая. Тот все понимает и без слов. Мальчик он умный, а потому начинает самостоятельно забинтовывать всё это безобразие, чтобы не подвергать Федора еще большим эмоциональным качелям. На сегодня с него хватит. Но Дазай не может не отметить, каким живым он был в этот момент, как его глаза загорелись. Достоевский по-настоящему испытывал эмоции, по-настоящему чувствовал этот момент. По настоящему был близок к Осаму. Это более интимно, чем их прошлые поцелуи и живее, более настоящее и пьянящее. Но такое неправильное. Уродское и неестественное. Причиняющее боль, рискующее перерасти в агонию. Они наконец-то доходят до аудитории, плохо скрывая последствия маленькой импульсивной шалости. Многие замечают, что что-то не так, но предпочитают промолчать, словно равнодушные прохожие, игнорирующие чужую трагедию. Даже преподаватель отчитывает их скорее из принципа, но быстро позволяет занять места. Их места, где они заговорили в первый раз и зацепились друг за друга без возможности вырваться из опасных объятий. Если бы они только знали, к чему это знакомство приведет, то держались бы на расстоянии и даже мимолётных взглядов не бросали бы. Дазаю приходится выпрямить рукав рубашки, чтобы скрыть кровавые бинты, но капли крови всё равно проступают на ткани, выдавая беспорядок в его голове и на теле. Поэтому руку он прижимает к груди, стараясь выглядеть небрежным и весёлым, как обычно, но выходит криво. Паяцем быть сейчас крайне трудно и настолько отвратительно, что хочется выть. Улыбаться становится до противного больно, будто ему зашили рот и от улыбки швы начали расходиться, оставляя на лице следы крови, стекающей по подбородку и капающей на одежду. Внимательные взгляды одногруппников дают понять, что это почти что реальность. Руки трясутся от напряжения. Дазай не хочет, чтобы его боль видели, но сейчас он словно на сцене, где зрителям видна каждая деталь его тела и души. Когда маска успела упасть с лица? Без нее до жути непривычно и неуютно. Без нее Осаму чувствует себя уязвимым и незащищённым, а другим словно, напротив, выдали ножи вместо учебного материала, чтобы они добили самоубийцу. Дазай был не против, что бы его изрезали, но почему тогда так трясёт? Слишком уж хреново для добровольного разрушения. Не так всё должно быть. Впрочем, самого Дазая тоже не должно быть. Но вот он здесь и пытается сделать вид, что все хорошо и волноваться не стоит. А волнуется ли кто-нибудь за него? Навряд ли. Осаму сам отучил их от этой идиотской привычки. Просто боясь, что увидят и заметят, как он разваливается на части. Все привыкли, что он просто дурачок, вечно шутящий о смерти. Он актер. В гримёрке ведь актеры перестают играть, верно? Дазай играл. Играл, но вкладывал в роль частичку себя. И именно эту частичку чаще всего предпочитали игнорировать. Чужие трагедии никому не нужны, потому что люди сосредоточены на собственных. Потому что люди боятся неловкости и недопонимания. Потому что люди не любят других. Так устроен мир. С этим ничего не поделаешь при всем желании. А Осаму ничего и не желал. Сейчас уж точно ничего. Потому что разум он предусмотрительно заткнул, как делал это обычно. Всё хорошо. Всё в порядке. И Дазай почти что и сам в это поверил. Но тремор разбивает всякие иллюзии, выявляя наружу зловонную боль, которая начала быть заметной и для окружающих. Фёдор дрожь замечает и даже тянет руку под столом, но останавливается в сантиметре от пальцев Дазая, так и не коснувшись, боясь сделать только хуже. Навряд ли тот одобрит после случившегося. Скорее всего, он напуган и не хочет его видеть. Дазай едва подавляет желание сократить оставшееся расстояние, чтобы найти долю утешения. Нет. Привязанность ему не нужна. Он же как-то справлялся без нее раньше и сознательно избегал. Так зачем что-то менять? За тем, что ты чувствуешь всепоглощающее одиночество, Дазай. Ты хочешь, чтобы тебя любили и относились к тебе нежно и осторожно, а не с раздражением и равнодушием. В таком случае, Фёдор — плохой выбор. Он его сломать хочет. Уничтожить изнутри, как того требуют демоны, которых Достоевский с детства вскормил, чтобы чувствовать безопасность. Но Фёдор больше не хочет причинять ему боль. Хочет утешить и обнять при виде этой детской растерянности. Фёдор хочет оттолкнуть Дазая, чтобы никогда больше не чувствовать это тепло. Оно обжигает душу, отвыкшую от подобного, оставляя ожоги. Учеба. Они должны учиться. Но слушать дурацкую лекцию сложно. Мысли плавают в другом месте, а мозг не усваивает информацию, которая для их интеллекта совсем пустяковая и не требующая полноценного внимания. Но сейчас они будто пятиклашки, впервые увидившие логарифмы. Уведомление. Лучше уж отвлечься на какую-то банальную ерунду в телефоне, но только если повезёт. В их телефонах всякое быть может, но это не сравнится все равно с сегодняшней бурей. Фёдор убирает телефон под парту, даже если всем пофиг на лекцию и многие студенты открыто сидят в телефонах. Защититься от нежелательного внимания всё равно стоит. Кто-то написал. Не особо важный, скорее всего. А: как насчёт встречи? Ф: не сегодня. А: когда тебе удобно? Ф: даже не знаю. Как насчёт "никогда"? А: никогда не говори "никогда" Достоевский вздыхает и убирает телефон в карман. Аноним прав. " "Никогда" — слишком сильное слово. В принципе для всего. Если правильно разыграть карты, то всё может стать возможно. Ну, или бо́льшая часть. На грандиозные планы сил всё равно нет. Аноним. Кто же это? Знакомый азарт приятно растекается по разуму, пытаясь зализать раны. Этого мало. Встреча определенно нужна. Чтобы отвлечься. Чтобы стало легче. Не повезло этому человеку. Потому что анонима уж точно не будет жалко и демонов Достоевский сдерживать не станет. Почему-то от них хотелось уберечь только Осаму.