Яд или панацея?

Федор просыпается в непонятном месте. Голова жутко болит, мешая здраво мыслить. Он не особо понимает, где он и что было вчера. Всё как в тумане, будто бы он пил. Снова пил, не переставая, дабы дурацкие мысли ушли. Однако, сейчас хочется, чтобы эти ебаные мысли собрались по полочкам, чтобы хозяин мог понять хоть что-то, пока не выходит. Потому Достоевский оглядывает комнату. Точно не его. Но интерьер знакомый. Сплошной хлам. Всё валяется, будто кто-то пытался внутри самого Фёдора навести такой беспорядок, что ничего не разобрать. Но Достоевский понимает. Понимает малейшую деталь. Кому-то было плохо. Настолько плохо, что хотелось кричать, рвать, а лучше всё уничтожить нахуй. Чтобы не было больно. Чтобы не было паршиво, но не вышло. Не вышло даже убраться, потому что сил не было. А потом и желания тоже не стало. Даже стало похуй на то, что это могут увидеть и хоть мимолётно понять. А потому Фёдора и положили здесь, наплевав на то, что он весь такой умный и может. Может понять весь хаос. Либо же не было другого варианта. Куда его ещё девать? На коврике положить? Ну уж это точно не гостеприимно. Впрочем, Фёдору плевать. Разбираться желания не было. Было лишь странно от того, что он почти голый. Конечно, его раздели, ведь старая одежда была пропитана кровью и навряд ли отстирается. Да и кто ее стирать будет? Никому это не нужно. Даже Фёдору. Его заботливо перевязали. Бинты слишком туго стянуты. Возможно, чтобы остановить кровотечение. Дышать было не так просто. По крайней мере, теперь не все рёбра видны. Худое тело хоть как-нибудь прикрыто. Даже если косось-накось. Но даже так заметно, что он слишком худой. Кожа слишком бледная и на ней проступают не только кости, но и синие сосуды. Кто-то даже пальчики его пластырем накрыл, правда, нарисовал там сердечко и звёздочку. Что ж, зато круг подозреваемых сужается. Теперь не так паршиво. Правда, хочется добродетеля нахуй послать и врезать ему. Но сил нет. Желание пропадает следом. Достоевский кое-как одевается. Всё же одежду отстирали и аккуратно сложили на стуле, спихнув небрежно собственную одежду на пол. Потому что Федя здесь был главным гостем. Самым важным и редким гостем. Важнее, чем сам хозяин. Но и это Фёдора мало волнует. Он кое-как доходит до кухни, ориентируясь на запах никотина, будто это самый яркий маяк. Вот и он. Дазай Осаму собственной персоной. Сидит в кои-то веки молча и курит. Просто курит, не замечая ничего. Ибо внешний мир важен ещё меньше, чем он сам. Сейчас будто совсем ничего не важно. Только никотин, лениво текущий по венам. Но, возможно, и это имеет не такое большое значение. Проходит долгая минута, прежде чем Осаму все таки замечает своего гостя. Он не улыбается, а лишь раздраженно фыркает, будто бы они поменялись ролями. От этого непривычно и немного тошно. Будто Осаму не рад его видеть. Будто ждал, что Достоевский по-тихому свалит, оставив после себя лишь призрачное напоминание. Неприятно. Подавляется. Потому что бессмысленно. Потому что не важно. — Боже-боже, как ты мог не прийти на нашу встречу? Я тебя ждал так долго, а ты.. — он вздыхает и тушит сигарету, пока Фёдор усаживается напротив него. Взгляд Осаму смягчается. Он протягивает руку и осторожно стирает капельку крови с губ Фёдора. Видимо, он неосознанно прикусил ее, раз пошла новая порция жидкости. Достоевский не сопротивляется. Пока что позволяет. — Были «непредвиденные» обстоятельства. — говорит он и все же уклоняется от прикосновения. Даже не из-за боли. К боли русский привык. Не привык к ласке, а потому избегает ее, не доверяя. Боится, что фальшиво. Боится, что ловушка. Боится подпустить ближе и почувствовать хоть что-то. Но он уже обжёгся, даже не догадываясь. — Я и подумать не мог, что ты такой проблемный. — Дазай улыбается. Не озорно, а будто кротко. Даже не смотря на то, что взгляд Фёдора холоднее Антарктиды. Даже не смотря на то, что хочет так много сказать и почему-то накричать. За то, что тот дурак. За то, что так разбрасывается своей жизнью, хотя Дазай не лучше. Поэтому Осаму поджимает губы, пытаясь подавить странные эмоции. И подавляет их с лёгкостью, потому что с такой же лёгкостью Достоевский хватает его за запястье и хмурится, будто бы на его месте был Дазай. Думает, что япошка тоже дурак. Слишком самонадеянный. Почему? Надеялся, что Федя ему спасибо скажет? Он не скажет. Пошлет на русском и снова закроется, потому что ему эта забота нахуй не нужна. Он привык справляться сам, ни на кого не надеясь и никому не доверяя. Даже если иногда очень хотелось потерять бдительность и лишь на мгновение.. на чёртово мгновение ощутить чужие теплые и такие родные объятия. Но он не подпускает никого к себе. Осознанно обнажая зубы. Предупреждая. Никто и не спорит. Никто и не пытается приблизиться. Кроме Осаму и Гоголя. Кстати.. интересно, как там Коля. На телефоне, скорее всего, несколько пропущенных. Но навряд ли Николай будет сильно переживать. Всё таки Фёдор часто пропадал без объяснения причин. Этот случай — не исключение. Но Гоголь всё равно всегда переживает. Будто чувствует, что его друг ходит по краю, рискуя по неосторожности ебнуться на самое дно и сломать все кости, медленно умирая в агонии и одиночестве. Фёдору же плевать. Он вечно отмахивается от назойливого беспокойства. Потому что оно ничего не изменит и лишь отвлекает. Но Достоевский знает, что всё равно проверит телефон и даст о себе знать. Оставлять Колю одного как-то неправильно. В Йокогаме, да и в Японии в целом, у него только Дост-кун. Но это потом. —Что ты скрываешь? Что тебя связывает с Фрэнсисом? — нетерпеливо спрашивает русский, крепче сжимая руку не то ли от собственных эмоций, не то ли, для того, чтобы воздействовать на япошку. — А тебя? — он наклоняет голову на бок и улыбается, не спеша отступать, но губы едва заметно дрожат и Федор отпускает запястье Дазая. На пальцах снова капли крови. — Дай угадаю. Ты спиздил у него какую-то информацию и передал третьим лицам. — радостно тараторит он, как ребенок, которому обещают подарок за рассказ стиха, пока Достоевский рассматривает свою ладонь на мгновение теряя интерес к разговору. — Ты опять резался? — Это ты опять слишком сильно меня хватаешь за руки. — он скрещивает руки на груди и надувает губы, бесконечно пытаясь превратить эту ситуацию в шутку, отказываясь признать всю серьезность и внутренне злился, что Федор так быстро перестал подыгрывать в его спектакле. Возможно, у русского просто другой сценарий. Придется импровизировать. Обоим. Придется вновь менять бинты. Придется отдирать старые, вновь открывая кровотечение, потому что он не будет осторожным и нежным к собственному телу. Осаму улыбается и наклоняется ближе и шепчет: — Будто отчаявшийся щенок. — надеется задеть. Надеется вызвать реакцию, словно игнорируя бурю внутри русского, с которой тот едва совладает, но так старательно не замечает, подбадривая следовать примеру и самоубийце. — Щенок, да? — он поднимает брови, не удивляясь очередной чуши и понимая, что Осаму пытается сменить тактику, возможно, отвлечь. Если он и щенок, то не цепляющийся за каждого встречного. Он скорее бы скалился и рычал, когда к нему приближались слишком близко. При необходимости он мог и укусить, а если кто-то будет вызывать в Федоре слишком сильные эмоции, то тот начнет безжалостно отрывать куски, пока не останется ничего. Потому что сам боится, что его тоже превратят в простое "ничего". Боится, что уже им стал. — Да. — Дазай хватает его за шею, но не перекрывая доступ к кислороду и прижимает к стене, расстегивая пару пуговиц, чтобы предоставить лучший доступ к бледной шее и начать осыпать ее влажными поцелуями. Уже даже не следит за реакцией. Просто наслаждается солоноватостью кожи и податливостью тела русского. Надеется, что Достоевский поддастся. Надеется, что ответит. На затворках разума это пугает. Пугает это желание одобрения и готовность в любую секунду сменить правила игры лишь бы угодить. Лишь бы увидеть проблеск взаимности. Дазай пытается уговорить себя, что это лишь отвлекающий манерв. Самообман неохотно принимается, пусть и с раздраженным плевком. — И я предоставлю тебе то, чего ты так желаешь. — шепчет он, тяжело дыша, на что Федор лишь закатывает глаза и меняет их позиции. Ему не до игр и не до приземлённых эмоций. Это не возбуждает. Лишь нервирует. Но, в отличие от Осаму, Достоевский сжимает шею намного крепче, из-за чего дышать становилось почти нечем. Но Дазай лишь мягко улыбается, однако его глаза становятся безэмоциональными и стеклянными. Он это уже видел, а потому слегка напрягается. Федор слаб и он собирает все силы воедино, лишь бы не дать слабину Чтобы не проиграть сам не зная чему. Своим эмоциям? Кофейным глазам, которые так манят, которые кажутся такими родными, но вызывающие отвращение. Потому что кофе горький. Потому что даже с сахаром он противный. Как и сладость улыбки самоубийцы. Дазай противный и раздражающий. Потому что отвлекает. Потому что его не получается оттолкнуть. Потому что он — Дазай. — Так что там насчет Фрэнсиса? — он дружелюбно улыбается, но пальцы сжимаются еще крепче на шее, что дает понять, что ждать русский ответа не хочет. Но больше всего он не хочет ничего чувствовать сейчас. — А что насчет Фрэнсиса? — Дазай удивленно моргает, будто бы они никогда не затрагивали эту тему. Старается делать вид, что ничего не происходит. Что не замечает дрожь худых бледных пальцев на собственной шее. Наивно верит, что это из-за физической слабости, как и сам русский. Достоевский на мгновение думает, что нехватка кислорода вызвало атрофирование мозга у япошки, но это всего лишь его привычное состояние. Даже без воздуха он все еще играет паяца. Прилипшая роль, которая уже вросла в душу. — Дазаюшка, родной мой, не еби мне мозги. — он все еще улыбается, но уже говорит сквозь зубы. Эмоции закипают в нем. До полной готовности осталось совсем чуть-чуть. Соль, перец добавить по вкусу. И вауля. Можно отведать сие блюдо. — Как ты меня назвал? — Осаму удивлено моргает, на что сам Достоевский едва ли не отвечает тем же. Федор закатывает глаза и улыбаться становится все труднее. Он и сам не знает, зачем это делает. Но это их личный спектакль, где маски такие бессмысленные, но необходимы, словно воздух. Реальность слишком грязная и отвратительная, чтобы ее принимать. Она с шипами, которые без предупреждения вонзаются глубоко в плоть и впрыскивают смертельный яд, антидота от которого нет. — Потом объясню. — на выдохе на удивление хрипло говорит он, едва ли не теряя маску, но быстро берет себя в руки и откашливается, вновь холоднея. — Так. Что. Насчет. Френсиса. — Достоевский слегка прищуривается, пытаясь вдолбить в черепушку самоубийцы никому непонятное послание. Выходит лишь угроза. Выходит не совсем то. «Давай же, Дазай, я не хочу тебя убивать, но не отпущу, пока не скажешь.» — Я люблю только тебя. — он улыбается уже синеющими губами, но отказывается отступать даже не смотря на то, что сознание становится рассеянным. Осаму действительно готов умереть вот так? Самоубийца бы с уверенностью сказал: "конечно." — Как мило. Я почти что счастлив. — он отпускает Дазая и тот невольно начинает сползать по стене, но сдерживается от того, чтобы начать хватать воздух ртом. Останутся следы. По крайней мере, они под бинтами. О них знать будут только они. Хотя самоубийца думает, что Фёдор не обратит на это внимание и быстро забудет. Но эти отметины — нечто интимное для Дазая. Для Фёдора — это лишь способ воздействия. Так думает Осаму. Фёдор думает, что хотел бы сорвать бинты с Дазая и увидеть картину из россыпи шрамов. Оценить запечатленную на теле боль. Узнать историю каждой отметины. "Я люблю только тебя." Слова противно ударяются о стенки черепной коробки, заставляя морщится. Достоевский думает, что от такой любви нормальный человек давно бы сбежал. Достоевский думает о том, как бы выглядела любовь Осаму. Достоевский думает, что его слова прозвучали почти искрене. Достоевский думает, что их любовь бы убила их довольно быстро. Достоевский думает, что это хорошо, что они не любят друг друга. — А что бы сделало тебя счастливым? Явно не правда. — Осаму улыбается. Даже если больно. Даже если подыгрывать уже не хочется. Но знает, что должен. Знает. Но уже едва помнит, зачем. Они сейчас просто невольные куклы, доигрывающие свои роли, текст которых написан будто в пьяном угаре. Если они и куклы, то уставшие и засыпающие. — А что тебя сделало бы несчастным? — Почему ты спрашиваешь? — А почему не отвечаешь? — Это допрос? — Сложный вопрос? Щелчок входной двери. Кто-то пришел. Фёдор рефлекторно поворачивается на звук и делает пару шагов назад. Дазай даже не реагирует, лишь шире улыбается, даже не удосужившись встать с пола. Он лишь слегка разочарован, что их отвлекли. Но это к лучшему. Слишком уж непредсказуем их танец. Потому что глаза у партнёров завязаны, а на полу валяется черт знает что. Один неверный шаг способен привести к катастрофе. — Мори пришел. Мой отец. — при уточнении его голос становится мрачнее и улыбка почти сходит с лица. Он усаживает Фёдора обратно за стол, будто куклу, которой нужно занять нужное место в спектакле и вновь садится напротив, готовясь играть очередную роль. Фёдор вновь хмурится. Потому что это прекрасно осознает. Так же как и осознает собственное нежелание участвовать в подобном. Но разум ещё не собран воедино окончательно. А потому приходится быть невольной куклой и подыгрывать. По крайней мере, пока не надоест или станет неудобно. Мори осторожно заходит на кухню, будто ожидает увидеть нечто ужасное. Ужасное в виде своего собственного сына? Но хуже могло быть только одно. Фёдор. Побитый и выглядящий, как труп. С синяками и порезами и поступающими через одежду бинтами. Дело рук Осаму? Возможно. Но выводы делать рано. Компания Осаму разношёрстная и некоторые из его знакомых и сами неплохо справляются с поисками проблем. Достоевский тактично здоровается, а немного прихуевший Огай лишь кивает, изучая русского. Странного русского, который не похож ни ка кого из прошлых экземпляров. Слишком заебанный и слишком мрачный, будто и сам готов убить каждого, кто хоть как-то потревожит. Что ж, подстать Дазаю. Эта игрушка задержится на долго. Но выдержит ли напор? Этого уже не знает и сам Дазай. Демонов он пока сдерживает. Потому что знает, что будет рискованно. Потому что догадывается, что и у русского их много. Лишь не желает осознавать, что не хочет никого натравливать на Фёдора. Сегодня демоны попробуют искусать другого. Дазай мило улыбается и выдвигает стул для Мори, приглашая сесть. Предлагает вновь исследовать возможности новой жертвы, дабы оценить, успеет ли Огай спасти ее. Успеет ли предупредить и не дать чертенку сделать своё страшное дело. Это игра. Игра для Дазая. Для Мори — серьёзное дело. Едва ли не героизм. Как же это бесит. Бесит, что вмешивается и пытается строить из себя непонятно что. Пытается слепить что-то из Дазая, но как всегда терпит неудачу, нервируй обоих, но не бросая попыток. — Как дела на работе? — дружелюбно спрашивает Дазай, когда отец наконец-то садится и пытается не пялиться на Фёдора. Игра началась. Но из-за присутствия русского она может выйти из-под контроля. Другие игрушки даже не догадывались о скрытой конфронтации. Но.. в этот раз всё иначе. Достоевский устало закрывает глаза рукой, стараясь выглядеть небрежно. Выглядит устало и заебано. Плевать. У него перерыв. Хотя о взаимоотношениях этих двоих было бы любопытно узнать. Подсознание всё сделает за него. Подслушает разговор и отправит в сознание в лучшем виде. Удобно. — Как дела с новым.. проектом? — Мори пытается казаться спокойным и небрежным. Провал. Но игру он принял уверенно. Не желает отступать. Как и всегда. Так всегда было и неизвестно, когда закончится. — Как дела с Акутагавой? — тут же подхватывает Фёдор и едва заметно улыбается, отрывая руку от лица. Дружелюбно. Но Дазай знает, что это оскал. Он тоже хочет играть. На их собственный лад, принимая правила самоубийцы безоговорочно. Без попыток переговоров, как Мори. Потому что эта тема его интересует уже давно. Отличный шанс всё разузнать. Всё равно они уже взвинчены и эту энергию нужно использовать на полную катушку. Фёдор бросает мимолётный взгляд на Мори, отмечая его реакцию. Огай поднял бровь, определено что-то понимая. Он не дурак и быстро всё схватывает на лету, но они запутают. Постараются. Либо же наплюют и сосредоточатся вместо этого на друг друге, погружаясь в собственный мир. — Ацуши. — возмущённо отвечает Дазай и даже слегка надувает губы. Огай теперь мало, что понимает, хотя отчаянно пытается. Осаму хмыкает реакцие отца, зная, что тот пытается в актерство, но проваливается. Фёдор лишь задумчиво кивает, принимая ответ, но не доверяя ему. — Нет? — наигранно удивляется русский, но улыбка становится чуть шире. — Неудача. — Осаму небрежно пожимает плечами и подпирает рукой подбородок, будто это не имеет значение. — Куникида. — новое предложение. Прощупывание почвы. Ведь Достоевскому интересны вкусовые предпочтения япошки. — Шутка. — теперь улыбается самоубийца, а улыбка Фёдора гаснет. Появляется лёгкая морщинка между бровей. — Не смешная. — Традиция. — он будто извиняюще разводит руками. Дост вновь кивает и прикусывает палец, благо на здоровой руке, ибо раненная вывела бы его из мыслей окончательно из-за непривычной резкой боли от такого привычного занятия. Особенно эти дурацкие рисунки. — Друзья? — ожидая ответа, Фёдор отнимает палец у рта, смотря на Дазая слегка напряжённо, причина чего неизвестна абсолютно всем присутствующим. Дазай показывает 1 а затем ноль пальцами, в ответ Федор показывает крест руками и вопросительно поднимает бровь, на что Осаму кивает. — Последний? — Настоящий. — Понятно. — Дост вновь прикусывает палец, обдумывая слова и постепенно уходит в себя, поэтому собеседник берет инициативу на себя, ловя лёгкий азарт. — А ты? — Не уверен. — Фёдор слегка морщится, не желая делиться информацией, но игра есть игра. Игра, где они обязаны отвечать честно, доверяя друг другу. Почему-то это происходит слишком легко, но игнорируется. — Гоголь? — Осаму слегка улыбается, хотя при упоминании Николая на душе становится неприятно. Дазай игнорирует. Потому что не понимает этого чувства. Если не понимает, то значит оно бесполезно и не достойно внимания. — Да. — Детство. — Почти. — Понимает? — Нет. — Принимает. Фёдор кивает, теряя интерес к их импровизированной игре. Мори же надоело слушать то, чего он уже не понимает конкретно. Где-то на середине он потерял смысл их разговора. Поэтому Огай предлагает выпить. Он бы предпочёл виски, но Дазая старается огораживать от алкоголя. Поэтому крепкий чай. На сие предложение Осаму улыбается, что больше похоже на гримасу. Потому что Осаму хочет, чтобы Огай свалил и не мешал. Но он будет пользоваться каждым моментом, оценивая ситуацию. Фёдор подобное напряжение подмечает, но конкретной причины сказать не может. Но выяснить это необходимо, ибо информация может оказаться ценной. — Дазай, ты не говорил, что рисуешь. — Фёдор невинно улыбается и склоняет голову на бок, внимательно следя за реакцией Дазая. Япошка хмурится, предсказуемо не желая делиться частичкой внутреннего мира. Потому что это личное. Понятное только ему. —. А ты не говорил , что играешь на виолончели. — Дазай улыбается в ответ. Фёдор поднимает бровь. Не помнит, что бы рассказывал что-то подобное. Гоголь постарался? — Бывает. — Достоевский пожимает плечами. — Покажешь? — Сыграешь? Оба кивают. Оба испытывают необычный трепет. Оба желаю прикоснуться к глубинам творчества друг друга. Потому что это способ самовыражения. Потому что в творчестве содержится частичка души. Они безумно хотят эту частичку увидеть и запечатлеть в памяти. Осаму убегает в свою комнату. Он обнажит уголок своей души первый. Почему-то сердце начинает биться чаще. Страшно увидеть реакцию. Увидеть изучающие аметистовые глаза, которые не покажут реакции, пока не проанализируют. Которые такие холодные и в которых одновременно можно согреться. Мори пользуется моментом, чтобы перекинуться с Федором парой слов. — Тебе известно об истории с Акутагавой я полагаю? — шепчет Мори. Его взгляд становится более напряжённым. Достоевский спокоен. Даже не реагирует. — Лишь сухие предположения, основанные на наблюдении. — так же сухо отвечает русский, переводя взгляд на окно, давая понять, что диалог не интересен. — То есть.. ты знаешь, что он сделал с этим мальчиком? — осторожно уточняет Огай, прислушиваясь к каждому шороху из комнаты Дазая, благо тот рыщет в комнате в поисках лучших работ, как слон в посудной лавке. — Возможно. — уголки губ слегка поднимают, во взгляде что-то загорается. Огай хмурится. Фёдор действительно другой. Он равный Дазаю. А потому в этой игре могут сломать самого Осаму. Холодная улыбка вызывает опасения. Чему он улыбается? Пытается воздействовать на самого Огая или он испытывает гордость за Дазая? Фёдор улыбается собственным предположениям, которые оказались правдивыми. Улыбается тому, что все таки понимает Дазая. Понимает очень хорошо. Радуется, что способен заглянуть в душу Дазая. Но боится, что это может сделать и самоубийца. Потому что, блять, предположения верны. Потому что Дазай может и, возможно, хочет его сломать. — Фёдор, будь осторожен.. — Огай нервно сглатывает и накрывает ладонь русского своей. Достоевский морщится, потому что касаются раненной руки, задевая пластырь. Фёдор не двигается, лишь не читаемо смотрит в глаза напротив. — Последствия после общения с моим сыном могут быть непредсказуемы. — шепчет он, надеясь найти в аметистах понимание. Фёдор и без него прекрасно понимает. Понимает, но безнадежно поддается. Делает шаг назад, а затем два — вперёд. Медленно подбирается к Дазаю. Позволяет и тому делать то же самое. — Не знал, что тебя интересуют молодые мальчики. — Дазай прыскает от смеха, видя комичную картину перед собой. Мори закатывает глаза и убирает руку. Достоевский по-прежнему сидит неподвижно, будто кукла и думает о чем-то своем. Думает, что Мори прав. Думает, что всё это слишком рискованно. Думает, что Дазай теплый. Думает, что у него красивая улыбка. — Дазай я позже посмотрю твои работы. — шепчет он и встаёт из-за стола. — Мне пора. Решение даётся не так просто, но оно необходимо. Важно держать дистанцию. Важно не подпустить слишком близко. Не дать вонзить в себя зубы. Не дать собственным демонам сорваться с цепи. Самоубийца удивлённо моргает и неосознанно сжимает листы, слегка сминая их. Отпускать не хотелось. Хотелось снова болтать. Придумывать только им понятные шифры. Хотелось завуалированно обнажать свою душу. Хотелось прикоснуться. Отпускать не хотелось. Но Фёдор уже идёт в прихожую. Дазай идёт следом, глупо сжимая бумагу в руках. Неужели Огай успел что-то сказать? Бред. Фёдор бы не повелся. Только не его Фёдор. Его Фёдор сейчас настолько слаб, что опирается на стену, но в итоге тихо сползает. — Блять, Федя, ты серьезно? И куда ты пойдешь в таком состоянии? — Дазай садится перед ним на карточки и строго смотрит на русского, который изо всех сил старается держаться в сознании. — Дазай, мне серьезно надо домой. Я не могу жить у тебя. — говорит правду. Почти отчаянным голосом. Осаму закатывает глаза. Он едва ли живой, а ему домой надо. — Радуйся, я буду тогда жить с тобой. — самоубийца широко улыбается под охуевший взгляд русского. — Никаких возражений. Тебе нужен уход. Достоевский про себя думает: "Ну, поэтому я и пытаюсь уйти." —. У меня Коля дома есть. Дазай скептически поднимает бровь, потому что знает, что это уже не так. Его Коля в гостинице давно на другом конце города из-за собственных дел. Правда, Осаму не уверен, как поведет себя Гоголь после длительного отсутствия Фёдора. — Я знаю, что это не так. — Ты знаешь слишком много. — Достоевский вздыхает и закрывает глаза. — Звучит, как угроза. Убьёшь меня? — взгляд Дазая смягчается. Становится непривычно нежным. Он осторожно протягивает руку и касается щеки русского. Тот вздрагивает, но заставляет себя расслабиться. Рука Осаму теплая и мягкая. Успокаивает. — Да. Ты постоянно забываешь, что я тебя хотел с окна выкинуть. — Достоевский посмеивается, не открывая глаз. Иначе буря вернётся. — Я проверяю твою память. — Дазай садится рядом, прислоняясь к стене и улыбаясь смотрит на Фёдора. Слишком бледный. Слишком уязвимый. Слишком красивый. — Сыграешь мне? — едва слышно шепчет самоубийца. — Напишешь мне картину? Дазай кивает. Уже знает, что будет рисовать. Кого будет рисовать. Он запечатлеет на листе саму суть Достоевского. Его душу. Сохранит в памяти его образ. Будет хранить его портрет в укромных уголках, чтобы никто не видел. Чтобы больше никто не прикоснулся к душе Фёдора.