Яд или панацея?

— Может, стоит убить тебя, раз ты ничего не говоришь? — в его голосе читается нескрываемое нетерпение. — Я готов умереть... а ты? — на лице собеседника насмешливая улыбка. Ему весело и совсем не страшно. Да и к тому же.. не убьют его. Слишком уж он ценен сейчас. Какое счастье. Он кому-то нужен. **** — Можно предположить, что ненависть относительно некоторых событий или действий может стать любовью. — задумчиво говорит Дазай, всматриваясь куда-то вдаль, будто в поисках каких-то ответов на собственные внутренние вопросы. — Зависит от того, что вкладывает в действия субъект своих чувств. Иногда заботу можно назвать ненавистью, но относительно разных людей все может оказаться двояко. — Федор пожимает плечами и облокачивается локтями о перила институтской курилки, медленно затягиваясь сигаретой и тоже впадая в туманное раздумье. — То есть, ненависть будет ненавистью как ее не назови? — Дазай рассеянно касается своего подбородка и слегка хмурит брови, обдумывая сказанное. — Верно. — Федор слегка улыбается и поворачивает голову к Осаму, задерживая взгляд на нем на пару секунд, наблюдая как тот затягивается сигаретой. — Но это лишь касательно субъекта. А для обьекта она будет относительна. Куникида и Ацуши стоят возле курилки дожидаясь Танидзаки и раздолбая Дазая, который не может наговориться с Достоевским. — Куникида, ты понимаешь, о чем они говорят? — шепчет Ацуши, чтобы эти двое не услышали. Хотя, они так увлечены беседой, что навряд ли бы обратили внимание на подобные мелочи, продолжая говорить о любых, даже смущающих неподготовленный разум вещах. Доппо поднимает взгляд, отрываясь от своего блокнота и бегло пробегается глазами по одногруппникам и недовольно хмурит брови и возвращается к своим записям, поправляя очки. — Без единого понятия. По правде говоря, Куникида и не пытался вникнуть в диалог. Его больше беспокоило то, что его график придется сместить из-за неожиданной (или не очень) заминки. Однако, что-то смутно беспокоящее было в том, что Дазай общается со странным мрачным русским мальчиком, открывая взору непривычные грани своей личности, даже если демонстрация направлена на другого человека. Подходит Чуя, чтобы покурить, одаривая присутствующих заебанным раздраженным взглядом, который уже мало кто расценивает как враждебный из-за его постоянности. Дазай же, как всегда, выглядит бодрым, пусть, на данный момент, и более спокойным, так как его энергия сейчас направлена внутрь, а не наружу. Взаимодействие с Федором более продуктивно без глупых шуток и масок паяца. На него трудно действовать подобным образом, он умеет не реагировать на такие провокации. — Дазай любит языком потрепать. — Накахара останавливается рядом с этими двумя, хлопая по карманах в поисках зажигалки и сигарет. — Ему нужно, чтобы его бред кто-то слушал. Иначе этот придурок снова замкнется в себе и будет ныть, что его никто не любит. — Чуя рассеянно поправляет шляпу, понимая, что, возможно, сказал лишнего, однако, факт остается фактом — Осаму нужен рядом кто-то, иначе он будет действовать на нервы другим, при этом нихрена не позволяя приблизиться к его истинному состоянию, где он медленно ломается и находится на грани суицида. Он будет бесконечно заливать, что у него у него все охуенно, даже с петлей на шее и стоя на табуретке, готовясь спрыгнуть. В таком случае паясничество для него — это неосознанный крик о помощи, который он будет, конечно, отрицать и говорить, что это его природное обаяние. Но это Дазай. Вечно веселый и жизнерадостный человек, который периодически пытается убить себя, но говорит, что он в порядке. Просто он немножко долбаеб и доставляет всем проблемы своими периодическими купаниями в речке и попытками открыть самому себе собственный внутренний мир, безжалостно вскрывая вены, но никогда не доходя до артерий, которые бы однозначно смогли бы вымыть из организма всю жизнь. Чуя страдальчески вздыхает, так как в карманах не оказалось зажигалки. Чертов суицидник так и не вернул ее после того как одолжил. Остается надеяться, что этот придурок вновь не начнет вести себя, как клоун и просто отдаст то, что принадлежит ему. Еще раз тяжело вздохнув, Накахара неохотно подходит к этим двоим, скорчив раздраженную гримасу, хотя и знает, что это теоретически может привести к бесящим до глубины души поддразниваниям. — Скумбрия, зажигалку верни. — Да- да, как скажешь. — с некоторым раздражением говорит он и без колебаний отдает то, что принадлежит Чуе, из-за чего тот удивленно поднимает бровь и быстро уходит, не желая испытывать судьбу. Дазай же возвращается к разговору с Достоевским, что-то бурча о том, что Накахара чуть не сбил его с интересной мысли. Федор тихо хмыкнул, забавляясь реакции рыжика, что принимается им как дурацкая насмешка, а не скрытое любопытство деталей их взаимодействия. Федор уверен, что под поверхностью бурлит гораздо более глубокая часть, которую оба предпочитают скрывать из-за гордости. Но одно остается точным — они бы без колебаний пришли друг другу на помощь, даже если бы скрывали это ворчанием или подколками. — Че это сегодня с Дазаем? — Чуя косится на этих двоих, но предпочитает держаться на расстоянии. Не каждый день Дазай одаривает его обманчивым спокойствием, но это лишь вызывает подсознательное беспокойство. — Неужели повзрослел. — говорит Куникида и вздыхает, прекрасно понимая, что продлится это не так долго, как хотелось бы. — Это ему не грозит. — Накахара усмехается, теряя интерес к странной, по его мнению, сцене и сосредотачивается на сигаретах, предвкушая, как никотин на мгновение успокоит давно расшатанные нервы. — Чуя, есть сигареты? — Акутагава, как всегда, подходит бесшумно. Он одаривает присутствующих привычным мрачным взглядом и лишь кивая Куникиде в знак приветствия и задерживает взгляд на Ацуши, слегка нахмурив брови, не радуясь перспективе делить с ним одно пространство, но тот быстро отводит взгляд, избегая возможной конфронтации, чему Акутагава был невольно рад. — Ты уверен? — Чуя нервно крутит в руке собственную сигарету, не спеша поджигать. Рюноскэ курил крайне редко из-за и без того больших проблем с легкими. Если Акутагава курит, то это значит, что он на пределе. Это значит, что он может сорваться. Это значит, что в его жизни происходит еще больший пиздец, чем обычно. — Да. — Рюноскэ нетерпеливо протягивает руку. И Чуя дает, так как они договорились что Аку будет курить только из его пачки. Это хоть немного успокаивает Накахару. Он хотя бы способен позаботиться о легких своего друга, не давая курить ему одну за одной. — Акутагава, курение вредно для здоровья. — с беспокойством говорит Ацуши и косится на Чую, чтобы тот поддержал его, но он лишь неловко смотрит в ответ. Он не станет останавливать своего одногруппника, потому что знает, что это бесполезно и ему сейчас лучше выкурить сигаретку, чем сталкиваться с другими последствиями. — Это не твое дело, Тигр. — тихо говорит он, стараясь не слишком реагировать на слова мальчика, ведь тратить свои нервы на него не хотелось. Ему и без него тошно. — Это из-за Дазая? — все не унимался Ацуши, не смотря на ясное нежелание Рюноскэ как-либо взаимодействовать. Акутагава хватает парня за воротник, притягивая к себе. Он раздраженно фыркает и медленно усиливает хватку. Что он вообще понимает? Какая ему разница? Зачем вообще лезть в чужие дела? Они не друзья и даже не приятели. Так что пусть мальчишка поскорее заткнется или нарвется на неприятности. — Какое право ты вообще имеешь упоминать этого человека? — глаза Акутагавы искрятся чистым презрением и скрытой болью. Дазай вновь недосягаем. Вновь забил на него и даже теперь не кидает мимолетные взгляды, тайно оценивая состояние, чтобы в случае чего незаметно починить, залатать открывшиеся раны. Ему больше не до этого. У него теперь Федор, с которым возиться, куда интереснее. Который не пытается добиться внимания, как щенок. Как бешенный щенок, находящийся на грани здравого смысла, но уже не в состоянии удержаться от укуса, если сделать что-то не так. — Аку, успокойся. — Чуя старается говорить спокойно, но голос едва ли не срывается. Его пальцы нервно зажимают нетронутую огнем сигарету, неизбежно сминая ее и рискуя порвать и сделать непригодной для использования. — При всем уважении к тебе, это не твое дело. — сквозь зубы шипит он через плечо и притягивает Ацуши еще ближе, чувствуя попытку отстраниться. Мальчик едва ли не врезается в его грудь из-за впечатляющей силы худощавого парня. — Не ссорьтесь. Сегодня слишком хороший день. — Дазай кладет свои руки на плечи парней, прижимая их двоих к себе, из-за чего Акутагава неосознанно отпускает Ацуши и удивленно косится на Дазая. Впрочем, как и все остальные. Он в шапке Доста? Выглядит крайне нелепо и комично. Даже до этого хмурый и беспокойный Куникида едва сдерживает улыбку. Только Федору не до смеха, который подходит следом, мрачный и недовольный, впрочем, как обычно, и стягивает с Дазая шапку, что-то бормоча на русском про эту ситуацию. А Акутагава теперь находится в ахуе, потому что Осаму одаривает его нежным взглядом. Без предшествующего насилия, когда Рюноскэ харкал кровью, а потом Дазай эмоционально его чинил, даря обманчивые нежности, пытаясь подарить тепло, которое заставляло лишь еще больше замерзать и дрожать. — И вообще.. — Дазай небрежно забирает у Акутагавы сигарету. — Курение вредно для здоровья. — Осаму подносит ее ближе к губам, но ее тут же выхватывает Федор. — Действительно, вредно. — Достоевский прикуривает отобранную сигарету, не обращая внимание на закатывание глаз. — Итак.. — Дазай отстраняется от них и поворачивается к Федору, который поправляет свою шапку, выглядя все еще крайне недовольным своевольным поступком самоубийцы, а потому даже не удосуживается одарить Осаму взглядом, но это парня совсем не смущает. — Наша сегодняшняя встреча в силе? — Дазай игриво улыбается и обнимает Достоевского за плечи, бесцеремонно притягивая к себе ближе и Федор для поддержания равновесия вынужден упереться в плечи самоубийцы, едва не обжигая его сигаретой. Он одаривает Осаму взглядом аля: «Ты че, блять, ебнулся совсем?» Что? Какая встреча? О чем он толкует? Может, ебнулся Достоевский и уже не помнит о собственных планах? Бессоница порою играет с разумом злую шутку, но иногда это делает и сам Дазай, а потому к подобному приходится постоянно относится с осторожностью. — Какая. К черту. Встреча. — медленно говорит он, все еще глядя на Осаму с непониманием. — Как «какая встреча?! — самоубийца изображает удивление, а потом широко улыбается и обнимает Федора за талию двумя руками. — Романтическая. Ну знаешь.. ужин при свечах. Красные розы или камелии. Тебе что больше нравится? — Дазай аккуратно забирает зажатую между пальцев сигарету у русского и затягивается сам, тем самым вырывая его из раздумий. И Федор наконец понимает, как нелепо они сейчас выглядят, обнимаясь у всех на виду под недоуменные взгляды. А потому он отстраняется и Осаму вынужден неохотно отпустить несговорчивого одногруппника. — Почему красные? — Достоевский склоняет голову на бок, прикусывая указательный палец, неосознанно отгрызая корочку в углу ногтя и открывая новую ранку. Дазай поднимает бровь. Серьезно? Его интересует лишь цвет? Его совсем не смутила эта глупость? Или он уже привык? Федор слегка морщится, ощущая боль от вредной привычки и хмуро смотрит на свой палец, где собирается капелька темной крови. Не задумываясь, он слизывает жидкость, успокаивая жжение. — Это символ крови? Дазай посмеивается, пока Достоевский забирает сигарету обратно. — Обычно, это символ страсти. Но ладно, тебе виднее. — А что если я скажу «нет»? — Федор скрещивает руки на груди. — У меня есть очень убедительный аргумент. — Осаму протягивает какую-то записку с зашифрованным текстом. — Встретимся в три около нашего любимого кафе. — подмигнув, самоубийца уходит к своим друзьям, где Куникида начинает отчитывать его за то, что тот снова расстроил планы и теперь придется подгонять их, чтобы не выбиться из графика. Дазай привычно начинает отшучиваться, теряя интерес к Федору, хотя внутренне и борется с желанием оглянуться и увидеть эмоции русского. «Наше любимое кафе?» Серьезно? С каких пор у них появилось что-то общее? Хотя, все же это кафе и правда начало ассоциироваться с ним. Смесь запаха крепкого чая Достоевского и горячего шоколада Дазая приятно сочетались, а разговоры о всякой ерунде успешно отвлекали от угнетающих мыслей. Федор сжимает бумагу, глядя вслед удаляющейся фигуре, испытывая противоречивые эмоции. Опять у него какие-то планы. И Достоевский не уверен, сможет ли устоять перед искушением узнать о них и поддаться. Будет ясно лишь после расшифровки записки. Но это не сейчас. Это потом. А потому русский прячет бумажку в карман штанов и кутается в пальто, скорее неосознанно, ведь почему-то не так уж и холодно, как обычно. 14:50. Достоевский стоит у стен института и разглядывает записку, вновь прикусывая указательный палец и лишь усугубляя рану. Из-за боли и влажности от слюны палец пульсирует, заземляя Федора, но каким-то образом успокаивая и отвлекая. «Тебе известно, что твои проблемы рискуют нагнать тебя и делают эти самые проблемы это очень искусно, незаметно следя за тобой, а потому, как прочитаешь, сразу иди на крышу №53, но не вздумай прыгать без меня. И более того..» Достоевский не успевает расшифровать дальше. Отвлеченный письмом, он не замечает, что к нему приблизились. Секунда и его затаскивают в какую-то черную дорогую затонированную машину и делают инъекцию в шею, которая начинает действовать слишком быстро и сознание стремительно покидает его. Он не успевает толком ничего понять и запомнить. Люди в машине хорошо замаскировали свою внешность и единственное, что удалось отметить — крепкое телосложение. Похититель определенно не знал, чего ожидать от русского. От худощавого и анемичного русского. Забавно. Навряд ли бы он справился даже с одним, не говоря уже о троих. Чертов Дазай. Отвлек его. Заставил придаться сладкой и ненавистной иррациональности и забыть о предосторожностях. Достоевский проебался. Причем, проебался крупно. Но он выпутается. Всегда выпутывался. 15:05. Дазай нервно оглядывается по сторонам, бесконечно глядя на время в телефоне. Куда делась эта дурацкая пунктуальность? Он не захотел прийти? Выкинул его записку? Или.. Нет, он бы точно этого не стал делать. Он слишком уж любопытный. Слишком скучающий и стремящийся эту скуку развеять , даже если это за счет раздражающего Дазая. Он бы хотя бы прочитал. Дразнится? Или попал на крючок по неосторожности? По привычной небрежности к собственной жизни? Это необходимо проверить, а потому Дазай, тихо ругаясь себе под нос, устремляется прочь, стараясь ускориться как можно больше, едва не срываясь на бег. Сердце учащенно бьется. Он прокурил все свои легкие? Или это от непонятных ему эмоций? Что это? Адреналин разливается по венам, неприятно щекоча. Возможно, это азарт. Нет, беспокойства быть не может. Он бы не стал беспокоится. Это ведь мелочи, верно? всего лишь мелочи. Тогда какого черта он так торопится? Боится пропустить все веселье? Или боится, что будет слишком поздно? Боится, что позже его мир вновь погрузится в серые тона и наступит апатия? Что ж, радуйся, Дазай, сейчас тебе точно не скучно. Все тело жутко болит от длительного пребывания в одной позе. Запястья зудят от холодных цепей, впивающихся в кожу. Из-за мешка на голове трудно дышать и хочется лишь спать. Ведь так темно и тихо. Лишь приглушенные звуки вдали не дают отдасться сну. Спать нельзя. Не сейчас. Не дадут. Да и холодно. Но это как раз-таки привычно. Холодно слишком часто в последнее время. Уже не согревает горячий чай. Потому что холод добрался до души. Поэтому не страшно. Чувствуется лишь легкое раздражение из-за такой траты времени. Кто-то идет. Неторопливо и неуверенно. Это не тот, кого он ждет здесь уже так долго. Хочется послать лишних и ненужных к черту. Но сил нет. По прежнему хочется лишь спать. Шаги. Слишком громкие. И будто раздающиеся в голове, а не снаружи. Почему так громко? Слишком громко. Резкий свет. Мешок снят. Взгляд расфокусирован и кажется, будто зрачки не сразу реагируют на свет. Волосы небрежно спадают на лицо, прикрывая измученный взгляд, который давным давно готов принять все, что уготовано для него. Лишь бы потом дали отдохнуть от этого всего. Хотя бы на пару минут. — И вот мы снова встретились. Крыса. Насмешливый голос, который вызывает инстинктивное раздражение. Но ему трудно вспомнить, кому принадлежит он. Поэтому федору приходится медленно поднять взгляд, чтобы отследить источник звука. Картинка расплывается, создавая лишь мутное пятно, которое несколько секунд собирается во что-то более отчетливое. Фрэнсис. Со своей обычной самодовольной ухмылкой. Кажется, он наслаждается тем, что ему плохо. Достоевский уже и не помнит, что ему нужно. А, ну да. Он крупно облажался. Может, он облажался, родившись? Или когда его жизнь пошла по наклонной? Вернуться бы и все изменить. Но что бы он изменил? Вскрыл себе вены, заставляя тело медленно умирать и прочувствовать все прелести агонии перед смертью? Было бы всем лучше? Возможно. Возможно бы меньше душ стало бы несчастными и пустыми. Но некоторым повезло больше. Но спас ли их Федор? Смог ли? Он не помнил. Помнил лишь то, что ему роднее разрушение, а потому лучше с ним не связываться и не искушать его внутренних демонов пытаться сорваться с цепи. Ведь цепи становятся совсем хрупкими. Пусть спят. И со стороны Френсиса было бы большой ошибкой будить их. Они уже давно изголодались и время от времени открывают глаза, нетерпеливо дожидаясь подходящего момента, когда хоть кто-нибудь приблизиться достаточно близко. Разум рисует яркие картинки. Такие теплые. Такие родные. Пение птиц. Теплое солнышко. Лето. Речка и юркие мальки и головастики. Кошка на крыльце, мурлыкающая и ласковая, любящая тереться о ноги, требуя внимание. Детство.. Такое далекое и приятное. До поры до времени. Раннее детство было вполне сносным и даже вызывает легкую улыбку, которая воспринимается чужим взором как насмешка. А потому его грубо оттягивают за волосы, вытягивая из своего уютного мирка, заставляя вновь погрузиться в ненавистную реальность. Снова Фрэнсис. Теперь серьезный и, кажется, раздраженный. Он еще не ушел? У Федора совсем нет сил на решение проблем. Перезвоните позже. Абонент временно недоступен. Он вас с трудом видит и осознает. — Ты и дальше собираешься молчать? — нетерпеливо говорит Фрэнсис и все же отпускает волосы русского из-за неудобной позы, ведь ему пришлось присесть на корточки, и потому что Федор, вроде как, начал слушать. Он что-то до этого говорил? Русский совсем не уверен. Достоевский слегка улыбается, но уже более осознанно, хоть его взгляд все еще несколько стеклянный. Он наконец-то осознал серьезность ситуации и возможные ставки. Интересно, это конец? Умрет ли он в этом темном подвале, как и подобает грязной и безобразной крысе, какой его представляет американец? Возможно, Федор даже не против. — Хочешь, чтобы я рассказал анекдот? — он поднимает бровь и улыбается чуть шире, опуская голову и смотря на Френсиса исподлобья. — Приходят как-то в кафе русский, японец и американец... Удар в челюсть. Капли крови. Жгучая боль, которая на мгновение выводит из колеи. Говорят, если человек чувствует боль, значит он живой. Но даже сейчас Достоевский чувствует себя никак. Ему не страшно. Он даже не раздражен. Ему просто больно и неприятно от капающей жидкости. И в этом заключается жизнь? Простое «никак.» — Шутки кончились, Федор. Теперь будем играть по-взрослому. — Френсис трясет рукой, пытаясь унять боль и морщась. Русский же даже не поморщился. Неужели боль бывает настолько ненавистной? Более ненавистной чем само бессмысленное существование, лишенное красок? Лучше это или хуже боли? Достоевский не уверен. Он давно не находился в агонии, мечтая о хотя бы секундой передышке. Пусть его пытают. Пусть пытаются сломать и выудить хотя бы крохотную информацию. Он не кричит, лишь изредка морщится, когда делают слишком больно. У тела тоже есть предел. И его уже кричит о том, чтоб остановились. Тело удавалось затыкать, когда ему вырвали два ногтя. Не так больно, но неприятно и непривычно без защитной пластины. Ему прожигали кожу паяльником до запаха горелого мяса. В него что-то втыкали и, кажется, вырвали кусочек плоти. Но максимум, что удалось получить — лишь сдавленный стон, а затем насмешливую ухмылку при вопросе: «ну что, теперь расскажешь все?» Зубы окрасились в красный из-за ударов в челюсть. Кажется, даже начал шататься зуб. Но он не сдавался. Даже когда его грубо пинали и оттягивали за волосы и обливали водой. Ведь от боли разум отключался, чтобы Федор окончательно не ебнулся. Интересно, сколько еще ресурсов осталось у тела? Когда оно перестанет сопротивляться и заставит сердце замолчать навсегда, а разум отправить в небытие? Явно не сегодня. Потому что кто-то знакомый тащит его к выходу и что-то бормочет о том, какой же он идиот. И Федор не спорит. Да, он идиот, раз так облажался и дал так легко поймать себя, ничего не выиграв взамен, а получив лишь множество травм, от которых на теле места живого не осталось. Но стоит отдать им должное. Они умели пытать так, что оставалось не так много видимых любопытному взору следов. Все самое интересное скрыто одеждой. Он позволяет тащить себя куда-то. По крайней мере, ему не делают больно и более того, стараются вести его бережно, будто боясь, что еще чуть-чуть и он развалится на части, что отчасти было правдой. Его ноги едва двигаются. Хотелось просто оттолкнуть человека и лечь спать посреди дороги. Но стоит начать ему хоть немного терять равновесие, как его бесцеремонно выпрямляют и подгоняют, как упрямого барашку, шепча что-то ободряющее. «Потерпи еще чуть-чуть и мы дойдем до дома.» Дом. Это там, где безопасно и спокойно. Там, где никто не будет дергать и отвлекать. Там, где можно укутаться в одеяло и спрятаться от внешнего мира. Его отведут в его старую хрущовку с Санкт- Петербурге? Или в бабушкин домик в деревне? Навряд ли. Очевидно, ему сделают снова больно и оставят позади, как сломанную бесполезную куклу. Оставляя замерзать в грязи и гордом одиночестве. Пусть уж лучше убьют. Ускорят вполне предсказуемый конец. Но всего этого не следует. Его усаживают за стол. Кажется, он на кухне. Знакомая, но не его. Знакомый запах и обстановка, но это что-то чужое. Знакомое, но чужое. Разум играет с ним? Федор опускает взгляд на свои руки. Они выглядят так уродливо. Все в крови и нет ногтей на безымянном и указательном пальце. Это его внутренняя боль выходит наружу? Не хватает только зловонного гноя. Это бы добавило реалистичность выплеска в реальность его внутреннего мира. Как же неприятно жжет пальцы, будто он часами грыз ногти и сгрыз их подчистую. Это бы даже никого не удивило бы. Он рассеянно проводит пальцами по своим растрепанным грязным волосам. Чего-то не хватает. Чего-то важного. — Где моя шапка? — едва слышно и разборчиво шепчет на русском Федор. Его тут же переспрашивают на японском и он автоматически повторяет на другом языке. Следует тяжелый вздох и ему тут же криво надевают ушанку, слегка закрывая ей обзор. Но это не особо беспокоит. Ему и так сложно разглядеть хоть что-то. Хуже явно не стало. — Это действительно то, что беспокоит тебя сейчас больше всего? — кто-то бережно поправляет шапку на его голове, будто извиняясь за резкость секундой ранее. Знакомые карие глаза внимательно всматриваются в мутные аметистовые, отчаянно ища хоть долю понимания происходящего. — Федор, ты меня видишь? — перед его глазами махают ладонью, пытаясь привлечь внимание. Достоевский собирает свое сознание по кусочкам, пытаясь сфокусироваться на знакомом лице. — Дазай.. — едва слышно шепчет он и хмурится. Что он тут делает? Или же.. Достоевский медленно обводит взглядом комнату. Он у него в квартире? Дазай его спас? Зачем? Френсис мог навредить ему. Бессмысленные жертвы ни к чему. Да и не нужно ему такое самопожертвование. Ему от Дазая вообще ничего не нужно. Но что-то отдаленно напоминающее беспокойство подкрадывается к нему. Неужели инстинкт самосохранения после пыток неожиданно проснулся? Навряд ли. Но что если бы Френсис схватил Дазая? Он бы тоже пытал его и добавил бы еще шрамов на и без того изувеченное тело? Интересно, сколько шрамов под бинтами у Дазая. Сколько боли он хранит внутри себя, закрываясь ими от мира? Их определенно много. Разнообразные. Глубокие и широкие, совсем маленькие и едва заметные. Свежие, ярко малиновые или бледно сиреневые. Совсем свежие, еще не до конца зажившие. Дазай — будто полотно, а шрамы – неумелые мазки начинающего несчастного художника, творчество которого никто не понимает. Федор думает о том, что его тело – это произведение исскуства. Федор думает, что он бы хотел прикоснуться к этой истории боли и отчаяния и запечатлеть в памяти каждый шрам. Федор думает, что хотел бы дополнить эту коллекцию. Федор думает, что Дазай мог умереть сегодня. Федор думает, что не хочет этого. Федор, думает, что Дазай дурак, раз побежал спасать его — Дазай.. Зачем ты спас меня? Осаму нежно улыбается и проводит по шершавой поверхности щеки русского из-за застывшей крови. — Забыл? Ты обещал скинуть меня с балкона. — С окна. — неосознанно поправляет Федор. Дазай закатывает глаза, но внутренне радуется, что Достоевский помнит такие детали. Он так сильно его убить хочет? Или заинтересован его суицидальным поведением? А может просто у него хорошая память. Кто знает. — Да хоть с Эйфелевой Башни. — Дазай коротко, почти мимолетно целует Федора в уголок рта, стараясь не уловить неприятный металлический привкус. Следы смерти сегодня ни к чему. А потому Осаму предпочитает сосредоточиться на оказании первой помощи, чтобы его русский приятель совсем не увял на глазах. Почему-то о смерти Федора думать не хотелось. — Мне больше нравятся камелии. — с трудом произносит Федор и наконец позволяет своему телу отключиться и безвольно обмякнуть на столе.