Яд или панацея?

Солнечная погода скрашивает многим людям день. Ведь она ассоциируется с чем-то прекрасным и безмятежным. Птицы поют, вещая о красочности и безмятежности жизни. Все еще цветет сакура, наполняя улицы сладким ароматом нектара. Но это не то, что сейчас хотелось видеть Дазаю. Он подавлен. Это бывает. Просто скажите кому-нибудь, чтобы Солнце убавили, а птицы заткнулись. Оставьте только сакуру, так уж и быть. Они прекрасны даже когда хочется сжечь весь мир. Они всё ещё способны вызвать хоть какой-то положительный эмоциональный отклик. Но сейчас у него есть только зажигалка и сигареты. Разве что стоящий рядом Накахара бы помог. Но чем? Своими огненными локонами, похожими на пожар? Забавно. Ладно, тогда он просто будет поглядывать на его волосы, представляя, что это огонь, который, если чуточку подождать, охватит весь Земной шар. Ждать. Ждать. Ждать. Жди, Осаму. Ты это умеешь. Жди и терпи. Это то, что у тебя получается лучше всего. — Чу, как думаешь.. люди реагируют на ситуации, потому что их так научили, или они действительно все по-настоящему чувствуют? Сегодня Дазай не острит и не пытается подшутить. Он выглядит отстраненным от реальности, говоря какими-то загадочными фразами, смысл которых, возможно, непонятен даже ему. Сегодня он не в настроении играть веселого дурачка. Это не привычно. Это странно. Это в какой-то степени настораживает. Сегодня он не в настроении быть. Он хочет не быть. Хочет исчезнуть. Это привычно. Это бесит. Это слишком ярко ощущается. Чуя хмурится и поворачивается к нему. Осаму смотрит куда угодно, но не на одногруппника. Что на него сегодня нашло? Прошлое вспомнил? Помереть не получилось? Или очередная накрашенная кукла отказала? — А? С чего вдруг ты задумался о подобном? Обычно, ты несешь другую чушь. — Накахара улыбается, пытаясь вывести самоубийцу на конфронтацию. Вывести на любую реакцию. Разрушить это чертово равнодушие, которое настораживает. Потому что это затишье перед бурей, которое снесет все к чертям. — Дазай не отвечает и не собирается, даже не смотрит, поэтому Чуя вздыхает и глубоко затягивается сигаретой, обдумывая ответ. Может, хотя бы разговор поможет растормошить бесящую мумию. — Ну, если тебя укусит собака, то логично, что ты будешь с недоверием относится и к другим собакам. — Я и без укусов отношусь к ним с недоверием. — холодно говорит Дазай и слегка хмурится. Он ненавидел собак, потому что.. потому что бродячие псы были чем-то похожи на самого Осаму, особенно в прошлом. Когда он жил в трущобах, самоубийца был очень похож на маленького беспризорного щенка. Грязный, голодный и с широко раскрытыми глазами, полными надежды, но последнее быстро потухло, расширив дыру в его душе. — Но я не об этом. Я о взаимоотношениях. Люди же учатся, как правильно реагировать. Они чувствуют гнев, грусть и раздражение, когда с ними обращаются плохо, потому что им сказали, что нужно так реагировать. Но дети, выросшие в таких условиях с самого начала.. они реагируют не так? — Чуя молчит, не понимая нихрена, поэтому Дазай продолжает. — По крайней мере, пока не увидят свет. — Так.. и к чему ты клонишь? — Ни к чему. Разговор ради разговора. — Осаму натягивает улыбку на лицо, но получается криво. Маска дает трещину. Это замечают. — Знаешь, было бы проще, если бы ты не говорил каждый раз загадками, а рассказывал о том, что тебя гложет. — Чуя строго смотрит на него, будто это воздаст хоть какой-то эффект. Бесит. Он его не изменит, а потому пусть даже не пытается. Но разве это кого-то волнует? А, ну да. Они же друзья. Друзья, которые терпеть друг друга не могут, но при этом их тянет как магнит. Бесит. Бесит иррациональность. Бесят эти рыжие волосы. Они не сжигают мир. Даже не пытаются. Не дают и искры. Он бы и этим смог согреться. Но они лишь колышатся на ветру, бессмысленно имитируя огонь. Дазай полностью поворачивается к Чуе и улыбается. Холодно улыбается. Не естественно. Накахара хмурится. Шестеренки в голове Дазая начинают крутится в разрушительном ритме, противно скрипя. Нельзя будить такого Дазая. Его потом крайне трудно утихомирить. — Проще для кого? Для тебя? Для других? А ты у нас эмпат? Забавно. — он усмехается и небрежно кидая окурок мимо урны, разворачивается и уходит в стены института, лишь бы не видеть этот холодный огонь. Который нихрена не греет, а, кажется, даже наоборот. От него холодно. Накахара раздраженно фыркает и закуривает вторую сигарету, пытаясь унять эмоции, даже зная, что не поможет. Даже зная, что все повторится и усугубится. К подобному на какое-то время придется привыкнуть. — Чертов Дазай. Вечно пудрит мне мозги. Хоть бы раз нормально бы сказал, в чем дело. Самому же тошно, а корчит из себя непонятно что. — вслух размышляет Чуя, не заботясь о том, что кто-то услышит. — Что ты там бормочешь? Тихий голос Акутагавы возвращает в реальность и заставляет обрести над собой хоть какой-то контроль, чему рыжик немного рад. — О нашей принцессе драмы. — он закатывает глаза и делает очередную затяжку, пытаясь вобрать в себя как можно никотина. — Белоснежка обкуренная. — бормочет он и плюет себе под ноги. — Дазая никто не сможет понять. И новая кукла не сможет. — Рюноскэ усмехается. В его голосе полно горечи и презрения к Федору. Накахара поднимает бровь. Акутагава от Осаму заразился загадочностью? Или он уже ничего не понимает? Про кого он? Возможно, ему и не нужно понимать. Иначе он точно с ума сойдёт скоро. — И игра вновь обнулится. Суициды, запои, многочисленные партнеры. Даже мы пострадаем от его дурацких замашек. — Чуя вздыхает, представляя, каким станет Дазай в ближайшее время. — Надо бы разбудить Белоснежку. Иначе я его скоро грохну. Он тушит сигарету ногой и уходит прочь, погружаясь в размышления. Акутагава провожает Накахару хмурым взглядом и усмехается. — Этот человек не даст просто взять и изменить его. У него иммунитет ко всему, даже если это просто фасад. Один. Осаму вновь пожирают мысли. Два. Осаму вновь их игнорирует, хотя замечает каждую. Три. Ему проще абстрагироваться от присутствия людей в университетском коридоре, чем от мыслей. И те и другие раздражают, но умело игнорируются. Четыре. Мысли о Федоре противно выделяются и скребутся о стенки пустой души. Их игнорировать не получается. Пять. Он вновь видит Федора на своем привычном месте в углу аудитории. Шесть. Демоны гудят внутри, пытаясь выбраться наружу. Семь. Дазай натягивает привычную улыбку и заходит в аудиторию, напевая себе под нос: «Меня везет в последний путь не лимузин, а катафалк. Я с улыбкой на лице, но вокруг слезы на глазах. Люби меня, сестра, запомни меня, братан. Не стоит горевать, лучше устроим карнавал.» Дазай садится к Федору, который привычно его не замечает. Возможно, на этот раз потому что он полулежит на парте, положив голову на нее и отвернувшись от Осаму. Он спит или умер? Или, быть может просто игнорирует. Это и лучше. Один вид Достоевского уже вызывает непонятне эмоции, которым нет объяснения. Самоубийца предпочел бы вообще не садиться рядом, но это уже стало традицией, а потому было бы странно, если бы он дистанцировался. Потому что это прерогатива Достоевского. Федор вроде как и не заметил той глупости Дазая. — Ты хорошо знаешь английский? Не дожидаясь ответа, Дазай протягивает ему листок. Достоевский едва не вздрагивает от неожиданного обращения. Все же он спал. Русский трет глаза, пытаясь понять, что от него хотят и мутным взглядом смотрит на бумагу. Мозг, нехотя, начал работать. На нем написаны буквы и цифры, как ходы в шахматах. Между значениями остается пространство, чтобы Федор подстроил свои ходы под его. В каждом ходу зашифрована английская буква. Достоевский справляется с задачей за 10 минут, получив вопрос: «Так в чем твой смысл жизни?» «Не скажу.» В такой зашифровке отвечает русский, на что Дазай закатывает глаза и приписывает еще один ход, просто ради игры, а не для каких-то странных посланий. Так и проходит их пара. А игра заканчивается ничьей. — Ты и не думаешь проигрывать. — прищурившись говорит Дазай и надувает губы. — Как и ты. — едва заметно улыбаясь отвечает он. Все пары они провели за играми в шахматы, так как Федор просто так не соглашался идти с ним в кафе после института. А вот азарт от их досуга заставил его согласиться хотя бы на такое условие. Поэтому Осаму пришлось задействовать все нейроны головного мозга, чтобы обойти упрямого русского. Пусть он и получил мигрень от слишком упорной мыслительной деятельности, но результат того стоил. Особенно угрюмое лицо проигравшего Достоевского, которому пришлось согласиться на бессмысленный поход в кафе. Единственное, что радовало — там подают отменный чай. Заведение находится относительно недалеко от института, но Федора уже измотал бред Дазая, разбавленный несколькими любопытными мыслями, видимо, чтобы тот не придушил самоубийцу. Теперь голова болит у него, а Осаму выглядит бодро, будто тот намеренно передал мигрень собеседнику и теперь вполне доволен таким поворотом. Что ж, неудивительно. Сегодня в кафе многолюдно. Многие пришли сюда, дабы сбросить с себя осадок после рабочего или учебного дня и расслабиться после раздражающего бреда знакомых и серой рутины, которая выжимает полностью, как лимон. Но как быть, если этот раздражающий знакомый рядом? Абстрагироваться или напасть в ответ, даря горький осадок после общения, чтобы неповадно было? Не поможет. Как и чай, за которым отправился Дазай, оставив русского без внимания на несколько минут, дабы переключить его на симпатичную официантку и в идеале добиться от нее номера телефона, про который он, с большой вероятностью, забудет, как только вернется. — Привет, крыса. Федор оборачивается на знакомый голос, так и не дойдя до своего столика. Его глаза расширяются от удивления. Как Фрэнсис нашел его? Он где-то облажался? Не заметил какой-то мелкой, но чертовски важной детали? Что произошло? Неужели разум настолько устал, что он допустил такой глупый провал? — Хочешь знать, как я тебя нашел? — американец самодовольно улыбается, видя, как Достоевский пытается осмыслить происходящее, но безуспешно. А потому он просто тупо глядит на него. Но Френсис не успевает что-либо сказать дальше, ведь подбегает Дазай и хватает Федора сзади за плечи, собственнически притягивая его ближе, будто в защитном жесте. — Согласен. Он та еще крыса. Такой скрытный. Не хочет мне давать никаких ответов. — Осаму чуть поворачивается, дабы увидеть реакцию русского, но тот слишком поглощен своими размышлениями, чтобы вообще обращать внимание на присутствие одногруппника. Сейчас он сосредоточен на Фрэнсисе, прикусив краешек большого пальца, из которого уже выступает капелька крови, но игнорируется. Даже пульсирующая боль не возвращает в реальность, как обычно. Что же он сделал не так? — Дазай? — при виде япошки улыбка американца резко исчезает, сменяясь неподдельным удивлением и настороженностью. — Вы все так удивляетесь, увидев меня. — Осаму упирает руки в боки, недовольно надув губы, наконец отпуская плечи Федора, что уже болели от сильной хватки, будто тот убежит. Но и эта боль, даже от ненавистных прикосновений, игнорируется. — Я пока что не приведение. А этот со мной. — он кивает в сторону Достоевского, думая о том, что тот сейчас больше похож на приведение. — Да неужели. — Френсис хмыкает и на его лбу появляется едва заметная морщинка, выдающая презрение к русскому. — Да-да. У нас мало времени, нам скоро возвращаться на пары, так что вынуждены откланяться. — торопливо тараторит Дазай, продолжая дружелюбно улыбаться, и толкает Федора в плечо, направляя его к их столику, где уже стынет чай. Достоевский послушно уходит, пользуясь моментом, чтобы в относительной тишине обдумать эту ситуацию. Осаму провожает однокурсника взглядом и поворачивается к Френсису. Взгляд моментально холодеет, сигнализируя об опасности. Он медленно наклоняется к нему, не разрывая зрительного контакта и медленно шепчет, едва не рыча: — Даже и не мечтай.. играть со мной. Не приближайся к нему. Осаму резко выпрямляется, еще несколько секунд сверля взглядом американца, чтобы убедиться, что тот все понял и натягивает на себя дружелюбную улыбку, удовлетворенный мрачным видом Френсиса, у которого, он готов поспорить, после этого мурашки по коже побежали, хотя тот отказывался показывать хоть каплю страха. Осаму быстро возвращается к Федору, который продолжает задумчиво пялиться в пустоту, скрестив пальцы в замок, так и не притронувшись к чаю, пар от которого уже стал едва заметен. — Вот видишь, даже он злится, что ты такой скрытный. — Дазай мягко улыбается и садится напротив, беззаботно отхлебывая уже остывший напиток, но вкус которого оставался все еще достаточно хорошим. Осаму включает дурачка и притворяется, будто не понимает, что появление самого Фрэнсиса Фицджеральда означает, что Федор сильно насолил ему. Он появляется воочию крайне редко перед своими врагами, которые, по его мнению, не стоят драгоценного времени. Ведь время — деньги, верно? Теперь Достоевский в серьезной опасности. Американец так просто не оставит русского в покое, даже не смотря на вмешательство Дазая. Даже тот не остановит от действий. Но это потом. При нем он в относительной безопасности. Пока что. И Федор делает вид, что все в порядке и это просто что-то вроде дружеского визита. Так проще. Так никто из них не узнает о темных пятнах биографии. И плевать, что уже оба прекрасно обо всем догадываются. Но спектакль разыгрывать проще, чем поведать истину и сбросить маски. — Я не скрытный. — вздыхает Достоевский, наконец возвращаясь в реальность и переводя хмурый взгляд на Осаму. — Просто не вижу необходимости делиться информацией о себе. — А это не одно и тоже? — Нет. Остаток вечера они проводят практически не общаясь, ведь мысли были заняты чертовым Френсисом. Федор уже подумывал о том, чтоб свалить в другой конец Японии, а на крайний случай — в Россию. Дазай же думал о том, как это не допустить. Американец был слишком настойчив и прятаться можно достаточно долгое время. Он не побоится потратить большую часть своих денег, дабы добраться до Достоеского и преподать жестокий урок после которого у того будет при одном только напоминании о бизнесмене начинаться паническая атака. Богатые люди часто страдают (или наслаждаются) завышенной самооценкой и не терпят, когда их авторитет подвергают сомнению, особенно такие самоуверенные и жалкие (то бишь простые) люди, как Федор. При особой наглости они готовы разорвать их на части, прожевать и выплюнуть, поморщившись от отсутствия статуса и связей, а также утонченного, особенного вкуса Деньги и власть способны затуманить разум и сделать его одержимым. Такие люди до жути боятся прогореть и стать «обычными», потому что тогда они станут пустым местом, не достойных внимания своих, некогда, друзей. С простыми людьми они адекватно общаться не умеют, а потому выжить в социуме среднего класса было бы едва ли возможно. А потому они держатся за свой статус, за свой авторитет, стремясь приумножить свои накопления и вкладывая деньги в лишь по-настоящему полезные вещи. Например, которые подарят одобрение внутри своего социума. Дазай и Федор считали таких людей пустышками, недостойными внимания. Их интересуют приземленные вещи. Деньги — довольно тривиальная вещь, за которую все почему-то слишком уж отчаянно цепляются. Деньги — средство существования, но не воздух, без которого совсем нельзя прожить. Отстуствие достаточного дохода загоняет человека в затруднительное положение, но и заставляет его творчески подойти к своей ситуации, чтобы выбраться из нее. Это заставляет человека действовать. Этим двоим было бы достаточно денег на сигареты и растворимый рамен. Деньги им были не интересны и они не понимали этой всеобщей погоней за бумажками, которые едва ли не стали мировой религией. Разговоры о бизнесменах, утрированном смысле денег и даже завуалированный разговор о Френсисе приободряет Дазая, ведь тот теперь считал, что Федор готов, пусть и не открыто, но сотрудничать с ним. Постепенно это даст возможность более тесно взаимодействовать с ним, приблизиться к нему достаточно близко, чтобы разобрать его на кусочки, изучить каждый потаенный уголок души и затем действовать в угоду давно изломанному разуму самоубийцы. — Я разберусь с Фрэнсисом. — Осаму мягко улыбается и осторожно кладет руку на плечо Достоевскому, будто боясь спугнуть, когда они заходят за угол кафе, уже собираясь расходиться. Теперь-то Дазай может себе позволить открыто говорить об этом человеке. — Мне это не нужно. — небрежно говорит Федор, но, по крайней мере не стремится убрать руку. Это делает Дазай, будто его стукнуло током. В груди неприятно разливается разочарование и закипает гнев. Что он возомнил о себе? Осаму недостаточно старается? Какого черта русский бесконечно отталкивает его? — Ну разве ты не просто чудо? — Осаму улыбается чуть шире. Теперь это не дружелюбная улыбка, а будто хищный оскал. Один неверный шаг и эти белоснежные зубки вопьются в плоть, грозясь разорвать оппонента на кусочки и не оставить ничего, лишь кровавое месиво из агонии и сожаления о неправильных и таких неосторожных действиях. Уже поздно. Одним резким движением он хватает Достоевского за горло и грубо впечатывает в стену. Но он лишь слегка морщится и даже не сопротивляется. Какая прелесть. Ему и не страшно даже. Это лишь раззадоривает проснувшихся демонов. — Отказываешься от такой милосердной помощи, да еще и так грубо. — медленно говорит Дазай, все еще пытаясь контролировать себя, но бессознательно сжимает шею русского еще сильнее, постепенно перекрывая доступ кислорода. Но даже так реакции не следует. Это злит. А потому улыбка самоубийцы изредка дрожит, наполняясь презрением. — Самостоятельный. Гордый одинокий волк. Но настоящий ли? Достоевский усмехается, кривясь в подобной улыбке. Мгновение и их позиции меняются, чего Дазай явно не ожидал, но это впечатлило его. Теперь самоубийца стоит неподвижно с широко раскрытыми глазами, ожидая дальнейшего развития событий. В нем все еще кипит злость, но теперь смешанная с доброй долей любопытства, а потому он не спешит сопротивляться. — И ты говоришь мне об этом? — ядовито шипит Федор и улыбка медленно гаснет, заменяясь чистым презрением, которое плескается в аметистовых глазах, грозясь разлиться, словно кислота и обжечь и так изувеченную кожу самоубийцы. — Человек с сотней масок? Ты уверен хоть, что и умереть по-настоящему хочешь? Или вызываешь жалость? Если так хочешь умереть, то давай, умри. Не трать мое время понапрасну. Достоевский резко отстраняется и шумно выдыхает, будто выходя из состояния аффекта. Чертов Дазай. Заставляет чувствовать этот опасный и давно забытый коктейль из эмоций, которые поглощают все вокруг, словно лесной пожар. Он злится. Злится на Дазая за то, что тот так легко вывел на эмоции. Злится на себя, потому что не смог контролировать себя и дал слабину. Злится вообще на тот факт, что может чувствовать. Чувствовать то, что не должен и то, что так долго убаюкивал с таким трудом и что теперь лежит на поверхности с большой вероятностью повторного рецидива. Достоевский дышит. Дышит часто и глубоко, делая несколько шагов от Дазая и поворачиваясь к нему спиной, хотя тот уже все видел. Видел то, что не нужно видеть никому. Уже становится плевать. Уже отпускает и это хорошо. Вот так. Пусть это и дальше покоится. — Да у нас элитный флирт прям. — Дазай улыбается, пытаясь разрядить обстановку и утихомирить собственные эмоции, которые все еще бурлят над поверхностью. — Называй это как хочешь. Ты мне не нравишься. — И поэтому ты все еще не оттолкнул меня должным образом. Относись к шуткам проще и друзей будет больше, понимаешь? — Сомневаюсь, что твои друзья вообще хотят с тобой дружить. — У них нет выбора. Ведь я неотразим. — Дазай широко улыбается, подходя ближе. Достоевского бы тоже надо успокоить. Но в нем сейчас царит ураган, сметающий всякий контроль при одном неверном движении. — Даже со всем этим? Федор резко хватает его за запястье, поднимая его на уровень глаз Осаму и насмешливо глядя на него, сжимая руку, прекрасно понимая, что ему больно, ведь ранее Достоевский видел капельку крови на бинтах, что свидетельствует о свежести порезов. Но Дазай сам напросился. Если он думал, что может вот так без последствий нажимать на кнопки Достоевского, то он глубоко ошибается. А потому Федор будет грубо давить в ответ, пока упрямый Осаму не отступит, что произойдет почти с нулевой вероятностью. — Со всеми этими мешками под глазами и заебанным лицом ты выглядишь не лучше. — он закатывает глаза и улыбка медленно сходит с лица. Получилось не совсем так, как Осаму хотел. Получилось с точностью да наоборот. Он лишь еще больше разжег эмоции русского. — Я хотя бы не выебываюсь каждую минуту. — закатывает глаза в ответ тот. Федор все же отпускает запястье Дазая, ощущая кровь на своей ладони, которая мерзко липнет и стягивает кожу. Но Достоевский игнорирует чувство отвращения к такой мелочи как кровь. Его кровь. Осаму тоже старается не обращать внимания на то, что его свежие бинты пропитываются кровью и начинают противно липнуть к коже, а порезы неприятно жечь. Снимать потом будет трудно. Но это минимальная цена за минутное облегчение. Дазай достает мятую пачку сигарет, в которой их осталось не так много, как и денег на новую, но он протягивает одну Федору, который без колебаний принимает ее. Это не акт примирения, а скорее попытка обоих восстановить утраченный на мгновение контроль. Временная передышка перед новой схваткой, которая будет неизбежна. Их взгляды слишком разные, чтобы просто игнорировать или мириться с ними. Но это не парит их. Они готовы. Отступать никто не хочет. Слишком легко. А легкость вызывает скуку. Но разве скука хуже постоянного напряжения? А напряжение… оно дарит хоть небольшую искру которая позволяет мимолетно согреться. Но напряжение между ними способно создать пожар, который грозит поглотить обоих и целыми уже не выбраться. Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Так все обычно говорят? А еще говорят: «Игра не стоит свеч.» Однако, им нечего терять. Они оба — люди заебанные жизнью и абсурдностью мира и окружающих. Они не боятся погореть, хотя и стараются смягчить последствия. Даже если знают, что подсознательно идут в омут с головой. — Сегодня красивая… — Дазай делает паузу и пристально смотрит на мрачного Федора, поглощенного своими мыслями и попытками подавить ненавистные эмоции, такие же ненавистные, как и сам Осаму. Он будто пытается проникнуть ему в душу и выстрелить в упор, но Достоевский выдерживает взгляд и ловит пулю голыми руками, небрежно отбрасывая в сторону, будто мелочь, не стоящую внимания. — ночь. — Ночь сегодня и правда красивая. — Федор едва заметно улыбается, не спуская с самоубийцы взгляда. Он будто бросает нож, отвечая на прошлый вызов и лишь слегка царапает Дазая, который успел увернуться, но не вздрогнуть и отступить. Альтернатива привычному признанию в любви: «Луна сегодня красивая, не правда ли?» Но если бы эти двое любили друг друга, то они бы использовали фразу про ночь. Любовь у обычных людей, как Луна, освещает жизненный путь, каким бы темным он не был. Но эти двое, наоборот, готовы затмевать и Солнце и Луну, заполняя все пространство темнотой своей души, создавая вечную ночь для своего спутника. И пробираться придется на ощупь. А в темноте находится много чего опасного. Но самая главная опасность — это партнер, который не умеет любить «правильно» или по каким-то выдуманным стандартам. Ванильная любовь выглядела бы крайне нелепо у них. Они бы не стали делать комплименты друг другу или целовать на прощание. Но они бы понимали друг друга без слов и прикосновений, даря иллюзорный покой, который бесконечно перекрывался бы опасностью от их нездоровых отношений, где оба пытаются сломать партнера, подтолкнуть к краю, а потом поймать над самой пропастью, шепча слова любви и утешения. — А Луна была бы еще прекрасней. Но нам не суждено ее увидеть. Таков уж наш менталитет. — Дазай вздыхает и затягивается сигаретой, думая о том, что любовь это не для них. Одержимость? Да. Ненависть? Определенно. Любовь? Нет. Никогда. — Случайность или закономерность? — Достоевский улыбается, склоняя голову на бок, разглядывая черты лица самоубийцы в лунном свете. Сейчас он настоящий. Без этой глупой улыбки и подшучиваний. Настоящий Дазай нравится ему куда больше, но тот вскоре наденет свою маску и продолжит играть в своей выдуманной пьесе, бесконечно выводя Федора на эмоции и заставляя потерять контроль. – Закономерность... теперь. — он едва заметно улыбается с ноткой скрытой грусти, но быстро натягивает улыбку паяца, которая так бесит.