Яд или панацея?

— Я тебя ненавижу. Ты такой мудак.— бормочет Федор положив голову на стол и спрятав лицо в изгиб локтя. Он крепко закрывает глаза, пытаясь представить, что вся эта ситуация – лишь дурной сон, который изматывает больше, чем самое энергичное бодрствование. Слишком шумно. Слишком часто и резко его выводят из своих мыслей, привлекая внимание к себе и пытаясь вывести на яркую реакцию. Хочется спать и не видеть их. Еще так много дел, но разум будто затуманен. Федор будто находится под водой и звуки слышатся приглушенно. Достоевский настолько измотал себя, что психика дает сбои, пытаясь полностью отгородиться от реальности, но эти двое постоянно заземляют его. Квартира Федора прокурена больше, чем обычно. Из-за сигаретного дыма создается впечатление, что туман с улицы пробрался в помещение и продолжает скапливаться здесь, постепенно превращаясь в полноценное облако. Уютное мягкое облако, в котором хочется остаться, но в котором так трудно дышать. Запах сигарет грубо ударяет в нос,а глаза начинают невольно слезиться, но все присутствующие уже давно привыкли. В импровизированной пепельнице в виде консервной банки окурки уже едва помещаются и некоторые лежат на столе, некоторые бычки одиноко лежат под столом, выброшенные в порыве эмоций от азарта и общей небрежности. Создается впечатление, что они курили без перерывов, хотя временами и забывали про сигареты из-за азарта от игры в карты. Но как раз таки в конечном итоге азарт и порождал позыв к курению. Эмоции часто порождают импульсивные желания, но в данном случае это была еще и попытка глубже сблизиться в процессе игры посредством общего занятия. Ведь стоило закурить одному, как к нему присоединялись остальные, особо не задумываясь. Даже если уже выкурено дофига. Даже если уже кружится голова и трудно дышать, а желудок постепенно начинает скручиваться в узел. Но присутствующих здоровье мало волновало. По крайней мере, в этот вечер. Есть только они, игра, азарт и сигареты. Но Достоевскому на данный момент было комфортнее в своем мирке. Еще чуть-чуть и он уснет, но знает, что не дадут. Грубо начнут тормошить и усадят за стол, заставляя сесть прямо и снова включиться в эту игру. Погрузиться в нее полностью с таким же рвением, как и окунуться в свой внутренний мир в попытке спрятаться от внешнего. Дост-кун, ты слишком драматичен. — Николай чешет затылок, пытаясь выбрать самую выгодную карту из имеющихся и попутно понять по непроницаемому лицу Дазая положение его дел, но в итоге приходиться действовать, основываясь на интуиции. Осаму тут же отвечает на карту, сохраняя стоическое лицо, из-за чего Гоголь прищуривается, тщетно пытаясь предугадать исход. — Выиграешь в следующий раз. Федор с тяжелым вздохом поднимает голову, садясь более ровно, если сгорбленную позу можно назвать ровной. Его волосы растрепаны и бессознательное расчесывание их пальцами ничуть не меняет ситуацию. Взгляд Достоевского не лучше. Извечные мешки под глазами, которые кажутся слишком темными из-за бледной кожи и уставший взгляд, будто они играют уже несколько суток. Проигрыш его мало волновал, пусть он и бросил на партию все силы. Это всего лишь карты, пока на кон ничего не ставится и его это вполне устраивает. Лишь беспокоит вероятность возникновения чего-то серьезного позже. Игру в ментальные карты с Дазаем в попытках узнать о друг друге что-то новое Федор настоятельно игнорировал под закатывание глаз самоубийцы. Они просто играют в карты и стараются хорошо провести время в кругу.. друзей.. приятелей.. или кто там они друг другу. Пусть будут друзья. Это приносит хоть капельку адекватности в этот маленький прокуренный мир. Это даже звучит чуточку комфортнее, чем могло было быть. Друзья.. такое далекое, но почему-то приятное понятие. Возможно, Федору и правда не помешало бы завести пару тройку друзей. Но смог бы он стать настоящим другом для кого-то, не навредив, ничего не испортив в процессе? Если бы он только старался, то.. но даже в таком случае Федор не видел яркого и светлого будущего. Потому что реальный он не способен на настоящую дружбу. Потому что он постоянно все портит и в конечном итоге отталкивает от себя все живое. Потому что он способен лишь на имитацию нормальности, которая рано или поздно даст трещину. — Ты не представляешь, как мне хочется выгнать вас из дома. — Федор едва заметно улыбается, потому что на большее просто не хватает сил. По крайней мере, улыбка искренняя и Николай это прекрасно знает. Точно также он знает, что Достоевский уже измотан едва ли не до предела и хочет всех послать куда подальше и укутаться в одеяло и пить свой невкусный крепкий чай без сахара. И Гоголь без колебаний готов предоставить все это хоть сейчас, но знает, что Федор не примет. Федя упрямый и через чур самостоятельный и принимает заботу Коли довольно редко, а потому приходится быть более навязчивым и раздражающим, чем обычно. — Но ты не выгонишь потому что мы друзья! — Николай широко улыбается и приподнимается из-за стола, чтобы наклониться к Федору.. Единственное, что Гоголь сейчас может предложить – свою компанию на этот вечер. — Не выгоню, потому что вы не уйдете. — он вздыхает и подпирает рукой щеку, лениво глядя на двух игроков, уже догадываясь об исходе игры. И почему Коля всегда такой шумный? Постепенно начинает болеть голова. — Эй, хватит разговаривать на русском! — Дазай откладывает карты в сторону и скрещивает руки на груди, недовольно глядя на этих двоих. Осаму чувствует что-то странное, смотря на них. Что-то неприятное и липкое, медленно распространяющееся по венам. — Иди нахуй. — с теплой улыбкой говорит он на родном, будто делает какой-то комплимент, но Дазай в ответ лишь скептически поднимая бровь, будто этот самый комплимент совсем неуместен или нелеп. — Азы русского языка он знает. — шепчет Достоевский и слегка улыбается, словно гордясь познанием Осаму в таком важном аспекте русской культуры. Коля резко оживляется, разделяя мнение Федора и резко встает из-за стола, едва не роняя стул и не падая, запутываясь в своих ногах, но что-то в этой нелепости было элегантным, будто это был отработанный годами трюк, призванный вызвать замешательство у зрителей. Гоголь на минуту или, возможно, меньше скрывается на кухне и возвращается с бутылкой водки. Федор сразу мрачнеет. Их безобидная игра рискует превратиться в пьянку, ведь Коля совсем не знал меры и пил, пока не упадет. Насчет Дазая Достоевский тоже не был уверен. Скорее всего, тот тоже напьется в стельку. Оставалась надежда лишь на одного адекватного человека в этой комнате, который уже подумывал о том, чтобы придушить их, пока те будут пьяны, но решил, что лучше будет, если он просто будет приглядывать за пьяницами в течении вечера и постарается сам сильно не напиваться. «Алкоголь – мой друг. Алкоголь – мой враг. Алкоголь всегда в чем-то виноват.» За это нужно выпить. Внешний мир теряет смысл в буре эмоций, алкоголя, сигаретного дыма и азарта, за которым скрывается нечто другое. Каждый из них позволяет себе забыться в их хрупком мирке, который так нестабилен и наполнен дополнительными рисками из-за затуманивания разума и невысказанными словами. Осторожность постепенно исчезает, заменяясь иллюзорной беспечностью, но каждый старается замечать малейшую деталь, дабы не отставать от остальных. Пьянка должна приносить покой, давая возможность забыться, верно? Но это было трудно. Крайне трудно. Не в их компании. Однако, это было неизбежно. Всем хоть иногда нужен отдых. Они устали и должны отдохнуть. Хотя бы на мгновение. Совсем чуть-чуть. И вот Федор, так неосторожно и безрассудно напившись, сидит за столом, пытаясь концентрироваться на лицах этих двоих, но силуэты предательски расплываются, заставляя хмуриться и слегка пошатываться в поисках наилучшего ракурса, в котором комната не так сильно плывет перед глазами. Что они обсуждают? Им вроде становится скучно. Конечно, скучно. Они же уже все выпили. Правда, Достоевский не помнил, откуда взялось еще две бутылки водки, мирно лежащих сейчас под столом. Речь парней становится едва ли понятной и Федор бросает попытки что-либо понять, сосредотачиваясь на том, чтобы попасть сыром в рот, а не в щеку. Стоп. У них есть сыр? Николай опять все что только можно и нельзя из России притащил? Ладно, это не так уж и важно. Главное сейчас – не заснуть прямо за столом. Нам нужен азарт. А какие игры приводят к наибольшему азарту? — Дазай улыбается и склоняет голову на бок, старательно пытаясь окончательно не расфокусировать взгляд. Игра на смерть. — одновременно отвечают Федор и Николай, из-за чего Осаму приподнимает бровь, но все же кивает. Что ж, подобные игры и правда вызывают больше всего эмоций, потому что жизнь – это самая высокая цена, которую можно поставить, даже если человек не ценит свою жизнь, даже если пытается оборвать ее. Смерть – это окончание всего, абсолютная пустота, которую даже осознать нельзя. Это, своего рода, сильнейшее отчаяние. Потому что твой разум теперь – ничто и даже меньше. Поэтому жизнь и имеет такую ценность, ведь живым человек может изменить многое, а мертвым – ни черта. Труп бесполезен, а потому и не имеет цену. Будет скучно, если кто-то из нас вот так просто умрет. — задумчиво говорит Дазай и берет случайный кусочек закуски со стола. Вкус едва ощущается на языке. Гораздо ярче чувствуется трепет от возможности сыграть в подобное, но сейчас они слишком пьяны, нужен чистый разум, чтобы в полной мере оценить смертельную дуэль. — Однако, идея неплоха, но оставим это на другой раз. Начнем с игры на желание. Карты пляшут в руках изящно и быстро, не оставляя время на размышления. Каждый ход приближает их к кульминации, которая может стать весьма неожиданной, но пересекать границы пока никто не хочет. Исход может быть разным, начиная от нелепой ситуации и заканчивая серьезной травмой. Им плевать на этичность и мораль и даже на благополучие друг друга. Останется жив и не станет инвалидом – уже хорошо. Поэтому ли никто не хочет проигрывать? Или же перспектива загадать желание настолько привлекательна? Однако, что они могут дать, что разожжет огонек в сердечке? Честно говоря, никто и понятия не имел, что пожелать. Но это и не важно, ведь с победой придут почти безграничные возможности управления другим человеком. Федор закрывает глаза и откидывается на спинку стула. Алкоголь постепенно начинает рассасываться из крови, тем самым убирая кляп изо рта разума, который отчаянно, пусть и все еще и тихо кричал о том, что проигрыш Дазаю закончится чем-то ужасным и, возможно, даже непоправимым. Хотя, может быть, Федор накручивает на себя и ничего плохого не случится? К тому же, кто станет загадывать что-то совсем плохое? Нужно слегка освежится, привести мысли хоть в какой-нибудь иллюзорный порядок, дабы сохранить контроль над ситуацией и, самое главное, над собственным разумом. Нужно выйти покурить на балкон. Черт.. а куда делся Николай? Лишь бы этот клоун не натворил чего и не вышел на улицу. Впрочем, все может закончиться и весьма мирно. Например, как-то раз Гоголь разговаривал с бездомной собакой и обнимался с ней. Пришлось заставлять его потом нормально умыться, чтобы не занести в его организм какую-нибудь заразу. Ладно, не важно. Ничего плохого не произойдет. Поэтому Федор тяжело встает и направляется на балкон. На несколько минут нужно забыться. Благо, Дазай, скорее всего, понял это и не стал напрашиваться идти с ним. А вот и Николай. Стоит тут в полном одиночестве и смотрит на ночное небо с непроницательным серьезным лицом, будто думая о смысле жизни. Сигарета в его пальцах уже давно истлела до фильтра, но он не выбрасывает ее, банально забыв о существовании сигареты. Лишь наедине с собой Коля позволял себе снять маску клоуна и быть самим собой. Без притворной улыбки и вечных шуток. Федор думал, что Настоящий Николай более спокойный и более глубокий. Гоголь всегда думает о многих вещах, пытается понять суть жизни, найти свое место в мире. Да, пытается, но слишком часто разочаровывается и это угнетает яркого и жизнерадостного Гоголя. Федор боится, что звездочка по имени Николай такими темпами угаснет и сгинет в пустоте. Было бы жаль, если подобный исход станет реальным. Коля слишком прекрасен для этого мира. Возможно, поэтому он так чужд для Гоголя. Дурашка Николай. Всегда такой беспечный, даже сейчас. Он высунулся на две трети из балкона, рискуя упасть и переломать себе все кости. Всегда не заботился о себе должным образом и был слишком рискованным. И это иногда сильно раздражало. Потому что Гоголь, не заботясь о себе, заставлял это делать Федору. Пытался заставить его нормально питаться, почаще выходить на улицу, проветривать у себя дома и всячески развеселить мрачного друга. Достоевский кладет руку поперек живота Гоголя, чтобы притянуть его на безопасное расстояние от края. И Коля смотрит на его губы и поджимает собственные, чтобы непроизвольно не облизнуться. Его Дост-кун как всегда такой комфортный в этих своих растянутых футболках и слегка великоватых шортах. Вечно растрепанные волосы добавляют ему этого шарма. А эти холодные аметистовые глаза всегда его сводили с ума своей холодностью и лишь изредка он видел в них теплоту. Он любил своего Дост-куна. Наивной детской чистой любовью, лишенной грязных примесей. Это даже не романтическое влечение. Это любовь к его Дост-куну, как любовь к совершенству и идеалу. Но иногда Коля ненавидел эту любовь, но так жаждал даже мимолетной взаимности. Он был зависим от этих качелей, а потому рядом с Федором о свободе и речи идти не могло. Но он придумает способ, как справиться с этим и потерять как можно меньше. Своего Феденьку он бросать не хочет, тому ведь совсем плохо станет без его поддержки. Он совсем станет отчужденным без всякого взаимодействия. Коль, по-аккуратнее. Ты все-таки не птица. — строго говорит Достоевский. Без всякой заботы и беспокойства. Лишь привычно холодно, но Гоголю и этого было достаточно, чтоб почувствовать себя нужным и важным, ведь Федор навряд ли бы стал просто так огорождать его от потенциальной опасности. Жаль. — Гоголь вздыхает, но тут же оживляется. — Знаешь, Дазайчик все же неплохой человек. Он.. совсем другой. Николай.. — цедит сквозь зубы он и отпускает талию Гоголя, слегка отстраняясь. Последнее, что сейчас хочется обсуждать – это Дазай. Его и так стало слишком много в жизни. — Не говори глупостей. Не сближайся с ним, пока я того не попрошу.. А теперь иди спать. Споешь мою любимую песенку?      — Николай невинно улыбается и прикусывает нижнюю губу, нетерпеливо ожидая ответа. Может, мне еще станцевать? —Достоевский отводит взгляд и хмурится. Боже, он с людьми-то не любил разговаривать, а тут его просят спеть, это он делал неохотно даже для Гоголя. Я был бы не против. — Николай улыбается еще шире и едва сдерживается от того чтобы хоть как-нибудь прикоснуться к своему другу, как он делает это обычно с другими людьми для углубления контакта. Заткнись. — Федор закатывает глаза на сарказм... ну или на правду. Тогда спой. — все не унимается Гоголь, из-за чего Достоевский вынужден принять предложение с тяжелым вздохом, что сигнализирует о явном нежелании петь. Федор садиться на корточки и прикрывает глаза, стараясь концентрироваться на нежелательной деятельности, но раз уж он делает это ради Николая, то нужно сделать это качественно, настолько, насколько позволят возможности. Синица уснула в гнезде. Она грезет о высоте. Там ей комфортно, там ей свободно. Научит летать и птенцов. Птицам так грустно без высоты Птицы стремяться все ввысь, но обжигают крылья свои. Птицы падают вниз, ломая крылья свои. Федор касается щеки Николая и тот послушно наклоняется к прикосновениям как ласковый кот и накрывает ладонь Достоевского своей, прикрывая глаза, радуясь мимолетному вниманию и смакуя его, как дорогое вино. — Но ты не разобьешься, я поймаю. — Резко прерывает песню Достоевский и слегка сжимает кожу, выдавая бушующий дискомфорт внутри. Федор слишком шумно выдыхает и показывает головой на дверь балкона, призывая идти в кровать и наконец-то заснуть. Николай же вновь послушно следует инструкциям, дабы угодить своему другу. «Но отойду в последний миг»: едва слышно шепчет Достоевский прежде чем последовать за Гоголем обратно в квартиру. Коля засыпает в кровати Федора спустя час под его внимательным взором и осторожными поглаживаниями волос. Не смотря на возраст, Николай для него оставался все тем же наивным мальчиком, пусть и смышленным не по годам. Гоголь видел многие аспекты мира, недоступные другим людям, но, казалось, это совсем не действовало на него и не было способно изменить личность. Коля оставался прежним и защищенным от гнета времени и уродства чужих душ. Пусть всегда остается таким. Невинным, милым, но чутка сумасшедшим и способным довести любого до инфаркта своими выходками. От этой мысли Федор нежно улыбается, неохотно покидая спящего Николая, но не раньше, чем осторожно укроет его одеялом. Гоголь что-то бормочет во сне и закутывается в одеяло, будто обнимая любимого и самого дорого человека. «Я постараюсь поймать тебя, если упадешь:» шепчет он одними губами, пытаясь убедить самого себя в этом. Пытаясь убедить себя в том, что демоны Федора не попытаются сожрать душу Коли, потому что это привлекательная мишень. Он сдержит их. Он не даст им добраться до него, ведь до сих пор у него получалось держать их в узде и давать понять, что Колю лучше не трогать без разрешения. Достоевский возвращается в гостиницу, окидывая взглядом беспорядок на столе в виде пустых рюмок и тарелок с недоеденной закуской. Бычки и пепел беспорядочно валялись на столе, а некоторые попали даже в одну из тарелок. Похоже, кто-то уронил «пепельницу» в разгар пьянки. Но этот бардак мало волновал его. Сегодня убирать он не в настроении. Заставит Дазая сделать это с утра взамен на испорченные нервы. Федор бросает безэмоциональный взгляд на Осаму, который спит на диване, распластавшись во весь рост и уткнувшись лицом в подушку. Он был настолько тихим, что Достоевский его заметил не сразу. Что ж, оно и к лучшему. Редкие моменты тишины в присуствии этого чудика нужно ценить, даже если этой ночью ему придется разделить с ним диван. На полу спать было рискованно из-за слабого иммунитета, особенно после недавно перенесенной болезни, которая проходила не лучшим образом и оставила после себя еще некоторые симптомы в виде кашля. Хотя, возможно, это уже последствия частого курения начали проявляться. Федор осторожно ложится рядом с Дазаем, пытаясь не разбудить его, что становилось трудно из-за того, что ему пришлось перешагивать через Осаму, чтобы лечь к стене. Спасибо и за то, что он не развалился на всем диване. Наконец-то справившись с задачей, он закрывает глаза, пытаясь сосредоточиться на сне. Но даже при условии усталости заснуть быстро удавалось не сразу из-за вечно летающих в голове мыслей. Ночь сегодня теплая. Где-то в далеке, кажется, поют цикады. В России подобного не услышишь, хотя можно представить, что это привычные сверчки. Тепло. Возможно, из-за остаточного действия алкоголя или из-за тишины. Федору всегда было холодно. Порою даже в жару. Япония теплая и мягкая. Здесь спокойно. Не всегда тихо, но в какой-то степени уютно. Он не хочет возвращаться на Родину в ближайшее время, даже не смотря на раздражающее окружение. Он не хочет пока что видеть холодную Россию, которая так недоброжелательна в плане погодных условий. Но он иногда скучает по Питеру. Еще больше он скучает по деревне и своей покойной бабушке. По ее ласковой и умной кошке Дусе, которая будто понимала больше, чем дворовые детишки. Она будто понимала, все что говорил Федор. Он скучал по пению сверчков в деревне и по теплому ночному ветру. Он скучает по рассказам бабушки о всяком, даже мистическом. Он скучал по тем временам, когда его сердце билось не только для того, чтобы перекачать кровь для поддержания жизнедеятельности. Тогда казалось, будто сердце чувствует многое и бьется с трепетом, переходящим в самую душу и отдающую теплом, которое было способно согреть даже в самый холодный зимний вечер. Сеанс ностальгии нарушает Дазай своим шепотом. Он кого-то зовет или это незнакомое японское слово? Он сказал.. Одасаку. Федор пытается прокрутить в голове значение этого слова, пытаясь понять, что сниться самоубийце. «Одасаку.. пожалйста.. не уходи..» Дазай сжимает пальцами обивку дивана до побеления костяшек пальцев. Федор слышит его прерывистое дыхание и легкую дрожь в теле и напряженность мышц. Кто этот Одасаку? Близкий человек, который бросил его? Или же.. тот, кто умер. Но по голосу Осаму можно понять, что сейчас ему очень больно и в какой-то степени даже страшно, будто потерявшемуся ребенку в толпе взрослых незнакомых и равнодушных к этой ситуации людей. И почему Дазай так странно выглядит? Еще более уязвимый, чем он когда-либо видел.. что это такое.. такое странное и не знакомое чувство. Что-то колющее. Дазай способен на подобные эмоции? Это.. неожиданно? Это возможно? Он такой хороший актер, что даже сам Федор засомневался в этом? Вопреки своей воле Федор придвигается чуть ближе и обнимает Дазая за талию, совсем осторожно будто фарфоровую куколку. Совсем потрескавшуюся и пыльную. К которой долго не прикасались из-за изъянов. Федор убирает влажную прядь волос прилипшую ко лбу из-за пота. Губы Дазая дрожат из-за сна, преследующего его, но пальцы Достоевского постепенно эту дрожь снимают и даже морщинка межу бровей постепенно исчезает, оставляя за собой безмятежность. Это тоже Федор видит впервые. Такой спокойный. Будто ребенок в утробе матери. Сегодня Дазай удивляет его слишком часто и заставляет сердце биться быстрее. В самой сердцевине души Осаму не страшные демоны, а маленький испуганный ребенок, которого спрятали так глубоко, что никто не замечал его, а если бы заметил, то скривился б с отвращением, а не обнял бы и не утешил. Потому что даже в детстве Дазай не вызывал умиления, как остальные дети, он мог вызвать лишь отвращение или опасение, потому что сам того хотел. Умиление ему не к чему, если это не поможет в каких-либо целях. — Куда же ты подевал свои крылья? — шепчет Федор и осторожно, почти невесомо проводит кончиками пальцев по скуле Дазая, стараясь не разбудить его. Боже, его лицо сейчас – словно шедевр, который нужно хранить бережно и не позволять кому-либо касаться, потому что он слишком хрупок и беззащитен. — Я знаю, что они были. — Достоевский едва сдерживается, чтобы не обнажить кожу под бинтами, чтобы взглянуть на всю ту боль, что скрывается под белоснежной марлей. Чтобы увидеть эту личную трагедию собственными глазами. Изучить каждую частичку Все то, что самоубийца так старательно скрывал от чужих глаз. — Я их сжег. Случайно. Пальцы Федора дергаются от кожи Дазая, будто от ожога. Достоевский делает глубокий вдох и закрывает глаза. Сердце бешенно бьется в груди, словно задевая ребра. Самоубийца проснулся сразу же после прикосновения? Или он вообще не спал? Нет. Федор отчетливо видел, что ресницы Осаму были пропитаны влагой от непролитых слез. Ошибки быть не может. Федор тут же скидывает Дазая с кровати из-за того, что он притворялся спящим. Самоубийца шипит от боли, потирая позвоночник. — Не очень то гостеприимно. Или ты надеялся, что я взлечу? — он улыбается, будто ничего не было, будто он ничего не заметил и ничего не почувствовал. Будто не почувствовал странную волну тепла, проникающую под кожу, проникающую в каждую клеточку тела, едва ли не вызывая дрожь. — Ты же сжег крылья. — Федор отворачивает голову, собирая себя по кусочкам после произошедшего, заставляя себя вернуть прежнее равнодушное лицо и забыть этот фрагмент и это уязвимое лицо. Пытаясь подавить эмоции, рискующие захлестнуть его в этот момент. Привычное раздражение тут же возвращается, но теперь оно вызвано не совсем поведением Дазая. Он не мог обьяснить причин своих эмоций. Он не знал, что чувствовал в данный момент или просто не хотел признаваться самому себе, дабы избежать дальнейших триггеров. Дазай неуклюже забирается обратно в постель и Достоевский тут же отодвигается максимально далеко, едва ли не впечатываясь в стену, предпочитая неприятное давление холодной стены на тело, нежели близкое присуствие Осаму. Дазай же ведет себя совсем беззаботно, заводит руки за голову и пялится в потолок, рассматривая все неровности, которые смог заметить. Он не смотрит на Федора, думая о чем-то своем. Лицо все еще покалывало от недавных прикосновений и он едва подавлял желание прикоснуться к своему лицу, чтобы ощутить призрачное чувство пальцев русского на своей коже. Даже не смотря на холодность Достоевского, было что-то неоспоримо нежное в неумелых прикосновениях его худых пальцев, будто бы Федор давным-давно разучился дарить привязанность, но отчаянно пытался вспомнить в тот момент. Это было почти мило. — Рожденный ползать летать не сможет. А что насчет тебя? — он поворачивает голову к Федору уже и не надеясь на ответ. Достоевский неохотно делился с ним информацией о себе. — Мне не нужны крылья. — Достоевский отвечает резче, чем хотелось бы, но плевать. Ему и правда теперь не нужны крылья, он давно научился жить без них, ломая крылья других, возможно, в попытках заполнить собственную пустоту и справляться с собственной неполноценностью, превращая остальных в таковых. — Ты их тоже сжег. — Дазай мягко улыбается, без осуждения, с нотой понимания. Потому что крылья сломались от жесткого падения о жестокий прогнивший мир. Сломанные крылья дарили сильнейшую агонию и единственный способ справится с ней – сжечь до тла и научиться жить без них. Научиться находить обезболивающее от ноющих ожогов, которые уже давно превратились в уродливые рубцы и частенько напоминали о себе. Но к своеобразным обезболивающим постепенно развивается толерантность и они становятся бесполезными, а боль возвращается с новой силой, заставляя стискивать челюсти до нестерпимой боли. Они знали, на что идут и продолжали свой путь не смотря на предсказуемые последствия. — У тебя были бы красивые крылья, которые можно было бы ломать. Аккуратно и нежно. Дазай переворачивается на бок и для опоры кладет руку возле головы Федора, склоняясь над ним, как коршун, готовый убить свою жертву и поглотить целиком без толики сожаления. Но взгляд Осаму был нежным, обещающим иллюзорную безопасность, не смотря на озорные огоньки, пляшущие в глазах самоубийцы. Достоевский не двигается и лишь завороженно смотрит в эти кофейные глаза, в которых так много невысказанных слов, но они надежно зашифрованы от незванных гостей. Они зашифрованы и для него, хотя все ответ на поверхности, стоит лишь руку протянуть. Осаму медленно наклоняется, пытаясь не спугнуть Федора. Губы Достоевского неосознанно приоткрываются, что только раззадоривает и ошибочно принимается за молчаливое согласие. Но взгляд Федора растерянный, как у школьника, который переживает первый романтический опыт, не хватает лишь румянца на бледном лице. Между ними остаются считанные сантиметры и они чувствуют слабый запах спирта и никотина от друг друга. Дазай выравнивает свои губы напротив его для завершающего шага, но Федор резко отворачивает голову, что даже несколько локонов падают на лицо, закрывая обзор на эмоции, что могли бы дать понять причину такого поведения. Возможно, просто дразнит? Нет. Он не сбежит. Не сейчас. Не тогда, когда Дазая так заинтриговало его поведение ранее. — Ты мне должен желание. — он берет русского за подбородок, не давая шанса на побег. И поворачивает голову к себе. Свободной рукой Дазай аккуратно убирает упавшие темные волосы с его лица, открывая вид на нежелание и хмурость в этих упрямых чертах. Осаму старается казаться нежным, но эти искорки в глазах выдают настоящие намерения. Это не отпугивает Достоевского, но он будто в оцепенение. Так прямо. Неожиданно.. наверное. Впрочем.. неизбежно. — Глупый выбор. - хмурясь говорит он не радуясь такой перспективе. Что ж, раз должен желание, то придется подыгрывать. Придется пару мгновений побыть податливым и послушным, но потом грубо оттолкнуть без объяснения причины, дабы дать понять, что это ровным счетом ничего не значило. Лишь исполнение желания и только. — И не говори. — Не теряя ни секунды, Дазай нетерпеливо наклоняется вперед, пока Федор не передумал. Впрочем, даже если передумает, то уже поздно. Его губы такие мягкие с легкой шероховатостью из-за того что Федор постоянно грызет их из-за стресса или задумчивости. На вкус они слегка горьковатые из-за остатков алкоголя, но еще и слегка отдающие сладостью или это уже разум самоубийцы отчаянно дорисовывает реальность, чтобы окончательно утонуть этих губах. Такие податливые и послушно раскрывающиеся под достаточным давлением, готовые принять все, что предложат. Лишь этот упрямый взгляд, следящий за каждым движением. Похоже Федор не собирается закрывать глаза и просто расслабиться и раствориться в ощущениях. Он будто ждет подвоха, удара из тени, но никак не нежности, которую Дазай так старательно дарит, не углубляя поцелуй и касаясь его одними лишь губами, сдерживая себя и заставляя быть осторожным, будто рядом с девственником. Это напоминает о реальности, в которой Достоевский оттолкнет при любом удобном случае, но не сейчас. Нет. Еще рано. Черт, эта податливость сведет его с ума, даже если она фальшивая. Или нет? Осаму запутывается пальцами в черных волосах, невесомо касаясь кожи головы, после чего слышит тихий вздох, воспринимаемый как одобрение, а не некое удивление или дискомфорт из-за проявления странной нежности, считаемой попыткой добиться ослабления бдительности. Воодушевленный, Дазай тянется к поясу штанов Достоевского, но тонкие пальцы резко останавливают его, как только Федор чувствует попытку стянуть ткань ниже. Осаму неохотно прерывает поцелуй, понимая, что Достоевский не настроен на дальнейшие игры даже с обещанием нечто приятного и безопасного. Хмурый взгляд русского четко дает понять, что дальше вынужденного поцелуя дело не зайдет и подобное вряд ли когда-то повторится в ближайшее время. Это неприятно откликается в груди разочарованием и необъяснимой тоской. Ему не понравилось? Было противно? Он испытывает отвращение или стеснение? Он совсем не покраснел. Его лицо совсем не изменилось. Конечно, ведь это ничего не значило. Правда, его дыхание слегка участилось и сбилось, а слегка влажные губы все еще приоткрыты, что создавало впечатление, что ему было мало и хотелось большего. Но разум ли реагировал на поцелуй или только тело? Это оставалось неизвестным. Дазай маскирует свои чувство извиняющейся улыбкой и в последний раз наклоняется, чтобы почти невесомо поцеловать Федора в уголок рта, задерживаясь там на пару секунд, чтобы отстраниться и лечь обратно и попытаться уснуть не смотря на бушующий шторм внутри. Утро. Головная боль от похмелья. Все трое сидят на кухне Федора, пытаясь справиться с последствиями вчерашнего вечера. Однако Гоголь и Дазай стараются вести себя жизнерадостно и лишь легкие оттеки на лице и покрасневшие глаза выдают их состояние. Федор же сидит с закрытыми глазами, прижав лед к голове, чтобы унять эту пульсирующую боль, которая бьет по черепной коробке, как отбойный молоток. Достоевский уже не помнит, сколько так сидит, но судя по тому, что по виску течет влага, а боль от похмелья затмевает боль от холода, то достаточно долго. Еще и этот Дазай, ворчащий о том, что русский заставил его убирать следы их застолья. Дополнительная головная боль от шума. И вообще.. я не твоя горничная. — Осаму фыркает и демонстративно отворачивается, на что Гоголь хихикает, а Достоевский шумно выдыхает, выдавая раздражение, в основном от шума, который усиливает боль. А еще вы пары прогуляли. — тянет Николай, пытаясь придать голосу упрекающий тон. Дазай несколько раз моргает, а затем улыбается и слегка толкает Федора локтем. Нам поебать? Поебать. — тихо соглашается русский и наконец отлипает ото льда, сочтя этот способ бессмысленным, так же как и посещение занятий в таком состоянии. Они быстро нагонят программу. Федя-я-я! — Николай резко хватает его за руку и тащит в гостиную. — Я знаю, что тебя развеселит. Эй! А меня это развеселит? — кричит им вслед Осаму и тут же следует за ними. Конечно! — ободряюще говорит Гоголь и резко отпускает Достоевского, из-за чего тот едва ли не падает мимо дивана, но вовремя выставляет руки и упирается в подлокотник. Из-за резких движений комната начинает кружится перед глазами, поэтому он выпрямляется, хмуро глядя на Дазая, который откровенно улыбается, забавляясь сценой. «Прекрасное далеко» в моем исполнении. — Николай шутливо кланится и садится за пианино. Дазай поднимает бровь, так как до сих пор не замечал инструмент в квартире Федора. Гоголь его с собой из России что-ли притащил? Впрочем, это было бы неудивительно. Пальцы Николая ложатся на клавиатуру и комната наполняется приятной мелодией и голосом Гоголя, пусть и отчасти лишенного вокальных данных, но таким душевным, что это игнорируется. Лишь Дазай слушает песню с легким непониманием, пытаясь уловить смысл песни по мимике и голосу Николая, ведь тот пел на русском. Федор закатывает глаза на бестактность Гоголя и подходит ближе к Осаму и наклоняется, принимаясь нашептывать ему перевод песни. Голос Федора приятный и мягкий, одним своим существом передающий весь смысл песни, но с легкой долей меланхолии, которая передается и Дазаю в немом понимании причины. Далекое не было прекрасным и наполненным надежды. Они уже давно не стремятся к этому яркому далеку, потому что оно давно потеряло свои краски и наполнено такой пустотой и бессмысленностью, что хочется просто укутаться в одеяло и никогда не выходить из этого защитного кокона. Не видеть этот мир и не слышать. Но Николай так жизнерадостно поет, что в их сердцах на мгновение, всего лишь на мгновение, воцаряется искра надежды на то, что далеко и правда может быть прекрасным, но это быстро заменяется гребанной реальностью. Той, где не смотря на все старания, вечная пустота в сердце никогда не покидает и постоянно напоминает о себе, как бы сильно они не старались отвлечься. Далеко не было прекрасным. И навряд ли уже будет. Оно так и останется напрасным и далеким. О чем секретничаете? — Николай широко улыбается. Эти двое и не заметили, как он повернулся, а потому Федор тут же отстраняется от Дазая, как от огня. Мы планируем захват мира. — Дазай улыбается под стать Гоголю, ловя одобрительный взгляд второго и слегка заинтересованный взгляд Достоевского. Мы говорили о том, что ты балбес. — вздыхает Федор и потирает переносицу, видя недоуменный взгляд Николая. — Ты на русском пел. Гоголь еще мгновение в замешательстве смотрит на своего друга, будто говоря: «А на каком мне еще языке петь?» Но затем он вспоминает, в какой они стране и тот факт, что Осаму японец. Хорошо! У меня есть ноты других песен! С этими словами Николай тут же удаляется в другую комнату искать свою сумку с вещами, где должны быть ноты. «Прекрасное далеко – напрасно и далеко. Бессмысленно жестоко, дорогу забудь.» — шепчет Дазай альтернативу той песни. Та альтернатива, которая хорошо подходит им двоим, вместо той пустой жизнерадостной песни, которая лишь расстраивает своей глупостью. Глупостью лишь для них двоих, возможно. Может, они чего-то не понимают и далеко и правда прекрасно? Увидеть бы эту красоту еще раз хотя бы раз, хотя бы одним глазком. Взглянуть на мир глазами наивного ребенка хотя бы еще раз, поверить в то, что будущее продолжит быть наполнено надеждами и амбициями. «Без выхода и входа к напрасному далеку, Напрасное далекое, ты не пройдешь свой путь.» — тут же подхватывает Федор и даже игнорирует тот факт, что Дазай медленно подходит к нему, постепенно нарушая личное пространство. Взаимопонимание в этот момент настолько велико, что затмевает все вокруг. На мгновение они будто слились душами воедино, понимая каждый шрам на душе друг друга, каждую неровность, даже малейшую травму. Но как только Федор заканчивает петь, Дазай наклоняется в попытке соединить их губы. Достоевский замирает, колеблясь, будто обдумывая возможность взаимности, но в последний момент отворачивается. И с чего Осаму решил, что Федор ответит? Особенно после того, как он его едва ли не принудительно поцеловал и после сегодняшних невербальных сигналов? Молодец, Дазай, вновь ты пытаешься обмануть себя. Но разве это хоть иногда было полезным? После отрицания очевидного Одасаку ведь ни на секунду не воскрес? Осаму все испортил, внов все испортил. Черт, все так просто, но все так сложно. Думаю, тебе пора.. — шепчет он, не решаясь взглянуть на Дазая, но думая о том, что они облажались оба. Федор не понимает, почему он слишком долго колебался, прежде чем отстраниться? Неужели он и правда был готов дать себя поцеловать? Нет. Это просто бред. Он просто не ожидал того, что Осаму опять пойдет на этот шаг. Или потому что Дазай слишком самоуверенный, потому что это был лишь проигрыш на желание и это ничего не значило. Потому что не хотел окутаться в омут головой . Да и видеть эти кофейные глаза. Федор ненавидел кофе. И ненавидел эти искристые глаза, которые напоминали ему о горечи ненавистного напитка, без которого он уже не мог нормально функционировать. Но.. Дазай. Взгляд Федора дает понять, что места для споров здесь нет. Он должен уйти и точка. Так будет лучше для всех. Иначе Достоевский не сдержится и сделает что-нибудь не так. Потеряет контроль и, возможно, навредит, сделает непростительно больно, даже сам того не подозревая. Дазай и не спорит. Он и так уже все испортил. И так уже облажался. Сейчас и правда лучше отступить, пока не стало только хуже. Пока Федор не возвел еще большие стены вокруг себя. Черт, все ведь шло до этого так хорошо. Но самое время уходить. Когда Осаму уходит, Федор шумно вздыхает и садится на диван. Рассеянно он достает помятую пачку сигарет и торопливо закуривает, ставя пустой стакан с чайным пакетиком на подлокотник в качестве пепельницы. Федор проводит пальцами по своим волосам, придавая им небрежный растрепанный вид. Благо, сигарета помогает отвлечься от мыслей. Этот придурок постоянно подходит слишком близко, даже не осознавая возможных последствий, не смотря на проницательность. Или он мазохист? Не важно. Способов оттолкнуть людей всегда много и Дазай в конечном итоге сдастся, как и все настойчивые надоедливые люди. Ну.. Гоголь не в счет. А куда Дазай ушел? — Николай замирает в дверях и наклоняет голову на бок, изучая состояние друга, а затем хмурит носик, делая только ему одному понятные выводы. По делам. — безжизненно отвечает он, глубоко затягиваясь сигаретой и медленно выдыхая дым через едва открытые губы, стараясь игнорировать само присуствие Гоголя. Лишь едва заметная морщинка между бровей выдает дискомфорт лишь от одного факта, что тот открывает рот. По каким? Федор вздыхает, туша сигарету о край стакана. По напрасным и далеким. И бессмысленно жестоким? — Николай посмеивается, пружинистой походкой подходя к пианино и ставя туда ноты, которые слегка помялись из-за бессознательного сжатия их пальцами, что выдает скрытое беспокойство. — О, так ты подслушивал? — Достоевский улыбается и откидывается на спинку дивана, запрокидывая голову, делая очередную затяжку и выпуская дым в потолок, который, казалось, скоро пожелтеет от чрезмерно частого курения в помещении. — Лучше сыграй еще разок, душа моя. — Федор закрывает глаза, предкушая спокойствие от звука нот. В конце концов, Николай всегда знал, как утихомирить бурю внутри своего друга, а сейчас он и вовсе обрадовался, что Федор сам просит об этом, хоть и в завуалированной форме.