Яд или панацея?

Осаму вновь здесь. Этот бар почти не изменился с тех пор. Та же атмосфера. Та же музыка. Вкус виски со льдом, отдающей противной горечью, которая начинает не замечаться с количеством выпитого. Даже персонал. Все такое знакомое и, вместе с тем, чуждое. Хочется сбежать и остаться здесь навсегда одновременно. И это еще больше давит. А потому он крепче сжимает холодный стакан до побеления костяшек и делает резкий глоток, слегка морщась и со звоном ставя его, придвигая ближе к бармену, безмолвно прося новую порцию. Незамедлительно откладывая протирание фужера, пожилой мужчина наливает ему. Дазай кивком благодарит и делает теперь уже медленный и небольшой глоток, не желая так резко напиваться. Не так быстро. Бармен кидает мимолетный взгляд на парня, прекрасно понимая, что будет дальше. Осаму часто приходил сюда. Долго и молчаливо сидел, пялясь в пустоту, пытаясь абстрагироваться от реальности и будто чего-то ждал. Ждал, что увидит эту сдержанную, но такую искреннюю улыбку. Ждал, что ему расскажут о том, как прошел день. О том, что самоубийство — это не выход. Ждал, что прозвучит очередной глупый забавный тост. Он ждал чуда, которого никогда не произойдет. Оставалось лишь отчаянно хвататься за обрывки прошлого и держать. Держать и никогда не выпускать, даже если чертовски больно, но так бесценно. Это было единственное,что он не желал отпускать из своего прошлого. — За бродячих псов! — он поднимает стакан в тосте и его губы дрожат, пусть он и улыбается. — Помнишь, Одасаку? — Дазай поворачивается к пустующему месту и поджимает губы, косясь на второй стакан виски, который Осаму всегда заказывает, дабы создать глупую иллюзию присутствия друга рядом. Хотелось верить, что он просто отошел поговорить по телефону и с минуты на минуту вернется обратно, а Дазай расскажет забавную историю, чтобы вызвать теплую улыбку, которую тот так любил и которую уже никогда не увидит. Минуты превращались в часы, а Одасаку так и не возвращался, лишь эти дотошные воспоминания настойчиво маячили перед глазами, вызывая измученную улыбку и тяжесть в груди. Но подавлять было нельзя. Эти воспоминания были слишком дороги, даже если вонзались в душу, как осколки стекла и бесконечно ранили. Одасаку... Его милый Одасаку. Единственный человек, который принимал Дазая таким, какой он был и, кажется, понимал без слов. Не боялся не осуждал, глядя на него с тошнотворным отвращением. Они были друзьями. Настоящими друзьями, которые не носили маски друг перед другом, которые могли поделиться многими мыслями без осторожности. Они были друзьями, которые заботились друг о друге и были готовы отдать жизнь, если потребуется. Дазай и сейчас готов отдать свою жалкую жизнь, если это вернет Оду к жизни, но навряд ли бы тот хотел этого. Одасаку никогда не желал ему смерти. Он, наоборот, пытался уберечь самоубийцу от смерти. Спасти от самого себя, пусть и быстро бросил попытки, не желая вмешиваться в жизнь мальчика, хоть и твердил, что суицид — это не выход. Осаму лишь мягко улыбался и твердил, что это его самое сокровенное желание и ему трудно отказаться от такого шанса. Шанса избавиться от тяжелых оков жизни и приобрести долгожданный покой. Ода не спорил. Лишь вздыхал и хмурился. Ода не хотел, чтобы его друг умирал. Явно не так. Но знал, что по-другому Дазай не может. Знал и пытался смириться, но не получалось, а потому он старался дарить хотя бы заботу мальчику. Осаму вздыхает и закрывает глаза, допивая очередной стакан виски. Он морщится от горького вкуса алкоголя, который постепенно сменяется теплотой в пищеводе и желудке. Противно. Но так необходимо, что Дазай заказывает еще под косой взгляд бармена, который настороженно смотрит на самоубийцу, колеблясь. Спаивать его не хотелось. Особенно в таком состоянии. Но парень лишь небрежно отмахивается рукой, слегка раздражаясь. Спорить бармен не смел. Все равно ведь не отстанет. Хорошо, что хотя бы не просит яда. Неужели смирился, что не подают подобное? Разум медленно начинает затуманиваться от количества выпитого. Воспоминания становятся чуть ярче и невыносимее, но это скоро пройдет. Осаму никогда не думал, что воспоминания могут принести настолько сильную боль. Однако отпускать такое прошлое нельзя было. Светлое прошлое, наполненное красками и жизнью. Прошлое, которое держало на плаву и дарило светлые эмоции и настоящую привязанность. Прошлое, которое давало возможность открыто себя вести. Без боязни. Вот так просто. И так сложно теперь. Но такова реальность. Реальность Осаму. Одасаку никогда не осуждал его за суицидальное поведение. Никогда не смотрел с отвращением. Быстро бросил попытки читать нотации, понимая, что это не поможет. Дазая не изменить, пока он сам этого не захочет. И не смотря на изломанность, Сакуноске не собирался отказываться от своего друга. Даже не смотря на то, что приходилось следить за тем, чтобы Осаму не убил себя нездоровым образом жизни. Приходилось следить за тем, чтобы он питался нормально хоть иногда. Чтобы следил за своими свежими порезами и не давал им гноиться. Приходилось терпеть такие детские истерики, когда Осаму не нравилось излишнее внимание. Иногда приходилось и самому обрабатывать порезы мальчика. Самоубийце приходилось позволять. Ну не мог он видеть этот строгий взгляд, в котором искрилось скрытое беспокойство. В какой-то степени это умиляло, но больше приводило к смущению и гневу на себя, что он вот так заставляет переживать за себя. Как-то раз Одасаку обрабатывал раны Дазая, когда увидел посеревшие бинты и желтые и красные пятна на них, что свидетельствует о том, что самоубийца не заботился о них и они начали кровоточить и из них, к тому же, выделялся гной. Во время процедуры Осаму едва мог смотреть на своего друга. Одасаку так сосредоточенно глядел на эти уродливые и глубокие раны. Без осуждения, лишь с тенью беспокойства, что выдавал хмурый взгляд и невнятное бормотание. Ода делал все так аккуратно, что Дазаю не было привычно больно от этой процедуры. Лишь приятное покалывание и пульсация. Осаму поджимает губы и едва заметно дрожит, опустив голову, стараясь не смотреть на этот заботливый взгляд. Черт, как же ему хотелось провалиться сквозь землю сейчас. — Зачем ты так с собой? — едва слышно шепчет Ода и хмурится, глядя на руки друга. Он в утешающем жесте осторожно гладит забинтованное запястье мальчика большим пальцем, будто пытаясь отвлечь от внутреннего состояние и любых тревожащих мыслях, о которых он не знал, но и спрашивать не спешил. Не хотел вторгаться в личное пространство. — Прости, Одасаку. — шепчет самоубийца в ответ, еще больше наклоняя голову. Испытывая еще больше эмоций, которые постепенно поглощают его. — За что? — он поднимает голову и удивленно смотрит на Дазая. — Честно говоря.. Я не знаю. — он тоже поднимает голову и глупо, по-детски, улыбается, отчего Ода не может сдержать ответной улыбки, пока Осаму не шмыгнул носом. — Ты плакал? — Нет... просто... — Дазай вздыхает и утыкается в его плечо. — Ты хороший друг... Одасаку. Самоубийца вдыхает родной запах и вцепляется пальцами в плащ, будто боясь, что если отпустит, то Ода исчезнет навсегда. Но сейчас все хорошо. Пока он рядом, демоны Дазая не решаются подойти близко и прячутся. Дазай надеялся, что он хороший друг для Одасаку, но не мог до конца поверить в свое счастье. Даже когда Одасаку заботливо обнимает его и шепчет, что все хорошо. Разве он достоин такого друга? Достоин такой заботы и понимания? Или же жизнь решила сжалиться над ним и подарить передышку? Передышку перед тем, как окончательно размазать по стенке, как таракана. Ведь после смерти Оды жизнь окончательно потеряла краски, едва успев зажечься. Дазай не плакал, нет. Он даже не осмелился подойти к гробу своего друга. Чтобы не сорваться. Чтобы не закричать и не кинуться обнимать своего друга, уговаривая проснуться, открыть глаза хотя бы на мгновение. Он просто стоял вдалеке, стараясь не смотреть. Стараясь не думать, что теперь все по-другому. Что теперь его больше нет. Месяц Дазай не смог пересилить себя и прийти на кладбище, чтобы наконец-то посмотреть правде в глаза. Чтобы увидеть эти чертовы буквы на надгробии и принять реальность. Одасаку больше нет. Нет больше и прежнего Дазая. Окончательно ушло желание жить, а пустота вернулась с новой силой, не оставляя кроме себя ничего. Ничего нет. Вот и все, конец. Сказочке конец, блять. Он ведь подозревал. Знал, что если в жизни все хорошо, то значит, что в конечном итоге она воткнет нож прямо в сердце и провернет несколько раз, заставляя дергаться в агонии, пока не выжмет все соки. Дазай улыбался. Истерически смеялся, чтобы не заплакать. Чтобы не чувствовать больше. Чтобы не сжечь весь мир к чертям. Вместо этого он разъебал свою комнату. Перевернул все вверх дном, будто в попытке превратить ее в свой нынешний внутренний мир. Он пытался уничтожить все, что напоминало бы ему об Одасаку, но не смог. Рука дрожала и отказывалась слушаться. Губы Осаму дрожали. Он опустил голову, чтобы челка закрывала его лицо и никто не увидел. Не увидел слез, которые обжигали кожу, будто кислота. Он прижал костяшки пальцев к губам, чтобы сдержать тихие всхлипы, чтобы никто не услышал. Никто и не услышит. Никто не увидит. Он теперь один. Навсегда. Ненавидящий всех вокруг, потому что они живые, а Одасаку — нет. Ненавидящий саму жизнь за то, что она забирала близких людей. Он в тот момент ненавидел все. Ненависть его сожгла за один вечер, сменяясь пустотой. Несколько дней Дазай провалялся в постели, лишь на второй день удосужившись перебраться с пола на кровать. Потому что от запаха застывшей крови после нескольких сеансов селфхарма воротило. Потому что похоже пахла смерть Оды. Дазай ничего не ел, изредка курил, чтобы желудок перестал, пусть и редко, но настойчиво напоминать о себе. Даже Мори не был способен вывести на эмоции. Осаму попросту не реагировал. Никак. Даже на прикосновения. Лишь попытки запихнуть что-то противное, называемое едой в повседневной жизни, ему в рот оживило. Взбесило. И самоубийца ударил Огая кулаком в челюсть, выкрикивая проклятия в его адрес и обвиняя в смерти Одасаку. Мори терпел. Терпел, потому что гнев лучше апатии ко всему. Ведь апатия не всегда значит отсутствия эмоций. Порою апатия скрывает в себе целую бурю, которая старательно запечатывается в глубинах разума и лишь ждет подходящий момент, чтобы вырваться наружу. Малейший триггер. Не ожидал лишь Огай, что смерть друга изменит окончательно жизнь на «до» и «после». От воспоминаний отвлекает шум. Слишком громкий и радостный смех, который до жути раздражает. Такой знакомый и ненавистный сейчас. Накахара и его друзья: Тачихара, Гин и Акутагава. Всем весело все смеются. Он уверен, даже если не видит и старается не слушать, а концентрироваться на своем стакане с виски. Сколько он уже выпил? Дазай не считал, но подозревал, что уже много. Но разум все еще отказывался отключаться и перейти на автопилот. Его пока не замечают или не хотят замечать. Им весело. Они радуются. Живут полной жизнью и не гниют, как Осаму. Это хорошо, но почему тогда так тошно? Зависть? Абсурд. Пусть не замечают. Он не настроен на разговор. Но Дазай уже кожей чувствует, что Чуя смотрит в его сторону и улыбка того медленно гаснет. Но самоубийца старается не думать. Смотреть куда угодно, но не на него. Лед в стакане начинает таять и растворяться в алкоголе. Время и пространство теряет смысл. Во внимании лишь гладкая поверхность края стакана, по которому Дазай водит указательным пальцем. Трение постепенно начинает вызывать дискомфорт, но и заземляет. Хотя бы немного, но уже достаточно, чтоб не чувствовать так много. — Эй, скумбрия.. Че такой кислый? — Чуя садится рядом и почти наваливается на Осаму, чтобы увидеть его лицо, но то закрыто челкой и самоубийца не собирается облегчать задачу. Накахара пьян и его речь перестает быть разборчивой. — Опять хандришь... — протягивает он и Дазай готов поклясться, что тот закатил глаза. — Если не нравится, то не смотри. — тихо говорит шатен. Он вздыхает. Голос ровный, не смотря на количество выпитого. Тело будто и не замечает алкоголь в крови. — Вот опять ты начинаешь. — в голосе Чуи появляется вполне ожидаемое раздражение. — Ты же знаешь, что всегда можешь рассказать о том, что тебя беспокоит. — рыжик пытается придать голосу заботу, но из-за опьянения получается криво. От пустых бессмысленных потуг Дазай лишь усмехается. — Я не хочу. — небрежно говорит он, демонстрируя незаинтересованность в разговоре, что игнорируется. — А чего ты хочешь? Продолжать гнить? Пытаться умереть? Продолжать приходить сюда и напиваться, вспоминая своего дружка? Очнись! Одасаку не вернуть! — Не произноси его имени при мне. — он морщится и поворачивается к Чуе, чтобы тот увидел выражение его лица и перестал давить на кнопки. — Особенно в таком тоне. — Ой, ну извините! — язвительно восклицает Чуя и разводит руки в сторону, раздражаясь все больше, а затем наклоняется к Дазаю и грубо берет того за затылок, притягивая к своему лицо, чтобы их никто не слышал или еще, черт знает, для чего. Самоубийца даже разбираться не хочет, но не сопротивляется. Лишь безэмоционально смотрит в эти мутные из-за алкоголя глаза, но такие горящие, полные эмоций и, что главное, жизни. Как же хотелось сейчас вырвать эти дурацкие глаза и сжать их в пальцах, чтобы они лопнули. Чтобы в них больше не было и намека на жизнь. — Поцеловать меня хочешь? — он насмешливо улыбается. — По ебалу тебе дать хочу. — Накахара вновь закатывает глаза, из-за того, что этот придурок не может серьезно отнестись к собственным проблемам и постоянно прячет их за маской веселья. — И помочь тебе. Тебе нужна помощь. — уже более серьезно говорит он и внимательно смотрит в глаза парня, пытаясь найти хотя бы малейший намек на понимание. — А я хочу прямо сейчас сломать тебе руку. — в улыбке Дазай обнажает зубы, его глаза искрятся в нездоровом веселье. Демоны вновь гудят, грозясь взять управление под контроль. Сейчас Чуя не уверен, шутит ли он, но руку убирать не спешит. Алкоголь слишком дурманит разум, блокируя чувство опасности. — Может, ты еще хочешь, чтобы я умер? Вместо твоего Одасаку, например. — Чуя ухмыляется и крепче сжимает волосы на затылке до неприятных ощущений. — Какой умный мальчик. — он хмыкает и его улыбка дрожит в попытках контролировать ее. — И я тебе говорил.. не называй его имени! Мгновение. Следует удар в челюсть Накахары. Он едва не падает со стула, но, что удивительно, приземляется на ноги и набрасывается на Дазая в ответ, прижимая того к барной стойке и бесконтрольно нанося удары по лицу, но попадая в основном в скулу или реже в воздух. — Как же. Ты. Меня. Бесишь. — шипит Чуя, с каждым словом ударяя. Сегодня Осаму не настроен быть марионеткой и принимать гнев. Рыжик слишком раззадорил, чтобы игнорировать его неподобающее поведение. Поэтому он резко отталкивает Накахару и ударяет ногой в живот и тот наконец-то теряет равновесие и едва не падает, но вовремя подбежавший Тачихара ловит его. — Дазай! — кричит гневно Мичизу, видя, что самоубийца медленно приближается к ним, чтобы продолжить атаку, благо голос Тачихара отрезвляет пыл и пелена перед глазами вовремя растворяется. — Чуя немного перебрал. На ногах уже держаться не может. — Осаму старается натянуть на лицо дружелюбную улыбку и уже плевать, получается или нет. — Че?! Ты охренел?! — кричит Накахара, пытаясь вырваться, но Тачихара держит крепко, пытаясь не допустить еще одной драки. — Акутагава, многой не пей и Гин не давай. — он смотрит сначала на спокойного Рюноскэ, которого не удивляет сцена. Он-то знал, чего можно ожидать от Дазая. Затем переводит взгляд на девушку, которая строго смотрит на него, явно осуждая, но не боясь, она тоже много чего видела своими глазами, а потому не страшилась. Ее он не посмеет тронуть. Не при брате. Акутагава усмехается. — До твоего состояния мы напиваться явно не собираемся. — говорит он, прикрывая рот и тихо кашляя. — Вот и чудненько! — Осаму радостно хлопает в ладоши. Из-за резкости действия рука неприятно ноет. Шатен разворачивается и направляется к выходу. Чуя вновь оживляется, не желая так быстро отпускать. — Стой, придурок суицидальный! Я еще не закончил! — Накахара все пытается вырваться, но Тачихара упрямо не пускает, что еще больше злит. — Да пусти ты! — Держи-держи. — небрежно говорит Дазай через плечо и все же уходит. Сегодняшний вечер окончательно вышел из-под контроля. Эмоции все еще бурлят, отказываясь запираться в темном подвале разума, не смотря на все попытки их игнорировать. Слишком много даже для него. Дазай не помнит, как дошел до дома и каким путем. Кажется, он некоторое время петлял по переулку, но не уверен. Что важнее — Мори нет дома, а значит дополнительное мозгоебство отменяется. В жизни надо искать плюсы, да? Сейчас не до плюсов. Разум затуманен и хочется вскрыться или кого-нибудь убить. Лезвия. Где эти чертовы лезвия? Тайники пусты. Дурацкий Мори вновь спрятал. Последняя капля. Эмоции накрывают с головой и он резким движением скидывает все вещи со стола. Тетради, листы, кружки и что-то еще, но он не помнит. Кажется, пару кружек разбилось, но ему все равно. Он идет дальше, сметая все с полок, опрокидывая стул, пиная предметы на полу, которые так раздражающе лежат. Он рвет некоторые рисунки и записи. Рычит в порыве злости. Подумывает сжечь квартиру нахуй и остаться в ней. Может, хоть так эти дурацкие эмоции перекроются? Болью и агонией от ожогов. Буря на мгновение останавливается. Дазай натыкается на старый рисунок. Рисунок с изображением Одасаку. Когда они только начинали общаться. В тот период Осаму только начинал практиковаться в написании портретов и лицо Оды показалось подходящим вариантом для практики. Неумелый и даже несколько нелепый рисунок, но самоубийца все равно бережно хранил его все эти годы, но сейчас он так небрежно сминает его в пальцах, медленно сползая по стене вниз. — Одасаку. — шепчет он с отчаянием, будто, если немножечко подождать, то его друг обязательно придет и утешит. Обнимает и скажет, что все будет хорошо. Дазай усмехается, забавляясь глупым мыслям. Буря неизбежно возвращается. Нужно освежится. Осаму заходит в ванную комнату и нерешительно подходит к раковине. Он опирается двумя руками о ее бортики и опускает голову вниз, пытаясь восстановить хотя бы нормальное дыхание. Через пару минут Дазай медленно поднимает голову и видит себя в отражении. Бледный, как сама смерть. С растрепанными волосами и дурацкой, еле заметной, но улыбкой, которая уже даже на едине с собой, похоже, перестала сходить с лица. Или он уже сходит с ума? В любом случае, зрелище отвратительное. Самоубийца морщится и ударяет кулаком по зеркалу и оно разлетается на множество частей с оглушительным шумом, который превращается в звон в ушах. Это заглушит хотя бы мысли. А боль от осколков — эмоции. Он вновь оседает на пол, косясь на бывшее зеркало. Мори может прятать лезвия сколько душе угодно, но это не спасет от селфхарма. Сегодня это дело случая. Он уже и забыл, что хотел навредить себе, но стекло выглядит так соблазнительно, что устоять крайне трудно, да и не хочется. Дазай медленно тянется к самому острому осколку и нетерпеливо разматывает бинты, обнажая изувеченную шрамами и порезами разной свежести кожу. Сбоку на запястье едва заметный след от прошлой хватки Федора. Думать о нем не было желания. Пока нет. Не сейчас. А потому первый порез проходится по синяку. Бусинки крови медленно растут на порезе. Дазай любуется этим зрелищем и хмурится. Недостаточно. Второй порез. Глубже предыдущего. Края пореза даже немного расходятся обнажая более глубокие светлые слои кожи, которые вскоре заполняются кровью, которая через пару секунд стекает вниз и капает на пол. Третий порез. Вдоль запястья. Резкий и с максимальным нажимом. Алкоголь несколько блокирует чувство боли, а потому рана получилась куда глубже, чем планировалось. Кажется, он видел жировую ткань, но уже не уверен. Кровь перекрывает весь обзор. По крайней мере, вена не задета. Впрочем, даже при таком исходе шанс на смерть был бы крайне низким. Он знает. Он уже пробовал. Потому что организм противится и рука дрожит от боли и потенциальных последствий. Тело не хочет умирать. Осаму небрежно откидывает осколок подальше. Пора остановится. Убьет он себя навряд ли, а просто так калечить себя нельзя. Будет проблематично управлять рукой, если заденет сухожилия. Да и при таком раскладе на следующий день рана еще долго будет напоминать о себе при движениях. Просидев на полу еще несколько секунд, Дазай с усталым стоном поднимается с пола и вновь отправляется в свою комнату, где теперь хаоса куда больше, чем в его внутреннем мире. Часть хаоса вышла с кровью. Но ни в ванной, ни у себя убирать он сегодня не будет. В ванной он и потом убирать не станет. Это своеобразное послание для Мори, чтобы тот перестал пытаться отгородить его от саморазрушения. Пусть увидит. Может, в кои-то веки поймет. Тем временем в бар заходит Федор с привычным мрачным лицом, с которым сейчас потягаться может разве что только Дазай. Компания друзей не сразу замечает появление русского, лишь когда слышат незнакомую речь. Достоевский о чем-то говорил с Николаем по телефону и время от времени закатывал глаза. — А вот и кукла пришла. — тихо говорит Акутагава, смотря в сторону Федора, который что-то спрашивает у бармена и тот протягивает какой-то пакет. Рюноскэ отворачивается не желая тратить на него свое внимание. Чуя поднимает бровь, не понимая, о чем говорит одногруппник, но затем поворачивается и видит знакомое лицо. — Теперь понятно, о ком ты в прошлый раз говорил. — он усмехается и откидывается на спинку стула. — Интересно, этот малокровный сможет вставить Белоснежке мозги на место? — Без понятия. — бормочет Акутагава и раздраженно фыркает. Рюноскэ очень злило, что Федор пытался оттолкнуть Дазая, но тот все равно пытался притянуть русского ближе. Он будто наблюдал за их танцем вокруг друг друга, где каждый ждет возможность, чтобы сделать первый удар. Осаму так заводит опасность? Акутагава тоже был опасен. Опасен для других, но насилие к самоубийце применял крайне редко. Лишь тогда, когда тот выведет на настолько сильные эмоции, что они вводят в состояние аффекта. Но Дазай почти никогда не злился на это, ведь планировал такой исход, дабы не прибегать к селфхарму и переложить грязную работу на чужие плечи. Но после подобного от насмешек Рюноскэ был все равно не застрахован. — Да он, скорее, убьет его. — скептически говорит Тачихара, на что Акутагава едва заметно улыбается. Шанс на такой исход был, но Рюноскэ знал, что Дазай если и попадет в ловушку, то добровольно. Достоевский проходит мимо них, получив, что хотев и собирался уходить. Рюноскэ бросает на него взгляд и когда получает ответный, пусть и мимолетный, расширяет глаза, будто что-то увидев в этих, едва ли не мертвых, безэмоциональных аметистовых глазах. — Теперь, кажется, я понял. — шепчет он себе под нос и закрывает глаза, тяжело вздыхая. Так и не дойдя до выхода, Федор останавливается и его лицо еще больше мрачнеет. Дазай собственной персоной стоит в дверях и мило улыбается. — Добрый вечер. — самоубийца делает медленно пару шагов вперед, из-за чего с трудом подавляется желание сделать несколько назад. — Спокойной ночи. — Что ты тут делаешь? — Тебя жду. — Федор натягивает улыбку на лицо, на мгновение бросая взгляд на выход, который загораживает Дазай. — Прости. Я немного задержался. — Осаму наигранно виновато смеется и чешет затылок, будто заставил русского ждать его больше получаса. — Это непростительно. Я ухожу. — притворно оскорбленно говорит Достоевский и делает пару шагов к выходу, но парень прерывает попытку уйти. — О, а что это за пакет? — Самоубийца норовит заглянуть туда, но русский убирает руку, не желая, чтобы он лез в личное пространство, да и, к тому же, сам Федор не знал, что в этом пакете. Гоголь был слишком непредсказуем, как и содержимое. Неловких ситуаций и стеба в свою сторону крайне не хотелось. — Не доверяешь бару и решил прийти со своим? — Нет. Там нож, чтобы вспороть тебе живот. Или нет. Чтобы отрезать язык. — Достоевский прикусывает указательный палец, будто представляя подобный сценарий, что создает впечатление, что он всерьез обдумывает эту мысль. Дазай удивленно хлопает глазами, когда слышит подобное и на некоторое время теряет дар речи, пока Федор все же решает посмотреть, что внутри. Шкатулка, внутри фотографии Феди и Коли. Улыбка. Дазай ухмыляется, значит они все же настоящие друзья и это не одностороння дружба. — Как жестоко. — все же удается выдавить самоубийце и по-детски надуть губы, что игнорируется, ведь содержимое пакета кажется куда интереснее бреда одногруппника. — Я могу пришить потом обратно, если хочешь. Правда, я не настолько хорош в медицине, может и не прижиться. — небрежно говорит Федор, будто на автомате выдавая ответ и улыбается, но не от собственных слов. От увиденного. Внутри оказалась шкатулка, а в ней — фотографии. Его и Николая. Самые яркие и, порою, нелепые моменты, которые все же способны тронуть струны души и вызывать непроизвольную улыбку, которую даже не хотелось подавлять. Дазай внимательно наблюдает за реакцией Федора, боясь упустить малейшую деталь. Улыбка. Искренняя. Чистая. И такая невинная, как у ребенка. Осаму долго не мог понять, какая это дружба, а потому в своих переписках с Николаем подтолкнул того к этому подарку, ведь для близких людей приятно окунуться в яркие воспоминания. Что ж, теперь ясно. Это не односторонняя дружба. Федор, может, и скрывает свои истинные чувства. Скрывает, что может вообще что-то чувствовать к другим людям, но Николай — один из немногих, кто способен растопить ледяное сердце и создать хоть немного нормальности в жизнь. Дазай поджимает губы. Дазай не хочет видеть эту улыбку. Дазаю противно от увиденного, хоть он и доволен результатом. Дазай злится. И эта иррациональная злоба лишь раздражает. Он злится, что сам уже навряд ли сможет так тепло улыбнуться, глядя на чье-то лицо. Улыбнуться искренне. С заботой, любовью и прочим бредом, от которого при одном упоминании уже тошнит. У Дазая нет друзей и никогда не будет. Потому что он сам не хочет. Не хочет вновь окунуться в счастье, которое неизбежно подарит лишь большее горе, которое неторопливо сгложет изнутри, смакуя каждый кусочек души. У Дазая не было друзей. Ему хотелось в это верить. Но вот только.. у друзей был Дазай. Они переживали за него, пытались заботиться,а он.. он просто отталкивал их, так небрежно, стараясь делать это настолько естественно, насколько возможно. Порою, отталкивал грубо, злясь на них за то, что пытаются причинить ему добро. Оно ему не нужно. В этом нет смысла. Он не достоин. Пусть тратят свои силы на других. Он один. Всегда один. Он справится, ибо уже привык. Они ему не нужны. Ни Чуя, ни Куникида, ни Ацуши, ни Ранпо. Никто! Но почему губы так предательски дрожат? Почему в груди такая неприятная тяжесть, а к горлу поступает комок? Почему так невыносимо видеть эту дурацкую счастливую улыбку Федора? Что не так?! — У тебя есть друзья? — тихо говорит Дазай, пытаясь придать голосу и лицу привычную жизнерадостность. Однако, улыбка выходит вымученной. Поджатые губы едва ли смотрятся естественно. Это замечают, но пока предпочитают игнорировать. Осаму знает, что эта тема добьет его, но он добровольно идет на расстрел. Федор на мгновение задумывается, все еще не зная, можно ли назвать Колю своим другом, даже не смотря на эмоциональный отклик при виде их совместных фотографий, но в конечном итоге сдается и принимает реальность и кивает. — А у меня нет. — он неловко смеется и подходит к стулу у барной стойки, чтобы забрать свой забытый плащ, впрочем, из-за которого он и вернулся в этот чертов бар. — В смысле.. — Осаму натягивает на себя верхнюю одежду и вновь возвращается ближе к Федору. — Я не знаю, можно ли их назвать друзьями. — Дазай улыбается и поджимает губы, чтобы они не дрожали. Достоевский так холоден сейчас. Самоубийца знает, что он видит сейчас многое в отражении кофейных глаз, но никак не реагирует. Осаму замерзает под этим взором, но не в силах сделать шаг назад. Осаму тупо смотрит в эти аметистовые глаза, стараясь держать вид, не смотря на очевидность состояния. Осаму давно не чувствовал такой уязвимости перед кем-то. Давно не чувствовал себя так паршиво. Еще и эти изучающие глаза. Что он ищет? Наиболее слабое место, чтобы ударить? Почему он медлит? Вот он, Дазай, перед ним! Такой жалкий и беззащитный, как бездомный умирающий щенок на какой-то богом забытой свалке. Просто пусть добьет и забудет, как ненужную вещь. Дазай готов пробить второе дно. Просто пусть не медлит и сделает все быстро. — Ты пытался покончить с собой? — холодный и безэмоциональный взгляд Федора опускается к запястьям самоубийцы. Через бинты проступают крупные пятна крови, которые,кажется, еще не высохли. — Нет.. у меня не получается таким образом умереть.. Поэтому.. — он вздыхает и нервно поправляет бинты, но руку от взора убрать не решается. — Я больше не пытаюсь умереть таким образом. — ложь. Но плевать. Это даже суицидом не назовешь. Он уже превращается в селфхарм в попытках хоть как-то облегчить свои страдания. Создать иллюзию, что скоро все закончится и он просто заснет навсегда, минуя даже предсмертные агонии, ведь и так уже намучался. — Вот как.. — задумчиво шепчет Федор и, в отличие от Дазая, не показывая не единой эмоции, тянется к его раненой руке, но отдергивает себя на пол пути. Шатен это замечает. И он ждет. Ждет, что ему сделают больно. Жаждет этого. Нетерпеливо и так отчаянно. Ему мало. Он недостаточно страдает. Он хочет загнать себя еще больше в яму из боли. Но Федор умело контролирует себя и не торопится исполнить желание самоубийцы. А вот Дазай себя уже контролировать не в силах и поэтому он вцепляется в плечо русского отчаянной, но при этом недостаточно сильной, что бы причинить боль, хваткой. И он смотрит. Смотрит в эти холодные аметистовые глаза, в которых что-то зажглось. Это наводит на мысль, что глаза Дазая налились слезами и это вызывает какой-то отклик. Жалость к никчемности? Вполне вероятно. Навряд ли может быть иначе. На лице Достоевского появляется нежная улыбка и его рука тянется к щеке Осаму. Он поглаживает нежную кожу большим пальцем, глядя прямо в широко раскрытые глаза одногруппника, который ждет чего угодно, но не нежности. Но эти прикосновения... они успокаивают. Он странным образом начинает чувствовать себя в безопасности. Даже внутренние демоны замолкают. Но длится это спокойствие считанные секунды. Федор, будто обжегшись, отдергивает руку и тяжело вздыхает. Его лицо мрачнеет, будто он сделал огромную ошибку. Он шепчет краткое: «Прости» и спешно выходит из бара. Дазай улыбается. Улыбается через силу, но слеза предательски стекает по щеке. Но это не важно, главное ведь то, что он улыбается? Улыбается уже не для кого-то. Улыбается для себя. Ему забавно. Ему весело. Даже не смотря на то, что готов перевернуть этот бар с ног на голову из-за злости. Из-за своей слабости. Из-за того, что позволил увидеть слишком много. Из-за того, что на секунду поверил во что-то, сам не зная, во что. Он улыбается. Улыбается, во что бы это ему ни стало. Чтобы снова не сорваться. На сегодня и так достаточно импульсивности. Он улыбается. И с этой дурацкой улыбкой возвращается к барной стойке и заказывает виски, под удивленный и, возможно, обеспокоенный взгляд бармена. Дазай редко когда таким был. — По крайней мере, сегодня я не пытался вскрыться. — шепчет он и выпивает стакан залпом, наконец-то позволяя бессмысленной улыбке угаснуть и не возвращаться на лицо в ближайшее время.