Яд или панацея?

Федор просыпается как всегда рано. Не было даже четырех утра. На улице еще темно и тихо. Но это даже к лучшему. Это все то, что Достоевский любит. Он не жаворонок и не сова. Он настолько сбил режим сна, что и сам не знает, кто он. Федор чаще всего засыпает не тогда, когда чувствует усталость, а когда организм отключается без разрешения хозяина, чтобы не помереть от собственных вредных привычек. Но даже будучи изнеможенным до предела, русский не может проспать в выходные, как нормальный студент, до обеда, а то и дольше. Он едва проспал четыре часа, что, само собой, дало о себе знать. Открыв глаза, Достоевский чувствует, будто его сбил камаз, а потом сверху вдобавок сбросили рояль, чтобы добить и закончить страдания. Впрочем, это привычное состояние для измученного худого тела. Проснувшись, Федор лишь пытается понять, кто и где он, а собрав разум по кусочкам, медленно встает, забивая на заправление постели, ибо это такие мелочи, на которые нет желания тратить время и силы, которых и так слишком мало, чтобы разбрасываться ими направо и налево. Это касается и более важных вещей, по типу приема пищи и сна. По крайней мере, насчет уборки особо париться нет необходимости. Достоевский держал свою съемную квартиру в чистоте, потому что практически не мусорил. Когда успевать мусорить, если он там почти ничего не трогал? Только жаль, что пыле на это свойство наплевать и она раздражающее быстро скапливается на мебели и хотя бы раз в месяц ее приходится убирать, дабы избежать конфликтов с арендатором. На счастье Федора, хозяин появлялся только для того, чтобы получить ежемесячную плату и не задавал лишних вопросов. Лишь небрежно окидывал квартирку взглядом и удостоверившись, что странный русский не разнес ее к чертям, удовлетворенно кивал и скрывался за дверью, вновь пропадая на месяц, что всех вполне устраивало. Быстро ополоснув лицо, исключительно для того, чтобы окончательно проснуться, а не из-за заботы о теле, Федор на автомате ставит чайник на плиту и садится за стол, сцепляя пальцы в замок. Его мысли витают где-то далеко, он находится будто в трансе, изолированный от тяготящей реальности, но в заложниках собственного разума, который хаотично подбирает мысли и крутит их перед глазами без возможности поставить на паузу и взять иногда столь необходимую передышку. Достоевский хмурится и тихо вздыхает. Все же, мысли настойчиво возвращаются к Дазаю. Почему он так прилипчив? Чего он хочет? Почему так настойчиво игнорирует знаки? Что с ним не так? Он действительно хочет умереть? Что он скрывает? Почему ведет себя так неестественно? Его это устраивает? Стоп.. Когда мысли о японце становятся все глубже, Федор закуривает сигарету, пытаясь отвлечься. Если увлечься суицидником слишком, то на него будет тратиться много сил, которых и так осталось не так много и которые так необходимы, чтобы не погрузиться в точку невозврата. Путаться с Осаму — явно плохая идея и он это осознает ясно, как день. С мальчиком определенно что-то не так, даже если тот пытается это эффектно скрыть, но с Федором такие трюки не пройдут. Пусть парнишка может быть потенциально полезен, Достоевский не готов взаимодействовать с ним. Разве что развеять скуку? Слишком рискованно. Особенно учитывая непредсказуемость Дазая и раздражающую натуру. Мысли Федора прерывает свист чайника и одновременный ожог от сигареты, которая уже дошла до фильтра. Бросив короткое «бля», русский встает и пару минут выбирает вкус чая из внушающей коллекции, что ему подарил Гоголь, потрудившись прислать подарок по почте, хотя Дост даже не просил и узнал о посылке только когда срок хранения уже истекал. В итоге он останавливается на классическом черном чае. Федор сидит неподвижно, будто статуя и греет вечно холодные пальцы о горячую кружку. По своему обыкновению, он не спешит пить, вместо этого прокручивая в голове свой план дня, который он уже знал на перед. Сегодня рутина успокаивает. За окном уже рассветает, а значит скоро шаткая идиллия будет разрушена. Пока только птицы поют за окном, не беспокоясь о своих проблемах и лишь наслаждаясь жизнью, каждым ее мгновением. Федор не жаворонок и не сова. И жизнью он не наслаждается. Разве что чаем. И пением птиц. Но не своим существованием. Хотя сегодняшний день начинается не так уж и паршиво. Тишина. И иллюзорное мимолетное спокойствие. Но до тех пор, пока не проснутся обитатели каменных джунглей и не начнут шуметь. Коля: Дост-кун! Знаешь, что общего у птиц в клетке и людских эмоций? И те и другие ограничения не осознаются! Забавно, правда?)) «Что за бред?» Коля: Но иногда мне кажется, что я и не против этой клетки… Дост: Коль, эмоции — это не плохо. Коля: А ты откуда знаешь? Дост: От верблюда. Коля: В том то и дело, что даже в верблюде больше эмоций, чем в тебе)0) Дост: В нем и ума больше, чем в тебе. Достоевский отбрасывает телефон в сторону и устало закрывает глаза. И почему он только дружит с этим гиперактивным чудом? А ну да, Коля принимает его таким, какой он есть. Его даже забавляют странности Федора. Он даже искренне восхищается им, потому что Достоевский не боится показать себя настоящего. Не боится осуждения общества. Это, по мнению Николая, одно из проявлений свободы, к которой он так стремится. По крайней мере, Гоголь не страшится показаться чудаком и с улыбкой послать нахуй любого, кто будет с осуждением относится к его бзикам. Лишь эмоции его тяготят. Ведь эмоции — словно веревочки, за которые подсознание дергает и управляет человеком. Состояние аффекта явно не устраивает. Он хотел сам вершить своей судьбой. Хотел доказать абсолютную волю. Однако, как сделать это, Коля не знает пока что. Но как узнает, обязательно воспользуется шансом. Вот только... существует ли эта свобода, к которой тот так стремится? Коля: а еще у меня появился новый друг! Но я о нем пока не расскажу. Федор проводит большим пальцем по нижней губе, не сводя глаз с экрана телефона и хмурится. Очередной новый друг, который и яйца выеденного не стоит. Кинут либо нового знакомого, либо самого Колю. Но последнего этот расклад навряд ли расстроит. Знакомств в его жизни было настолько много, что было трудно запоминать имя каждого. Однако, если дружба не разрывается в первые дни, а развивается, то потеря будет переживаться довольно тяжело для вечно радостного Гоголя. Поэтому ли его тяготят эмоции? Возможно, их порою становится слишком много и они начинают разъедать душу. Возможно, по этой причине Николай впускает в свою жизнь бесчисленное количество людей, чтобы не успевать привязаться и не испытывать ничего, кроме интереса. Он предпочитал держать всех на расстоянии, превращая общение в игру, в которой люди для него — ходячее развлечение с забавными реакциями, и стараясь не допускать иного сценария. Исключением был лишь Федор. С остальными Гоголь носил многочисленные маски, потому что настоящего его никто бы не понял. Но с Дост-куном это было бесполезно. Он зрел в корень, грубо срывая все слои защиты и заглядывая внутрь своим безэмоциональным изучающим взглядом, под которым Николай чувствовал себя словно муравьем под лупой ученого, который мог с легкостью прихлопнуть букашку, если та надоест. Но Федор будто и не думал этого делать. Он, наоборот, пытался дистанцироваться от шумного друга и вовсе исчезнуть из его жизни. С Колей это не сработает. Тот слишком привязался к холодному парню, бесконечно пытаясь разморозить его сердечко под извиняющуюся улыбку Достоевского. Потому что он считал, что это бессмысленно. Пустая трата времени. И разве это убедит Гоголя? Он не собирался просто оставить их дружбу позади. Федя был единственным настоящим другом для него. А те людишки – лишь поверхностные сосуды эмоций и пустых целей. Не то что его Дос-кун. Он совсем другой. Они оба другие. Непонятые этим миром, а потому невольно держащиеся за друг друга. А потому вечно холодный русский смирился с обществом своего гиперактивного чуда. К десяти часам утра Достоевский уже успел покончить с большей частью своих рутинных дел. Сил осталось совсем мало. Глаза начинают слипаться, а разум – затуманиваться. Чай заменен кофе, который отдавал противной горечью на языке и почти не помогал. Комната окутана дымом от сигарет, из-за которого может сложиться впечатление, что в квартире пожар. Но Федор и не думает открывать окно, даже если скоро запах никотина проберется под кожу. Он и не против, а потому закуривает очередную сигарету, доделывая очередное учебное задание и переходя к другому. Перебирая гору тетрадей и папок, Достоевский обнаруживает, что одной тетради с конспектами не хватает. Он всегда помнил, где и что оставлял, а потому подобная глупость была сразу же исключена. А может, все таки Федор настолько заработался, что его мозг начал давать сбой? И все же несколько минут поисков по квартире не дало никаких результатов. Без этого конспекта задание будет выполнить крайне трудно, но не значит, что невозможно. Очередные непредвиденные обстоятельства, которые способны вывести из колеи. Нужен перерыв. Хотя бы в виде сигареты. Полумрак начинает давить на сознание, а шторы не хотелось открывать, как и мир за окном. Никотин уже туманит разум и дышать становилось труднее, но бросать курить он не собирался. Федор просто сидел в сгорбленной позе, стараясь вобрать в себя как можно больше дыма, уже не думая ни о чем. Даже утраченная вещь потеряла значение. Достоевский медленно выдыхает, глядя пустым взглядом на настенные часы, тиканье которых противно раздавалось эхом в тишине. Стрелка будто замедляла свой ход, пока сознание стремительно уносилось в пустоту. Дым сигареты уже лениво обволакивал худые пальцы, а кончик рисковал обжечь их, но он в упор не замечал этого. Возможно, и не заметил бы, даже если бы стало больно. Лишь звук уведомления возвращает в реальность. Кто-то пишет по делу? Иначе, какой смысл беспокоить его в выходные? Особенно его. Что ж, если это какая-то мелочь, то и смысла отвечать нет. В выходные не было совершенно никакого желания тратить время на ерунду. Дазай: я по ошибке взял твою тетрадь) Прости, если сможешь.)) Я случайно, правда.. Федор невольно усмехается. Так вот оно что. У него даже и мысли не возникло, что подобная утрата — дело рук Осаму. И сделано это явно не по ошибке. Но что за цели он преследует? Ищет встречи? Что ж, он ее получит. Любопытство требует своего утоления. Даже если он порою настолько раздражает, что хочется втащить ему посильнее. Дазай: встречаемся через час на старом месте. Не опаздывай. Палец русского застывает на клавиатуре, переставая печатать ответ. Если Достоевский правильно понимает, то «старое место» — тот темный переулок. Что ж, Осаму умеет читать мысли, раз предложил тоже самое. Но они не одного поля ягоды, нет. Даже если одинаково мыслят, даже если до отвращения похожи. За минуту до назначенной встречи Федор подходит к злосчастному переулку, раньше в котором хотелось остаться, чтобы его никто не нашел и он мог уснуть на долгие недели или месяцы, обретя иллюзорный покой. Теперь же это место ассоциируется с Дазаем, который с горящими глазами и голодным оскалом наблюдает из темноты, изучая каждое мимолетное действие и пытаясь обратить против него. — Пунктуальный, как Куникида. Достоевский оборачивается на знакомый энергичный голос, который скоро въестся в разум и будет резонировать о стенки черепной коробки, причиняя адскую боль. И эта улыбка, которая так редко сходит с лица и так часто фальшива. Она вызывает желание стереть ее с физиономии Дазая и заставить показать истинную сущность. Потрескавшуюся и изломленную. Пусть лучше морщится, как лимон, но искренне, чем разыгрывает бесконечные спектакли, пытаясь быть, как все. Федор, игнорирует слова одногруппника и молчаливо протягивает руку, дабы Осаму отдал то, что принадлежит ему и они смогли бы разойтись, как в море корабли. Тратить время на бессмысленность явно не входило в планы русского. Да, Дазай — всего навсего бессмыслица в глазах Достоевского, потому что он никак не может понять этих странных мотивов. Шатен был очень странный. Такой далекий, но такой близкий, что приводило к когнитивному диссонансу. — Какой же ты зануда. — Дазай закатывает глаза, но дурацкая улыбка не сходит с его лица. Он начинает копаться в карманах в поисках тетради. Он поджимает губы и чешет затылок, неловко смеясь. — Упс, кажется, я забыл твою тетрадь дома. Не меняясь в лице, Достоевский опускает руку, продолжая смотреть на Осаму в поисках лжи, но тот выглядит беззаботно, не выдавая скрытых мотив, если таковые имелись. Раскат грома и через пару секунд следующая за ним вспышка света от молнии, которая на мгновение озаряет вечно темный переулок и лучше проясняет такие раздражающие черты шатена. Раздражает не он. Раздражает неопределенность, которая не желает рассеиваться и заставляет находиться в постоянном напряжении даже если Дазай пытается воссоздать беззаботность между ними. Не помогает. Потому что это фальшивка, которую пытаются выдать за действительность. Что за глупость. Вся эта ситуация. От первой до последней встречи. — Ладно. Тогда пошли к тебе. — спокойно говорит Федор разворачиваясь и начиная выходить из переулка, где так некомфортно. Даже начавшийся дождь, грозящийся перерасти в ливень не беспокоит и просто игнорируется. — Шучу. Она со мной. — Осаму вытаскивает тетрадь из внутреннего кармана плаща, демонстрируя вещь обернувшемуся русскому, не удивленному такому раскладу. Он быстро прячет ее назад, чтобы та не намокла и чернила ручки не превратились в уродливые кляксы, после которых что-либо разобрать будет намного труднее. Ведь Федя так старательно все записывает на парах. — Но если ты так хочешь зайти ко мне в гости.. — протягивает он, делая пару шагов к нему. — Не хочу. — резко обрывает Достоевский. — Особенно тратить время на такую бессмысленность. — Наша жизнь — тоже бессмысленность. Поэтому не нужно беспокоится о времени. Даже проведенном со мной. Дазай убирает уже мокрую и прилипшую челку со лба, чтобы та не закрывала обзор. Дождь и правда перерос в ливень и влага начала прокрадываться к коже, что не беспокоит их. — А что если я не хочу проводить с тобой время? Даже если о нем не стоит беспокоится. — Неужели ты вот так просто оставишь меня под дождем? До твоего дома ближе.— он, не дожидаясь ответа, направляется к дому Федора, тот лишь закатывает глаза, но не спорит. Обычно, дождь не длится долго, поэтому нет ничего плохого в том, чтобы провести лишние минуты в обществе самоубийцы. В это хотелось верить. — Если ты так хочешь умереть, то почему до сих пор жив? — говорит он в спину Осаму, предпочитая идти позади и не видеть вечно наигранно жизнерадостного лица. — Скажем так: как оказалось, умереть не так уж и просто. У меня уже несколько десятков попыток накопилось. Если считать случаи, где дело дошло до больницы, то получится чуть больше десятка. Я не считал. — беззаботно говорит Дазай, будто это повседневность для него. Но улыбка уходит с его лица. Если бы только он мог вот так просто оставить мир позади, погрузившись в небытие. Достоевский кивает своим мыслям, продолжая держаться позади. Осаму пытается казаться небрежным, но его явно тяготят последствия его попыток. Русский кожей чувствует. Остаток пути они проводят в тишине, неторопливо идя, не смотря на сильный дождь и отстутствие зонта. Прохожие бросают косые взгляды на них, спеша в теплое и сухое место, не понимая подобной беспечности. Они уже промокли до нитки и одежда некомфортно прилипает к коже, становясь, к тому же, тяжелее, что создает дополнительный дискомфорт, который игнорируется. Как и возможные последствия прогулки. Им некуда торопиться. Весь день впереди. А жизнь, настоящая, насыщенная ярками красками жизнь, будто уже позади. Остается незамеченным и это. В такой же тишине они заходят в квартиру. Дазай бегло осматривает жилище Достоевского, стараясь отметить каждую деталь, но при этом не казаться слишком любопытным. Хотя Федор бы не удивился бы если бы Осаму пристально оглядывал каждый угол, вплоть до запылившейся паутины в углу. По интерьеру в квартире человека многое можно сказать о его характере. Но что можно сказать о Достоевском? В помещение крайне мало мебели и все чисто. Правда, если приглядеться можно увидеть пыль, а дышать трудно из-за того, что он практически не проветривает, просто забывая об этом. Несколько кружек, забытых помыть. Его квартира пуста, что не скажешь о внутреннем мире. Он наполнен многими вещами, но какая-то важная деталь упускаются, о которой и сам Достоевский не знает, хотя и судорожно пытается осознать и исправить. Но.. может быть он и пуст внутри, просто не хочет этого признавать? — Значит, это твоя квартирка. Уютно. — Нет, я взломал чужую квартиру. — холодно отвечает Федор и направляется на кухню, не заботясь о сырых вещах. Он даже не сразу замечает, что забыл снять свою шапку-ушанку. Русский вздыхает и откладывает ее на стол и привычно сцепляет пальцы в замок, предоставляя Дазая самому себе в его квартире и давая понять, чтобы он развлекал себя сам. Но Осаму явно уже нашел себе развлечение в виде Федора. — Я бы не удивился. — А тебя вообще возможно удивить? — Достоевский медленно поднимает взгляд на него, сохраняя холодность, которую до безумия хотелось разрушить. —Как знать, как знать. Обычно, удивляю я. — он придвигается максимально близко, оставляя между ними считанные сантиметры и ехидно улыбается, хотя не планирует ничего делать. — У тебя плохо получается. — спокойно говорит русский, никак не отреагировав на дерзость Дазая, но едва подавляя улыбку при виде разочарованного лица Дазая, ведь Федору, вероятно, явно было непривычно из-за вторжения в личное пространство. Осаму поджимает губы и побеждено отстраняется под улыбку собеседника, которую тот теперь мог себе позволить. Это еще не конец. Коля: я приеду через неделю)0)) Жди меня, Дост-кун и я приду. Увидев сообщение от Николая, глаза Федора расширяются от удивления, ведь Гоголь обещал приехать лишь через пару месяцев из-за каких-то непонятных обстоятельств. Впрочем, Николай — ходячая непредсказуемость, которая каждый раз способна заставить любого впасть в немой шок, даже обычно стоического Достоевского. — А у кого-то, видимо, хорошо получается. — Дазай посмеивается, скрывая растущее разочарование, что кто-то вот так легко способен вызвать реакцию у его холодного Федора, пока тот торопливо печатает ответ, сосредотачивая все свое внимание на собеседнике и будто не слушая. От демонстрации незаинтересованности Осаму невольно поджимает губы, но не унимается. — Кто же растопил твое ледяное сердечко? — Много будешь знать — быстрее состаришься. — откладывая телефон в сторону говорит с едва заметной, но дразнящей улыбкой. — Я не планирую стареть, потому что.. — Вот как? — Достоевский улыбается шире и наклоняет голову набок, кусая ноготь указательного пальца. — Я бы с радостью скинул бы тебя с окна, если бы жил на верхнем этаже. — Ты такой гостеприимный. — Дазай усмехается и переводит взгляд на окно, отмечая, что дождь в ближайшее время не собирается стихать, что дарит ему больше времени, проведенного рядом Федором и больше возможностей для реванша. — Конечно, мне всегда приятно видеть гостей. Это отрада для моей души. — Достоевский следует примеру Осаму и кидает мимолетный взгляд на улицу, с тоской понимая, что общение с самоубийцей затянется надолго. Может, и правда скинуть его с окна? Так он хотя бы что-нибудь сломает себе и пролежит в больнице, оставив его наконец-то в покое. Хотя, Дазай бы нашел способ терроризировать русского. — Я это заметил с первой нашей встречи. Жаль, что ты не живешь на верхнем этаже. — Хорошо, я перееду, чтобы исполнить твое самое сокровенное желание. — Что ж, приятно, что ты вот так вот заботишься обо мне. Я с радостью приму этот щедрый подарок. — Даже брыкаться не будешь? — Федор усмехается подобной беспечности, даже если она, вероятна, наиграна. — Нет. Я даже помахаю тебе ручкой на прощание. — Обычно, суицидники не такие уж жизнерадостные. — задумчиво замечает Достоевский, проводя пальцами по подбородку, доходя до нижней губы. — А ты много видел самоубийц? — Дазай посмеивается и подпирает рукой голову, насмешливо глядя на собеседника. Забавно, что Федор верил в подобный стереотип. Сломленные люди не кричат о своем состоянии на каждом углу, как правило. Они боятся огласки общества, его осуждения и открываются лишь самым близким, но и боязнь сделать больно порою останавливает их от раскрытия мрачных тайн. Но Достоевскому и не нужно получать прямой ответ. Он мог видеть сквозь маски людей их истинное состояние просто немного побеседовав с псевдовесельчаком. Осаму же был природным актером и раскрыть его истинные чувства было намного труднее, а потому русский не до конца уверен, где начинается искренность, а где — фальш. — Достаточно, чтобы судить о подобном. — небрежно говорит Достоевский, но умалчивает о том, что некоторые из них покончили с собой из-за умелого руководства Федора. Дазаю это необязательно знать, а если и узнает, то только на самом краю. — Спасал их, небось? — Осаму закусывает нижнюю губу, пытаясь получить ответ в отражении аметистовых глаз. Если он так негативно относится к самоубийствам, то может ли это быть из-за того, что русский пытался спасать обреченные души или же он испытывал отвращение к такой слабости и был лишь рад, что подобный мусор исчезает с лица земли? — Я похож на добродетеля? — с едва уловимой нотой раздражения говорит Федор, отметая все сомнения. — Скорее, на пассивного наблюдателя или же.. и того хуже. — он вздыхает и со скукой переводит взгляд, будто говоря о неинтересной математике, а не о возможных злодействах. Его подобное явно не беспокоит. Дазай — самостоятельный мальчик. А самостоятельные люди сами доводят себя до суицида. Поэтому Достоевскому никогда не подтолкнуть его к краю без прямого согласия. — Самоубийство — это грех. Человек, стремящийся к смерти, заслуживает ее. — серьезно говорит русский, из-за чего глаза Осаму невольно расширяются на мгновение от удивления. Так вот в чем дело. О таком даже и мимолетной мысли не возникало. — Так ты у нас верующий? — Дазай усмехается. Если даже бог существует, то он уже давно отвернулся от него. Иначе и не скажешь, основываясь на истории жизни парня. Или же он не создание божье. Кто знает. И единственное, что Осаму знает, что заслуживает смерти. Достоевский неоднозначно пожимает плечами. Он жил в семье религиозных фанатиков, где все строго следовали заповедям и жестоко наказывали маленького Федора за неследование правилам, называя его крайне неприличными словами. Воспитание дало свои плоды и он искренне верил в Бога, в Его любовь. В трудные времена Достоевский от чистого сердца молил Его о помощи, до боли и синяков, стоя на коленях, но как это бывает, получал в ответ лишь тишину. До небес крайне трудно докричаться. Они не только немы, но и глухи и, казалось, равнодушны. Федор рос, а вера в его любимого Бога угасала, ибо происходящее в мире давало понять, что Господь либо отвернулся от человечества, либо Его не существует. Но, по привычке, Достоевский в особо тяжелые времена с тоской смотрит на небо и молчаливо молится, надеясь уловить хоть какой-то знак. Да и отделаться от воспитания не так просто. Некоторые вещи из аспектов религии до сих пор преследуют его. Но Федор давно грешен. Он явно будет вечность гореть в аду за все содеянное в жизни. Но это уже мало волнует. Если Бог его не любит, то пусть будет так. Но все же, вместо ада или рая было бы предпочтительнее небытие, где никто не ебет мозги и без того заебанному жизнью Федору. Он и так уже намучался, но руки не опускает. Нельзя. Это слишком просто. Слишком скучно. И.. греховно? Мама с папой будут плакать. Плакать и проклинать своего сына за высший грех. А если он умрет из-за изнеможения, то он будет считаться великомучеником? Да, студентом-великомучеником, умершим за учебой. Было бы забавно попасть на Небеса с подобным титулом. Копошась в своих мыслях, Федор на автомате закуривает сигарету. Его примеру следует и Дазай, дабы быть сопричастным в этой атмосфере и быть ближе хотя бы на этом уровне. — Курение убивает. — Осаму улыбается, припоминая прошлый разговор, хотя в нем еще тлеет прошлая горечь от отвержения. — Курение убивает. — безучастно вторит Достоевский, что явно не устраивает самоубийцу, но как только тот собрался что-то сказать, дабы завязать разговор, русский тяжело вздыхает и приглушенным голосом говорит: — Как и время. — Так и смысл ждать? Давай совершим двойной суицид! — Дазай радостно хлопает в ладоши и наклоняется ближе, на что Федор лишь поднимает безэмоциональный взгляд, но что-то внутри зажглось и не осталось без внимания шатена. — Это слишком скучно и просто. — А разве есть то, ради чего стоит жить? — Осаму разочарованно отводит взгляд и садится прямо, выпытывающе глядя на русского, пытаясь понять истинные эмоции загадочного человека перед ним, но ничего не находит. Ведь тот выглядит совсем непроницаемым для чужого любопытного взгляда. Но что-то болезненно знакомое самоубийца видел в этом пустом взоре. — Человек сам выбирает смысл своей жизни — отстраненно отвечает Федор, будто уделяя все внимание на то, чтобы держать оборону и не дать пробраться внутрь, пока шатен терпеливо подбирает код к внутреннему миру и не собирается отступать. — И какой же смысл существования у такого загадочного человека, как ты? — Дазай навостряет уши, не желая пропустить ни малейшей детали. Его поза становится напряженной, а взгляд — максимально сосредоточенным. Даже мышцы невольно напрягаются от интриги. — Не скажу. — Достоевский будто оживает, выходя из своего внутреннего мира, предусмотрительно закрывая за собой дверь на несколько замков. Уголки губ медленно ползут вверх, подначивая принять новый вызов к разгадке загадочной личности, что был принят без каких-либо колебаний или сомнений. — А я то надеялся, что могу позаимствовать его у тебя. Какое разочарование. Как и вся моя жизнь. — Сейчас же ты ради чего-то живешь. «Ради того, чтобы разобрать тебя по кусочкам, мой милый Дост-кун.» — Разве только для того, чтобы развеять скуку. Но и это надоело. — бормочет Дазай и кладет голову на стол, показывая, как сильно он устал от всей этой бессмысленной рутины, выбраться из которой не получается как ни старайся. Достоевский усмехается, проводя параллель между ними. Осаму уже отчаялся найти хоть какое-то предназначение жизни и просто нетерпеливо дожидается логического завершения своей жизни в виде смерти. Но не Федор. Он не собирается умирать так рано, даже если существование и правда не приносит радости и лишь тяготит душу, неспособную обрести долгожданный покой, которого, как теперь казалось, навряд ли можно было добиться, не прибегнув к умертвлению. — Скука — это прерогатива бессмертных. — задумчиво говорит русский. Жизнь человека настолько коротка, что он не успеет познать и доли процента всего мира, поэтому скуку можно легко развеять, имея даже ограниченные возможности. Что не скажешь о бессмертных. Они вынуждены целую вечность скитаться в поисках новых ощущений, ведь старые вещи изучены до малейших деталей. — Как хорошо, что мы скоро умрем. Человеческий век недолог, права? Федор хмурится и закрывает глаза с тяжелым вздохом, ведь тема самоубийства была неприятна и, к тому же, уже утомила. Дазай быстро замечает резкую перемену настроения и прикусывает большой палец, бегая глазами по скудной кухне, будто ища способ отвлечь одногруппника от мрачного настроения. Шатен поднимает бровь, когда видит в углу на полу шахматную доску, которая лежит ребром, прислонившись к тумбочке. — Как насчет шахмат? Достоевский косится на пыльную доску, к которой он уже долго не прикасался из-за неимения противника. Он молча кладет ее на стол перед Осаму, торопливо стирая пыль и затем раскладывая фигуры на позиции. Игра лучше, чем пустая и раздражающая болтовня. — Так как я гость, то ты будешь ходить белыми фигурами. — крутя в руках свою пешку говорит он. — Что ж, ладно. — быстро соглашается Федор и делает первый ход, на что Дазай не долго думая отвечает фигурой, которую он держал ранее. Оба предполагали, что игра закончится в течении нескольких минут, но они недооценили силы друг друга. Партия становится крайне напряженной и теперь каждый ход обдумывается до мельчайших деталей, но время на прикидывание следующего шага стараются тратить как можно меньше, дабы не давать фору оппоненту.` Они будто погрузились в свой вымышленный мирок, где все потеряло значение, кроме доски и фигур, где каждый ход имел огромный вес, словно жизненная развилка, которая способна изменить жизнь на сто восемьдесят градусов. Это дело чести. Однако, оба испытывали ранее неизведанное чувство азарта. Долгое время никто из них никогда не сталкивался с таким серьезным противником и приходилось серьезно шевелить мозгами, а не работать по заезженной стратегии, где ходы оппонента были весьма предсказуемыми. Но времени радоваться не было, ибо подобная беспечность привела бы к уязвимости, а потому они воспринимали игру как дуэль разумов, а не долгожданный подарок свыше в виде достойного соперника. Ведь партия и правда была нечто серьезным, потому что она определяла дальнейшее развитии их отношений. Проигравший станет слабым звеном и этого никто не хотел допустить. — Шах и мат. — легким движением пальцев Достоевский опрокидывает короля Дазая. Уголки его губ едва заметно приподнимаются в победной улыбке и он наконец-то садится прямо , позволяя себе расслабиться после столь напряженной игры. Осаму несколько раз недоуменно моргает, тупо глядя на шахматную доску, пытаясь понять, где он облажался. Похоже, Федор использовал отвлекающую тактику, что часто пресекалось в случае с другими соперниками, но напряженная партия ослабила бдительность и самоубийца упустил из виду эту деталь, что дало преимущество оппоненту, который, по всей видимости, догадался о возникшей уязвимости и воспользовался столь соблазнительным шансом. Значит, Достоевский не так прост, как пытается казаться. Он действует из тени. Незаметно и тихо, но в нужный момент наносит удар, когда этого ожидают меньше всего. Теперь Дазай учтет такую деталь и не позволит больше использовать ее против него же. — Что ж, мои поздравления. Игра была довольно интересной. — шатен мягко улыбается, смиренно признавая поражение, потому что ничего другого теперь не остается. И все же это еще не конец. Только начало. — Беру свои назад. Время, проведенное с тобой, стоило того. — Федор улыбается в ответ, признавая, что был приятно удивлен столь интригующей и напряженной игрой. Но затем наклоняет голову набок и поджимает губы, давая понять, что это не меняет того факта, что дистанция между ними сохранится и это не было проявлением слабости, а лишь азартом и интересом к интеллекту собеседника. Дазай хмыкает, демонстрируя, что так просто все равно не отстанет, как сильно бы не хотел русский. В качестве утешения он достает две сигареты, протягивая одну Достоевскому. — Похоже, я нашел смысл своей жизни. — бормочет Осаму с сигаретой в зубах, из-за чего Федор не понял, что тот сказал, но переспрашивать не стал, дабы не начать очередную конфронтацию и вместо этого просто молча поджог свою сигарету.