Яд или панацея?

— Куникида! Рукоприкладство — это не выход! — громко кричит Дазай, изображая страх, хотя не может сдержаться от улыбки при виде красного от гнева лица одногруппника. Из-за ребяческого поведения самоубийцы Доппо лишь сильнее сжимает воротник Осаму и еще больше хмурится и сжимает челюсти, будто сдерживаясь, чтобы не сломать этому идиоту шею. — Придурок, ты.. — Куникида, ты в курсе, что от неконтролируемого гнева портится зрение? — обеспокоенно спросил он. — Правда? — Доппо отпускает его и начинает записывать это в свой блокнот, от которого у Дазая уже скоро глаз дергаться начнет. Идеалы, принципы… Жизнь далека от идеала. Здесь есть место хаосу и импровизации, а идеалы.. они разрушатся под гнетом непостоянства и несовершенства мироздания. Вместе с ними разрушится и Куникида, ведь он вкладывает в них всю свою душу. И если не будет идеалов, то не станет и самого Куникиды, ведь в этих дурацких идеалах сама суть Доппо. Дазая не устраивал такой сценарий. Было бы жаль смотреть как такой потенциал растрачивается. А потому он при каждом удобном случае ставил под сомнения идеалы Куникиды, выводил его из себя, давая понять, что не все должно идти гладко и по плану, ведь в мире много хаоса, и если Доппо этого не хочет замечать, то Дазай затащит его в самое сердце хаоса, став им. Научит справляться с ним. Пока Куникида вновь повелся на чушь Дазая, самоубийца поправляет свою рубашку после инцидента и выдыхает. Одногруппник перестарался и едва не придушил его, как и частенько грозился. Но Дазай и не слова не сказал по этому поводу. Он готов вытерпеть любые вещи, которые кинут в него и даже не поморщится, а лишь улыбнется и выдержит, провоцируя на большее, незаметно сжав челюсти до боли. Никто и не догадается, что ему может быть и не наплевать. Но это неважно, ведь Дазай не важен. Он и не должен быть важен. Он лишь обуза и Куникида правильно делает, что вот так иногда поступает с Дазаем. Он заслуживает, а потому жаждет этого и провоцирует людей на агрессию. И окружающие будто чувствуют это, а потому с радостью выплескивают на него все свои негативные эмоции, вызванные Дазаем же, даже если это не приносит им должного удовлетворения. Ведь Осаму не показывает слабости и побежденности. Он постоянно улыбается, будто это все в порядке вещей. Будто ему не больно. Будто хочет еще, а потому и возвращается постоянно за добавкой не смотря на синяки и ссадины как ментальные, так и физические. Дазай с детства привык быть боксерской грушей. Он был весьма физически слаб и потому не мог дать отпор более сильным и агрессивным детям. Его не любили, ведь Осаму был другой. Не похож ни на ребенка, ни на взрослого. Слишком молчаливый, слишком мрачный и до фига умный. А еще эти шрамы, которые начали появляться еще в раннем детстве. Нет, не из-за эмоциональной боли, которую захотелось приглушить, а из чистого любопытства. В свой первый опыт селфхарма маленький Дазай очень испугался, ведь было очень больно и слишком много крови, от которой кружилась голова и хотелось выблевать собственный желудок. Тогда было реально страшно умереть и покинуть мир, который ещё сиял яркими красками и вызывал искреннюю детскую улыбку и звонкий смех. Дазай любил когда-то жизнь. Когда-то он боялся умереть. В этот момент, как и любой другой нормальный ребенок, заплаканный Осаму побежал к родителям, показывая последствия своего наивного любопытства. Но что он надеялся получить от пьяниц-родителей? Хоть долю беспокойства? Помощь? Что они перевяжут его ручки, поцелуют в лоб и скажут, что все хорошо? Нынешнем Дазаю смешно от подобной детской наивности, но тот, маленький Дазай, искренне надеялся получить хоть капельку тепла и заботы. Но получил лишь упреки о том, что он безрукий и ничего нормально сделать не может, а также пожелания смерти ему. Ведь как Осаму мог посметь отвлекать родителей от столько важного занятия как распитие сакэ? И Дазай спокойно стерпел все это. Слезы резко прекратились, как только он услышал все, что годно, но не поддержку. Он лишь смотрел на своих родителей, которых когда-то любил, стеклянным взглядом. Это еще больше не понравилось им и они ударили Дазая до крови. Но и это он выдержал и не дрогнул, даже не смотря на то, что прошлый вид крови вызвал у него истерику. В тот момент в нем что-то противно щелкнуло и надломилось. Маленький Дазай понял, что никому не нужны его проблемы и он предоставлен сам себе, а потому он спешно скрылся в своей комнате и замотал руку какой-то грязной тряпкой, из-за чего позже начались нагноения. Но Осаму лишь равнодушно смотрел на них, раздумывая стоит ли заботиться о ранах. Ведь проблемы Дазая никому не нужны. А если не нужны другим, то и ему не нужны. Ему и проблемы других не нужны. На слезы он смотрел с равнодушием, не понимая, как можно так открыто показывать свою слабость. Ведь люди думают только о своих проблемах и не замечают других. А потому он больше не пытался их жалеть, ведь Дазая никто не жалел и он никому не был нужен. Это не внутренняя обида, нет. Дазай лишь пытался понять, как устроен этот мир. И приходил он к неутешительным выводам. Мир состоит из жестокости, эгоизма и личных интересов. Или мир был так суров только к Дазаю? Что ж, если общество показывает зубы, то Дазай обнажит их в ответ, кусая всех, кто осмелится приблизиться к нему без разрешения. Он больше не позволит сделать себе больно. Не позволит увидеть слабость. — Относись к шуткам проще и друзей будет больше, понимаешь? — говорит самоубийца с умным видом, даже стянув с Доппо очки, чтобы казаться еще мудрее. — Твои шутки любого до инфаркта доведут. Кто вообще с тобой захочет дружить? — хмурится одногруппник, пытаясь разглядеть наглое лицо без очков, но вскоре предпочитает отвернуться. — Ты, например. И.. — он на мгновение задумывается и радостно хлопает в ладоши, зная, что подобрал верный вариант. — Ацуши! Да, Ацуши? — он поворачивается к Накаджиме и не дожидаясь ответа от мальчика, который уже занервничал, не зная, как реагировать, начинает перечислять имена других несчастных студентов, которые вынуждены дружить с Осаму, хотя, на их счастье, с ними Дазай контактировал реже, чем с этими двумя. Но не всех парень бесит. Он часто был странный и непонятный для других, но старался произвести хорошее впечатление на окружающих или скосить под дурачка, с которого нечего взять. Он умел нравится людям. — Да и вообще, ты не такой уж и старый, чтобы тебя настиг инфаркт, хотя… — Мы с тобой одногодки, идиот. — он крепче сжимает челюсти от злости и возвращает свои очки на место. — А, да? — он несколько раз моргает, пытаясь снять головокружение после очков. — Видимо, меня дезориентировал тот факт, что ты получаешь уже второе высшее образование. Куникида закатывает глаза и воздерживается от дальнейшей конфронтации, дабы сохранить себе последние нервы. Да и не успели бы они начать новую ссору, так как к ним в аудиторию заходит Чуя, окидывая присутствующих мрачным и заебанным от самой жизни взглядом, или же от Осаму. — Здорова, придурки. — слегка усмехаясь привычно приветствует он их. У двух групп были не самые лучшие взаимоотношения и они все предпочитали вообще никак не контактировать, что получалось не очень хорошо, но попытки отдалиться не были окончены. Равнодушие порою лучше презрения. — О, Чуя! Соскучился? — Дазай неуклюже встает со своего места, едва не падая, под насмешливый взгляд Накахары. — Ага, мечтай. Я по делу. Радуйтесь, эта пара отменяется. Все начинают неоднозначно гудеть, ведь пара то была первая и перспектива провести ее в бездействии радовала, но многих огорчал тот факт, что домой они придут не раньше, а как обычно. Чуя закатывает глаза на шумиху, пока Дазай, игнорируя всеобщую оживленность подходит ближе к Накахаре, пользуясь возможностью сделать что-нибудь забавное. Чуя хмурится, не радуясь подобной перспективе и едва не забывает, что хотел сказать дальше. Он натягивает шляпу на затылок, делая шаг от Дазая, будто пытаясь отгородиться от его воздействия, но он делает еще два к нему, а потому попытки «сбежать» были оставлены до окончания его выступления перед раздражающей группой жизнерадостных придурков, как любил называть их Накахара. — И вторая новость: ваш новенький приболел и его сегодня не будет. Так как Федор ни с кем особо не взаимодействовал, то реакции на его отсутствие почти не последовало, всех больше волновали мысли о том, как провести эту пару, не померев от скуки. Лишь у Дазая было все в точности наоборот, а потому он резко вскрикивает: «как?!» из-за чего Чуя даже вздрагивает и смотрит на него на мгновение с широко раскрытым глазами. Иногда Дазай не может контролировать свое ребячество, настолько оно влилось в его жизнь и иногда даже мешает, но если игра началась, то единственное, что остается — это играть до конца, дожидаясь аплодисментов своему мастерству. Впрочем, реакция была вполне искренней, ведь Осаму сегодня пришел в институт исключительно ради Достоевского, желая проверить, как сильно изменились их отношения после вчерашнего совместного вечера. Но дождь, дав возможность вчера, отбирает ее сегодня. А поэтому Дазай негодует. План нарушен, а значит придется строить новый. В случае с Достоевским Осаму придется привыкнуть к подобному. Он непредсказуем и неподступен, а потому придется перебирать варианты действий, выбирая наиболее выгодный. — Ты че орешь, скумбрия бинтованная?! — Как это печально, что один из наших одногруппников выпал из жизни. — драматично говорит Дазай, размахивая руками, едва не задевая Накахару, из-за чего он вынужден сделать пару шагов назад. — У кое-кого появилась новая игрушка. — раздается тихий голос, но достаточно громкий, чтобы Дазай обернулся, резко прекратив свое ребячество. Изначально Осаму не заметил присутствия Акутагавы, ведь тот стоял в дверях, да и были личности по интереснее невзрачного парня. Но Рюноскэ и не ожидал другой реакции от него. Акутагава всегда был на втором месте, даже в период их бурного и разрушительного взаимодействия. Да, в тот период Дазай уделял много времени Рюноскэ, но как только появлялся кто-то, кто способен разжечь интерес Осаму, то он просто молча покидал парня, а потом, получив, что хотел от человека, возвращался к Акутагаве, будто и не было этой паузы. И цикл разрушения продолжался. Вот и сейчас он считал, что Дазай равнодушен к нему из-за нового интереса, что было ошибочно. Самоубийце просто же плевать. Он выжал из Рюноскэ все соки и потеряв интерес, отправился на новые поиски, милосердно оставив его зализывать свои раны, но это не устраивало парнишку. Ему нужно было признание Дазая, что он чего-то стоит. Что он больше, чем ничтожество, коим он был до встречи с Дазаем. Без искры в душе и смысла жизни. Лишь пустая оболочка. Но сейчас все иначе. А Осаму будто этого не замечает. Да когда ж ему замечать все старания Рюноскэ, ведь он занят делами по интереснее, чем его пустые потуги. Но Дазай лишь не желал, что бы после получения желаемого Рюноскэ вновь потухнет, а поэтому он бесконечно дистанционировался от него, демонстрируя равнодушие и иногда даже насмешки. Он сравнивал Акутагаву с другими, особенно с Ацуши, к которому парень испытывал тошнотворное отвращение. Чем Накаджима лучше него? И почему он так быстро получил расположение Дазая, пока он тем временем корячился над тем, чтобы получить хотя бы какую-нибудь жалкую позитивную реакцию на старания? А потому в сердце Акутагавы разгорается новое пламя в желании показать самоубийце, что он лучше какого-то жалкого наивного мальчика. И Дазая это вполне устраивало. Пусть покажет свой потенциал. Пусть горит, лишь бы не сгорал попусту. — О, Акутагава, не заметил тебя. — он поворачивается к нему таким образом, чтобы выражение его лица видел лишь Рюноскэ. Холодная улыбка, направленное на то, чтобы мальчик понял, что не нужно лезть не в свое дело, иначе вся доброта Дазая окончательно растворится и будут последствия. Но Аку не из тех, кого сковывает страх. Он даже частенько ослушивался Дазая, за что в последствии огребал, а вот это уже было страшно до дрожи в коленях, но не показывал подобных слабостей. Рюноскэ выдержал холодный взгляд Осаму, но едва заметное поджатие губ не осталось без внимания. — Ладно, бывайте, придурки. — Чуя все же улавливает напряжение между ними, поэтому спешит спасти Акутагаву от долбоебизма Дазая и увести его прочь. Впрочем, Осаму был не против. Рюноскэ его сейчас не интересовал, а вот Федор — другое дело. — Я его когда-нибудь убью, честное слово. — бормочет себе под нос Чуя, но Дазай услышал это и его улыбка слегка дрогнула. У Накахары бы не получилось, как бы они двое этого ни желали. Смерть не любит Дазая. Она лишь дразнит его, кружа где-то рядом и забирая дорогих ему людей, оставляя Осаму в одиночестве. Но он когда-нибудь добьется ее внимания. Ее долгожданного поцелуя. И тогда уж Дазай точно никогда не отпустит ее и будет всю вечность держать ее в объятиях, закрыв глаза. Тяжело вздохнув, Осаму возвращается на свое место, выглядя крайне скучающим и даже раздраженным. Но так как все знали о не очень хороших отношениях между Дазаем и Чуей, то не придали этому никакого значения. Лишь через пару минут Ацуши его осторожно отдергивает, резко выкидывая из мыслей, из-за чего Дазай слегка вздрагивает. — Ацуши, ты меня так инфаркта доведешь. Поэтому.. делай так почаще! — он радостно хлопает в ладоши, а затем толкает Доппо локтем в бок. — О, Куникида, нас уже двое таких. И когда мы успели состариться.. — Я уже сомневаюсь, что стоит его куда-то брать с нами. — Доппо вздыхает, пытаясь концентрироваться на блокноте, бесконечно сверяясь со своим графиком. — Куникида, ты решил наконец-то прогулять пары? — удивлённо спрашивает Осаму. — Нет! — Ацуши едва не вскакивает со своего места, желая предотвратить потенциальную конфронтацию. — Мы решили скоротать время в кафе. — А если атмосфера будет достаточно уютная, то можно пропустить момент, когда нужно уходить. — Дазай ехидно улыбается и подпирает рукой голову, зная, что искра уже зажгла фетиль. — Что?.. — Куникида резко отрывается от блокнота, воспринимая слова Дазая слишком серьёзно. — Шучу-шучу. — Осаму поднимает ладони в защитном жесте, пытаясь успокоить Доппо, но фетиль уже уже почти прогорел. — Нужно поставить таймер. — Куникида хмурится и достаёт телефон. Дазай закатывает глаза. Его одногруппник никогда не мог пустить жизнь на самотек. Он всегда все контролировал, боясь, что что-то пойдет не так и выбьет его из колеи совсем. Дазаю это было не по душе. Да, он тоже предпочитал контроль, однако чаще использовал в своих планах импровизацию и часто рисковал. Это дарит ощущение жизни и свободы. А план — лишь бездушная программа. Но раз Куникида так отчаянно следует этим планам — значит его это вполне устраивает и он чувствует себя живым? В этом его смысл жизни? Любопытства ради Дазай тоже как-то раз решил попробовать такой подход, но его и на пол дня не хватило, как и предсказывал Доппо. Он и свой план не выполнил и Куникидины расстроил под чистую. Потому что следовать сценарию — слишком скучно. Да, он актер и привык играть на публику. Но он играет без сценария, придумывая его прямо на сцене или за кулисами, когда остаются считанные минуты до выхода. Это рискованнее и напряженнее, но не в этом ли все очарование? В ярких эмоциях и постоянных головоломках? День Дазая длился бесконечно долго. Даже не смотря на постоянные подшучивния над Куникидой и едва не полученный лещь от Чуи. Даже хорошенькая официнтка в кафе не подняла настроение. Сегодня отказ от двойного самоубийства был обиднее, чем обычно. Даже если он уже и не надеялся. Сплошная тоска. А все из-за Федора, который так далеко сейчас и еще больше недосягаем. Но Осаму не собирается сидеть и хандрить целый день в институте, а потому еле-еле отсиживает вторую, которая первая, пару и, соврав, что чем-то отравился, поспешил к дому Достоевского. Дазай с того раза прекрасно запомнил его адрес. Что уж там говорить, он и устройство квартиры хорошо помнил. И вот стоит Осаму у квартиры Фёдора и ждет. Ждет, пока его дыхание выровняется, а лицо станет привычного слегка бледного оттенка, чтобы никто не знал, что он чуть ли не бежал к нему. Он в последний раз поправляет волосы, которые после этого ничуть не стали менее нерышливыми, и стучит в дверь. Через несколько секунд он слышит слабые шаги в его сторону, а затем и долгожданный щелчок двери. Фёдор выглядит бледнее, чем обычно, а потому и синяки под глазам выделяются еще больше. Растрепанные волосы в купе с серой футболкой и спортивными штанами и вовсе создают ощущение, что перед Осаму стоит алкаш, а не просто больной и измученный студент. Здесь, пусть и внутренне, удивился даже самоубийца. Но его впечатлило, что вид Федора создал русскую атмосферу. Он будто приехал в родной город Достоевского и поэтому он выглядит таким удивленным пристуствием Дазая. — Дазай? — хриплым и слабым голосом говорит русский, ещё больше демонстрируя свое удручающее состояние. — Вроде я. — Осаму бегло осматривает себя, будто не понимая, что удивило одногруппника. — Пустишь? — он старается максимально мило улыбаться, но Фёдор продолжает смотреть на него, как на призрака. — А у меня есть выбор? — наконец вздыхает Достоевский, понимая, что к его болезни прибавилась ещё одна проблема. — Не-ет. — шире улыбаясь, тянет шатен Федор вновь вздыхает и заходит в глубь квартиры, впуская Дазая. Он укутывается в одеяло, мрачно глядя на незваного гостя. Осаму же нарочно не замечает настроения русского, спешно снимает верхнюю одежду, вручая хозяину дома пакет с лекарствами и кое-какую еду, чтобы Федя не помер от голода, ведь как он заметил ранее, Достоевский плохо питался, как и сам Дазай, а потому он понимал отсутствие аппетита, но не намерен давать вот так издеваться над собой, не смотря на молчаливый протест. Так как Феденька умирать не хотел, то нужно в нем поддерживать жизнь, иначе он ненароком погубит себя же и не заметив. Было бы глупо вот так вот дать ему умереть. — У вас так быстро закончились пары? — недоверчиво спрашивает он, хотя понимает, что такой человек, как Дазай может прогулять, когда душе вздумается. Он садится за ноутбук, не желая пропустить что-то из учебной программы из-за болезни. Федор привык жертвовать здоровьем ради своих целей. Даже теми, что можно отложить. Осаму же действует с точностью да наоборот, даже если ему и плевать на свое здоровье. Он и здоровьем пожертвует и особенно незначительными вещами по типу учебы. Ему это не нужно. Он не планирует работать по профессии. Он и жить не планирует, а потому на будущее ему откровенно все равно. Он живет здесь и сейчас, а не планирует все до мельчайшей частички, как это делает Достоевский. — Нет, ты всех заразил и весь город закрыли на карантин. — широко улыбаясь говорит Дазай, под мрачный взгляд Федора, говорящий: «Ты можешь хоть иногда быть серьезным?» Осаму хитро прищуривается, мысленно давая отрицательный ответ и выкидывая новую глупость: — А вообще это моя обязанность —заботиться о новеньких. — Да неужели? — он усмехается, пытаясь концентрироваться на учебе, но из-за болезни и присутствия Дазая это проблематично и глаза бегают по тексту, не воспринимая информацию в штыки, даже с третьего раза. — Да. Поэтому хватит заниматься ерундой и пей лекарства. — Дазай накрывает ноутбук перед носом Федора и вкладывает ему в руку пару таблеток. — И вообще.. Ты хоть питаешься нормально? — кричит Осаму уже с кухни, наливая воды и попутно оглядывая полки в поисках несуществующей нормальной еды. Попробовать стоило. Дазай возвращается со стаканом воды и поднимает бровь, видя, что Достоевский отложил таблетки в сторону и снова открыл ноутбук. Он быстро ставит воду и вновь закрывает ноутбук под хмурый взгляд Федора, которого явно не устраивало, что в его личное пространство вот так нагло врываются и пытаются установить свои порядки. — Ничего не знаю. Пей лекарство и отдыхай. — он подносит свою ладонь с таблетками к губам Федора, даже если он невербальными сигналами дает понять, что не собирается следовать его просьбам. Но кого это волнует? — Давай. За маму. За папу. — последнее слово он нарочно тянет, надеясь, что его догадки при первой встречи о плохих отношениях с родителям, а особенно с отцом, были верными. И он не прогадал. Зрачки Федора сужаются и он замирает, даже переставая дышать, пусть и на мгновение. Но этого недостаточно и поэтому Дазай решает действовать наугад. — Будь хорошим мальчиком. Не сопротивляйся. — старается говорить шатен ласковым голосом, который получается слишком приторным, отчего русскому еще более противно и тошно. Зачем? — Ты невыносим. — он вздыхает и все же принимает таблетки, под довольный взгляд Дазая, что еще больше раздражает. Этот чудик его точно когда-нибудь выведет из себя. Осаму не был уверен, что заставило русского так быстро согласиться на его просьбу: триггер прошлого и желание побыстрее заткнуть его или же настойчивость парня. Впрочем, Дазай не стал углубляться в эту тему, ведь ситуация была крайне незначительна и показывать свой характер из-за каких-то таблеток было бы глупо. Так же и Федор довольно быстро отбросил мысли об этой ситуации, считая, что Дазай не специально упомянул его родителей, а лишь дурачился, используя популярное клише. И ошибались оба, но искренне верили в свою правоту. Как только Достоевский принимает таблетки, то он снова тянется за ноутбуком, но Осаму реагирует быстро и забирает его под недоуменный взгляд. Он издевается. Что на этот раз не так? — Не-а, никакой учебы, пока не выздоровеешь. — он убирает ноутбук на ближайшую полку и остается стоять рядом, дабы в случае чего помешать Федору взять его обратно. — Я себя нормально чувствую. — холодно говорит Достоевский выражая явное недовольство поведением Дазая и его попытками вот так вот управлять им даже из-за заботливых соображений. Русский ненавидел, когда за ним пытались ухаживать. Ему это не нужно. Он и сам может о себе позаботиться. И плевать, что он игнорирует потребности собственного организма, уже и не замечая их. Поэтому Федор встает подходит, чтобы забрать то, что принадлежит ему и так бесцеремонно было отобрано. Но подойдя к Дазаю, Достоевский чувствует внезапную слабость и едва не падает, но приземляется на Осаму. Его дыхание дрожит в шею самоубийцы и Федор это заметил слишком поздно и без того выдавая свою уязвимость. Нет, он испугался не близости, а именно того, что он сейчас так слаб и беспомощен, будто ребенок. Его организм настолько истощен, что Федор едва мог держаться на ногах. Он всегда был сильным и ненавидел свою слабость. И вот сейчас он стоит в объятиях Дазая, который бережно держит его, чтобы русский совсем не упал, и находится едва в сознании, уже едва понимая, что происходит. Самоубийца ощущает, что русский довольно легкий для его роста, да и кости легко чувствуются под одеждой. И этот человек осуждает самовыпил? Он и сам пассивно убивает себя и будто не замечает этого. Бывают латентные геи, но вот латентных суицидников шатен встречает впервые. Осаму осторожно укладывает его на диван и укрывает одеялом, пока Федор уже начинает приходить в себя и придумывать отмазки, чтобы Дазай не докучал ему по поводу этой ситуации, а в идеале — чтобы ушел из его квартиры. Но Достоевский саморучно все усугубил. Теперь театр абсурда не закроется еще долго. Пока не надоест или пока Осаму не получит желаемое. — И это ты называешь «нормально»? — насмешливо спрашивает он и посмеивается, садясь на на край дивана, не давая Федору возможности на ответную конфронтацию. — А теперь. Позволь мне.. — не дожидаясь ответа, Дазай наклоняется и касается губами лба русского проверяя температуру. Все не так плохо. По ощущениям: чуть ниже 39, но изнеможенному организму тяжело переносить и такую температуру. Федор хмурится и ежится от непривычного ощущения. Губы Дазая ощущаются холодными из-за жара и слишком мягкие и щекочущие. Как же непривычно и дискомфортно. Его всего морозит и он чувствует, будто умрет в любую секунду, а Осаму так нагло вторгается в его личные границы и касается его без разрешения, что не позволял себе никто из-за явных невербальных сигналов и общей отчужденности русского. Его и вовсе побаивались, что вполне устраивало Достоевского. Ему не ну нужна компания. Они слишком.. другие. Но Дазай… он просто игнорирует все протесты и идет напролом, не желая мириться с негодованием русского. — Поздравляю, сегодня ты не умрешь. — радостно говорит он. — А я-то думал, что уже в аду. — Федор вздыхает, думая о том, что умереть — не такая уж плохая перспектива. По крайней мере, хуже уж точно не будет. — Еще нет. — улыбка Дазая холоднеет, а взгляд стекленеет. Слишком рано отправлять Федьку в ад. Сначала ему нужно показать рай. Но Достоевский не глупенький и поймет достаточно быстро, в какие игры играет Осаму. И тогда быть беде. Ему явно не понравится идея пасть на дно из-за извращенного чувства азарта. Федя не только приблизиться не даст, но и сам обидеть сможет, если Дазай зайдет достаточно далеко и пересечет едва заметную черту. Но пока что Осаму умело танцует около черты, незаметно отодвигая ее в сторону, подбираясь ближе. И Достоевский уже начинает понимать, чего добивается самоубийца и почему он кружит вокруг него, пусть пока и на подсознательном уровне. Но даже так вечный дискомфорт при их взаимодействии заставляет быть более внимательным к любым деталям. — А теперь обеденный перерыв. — Я не хочу есть. — слабо говорит Федор и его лицо мрачнеет, понимая, что сейчас Осаму вновь будет пытаться запихнуть что-то ему в рот против желания. — Охотно верю. Дазай быстро убегает на кухню и достает продукты, купленные специально для больного Феди. Готовить он не любил и особо не умел. Но не оставлять же русского умирать от голода и болезни в постели. Он ему еще нужен. А потому Осаму открывает интернет, быстро ища самый легкий рецепт и старается делать все аккуратно, не испортив блюдо и не спалив Достоевскому квартиру. Федор же, пока ждет возвращения Дазая (желательно к себе домой) закрывает глаза и устало трет переносицу. Ему всегда было так легко отталкивать от себя людей, избегая потенциальных проблем. Но почему Дазай так легко обошел оборону и подошел довольно близко к Достоевскому. Пробил-то япошка пока что только внешнюю оборону. Но что потом? Насколько велик шанс что однажды ему удастся затронуть заржавевшие струны души? Нет, этого не случится. Он не позволит. Только не Дазаю. Мальчик явно что-то скрывает за дружелюбной внешностью. Даже в его улыбке что-то не так. Она будто фальшивая. Натянутая. Ему бы подошел больше оскал с острыми клыками, которые готовы вонзиться в любой момент без предупреждения, сохраняя при этом миловидную улыбку, будто ничего не произошло. Будто это в порядке вещей. Это так и есть. Он бы снисходительно смотрел на свою жертву шепча слова утешения о том, что все хорошо, даже зная, что это ложь, но так было проще. Для всех. Но даже сейчас не все хорошо. Даже сейчас Осаму заставляет Федора находится в напряжении, ожидая удара исподтишка, а потому при его возвращении из кухни, Достоевский резко открывает глаза, находящийся до этого в полудреме. Федор не без усилий садится на диване, крепче укутываясь в теплое одеяло и хмуро смотрит на Дазая из-под ресниц, не скрывая некоторой настороженности, которая игнорируется. Достоевский примерно представляет, что его ждет, в процессе их взаимоотношений. А значит, для него не будет сюрпризом, если Дазай воткнет ему нож в спину. Но если для него не будет это неожиданностью, то вполне вероятно, что Федор успеет перехватить этот самый нож за лезвие, капая кровью и перенаправляя весь яд на Осаму. Поранятся оба. И оба к этому готовы уже с самого начала. И оба понимают, что теперь это неизбежно. Ведь они зацепились друг за друга, не желая вздрогнуть и отступить первым. Осаму ставит какой-то непонятный суп перед Федором. Запах горячей еды разносится по всей комнате. Аромат был приятным, но Достоевского от него тошнит, потому что суп был приготовлен Дазаем, который уже присосался к нему, как пиявка и не желал отстраняться даже под угрозой расстрела. И Федор ловит себя на мысле, что Гоголь его раздражает куда меньше япошки, ведь тот прозрачен перед ним, как стекло и не пытается ничего утаить. Коля будто чист перед ним, как ребенок, не смотря на всех тараканов в голове. Но он никогда не стремился навредить Федору, а Осаму утаивает свои планы на русского. И Достоевский чувствует потенциальную опасность кожей. Федор ловит себя на мысле, что он вредил Николаю и отталкивал его, не смотря на доброту Гоголя и на то, как отчаянно он льнул к нему. Но стоило Коле сделать шаг вперед на встречу, как Достоевский делает два назад. Но Федор привычно убаюкивает свою сонную проснувшуюся совесть, не позволяя ей действовать на нервы. Еще этого не хватало. Но сердечко предательски екнуло от этого осознания. И это ни столько удивляет, сколько раздражает. Эмоции и чувства не должны туманит разум, иначе они возьмут контроль на себя. Этого явно нельзя допустить, ведь последствия будут непредсказуемы. У Федора самого внутри много демонов, но давать им волю он не собирается без особо необходимости и без строго надзора. Но и это очень опасно. Особенно для других. — Давай. Тебе нужно поесть. — Дазай настойчиво двигает тарелку ближе, давая возможность добровольно выполнить просьбу. — Я же говорил, что не хочу. — твердо говорит Федор, не смотря на слабость в голосе. — Это за тебя говорит болезнь. — Дазай умалчивает о том, что догадывается, что тот и в здоровом состоянии редко испытывает чувство голода. Достоевскому не обязательно знать, что он такой вот догадливый, но и сам русский отмечает подобную черту у япошки. Поэтому Осаму самоотверженно отправляет ложку первым в рот. — Вот смотри. Это не сложно. — На удивление самоубийцы получилось совсем недурно. И Достоевского эта реакция забавляет и его догадки подтверждаются. Ну, раз он так старался, бедненький, что и сам удивился своим стараниям, то Федор все же соглашается хотя бы на пару ложек. Даже если его воротит от вида этого несчастного супа. Первый шаг против желания всегда дается сложно. Особенно под самодовольный взгляд самоубийцы. Как же сильно хотелось стереть эту ухмылку с его лица. Но сейчас Федор едва ложку держать мог, не говоря уже об интеллектуальных играх. Но он собирал воедино остатки своего сознания, чтобы не позволить Дазаю использовать слабости Достоевского против него же. Он ведь ради этого пришел, чтобы подойти достаточно близко и воспользоваться этим? Однако сейчас почему-то хотелось поддаться этой псевдозаботе. Настолько сильно он устал, что готов на такие крайности? Как же глупо. Остаток дня Дазай развлекал хмурого русского, как мог, стараясь расслабить его, ведь видеть такой настороженный взгляд было невыносимо. Он же еще даже ничего сделать не успел, а к нему уже относятся с недоверием. Дазай даже Куникиде написал, чтобы тот скинул ему все то, что было в институте, чтобы задобрить Федора. Доппо, разумеется, знатно прихуел от того, что Осаму в кои-то веки взялся за голову, ведь он никогда не нагонял программу в свое отстуствие. Не говорить же ему, что он тусуется у новенького. Дазаю огласка и пустые слухи не нужны. Лишняя нервотрепка. Но эта ситуация как раз таки ее и создала. Ведь получив, что хотев, Федор рвался начать учиться и Осаму кое-как удалось уговорить не делать этого хотя бы до его ухода. Достоевскому же казалось, что Дазай уже никогда не свалит с его квартиры и поселится где-нибудь в шкафу или под кроватью и начнет докучать ему по ночам, мучая бессоницей, неся каку-то очередную чушь. Но Федору уже было не до этого. У него начала развиваться лихорадка. И в животе возникали неприятные ощущения. И он утверждает, что все нормально и ему надо учиться? Что за бред. Неужели Достоевский готов едва ли не жизнью жертвовать ради таких незначительных целей? Или же это аутоагрессия? Ведь даже при особой загруженности можно найти время на перекус, но Федор часто игнорировал базовые потребности своего тела. Его организм уже знатно отвык от нормального питания и поэтому ему было трудно принять даже небольшое количество сытной еды. Осаму прекрасно понимал это состояние. Мори раньше часто пичкал его едой и после такой заботы хотелось выблевать не только обед, но и собственный желудок. Но и Огай в конечном итоге сдался и лишь стал напоминать словесно о приеме пищи, которые Дазай предсказуемо игнорировал не смотря на то, что понимал необходимость питаться нормально хоть иногда. Они оба и питались нормально хоть иногда. Когда заставят. А точнее настолько заебут своей заботой, что проще согласиться на условия раздражающего добродетеля. Время уже позднее, а Дазай все сидит у Федора, который только-только заснул. Осаму удалось хоть немного унять лихорадку русского и успокоить воспаленный разум сном. В таком состоянии Достоевский был особенно красивым. Привычно хмурый взгляд стал расслабленным и безмятежным. Неподвижное тело в купе с бледной кожей и вовсе создавало впечатление будто перед ним хрупкая фарфоровая кукла, которую можно так легко сломать. Но на деле Федор был будто змеей, на которую если наступить, то она выпустит добрую долю яда в обидчика. Но Дазай не боялся. Он и сам ядовит. У него иммунитет. Он выдержит. Но Осаму не торопится. Он просто любуется безмятежным видом русского, который сейчас не способен оттолкнуть его и дистанцироваться. А потому он не может отвести взгляд и особенно покинуть квартиру, в которой так уютно стало еще в первые минуты. Здесь царил необъяснимый комфорт. Таков русский менталитет квартир или есть что-то еще, чего Дазай пока не понимает? Здесь хотелось остаться. Здесь тихо и пахнет излюбленными сигаретами самоубийцы, которые помогают держаться на плаву. Здесь пусто, как и в его душе. Здесь все знакомое, будто он был тут множество раз. Здесь хотелось остаться. Здесь Федор. Осаму медленно нагибается к нему, внимательно следя за любым малейшим изменением в его лице. Он все еще безмятежен и не подозревает о движениях Дазая. Он осторожно приближается к нему, стараясь дышать как можно поверхностнее, но вид такого уязвимого Достоевского пьянит и ему трудно контролировать себя. Его пальцы вжимаются в обивку дивана, пытаясь унять хоть часть эмоций и вернуть хотя бы призрачный контроль. Его судорожное дыхание касается кожи Федора, но измученный организм не в силах отреагировать на раздражитель должным образом. Но Дазай колеблется, не в силах отстраниться или сделать шаг вперед. Он максимально сокращает расстояние между ними, оставляя считанные миллиметры. Но стоило их губам на мгновение сомкнуться, как Осаму резко отстраняется, будто от электрического тока. Он стоит несколько секунд, тяжело закрыв глаза и злясь на себя за импульсивность. Злясь на себя за эмоции. Они не должны брать вверх над разумом. Не снова. Вдох. Выдох. Дазай сжимает челюсти и открывает глаза. Квартира больше не была уютной. От запаха сигарет немного мутило. Пустота теперь давит на разум. Осаму больше не хочет остаться. Осаму уходит, стараясь не думать. Стараясь выключить себя в тысячный раз. Как только дверь захлопнулась, Федор открывает глаза и касается своих губ. Он все чувствовал и слышал. Ощущал каждое мгновение всеми фибрам своей души. А сейчас он испытывает противоречивые эмоции. Облегчение от того, что Дазай наконец-то ушел. И странное чувство, сопровождаемое учащенным сердцебиением и не поддающееся объяснению. Болезнь ли так искажает все ощущения? Верно. Всего лишь болезнь. Он ведь даже не сразу осознал, что происходит. Всего лишь болезнь. Но было что-то не так. Всего лишь болезнь. — Опасную игру ты затеял, Дазай. Не буди во мне эмоции, иначе — быть беде.