Яд или панацея?

— Когда ты уже съебешься с моей квартиры? — устало шепчет Фёдор. Слова едва ли доходили до собеседника. Русский лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку, так как наблюдать за тем, как самоубийца неумело подметает пол, уже надоело. Придётся пройтись веником ещё раз, ибо навряд ли Осаму сделает всё нормально даже с десятого раза. Этот идиот умудрился уронить с подоконника кактус, который, впрочем, едва ли держался в мире живых из-за того, что Достоевский умудрялся поливать его крайне редко даже для такого растения. В пустыне, вероятно, дожди были чаще, чем искусственные в горшке. Федор уверен, что если бы у него жил какой-то бездомный котенок или щенок, то не продержался бы и неделю. Фёдор уверен, что ему нельзя доверять чужие жизни, ибо из-за равнодушия они быстро угаснут. Даже за чёртовым кактусом он не уследил. Дазай о себе думал также. Попытка позаботиться о единственном живом организме в этом доме сделало только хуже. Забота бывает убийственной. А если приправить всё искренностью, то страдает ни в чем неповинный кактус, на которого она направлена. Это фиаско, Дазай. Вот почему Фёдор держит тебя на расстоянии. Потому что ты всё портишь и не всегда осознаешь это. А Федя всё чувствует и пытается защититься. — Но я же только третий день в твоей квартире. — Осаму недовольно надувает губы и упирает руки в бока. — Да? — Достоевский переворачивается на бок и улыбается, глядя на надутое лицо парня. Иногда тот умел быть милым. По крайней мере, когда не пытался разнести ему квартиру. Но суицидник заебал его уже на второй день. Вечер первого русский мирно проспал, видимо, набираясь сил для терпения, чтобы не задушить шатена. — Точно не сто тысяч лет? — Не, всего девяносто девять. — с серьезным видом говорит Дазай и наклоняется, чтобы убрать веник, пока Фёдор читает сообщение, которое только что дало о себе знать уведомлением. – Блять! — вскрикивает Достоевский и резко встаёт, начиная расхаживать по комнате взад-вперед. Дазай выпрямляется, так и не достав до веника, и бегло бегает взглядом по комнате, невольно начиная думать, не натворил ли он ещё чего-нибудь. Всё-таки, он ходячая катастрофа. — Тебе надо точно съебаться отсюда! – Че? Я не специально кактус уронил. Я его вылечу и он даже зацветёт. Достоевский останавливается и смотрит на Дазая, как на идиота, а затем закатывает глаза. Детское поведение начинает утомлять. – Давай! В темпе вальса! — Фёдор хватает веник и всучивает его Осаму. Пусть хотя бы тогда поможет прибраться. Да, хорошая идея. Пусть немного побудет горничной и уходит. Самоубийца смотрит на него так, будто Фёдор предложил на этом венике домой лететь. Осаму разинул рот, чтобы пошутить по этому поводу, но прожигающий взгляд русского пресекает дальнейшие глупости. — Но, Федор, я не хочу домой. — почти скулит Дазай, взывая к жалости, которая сейчас не проснулась бы, даже если бы он истекал кровью. — А я не хочу, чтобы мои родители тебя видели. — выдыхает Достоевский и слегка морщится, представляя, какой ад его ждёт. Ещё этот придурошный Дазай, который вызовет столько вопросов и смутные подозрения. Мальчишке лишь не хватало таблички: «я в полном беспорядке.» Хотя это и так очевидно было. Поэтому пусть лучше уйдет, чтоб родители вообще не знали, что они общаются. — Боишься, что твои родители подумают, что ты гей? — Осаму широко улыбается, теперь понимая, почему Федя такой нервный. У самого парня тоже было всё не гладко с Мори, а потому он прекрасно понимал растущее раздражение. Но удержаться от подразниваний было крайне трудно, так же как и от перспективы познакомиться с родителями русского. — Я не гей. — Достоевский хмурится и скрещивает руки на груди. Конечно, он не гей. Просто иногда спит с парнями и живёт с японцем, с которым уже успел несколько раз поцеловаться, пусть и смазано. Он самый настоящий натурал. — Сосешься с парнями, как натурал. — Дазай медленно подходит к русскому и проводит пальцем по его груди, медленно и почти невесомо, пытаясь подразнить, но прекрасно зная, что вызовет в ответ лишь раздражение. Впрочем, навряд ли что-то стоящее вышло бы и в спокойной обстановке. За три дня Достоевский особо близко не подпускал его к себе, ограничиваясь лишь интеллектуальной близостью. — Я тебя выебу, давай сваливай нахуй отсюда, пока я добрый! — Фёдор грубо выхватывает несчастный веник и наконец кладёт его на законное место и переходит к дальнейшей уборке, собирая разбросанные вещи. Присутствие Дазая в его квартире во всех смыслах принесло лишь бардак. "Пока ты добрый? Страшно представить, что происходит, когда ты в гневе." Дазай тайно улыбается, но озвучивать вслух не решается. В таком состоянии лучше не провоцировать его, дабы и правда не получить законного леща. Достоевский открывает окно, пуская в помещение свежий воздух, который пытается отчаянно подавить запах сигарет. Доебутся. Квартира явно не успеет проветриться, как не пытайся. Но тщетные попытки привести хотя бы эту комнату в божеский вид не останавливаются. — Какой ты злюка. — Осаму пытается придать голосу обиду, но с треском проваливается, потому что прекрасно понимает его, а потому не может злиться долго. Однако, его мучало любопытство. Что такого сделали его родители, что вызывали столь бурную реакцию у всегда стоического Фёдора? Неужели они даже хуже Мори с его привычками вмешиваться в жизнь и манипулировать? Дазай смутно понимал, какими могут оказаться родные русского, но все же это оставалось загадкой, которую хотелось понять окончательно. Реагирует Достоевский и правда слишком бурно, даже не пытается скрыть, потому что мозг полностью занят другими вещами. Лишь психика пытается скрасить стресс невербаликой. Постоянными потиранием пальцев, лица, касанием волос и одежды. Никогда Дазай не видел его таким дерганным, что лишь усиливает интерес и самоубийца твёрдо решает остаться, чтобы узнать, какие монстры скоро начнут скребстись в дверь. Фёдор скептически осматривает каждый угол комнаты. Убого. Слишком неидеально. Слишком много деталей, которые не удастся исправить. Надеяться, что родители не докопаются до него, даже если всё будет идеально — глупо. Глупо пытаться угодить им, ведь очевидно, что всё закончится очередным скандалом и невыносимой головной болью. Но Фёдор пытался. Чтобы хоть немного сберечь собственные нервы. Или же детское отчаянное желание угодить своим родителям всё ещё живо где-то глубоко в глубине души. Так глубоко, что не откопать и не осознать хотя бы на долю процента. — Может, сказать им, что я сплю... или умер.. — задумчиво произносит Фёдор и кусает указательный палец, неосознанно пытаясь отвлечься болью и металлическим привкусом, от которого скоро начнет воротить. — Не поможет... — он смиренно вздыхает и ложится на пол, ожидая, что по нему проедется каток и решит все его проблемы. На деле, катком пройдутся позже лишь изнутри его черепной коробки, оставляя за собой одну лишь кашу. — Я заебался, еще даже не встретив их. — обречённо шепчет он. Не хотелось их видеть. Не хотелось их знать. Хотелось слиться с полом, врасти в него и стать одним целым с бесчувственным бетонным домом, которого убьёт время, а не человеческие эмоции или заботы. — Дазай.. пожалуйста.. уйди. — тихо просит он, уставшим хриплым голосом. Пытается передать ему собственные чувства одним лишь голосом. Фёдор отчаянно взывает к пониманию. К пониманию того, что он не вывезет лишнюю конфронтацию, связанную с присутствием Дазая, а потому риск превращения в бесформенную жижу, состоящую из головной боли, будет слишком высок. Фёдор не хотел окончательно потухнуть, разбиться на части и всю ночь собирать себя по кусочкам, чтобы на утро его вновь начали медленно разбивать, пока не останется сил и желания повторять цикл. Дазай поднимает бровь, видя эту меланхолию и вновь задается вопросом, что с его родителями не так. Этот пустой взгляд, направленный куда-то в пустоту. Уже не умоляющий, просто констатирующий факт того, что если самоубийца останется, то Фёдору придет откровенный пиздец и виноват будет Осаму. По какой-то причине это трогает струны души и заставляет, пусть и с трудом, но подчиниться. Что это? Эмпатия? Навряд ли. Просто нежелание видеть его таким.. неживым. Потому что это скучно и не интересно. Потому что на это неприятно смотреть и хочется утешить. — Ладно. — Дазай нехотя натягивает на себя плащ, но всё ещё пытаясь тянуть время. Любопытство никуда не ушло, пусть даже и над ним доминирует сейчас другое чувство. — Поздно. — Достоевский закрывает на несколько секунд глаза. Хотелось остаться лежать так. Но пересилив себя, с тяжелым вдохом русский встал, даже переборов желание швырнуть телефон в стену, на которое пришло сообщение, что родители уже около дома. Фёдор отказывался себе признаваться, но он не хотел, чтобы Дазай уходил. Так будет не так паршиво, даже если к япошке будет приковано внимание. Но при условии, что парень не выкинет никаких глупостей. Оставалось лишь надеяться, что его присутствие не сделает хуже и окончательно не расшатает нервы. — Веди себя прилично. — устало говорит Фёдор, смиренно отправляясь к входной двери, будто идя на эшафот. В дверь уже нетерпеливо звонят, будто бы они стоят там не пару секунд, а уже несколько минут. Хотя, иногда Достоевский выпадал из реальности, но сейчас не такой случай. — Боишься, что не понравлюсь твоим родителям? — Дазай подмигивает, пытаясь хоть немного разрядить обстановку. — Ты им не понравишься в любом случае. — вздыхает Достоевский и нерешительно касается ручки, удручённо бормоча: — Все же, нужно было скинуть тебя с окна. Федор медлит, будто надеясь, что они уйдут, если чуть подождать. Но по ту сторону настойчиво нажимали на звонок, отказываясь облегчать жизнь. Он открывает дверь, немного выглядывая из-за нее с настороженностью, будто там ошиблись квартирой или соседка пришла за солью, хотя, навряд ли в Японии так делают. — Привет. Семья. — выделяет Федор последнее слово, будто выплевывая его и выдавливает улыбку, но та получается кривой из-за внутреннего желания просто захлопнуть дверь перед носами родителей, но не оставлять их на улице же. Он же не бессердечный. Или просто хочет избежать последствий в виде гнева. Который был порою таким утрированным и нелепым. Федор проходит вглубь квартиры, пропуская родителей, успевшими окружить его вопросами, которые он даже не слушал. Потому что не хотел. Потому что ненавистный шум давит на разум. Хотелось тишины. Хотелось курить. Просто курить, лежа на полу, не думая ни о чем и ощущая лишь вкус табака на языке, который так противно горчил и без которого так трудно обходиться. Слишком шумно. Голова уже болит. Даже Дазай не такой шумный. Может быть, Фёдор даже был не против если бы они курили вместе, лежа на полу. Даже под его бред. Почему-то он уже стал привычным. Потому что Достоевский был способен понять его бред. Даже если он завуалирован вечной напущенной улыбкой и жизнерадотностью, бесившей русского. — Опять весь накуренный. И квартиру всю закурил. И в кого ты такой? — причитает мать, раскладывая вещи по пустым полкам Федора, будто возвращаясь к себе домой. И он думает, что они решили переехать к нему. Думает, что этот ад никогда не закончится. Думает, что лучше бы он был обкуренным до дрожи в руках и харкания кровью, лишь бы не чувствовать всего этого. Лучше бы у него жил Дазай и докучал ему. Лучше бы Дазай просто был рядом и понимал его с полуслова, как делает это сейчас, кидая сочувственный взгляд, даже если не понимает русской речи. — Вот таким вот меня создал Господь— улыбается он, сочась ядом, но это остается незамеченным. Потому что это обыденность. Потому что Фёдор уже давно такой. И меняться он не собирается. Особенно, ради кого-то. Особенно, ради родителей. — Чудо в перьях.. — мать закатывает глаза, стараясь в ответ выпустить еще больше яда, но у Достоевского иммунитет. Он готов впитать в себя любой токсин, потому что и сам весь токсичный и колючий. Он не чудо. Он сплошное разочароваие для своих родителей. Он не хочет быть чьим-то чудом. Он хочет, чтобы от него отъебались. Но как раз таки те, кто и считают его чудом, липнут к нему, не смотря на протесты и ядовитость, которая так небрежно игнорируется. — Ты с парнем живешь? — мать наконец-то обращает внимание на стоящего рядом Дазая, который с любопытством смотрел на них и лучезарно улыбнулся в знак приветствия, на что не было реакции, будто Осаму — декорация здесь, которая совсем не гармонирует интерьером. Самоубийца отводит взгляд и улыбка пропадает с его лица, потому что, как оказалось, в ней нет необходимости. Теперь понятно, в кого Фёдор такой. Но он был другой. Он был единственным в своем роде. — Это мой одногруппник. У нас совместный проект. — Достоевский почти и не врет, просто подробности знать не стоит. — А че он, как мумия выглядит? — мать косится на бинты Дазая и тот понимает контест разговора без переводчика. Отец Фёдора по-глупому смеётся, обнажая кривые зубы. Достоевский едва сдерживается, чтобы не сморщиться. Осаму иногда кажется, что если бы у него отсутствовал нос, то на это бы не обратили внимание, потому что были бы заняты разглядыванием повязок. — Это от ожогов. Он вытащил человека из горящего дома. — вновь врет он, делая это так небрежно, что не вызывает никаких подозрений. Дазай, если бы и спас человека из горящего дома, то это был бы поджог, устроенным самим парнем, который передумал закончить начатое из-за непонятных даже самому Осаму причин. Потому что он и сам не знает, чего ожидать от себя. Потому что он не хотел знать себя. Потому что он был сам противен себе. Он бы и сам остался в горящем доме, если бы это не было бы не так больно. Фёдор слегка улыбается, видя, что его отец стыдливо отводит взгляд, рассматриая стену, будто это самое интересное, что есть в доме. Дазай улыбается следом, примерно понимая, что ляпнул Фёдор. Осаму невольно задумывается, не съездить ли ему в Россию, раз он так хорошо понимает контекст, не зная языка. Мать слегка хмурится, возможно, задумываясь о своей нетактичности, но Фёдор в этом сомневается. Она разумно решает ретироваться на кухню, объясняя это желанием с дороги выпить чаю, на деле пытаясь сгладить острые углы, которые неизбежно станут смертоносными, подобно лезвию. Федя заталкивает Дазая на кухню следом за остальными, будто япошка его личный щит. Правда, дырявый и иногда желающий броситься на своего хозяина. Желание выгнать его совсем испарилось, сменяясь рвением выковать из Осаму меч, ведь япошка вызывает реакцию у родителей, а значит игра продолжится с намеком на победу сына. Глупая затея. Фёдор знает, но от своего навряд ли отступит. Дазай постепенно начинает себя чувствовать здесь лишним, что отдает неприятной горечью. Даже Фёдор старался игнорировать его и невербальное общение поэтому быстро прекратилось. Теперь он чувствовал себя декорацией не только для чужих людей, но и для Достоевского. Кожей чувствовал, что его нагло используют, чтобы смягчить удар. Возражать не смел. Не сейчас. Осаму мысленно ставит галочку в голове, чтобы напомнить об этом позже. Мать заботливо наливает горячие напитки всем. Дазай почти искренне удивлен, что даже про него не забыли. По комнате разносится запах свежего чая. Дазай слегка впечатлён, что он с разными вкусами, хотя и догадывается, что это не дело рук Фёдора. Навряд ли бы русский стал так заморачиваться. Впрочем, идея попробовать что-то новое прельщала. — Федя, у тебя столько чая разного. Красота какая. — мать довольно кивает, совсем игнорируя факт того, что это основа его рациона питания, которая редко заменяется чем-то другим. Также небрежно игнорируются синяки и пластыри. Просто десерт подают не так быстро. Всё ещё впереди. Либо заменят другим блюдом. — Мне Коля привез. — Достоевский старается выдавить теплую улыбку, иначе по лицу расползется уродливый оскал. Семья Фёдора откровенно недолюбливала Гоголя. Ведь он был ходячей катастрофой, плеющей на нормы в общества с высокой колокольни. Слишком яркий и ненормальный. Нарушающий все представления об адекватности. Сама суть искушения, что ассоциировалось лишь с грехом у семьи. Родители настолько не любили Николая, что вбили в собственные головы то, что Фёдор набрался дурных идей от него, хотя их сын ещё до знакомства с ним перестал вписываться в рамки. Достоевский считал, что все было с точностью да наоборот. В их дуэте воздействовать на разум — прерогатива Фёдора и никак иначе. Впрочем.. Мать слегка хмурится и теперь смотрит на кружку так, будто там помои. Теперь Фёдор любит чай чуть больше. — Тот педик? — подаёт голос отец, тоже хмурясь и косится на собственную кружку с недоверием. Достоевский закатывает глаза и натянуто улыбается. — Возможно, ты удивишься, но он натурал. Хотя, Фёдор настолько забил на личную жизнь Гоголя, что не помнил, с кем он дружил, а с кем — спал. Просто не хотелось так резко накалять обстановку, даже если ветер уже поднимается, грозясь перерасти в бурю. — А что насчёт тебя? — отец хмурится сильнее, будто пытаясь испепелить одним лишь взглядом непутёвого сына. Тот лишь спокойно подносит кружку к губам, прикрывая часть эмоций. Началось. Старая песня, заевшая, как пластинка. Родителям было давно известно, что Фёдору плевать, с кем путаться. Казалось, он делал лишь на зло, как какой-то смазливый подросток. Нет. Достоевскому просто плевать на общественное мнение и мнение родных, ибо это его жизнь и он сам разберётся, как ее изящно разъебать, но семья решила, что один он не справится, а потому заботливо добивала психику и бесконечно лезла не в свое дело, пыталась воздействовать, на что получала лишь раздражение и неповиновение. Он уже не маленький и манипулировать им теперь не так просто. Фёдор шел на уступки лишь иллюзорно, скрывая детали своей жизни, но действуя исключительно по своей воле и не собираясь слушать их. От детства Фёдора и вовсе воротит. Бессмысленные наказания, чтоб был послушным, нормальным и следующим по пути истинному и не предающимся непотребствам. Без единого греха. Чистый, невинный, но заебанный настолько, что хотелось упасть в пропасть или стать Раскольниовым, но без последующего чувства вины. Иногда казалось, что его готовили на роль Иисуса, только распять в конце забыли. Бывает. Запамятовали, наверное. Достоевский был не против следовать учениям Господа, но не отдавался религии всей душой, ибо не всё устраивало и некоторые аспекты казались нелепыми и лишёнными логики. Но разве объяснишь им это? Нет. Получишь лишь бесконечные упрёки и оскорбления, возможно, даже наказания. Ибо пути Господни неисповедимы. Как и пути родителей. Впрочем, это можно объяснить поверхностью их мировоззрения и слепым следованием устоявшимся устоям, превратившимися в одержимость. Навряд ли Бог назвал бы их примерными учениками. Впрочем, пути Господни неисповедимы, да? — Ну, разве христианство не учит тому, что нужно любить всех? — Фёдор склоняет голову на бок, позволяет себе насмешливую улыбку, ибо сглаживать углы уже не хочется. Не хотелось с самого начала. — Ты что, щенок?! — рычит отец и ударяет кулаком о стол, заставляя Дазая непроизвольно вздрогнуть от неожиданности и не понимающе моргать. Нет, в Россию он не поедет. Там все немного слегка того, кажется. Фёдор же делает очередной глоток и прикрывает глаза, пытаясь скрыть пляшущих чертей в глубинах аметистовых глаз, но он старается заморозить их привычным холодном, в попытке вывести это вовне, дабы превратить в безжизненные ледышки и родителей. Напряжение выдают лишь сжатые челюсти. — Мужеложство — грех! Снова. Снова на него кричат и обвиняют во всех смертных грехах. Отвратительно. Как и флешбеки с детства. Маленького Федю поносили за малейшую провинность, хотя он был так юн и ещё мало, что понимал об этом мире. Слёзы лишь раззадоривали гнев, хотя сейчас Достоевский бы это назвал садизмом. На запястьях осталось пару мелких шрамов от пряжки ремня, который едва ли не раздирал нежную молодую плоть в порыве праведного, как отцу казалось, наказания. Наказания за то, что Федя был ребенком? За то, что изучал мир? За то, что его родители свихнулись на религиозной почве и были чаще строги, чем милосердны? "Возлюби ближнего своего." Любовь. Слов о ней Фёдор слышал не так много или не верил, не доверял. То было чаще напускное. Спектакль перед зрителями, с восторгом смотрящих на Федю, которому приходилось быть хорошим мальчиком, чтобы избежать последствий. — Гнев — тоже грех. — спокойно отвечает Достоевский и ставит кружку обратно, чтобы пальцы не дрожали, выдавая слишком бурные эмоции, которые становилось всё труднее контролировать. Гнев отца контролировать сложнее, а последствия.. о них думать не хотелось, ибо это до сих способно вызвать липкий страх, который подавлять слишком трудно. Бесит. Дурацкие триггеры из детства и их не получается убрать, как ни старайся. — Да я тебе в голову пытаюсь хоть капельку здравого смысла вбить, идиот! — в порыве ярости отец встаёт и Фёдору стоит огромных усилий, чтобы не дрогнуть. Холод в глазах отступает, сменяясь страхом. Страхом перед гневом этого человека . Страхом вновь вернуться в детство, где Фёдор — лишь беззащитный ребёнок, которого жестоко наказывают, наплевав на слёзы и на крики о том, что больно. Действительно, страшно. Подавляй, Фёдор, ты уже не ребёнок. Подавляй и сопротивляйся. — Так не подобает вести себя нормальному человеку. — Вот-вот, послушай отца. — причитает мать, а Достоевский лишь слегка хмурится. — Ишь, придумал. Занимается, чем хочет. Искушения от Лукавого исходят. Выбрось эту дрянь из головы. Мама никогда не защищала Фёдора. Лишь на первых порах, когда отец переходил границы. Но даже к насилию люди привыкают, а потому беспокойство сменилось раздражением, которым она, видимо, заразилась от отца. Фёдор же не понимал перемены такого настроения и первое время пытался вновь отыскать в глубинах сердца матери поддержку и жалость, но вскоре за подобное поведение начали давать по зубам, ибо грех не должен поощряться. Наказания едва ли не на пустом месте и неоправданная жестокость тоже. Но это секрет. О котором хочется орать во всю глотку. — Быть счастливым, я так понял, тоже? — вздыхает Фёдор. — Счастье приходит через огромный труд. Люди иногда столько страдают, чтобы его достичь. А ты творишь, чёрт знает, что и думаешь, что счастлив? — отец наконец-то садится на свое место. Очень хорошо. Сегодня без насилия. Прогресс. И чёртово облегчение. Федя, тебя не отпиздили, радуйся. Это ведь так нормально испытывать облегчение от того, что тебя не ударили собственные родители. Да успокойтесь вы. Не счастлив он. Можете порадоваться, если хотите. Или он недостаточно несчастлив? — Да за подобное тебя Бог в ад отправит. — мать едва ли не с беспокойством смотрит на сына, в ответ тот лишь поднимает бровь. Ну, Бог и при жизни решил ему демоверсию устроить. Нагрешил сполна, видать. — Ну, раз моя судьба решена, то и смысла начинать праведную жизнь нет. — Достоевский встаёт из-за стола и выливает недопитый чай в раковину. — Помолитесь за меня, может поможет. — бормочет он, лишь надеясь, что Бог услышит их и подарит им мозги и здравый смысл. Федор наконец-то уходит в свою комнату, ища уединения. Следом за ним хвостиком идет и Дазай, потому что оставаться наедине с его родителями не хотел, мало ли, и ему достанется. Попадет под горячую руку. Но Достоевскому все равно. Навряд ли что-то будет хуже общества суицидника. Навряд ли будет хуже вообще. Навряд ли что-то будет. Федор настолько устал, что не доходит до своей кровати и ложится на пол, закрывая глаза и шепчет одними губами: «как же я заебался» на русском и Дазай понимает его без переводчика. Федор заебался от всего. Заебался чувствовать. Перечувствовал сегодня. Причем, на год вперёд. Он просто лежит на полу, как тряпка, которая использовали настолько часто, что она стала бесцветной и грязной. Которую берут в руки с отвращением, желая побыстрее закончить с уборкой и кинуть эту тряпку в угол, скрыть ее от глаз, оставляя сохнуть и гнить дальше. Хотел бы он быть тряпкой, ведь ее рано или поздно выкинут, когда используют до дыр и оставят разлагаться среди прочего мусора. Так хотя бы никто не будет трогать. Так спокойнее. Федор достает сигарету, наплевав на возможные последствия в виде упреков родителей, но все же колеблется, когда сжимает в предательски дрожащих пальцах зажигалку и хмурится, представляя в уме очередную сцену ссоры. Но это привычно. Это стабильно. А потому он все же поджигает кончик сигареты и глубоко затягивается. Пусть причитают. Потому что он сплошное разочарование. Потому что он никогда не сможет угодить им. Он и не старается. Пусть бесятся и пытаются изменить его. Бессмысленно. И глупо. — Если ты продолжишь целыми днями валяться на полу, то заболеешь. У тебя слабый иммунитет. — Дазай пытается отвлечь одногруппника от всей этой ситуации и завязать разговор даже напускной заботой, которая никому не уперлась сейчас. — Плевать.. — Федор пресекает все попытки Осаму, давая понять, что ему разговор не нужен. Пытается показать, что ему и Дазай не нужен. — Пойдем гулять. — Осаму широко улыбается, не унимаясь. Достоевский выглядит слишком мрачно и это было не по душе самоубийце. Ему нравится, когда он мрачный из-за него, а не из-за других. Устраивать эмоциональные вспышки — это прерогатива самоубийцы. — Все будет нормально. Пошли. Фёдор задумчиво крутит сигарету между пальцев, понимая, что побег, пусть и из собственной квартиры и в период совершеннолетия, повлечет за собой полный пиздец. Он морщится, когда слышит за стеной, как его нарочито громко обсуждают. Старается не в вслушиваться, ибо нового он ничего не услышит, а испытает лишь очередную порцию горького раздражения, которое придется послушно проглотить. — Похуй. Пошли. — Достоевский резко поднимается, едва не ударяя Дазая по носу своей макушкой, который склонился над ним, как мать-наседка или коршун. Фёдор не решил ещё. Решил лишь, что и правда нужно уходить, пока головная боль не съела мозг полностью, вытесняя вокруг всё, кроме раздражения. Достоевский вылетает из квартиры пулей, не потрудившись объяснить причину столь резкой отлучки. Дазай, который был чуть медлительнее и застал в коридоре возмущенную мать, уже хотел на пальцах объяснить, что да как, но та, игнорируя его, начала громко и недовольно что-то говорить, заставляя Дазая поторопиться и не получить звездюлей за Фёдора. Странные какие-то люди. Неудивительно, что Достоевский так быстро согласился уйти, даже зная о последствиях. Федор чувствует волну облегчения, когда покидает квартиру, наполненную напряженностью. Федор думает, что сегодняшний вечер не так плох. Федор думает, что и общество Дазая не так плохо. Федор думает, что и жизнь, возможно, не так плоха. Федор думает, что это ощущение крайне обманчиво.. Федор думает, что все это теряет значение. Дазай просто следует за торопыжкой Достоевским, который будто боится, что догонят, схватят за локоть и начнут тащить обратно. Обратно в адскую дыру, которую он до этого дня считал своим убежищем от внешнего мира. Своим домом. Уютным и безопасным. Но.. по законам жанра и извращенного сюжета жизни всё, как всегда, идёт по пизде. Фёдора и правда хватают за локоть, что заставляет его непроизвольно вздрогнуть, а адреналин выплёскиваться в кровь в ненормальных количествах. — Я знаю, куда мы пойдем. — знакомый голос Дазая прогоняет страх, начинающий ласково обвиваться вокруг шеи Фёдора, подобно удавке. Только инфаркта ему и не хватало для полного счастья. А может.. и правда не хватало. — К тебе домой я не хочу. — выдыхает Фёдор. Общество Мори было не так противно, но хотелось уединения. В идеале — без общества Дазая, но куда уж там. — У меня есть тайное место. — Дазай широко улыбается и энергично идёт вперёд. Фёдор закатывает глаза, но следует примеру Дазая, пусть и без особого энтузиазма. — На крыше. Крыша. Конечно, где ещё ошиваться суициднику. Достоевский не удивится, если на этой самой крыше достаточно этажей, чтобы совершить самоубийство. Он даже может себе представить Дазая, сидящего на самом краю, задумчиво курящего сигарету, размышляющего о бренности бытия, но так и не решающегося прыгнуть. Потому что здесь слишком спокойно и было бы жаль омрачать это место смертью и бессмысленной суматохой и вниманием подростков, которые захотят исследовать место несчастного случая. — Я бы оттуда скинулся. — бормочет Фёдор. — Я тебе скинусь. — недовольно говорит Дазай и щёлкает Достоевского по носу, заставляя мило нахмурить нос. Догадки русского оказались верны? — Это моё место. Ищи себе другое. — Все самоубийцы так ревностно охраняют свои предсмертные места? — Фёдор слегка улыбается. Не будет япошка оттуда прыгать и это факт. — Только ебанутые. — Это многое объясняет. Телефон в кармане Фёдора вибрирует, заставляя закатить глаза. Неужели родители уже пытаются возвратить сына домой? Мам, пап, ещё даже не темно, я погуляю чуток и вернусь до сумерек. А, блять, уже темнеет. Тогда, может, и не вернусь. Любопытство берет вверх и он достает телефон и поднимает бровь. Аноним. А: Я помогу тебе. С твоим недругом. Помог бы лучше с родителями. Отвези их обратно в Россию. Ф: Мне не нужна твоя помощь. А: Мне не нужно твое разрешение. Круто. Незнакомые люди умудряются начать действовать ему на нервы с первой секунды. Впрочем, это остаточные эмоции после ссоры с родителями. Ф: Тебе что-то от меня нужно. Не надейся, что я буду предоставлять тебе это. А: Ты уже предоставил. Фёдор хмурится, вглядываясь в экран, будто пытаясь найти ответ. Что он успел предоставить? Предоставить он может только проблемы. Или услуги незаконного характера, типа хакерства. Но во втором случае анонимность не допускалась со стороны клиента. Мало ли. — Эй, мы уже пришли. — Дазай слегка хмурится, злясь, что кто-то забрал драгоценное внимание Фёдора себе. Какая наглость. Достоевский небрежно пожимает плечами, быстро теряя интерес к загадочному анониму и убирает телефон обратно в карман. Ну, раз Фёдор уже предоставил что-то там, то и диалог можно считать оконченным. — Заброшка? Серьезно? — Достоевский скептически осматривает здание, но тем не менее идёт внутрь за Дазаем. — Обычно, в подобных местах ошиваются подростки и наркоманы. По крайней мере, в России. — А ещё самоубийцы. — Хреновый выбор, учитывая популярность сие места указанными лицами. По правде говоря, место ему понравилось. Серое, невзрачное. Некоторые лестницы полуразрушены, как и мебель. Со стен давно слезла большая часть краски, а потолок временами осыпается. Похоже на его душу. И детство русских подростков. Фёдор не был исключением. Он часто бродил по заброшенным зданиям и забирался на крышу. Любовь к подобным местам привил ему Коля. Туда они бегали, чтобы покурить и побазарить за жизнь. Такую нелепую, суматошную, но порою серую и бессмысленную. Подобные места вызывают у людей не особо приятные ощущения, но Фёдору здесь комфортно и спокойно. Потому что тихо и безлюдно. Потому что много приятных воспоминаний. Первая сигарета. Первая проба алкоголя. Бесконечные разговоры с Гоголем. Таких простых и сложных, но непринужденных. Коля мог дурачиться, а мог с серьезным видом рассуждать о философии под лёгкую улыбку Фёдора, который всякий раз умилялся подобным контрастом и иногда терялся между настоящим и притворным Николаем. Спустя несколько этажей и несколько неудачных шагов Достоевского, который мог ребрами пересчитать все пороги или разбить нос об пол, они наконец-то добираются до крыши. Дазай не зря выбрал это место. Отсюда очень красивый закат. — О, сегодня небо вскрыло себе вены, кажется. — Дазай нелепо улыбается, а Фёдор лишь вздыхает. Сегодня и правда закат отдает слишком ярким красным. Будто кончиком сигареты, оно же Солнце, пытаются прожечь в небе дыру, что удалось с лёгкостью, а рана начала расходиться дальше и кровоточить, заливая облака красным, словно брызги. Достоевский садится на край крыши, свесив ноги вниз, ловя нотки адреналина, потому что тело кричит, что он придурок и что надо бы отойти, но.. иногда дыхание смерти в спину было приятным. Возможно, по той же причине Дазай садится рядом и копирует позу. — Знаешь, я думал в тебе меньше эмоций. — Осаму суёт в руки Фёдора бутылку сакэ под неудоменный взгляд. Япошка лишь улыбается и кивает куда-то в сторону крыши. Понятно. Заранее припрятанная заначка. — Возможно. По крайней мере, по моим наблюдениям, я чувствую меньше, чем остальные. Либо другие так хорошо играют, что мне так кажется. — он вздыхает и делает большой глоток, слегка морщась, но не спеша передавать бутылку. — Все эти дружелюбные улыбки.. ну зачем? Они же не настоящие. Всмысле, от незнакомцев. — Ну, или ты просто слишком мрачный. — Осаму посмеивается, глядя куда-то на горизонт, недосягаемый, как и смерть неба от вскрытых вен. Потому что надо не вены вскрывать, а артерии. Бедное небо. Не знает об этом. Фёдор закатывает глаза и передаёт бутылку обратно. — Ещё скажи, что в Америке всем и правда интересно, как у тебя дела. — Достоевский улыбается, находя контингент некоторых стран нелепым. Улыбается, потому что вспоминает отрывок фильма "Брат".

"— Как переводится: "How are you?"

— "Как дела."

— А им, что, всем интересно, как у меня дела?

— Не интересно.

— А зачем тогда спрашивают?

— Просто так. Здесь вообще всё просто так, кроме денег."

Фёдор думает, что как-нибудь они посмотрят этот фильм вместе. — Ну, ты в целом казался мне безэмоциональным поначалу. — задумчиво произносит Осаму, делая глоток, даже не морщась, ибо это слишком привычный напиток. — Я и правда не так много чувствую. — А что ты чувствуешь сейчас? — Дазай отрывает взгляд от заката, сосредотачивая свой взгляд на Достоевском, пытаясь понять его глубину. Понять искренне и бескорыстно. Хотя бы раз. Русский тоже поворачивается к Дазаю, подначивая его понять без слов, но быстро отказывается от этой затеи. — Ничего. — спокойно говорит Фёдор и переводит взгляд снова на небо, упиваясь его трагедией и захлёбываясь в собственной. — Не в плохом смысле. Это хорошее ничего. Это спокойствие. — Тогда я тоже ничего не чувствую. — Дазай улыбается и передаёт бутылку, тоже возвращая свой взгляд на небо. Небо становилось жаль, потому что оно всё таки умирает, хотя и не хочет. Но умирает вечернее небо. Скоро его затмит ночное. Осаму прикрывает глаза и вздыхает. Медленно тянет руку к Фёдору, едва касаясь его пальцев своими. Сопротивления не следует и он слегка накрывает его ладонь. Не полностью, будто не уверен в правильности действий. В правильности их общего "ничего." — Ночь сегодня будет красивая. — шепчет Дазай и слегка откидывается назад, будто боится упасть. Падать придется, но не с крыши. — Красивая. — Фёдор закрывает глаза следом и переплетает их пальцы. Небо погибает в агонии. А Фёдор и Дазай постепенно погибают в собственных эмоциях и чувствах, не в силах их озвучить, потому что проще думать, что их нет. Проще солгать и промолчать. Но желаннее поддаться и утонуть в них